Часть четвертая, краткая, заключительная, в которой все повествование и обретает, и теряет смысл.
*****
Ближе к обеду, предварительно позвонив, Мищенко пришел в кабинет к Щеглову. Справа от двери непривычно выделялось отличное по цвету от остальной коридорной стены прямоугольное пятно с четырьмя отверстиями по краям – след от отвинченной металлической таблички с фамилией, инициалами и должностью хозяина кабинета.
И за свой вчерашний бенефис, и за ответный бенефис Антона, и от того, что их первое серьезное совместное возлияние завершилось на надорвано-фальшивой какой-то ноте, Алексей испытывал некоторое смущение, однако Щеглов, который вчера, как показалось Мищенко, в итоге от него почти сбежал, увидев его сегодня, так натурально просветлел лицом, что с души сразу упал камень.
Одет Щеглов был уже не по-офисному, и, к своему удивлению, Алексей обнаружил, что костюм, пожалуй, подходил ему больше: сидел строже, делал его солиднее; сейчас же, в джинсах, в кроссовках, в светлой футболке, Антон выглядел слишком уж по-домашнему, смотрелся странно без офисной строгости, а оттого мешковато, даже – тюфяком.
- Ты, я так понимаю, сегодня совсем расслабился?
- Ну а чего мне, собственно? Уволят, что ли?
Не слишком весело улыбаясь собственной шутке, Щеглов поднялся из-за стола, чтобы пожать Алексею руку. Стоя он смотрелся поспортивнее, но все равно из его облика в таком виде слишком явно исчезла вся представительность. Мищенко подумал: костюм определенно изобретен не просто так: то, что Антона лишили власти, было известно еще вчера, а вот видно по-настоящему, видно это по нему самому – стало только сегодня.
- Табличку уже сняли, что ль? Так спешат?
- Да нет, это я сам, - Антон махнул рукой. – Открутил, дорога; как память. Ну что, как завершение? Поднял тонус?
Разоткровенничавшись вчера о личном под воздействием выпитого, Алексей вплоть до этого самого момента сильно жалел о тех лишних словах; и нежелание Антона развивать эту тему, и отказ развеяться проверенным способом явно свидетельствовали о том, что здесь Алексей, как говорится, не попал; а что было тому причиной – он предпочел не задумываться. Тем удивительнее было сейчас услышать от Щеглова заданный вопрос, да еще и услышать его сразу, практически не успев войти, да еще и в такой, нарочито двусмысленной, форме; и Алексей подумал, что вчера Антон, наверное, просто потерялся, а вовсе не стремился продемонстрировать ему предельно допустимую дистанцию.
- Ну! Уж поднял – так поднял! – охотно, с радостным облегчением отозвался Мищенко. – Там, знаешь, иначе и не бывает! Даже если не захочешь поднять – все сделают за тебя!
Щеглов снова улыбнулся, по-прежнему не слишком радостно, но уже чуть веселее.
- Домой – в два часа пришел, сегодня доехал только к одиннадцати. Что, к счастью, давно никому не интересно.
- И самочувствие не подвело? – поинтересовался Антон.
- Ну а чего там? Много разве выпили? Ты-то вроде тоже ничего, держался.
- Держался, да. Потом только в ноги что-то ударило. Еле до дома дошел.
- Ты там ноги, что ли, нагружал? – ответно поддел Мищенко.
Ему, конечно, хотелось узнать, куда именно вчера вечером так спешно убежал Щеглов; точнее даже – хотелось это подтвердить, поскольку он был практически уверен, что знает ответ.
Но Антон, как и вчера, сделал вид, что не понял.
- Ну да. Мы ведь на своих двоих…
Было любопытно, но наседать Мищенко не стал: захочет человек – сам расскажет, всему свое время.
- В общем, повторно предлагаю посетить славное местечко совместно. Вряд ли пожалеешь, вряд ли.
Щеглов неопределенно пожал плечами.
- Спасибо, ну как-нибудь, да… по настроению.
Это прозвучало позитивнее, чем вчера, но по-прежнему кисловато. Воодушевленный наличием признаков встречного движения, Мищенко собрался было еще улучшить Антону настроение, дополнительно расширив его познания о прелестях приятного времяпрепровождения, однако, открыв уже было рот, остановился на полуслове, споткнувшись о внезапную мысль, что здесь, в этом кабинете, Щеглов сегодня последний день; и эта мысль, оформившись в очевидность, сделала явно неуместными любые посторонние темы
– хотя Алексей вряд ли смог бы объяснить даже самому себе почему.
- Как у тебя? Собираешься? – сбившись в итоге, с трудом выдавил он из себя.
- Уже собрался. Барахло отправил, и на обходной визы собрал. Телефон только переоформить осталось, номер, в смысле; но хозуправление, оно, конечно, так скоро не
может. Сказали: на следующей неделе. А мне – чего? Хоть в следующем году. Платят – и платят.
- А главные-то бумаги?
- О, это отдельная песня! Подписали, да, но в традиционном духе.
- Это как?
Щеглов достал из шкафа чашки.
- Это – со страшным скрипом. Чай только в пакетиках, извини. Заварочный чайник домой уехал уже, тоже до;рог как память.
- Да все равно.
- Ты садись.
Мищенко сел, Антон залил кипятком пакетики, поставил чашки на стол, сел сам, закурил.
- Соглашение сторон – их же Марченко подписывает. Игнатьич позавчера еще сказал. На словах мы все согласовали: суммы там, сроки. Он сказал: все подготовят, и Марченко подпишет. Каракозов сначала вообще говорил: с пятницы, мол, уже свободен. Ссылаясь на старшего, понятное дело. Едва уговорил на лишний день. Ладно. Вчерашний день – тишина, как помнишь. Ни соглашения, ни Марченко, никого и ничего. Сегодня пришел – думаю: ну и чего? Мало ли что он мне там на словах натрепал? Где бумага-то? Ну подождал я часов до двенадцати, вещи собрал, водителя с ними отправил. Со Скрипкой пообщались – по текучке. В общем, по чести сказать, Каракозов-то был прав: вполне бы и вчерашнего дня хватило, если б я рьяно взялся, а не… Короче, Игнатьичу звоню, а он: что, говорит, не объявлялся Марченко? Нет, говорю, а зачем бы ему объявляться? Я бумагу жду, подписанную им, он-то зачем? А Каракозов: да бумагу-то ему в среду еще положили, сразу как ты от меня ушел, но он вроде как с тобой еще пообщаться пожелал, что-то такое. Я думаю: вот молодец-то, а… Мне позавчера сказывал, что без моего согласия на увольнение он бумагу никак подготовить не может, а сам, оказывается, ее в столе, можно сказать, держал.
Алексей хотел вставить, что бумага наверняка стандартная, в ней только имя да сумму прописать, и это минутное дело, но опять, прикусив язык, промолчал.
- Я говорю: ну и где он, бля? А ты, говорит, ему позвони. Нет, говорю, я никому звонить не собираюсь, звони ему сам, но учти: задним числом я ничего подписывать не буду. Если за сегодня бумаги не будут подписаны, значит, в понедельник я еще работаю.
- Суров! – не удержался Мищенко.
- Ну а чего мне, руки ему целовать? Короче, он говорит: ладно, сейчас я его толкну, мол. Ну и буквально минут через пять и впрямь секретарша Марченко звонит: Антон Сергеевич, не могли бы Вы… Я говорю: нет, не могу, занят сейчас очень, дела сдаю, через полчаса разве освобожусь. А она: ну хорошо, приходите, когда Вам будет удобно…
- Что, правда?
Алексей подумал: сам он вряд ли сумел бы так быстро презреть всякий пиитет перед начальством. Правда, у Антона его никогда, кажется, и не было – одна лишь корректность. В любом случае, градус его уважения к сидящему напротив него человеку, и без того не низкий, в этот момент быстро и резко вырос.
- Да нет, конечно, куда там! – раздраженно проворчал Щеглов. - Сразу поплелся, ясное дело.
Мищенко почувствовал себя неудобно, будто это он был причиной раздражения Антона.
- Иду, короче. В коридор в начальственный зашел, а издаля навстречу Фостер дефилирует, видать, от Петровича к себе. Меня увидал – и давай всеми силами делать вид, что не замечает. Быстрей-быстрей в приемную свою забежал, и, не поверишь, слышу, замок даже щелкнул! Ближе подхожу – смотрю: дверь в кабинет закрыл, представляешь?
Алексей качнул головой и не нашелся, что сказать. Хотелось поддержать Антона, но ничего не пришло в голову.
- Я, стало быть, дальше – к Марченко в приемную. Секретарша его тоже, понятное дело, глаза отводит, и вид такой скорбный-скорбный делает, будто в натуре скончался кто-то, ей донельзя близкий причем. В общем, до Валерича я дошел уж с массой впечатлений, но он, я тебе скажу, всех на голову превзошел. Что устроил – даже не знаю, как это назвать. Станиславский бы, наверное, на этот счет высказался… Навстречу поднялся – глубокий вздох. За руку мою двумя своими взялся. Сидит после, опять вздыхает. Тяжелая, мол, подразумевается, потеря. Утрата, я бы даже сказал. А я сижу и думаю: ну зачем он это все? К чему театральность вот эта дурацкая? Что за безвкусица! Неудобно ему – это понятно; в глаза смотреть в такой момент не слишком приятно, знаю. Да и ты знаешь, наверное. И тянул по этой же причине – тоже можно понять. Но такой глупый концерт, такой бездарный – вот этого от него я не ожидал, нет. Он же мужик вообще-то сдержанный такой, серьезный, ну и здесь бы, казалось…
- Так это ведь, с другой стороны, скорее хорошо о нем… - попытался было малость разбавить густоту красок Мищенко.
- Не знаю, может быть, но мне, откровенно говоря, было крайне неприятно, - довольно резко, резче, чем того, по ощущениям Алексея, заслуживала описываемая ситуация, отреагировал Щеглов. - Сидит, значит, и глупо вздыхает. Что сказать – не понимает явно. Молчит. Я ему сам говорю тогда: вы меня вызвали, дорогой Александр Валерьевич, определенно чтобы подписать соглашение сторон. Давайте, стало быть, подписывать. И думаю: да скорей бы уж; а этот опять давай руками разводить: да вот, да Сергеич, да понимаешь, да я сам ничего не понимаю, да это не я, да это не мы, да это не наш, да он бы сам никогда… И все в таком духе. Я не выдержал, говорю: слушайте, ну какая теперь разница? Решение есть? Говорит: есть. Окончательное? Говорит: окончательное. Ну так подписывайте, говорю, хули тут рассуждать… А он на меня глядит, эдак с удивлением, разочарованием и осуждением вперемежку; полагал, видимо, что мне это все будет очень интересно и что высокой степенью своей информированности свое реноме ему удастся поддержать. Ничего не решаю, но хотя бы все знаю, что-то в этом роде…
- Да ладно тебе… - снова начал было Мищенко.
- Короче, поскольку былой убежденности в высокой его информированности я не выказал, постольку у него, надо полагать, и все остатки уверенности в собственном величии выветрились, - уже и не пытаясь услышать комментарий собеседника, продолжил Антон. - И вот вздохнул он опять тяжело, да не один раз, а разика три, потом ручку потеребил в руках, потом ее эдак картинно занес над бумажкой, и еще разок вздохнул, и еще…
- В результате-то – подписал? – не вытерпел опять Алексей.
- … ну и после того, видать, когда все доступные его воображению способы демонстрации мне глубокого своего сожаления оказались исчерпаны, наконец бумажку-то подписал, - не сбиваясь на наводящий вопрос, сообщил Щеглов. - А я ее взял у него когда, да на нее посмотрел… гляжу: а там уже и печать стоит, и номер присвоен. То есть он, получается, поверх печати, на зарегистрированном уже документе расписывался.
Мищенко подумал, что даже и это скорее свидетельствует в пользу Марченко: поскорее зарегистрировать соглашение наверняка в своей истеричной манере требовал Ковыляев, тогда как его все еще первый зам в этой по определению некрасивой ситуации хотя бы попытался повести себя по-человечески…
- В общем, я, глядя на все это, даже цифры проверил на всякий, а то мало что они там… Потом подписал сам и ему только один экземпляр вернул. А он мне: нужно сначала Каракозову оба отдать, а твой экземпляр он тебе после всех процедур перешлет. Я говорю: ничего, обойдется. Тем более, говорю, оформлено же уже все. Если, говорю, от других требуете формальности все соблюдать, сами сначала их уважать научитесь…
- Так и сказал?! Правда?
- Ну да, в этом случае правда. Валерич, конечно, совсем с лица спал, помрачнел, пробормотал там что-то…
- Что пробормотал?
- Да что-то там такое, что вот, мол, Сергеич, и здесь не можешь без этих своих…
- А ты?
- Да чего я? Я тоже хорош, конечно: разозлился не к месту, ну и… Без чего это, говорю, я и здесь не могу? И без чего, стало быть, и раньше не мог? По чести, сказал – и самому стыдно стало. Прав ведь он: вечно я… И вечно не по адресу.
- Горяч!
- Да ну… Наехал, в общем, на того, на кого меньше всего-то и хотелось. Глупо он себя вел, да, но все равно… Валерич совсем смутился, покраснел мальца даже. Молчит, как обычно, насупился. Посидели так с полминуты, я и говорю: ладно, пойду тогда, дядя Саша-Валера, всего хорошего вам желаю.
- А он?
- Ну он… что он? Улыбнуться попытался, насколько он вообще улыбаться умеет. Потом опомнился, опять скорбное лицо сделал. Я встал, из-за стола вышел, он тоже с кресла вскочил и обниматься ко мне полез. Тоже, знаешь, глупо как-то, нарочито. По спине хлопнул несколько раз зачем-то…
Хотя переживания Антона и напомнили ему его собственные примерно годичной давности, в целом услышанное не удивило Алексея не только по причине некоторого сочувствия и к нелегкой доле первого вице: просто те времена, когда он верил в то, что Марченко, в силу своего должностного положения, способен на нечто, принципиально большее, чем он сам, давно уже прошли.
- Сочувствую, да, - вслух сказал он, - но стоит ли удивляться? И злиться, соответственно. Ежели на всем протяжении совместной, так сказать, деятельности с этим человеком, ты не узрел в его исполнении ничего гениального, почему вдруг в данной конкретной ситуации он должен был выступить как-то иначе?
Антон нервно дернул плечами и, нажимая явно с чрезмерной силой, затушил в пепельнице сигарету.
- Да нет, знаешь, ничего такого я вроде бы от него не ждал. Умом понимал то есть, что только так и может быть. Понимал, но эмоционально – теперь вот все равно неприятно. Как будто весь этот дешевый концерт враз обесценил все, что я тут делал. Делал что-то, делал, ну решили, допустим, что не нужен я им больше, так ведь и попрощаться по-человечески не могут, не говоря уж – спасибо сказать.
- За спасибо они, допустим, считают ту сумму, что у тебя в соглашении прописана. Какие еще могут быть благодарности? Потом… ну тут ты сам себе несколько противоречишь. Судя по тому, как ты описываешь поведение Марченко, он как раз и пытался с тобой попрощаться по-человечески; просто в силу не очень высокой одаренности вышло у него не слишком элегантно…
- Да в том-то и дело! – болезненно поморщился Щеглов. - Про Марченко – да, он правда был всегда более других похож на живого человека. Несмотря даже на… на заторможенность, скажем так. А может, именно из-за нее и был. Не автомат, по крайней мере, да и цинизма ему недостает. Но именно поэтому и гадко, и вот настолько гадко: к нему я всегда относился хорошо, а его в результате – и чуть ли не по этой как раз причине – выставили сейчас отдуваться. Выставили тогда, когда совсем не по его талантам задача. И получилось: восемь лет мы с ним вполне по-человечески тут сосуществовали (поначалу разве что имелись напряги, но недолго), и все это вот так вот скомкалось: одна театральность дурацкая в конце… Неприятно, Леш… ну да ладно.
Резким движением Антон достал из пачки еще одну сигарету и быстро, словно боясь по какой-нибудь причине передумать, поджег ее.
- Хочешь – тоже кури…
Но Мищенко курить не стал. Он слушал Щеглова, а думал в этот момент уже больше не о нем – о себе, и думал то, что не мог произнести вслух.
То, что он слышал от Антона, было ему странно и в этой странности несколько даже отталкивающе: Щеглов виделся ему всегда зрелым и сильным, а тут – какие-то смехотворно-инфантильные переживания… Завтра, получив вдогонку приличную сумму денег, Антон будет свободен, тогда как для него самого, для Алексея, - все далеко еще так понятно и однозначно. Сколько еще будет длиться этот удушливый корпоративный кошмар, его кошмар – ох… Тут и один день – как вечность. Быстро разрубить, одним махом – о чем тут в самом деле всерьез переживать?
Что это за неуместные детские капризы: какая вообще к черту разницу, что тебе там сказали или не сказали вослед? Предложил бы ему кто сейчас хороший парашют – да он и Каракозову, и Марченке руки бы, наверное, расцеловал…
Так давно и так сильно хочется – перестать уже хорохориться, перестать делать вид, что нравится быть мебелью, а просто плюнуть на все и отвалить к чертовой матери; хочется, но как? Никто не поймет. Ни мать не поймет, ни Саша…
- Ладно, пойду пока что, - мрачновато, словно заразившись невеселостью Антона, сказал Мищенко. – Тебе все ж закруглиться за сегодня надо. Попозже еще, может…
- Попозже… - Щеглов вдруг хлопнул себя по лбу. – Слушай, чуть не забыл! Попозже, вечером сегодня… Короче, меня провожать тут затеяли. Хотел предложить: может, ты тоже, а?
Такой оборот Алексею понравился.
- Второй день подряд? Звучит ободряюще! Отчего бы и нет? А когда?
- Серега сказал, на шесть заказано. Так что часиков в пять можно выдвигаться, думаю.
- Пешком опять?
- Ну да, пешком – оно бодренько… Ты погоди. Пойдем, может, на обед?
*****
Возвращаясь к себе в кабинет, Антон подумал было зайти на перекур к Скрипке, однако, почти уже взявшись за дверную ручку, ощутил это и неудобным, и неуместным. Собственно, дел, которые надлежало бы обязательно обсудить прямо сейчас, уже не осталось; с текущими разобрались, а финансово-контрактных – ему и самому пока не хотелось касаться, поскольку не очень понятно, нужно это или не нужно; стало быть, зачем спешить? Да и стоит ли такие вопросы обсуждать именно здесь? После вывертов с отключением Интернета, после визита Цепляева - перестраховаться, пожалуй, не помешает…
Недолго поразмыслив, открыл соседнюю дверь.
В кабинете вспомнил об обещании переговорить с Ивановой; но, как и вчера, любые рациональные соображения тут же отступили перед острым нежеланием видеть Оксану и терпеть ее кривляния. Способна ли будет она сейчас воспринять хоть что-нибудь адекватно? Тем более воспринять от него? Не проще ли созвониться с ней когда-нибудь потом – когда, например, найдется конкретный повод для разговора? Наверное, проще…
Оба его телефона лежали на рабочем столе, и Антон снова поймал себя на том, что все еще с некоторой надеждой проверяет их: вдруг есть пропущенный звонок, быть может, важный, быть может, не очень, хотя бы какой-нибудь; но нет, не было никакого. Не было звонков, не было смс-сообщений, молчали ICQ и Skype. На всякий случай проверил Интернет, открыв сайт Топливной: отбитый для него Фостером доступ по-прежнему был открыт. Решили, получается, что он более не опасен? Неужели так решили после того, как Цепляев доложил об отсутствии коварных планов? Да нет, скорее всего про это просто все забыли. Даже и в таких мелочах – все как всегда.
Тогда – до пяти часов только ждать. И как? Почитать, полазить по блогам? Не хочется – что может там быть интересного? Три часа курить у окна? И от одной-то сигареты того и гляди опять затошнит…
Уже эти три часа казались ему сейчас вечностью, зияющей пустой, бездонной пропастью; а что же будет в понедельник, вторник, среду? а что будет дальше? Как тогда будут идти, а вернее, ползти, эти часы, дни, недели? А вдруг, страшно подумать, месяцы или даже годы? Чем можно будет их занять? Как это будет – бесконечные, день за днем, выходные в обществе Тани? С ее тяжелым молчанием, с ее взглядом в сторону, с ее отсутствием здесь, с ее присутствием где-то там, в другом месте? А в обществе Насти – с ее капризами, с ее жалобами на все и вся, в том числе и в первую очередь на него, с ее кривлянием, с ее крокодильими слезами на чуть повышенный голос? Как это будет – в своем, в конце концов, собственном обществе?
Стоп-стоп! Все-таки достав из пачки сигарету, усилием воли Антон заставил себя прервать погружение в меланхолию. Нет-нет, ну какие еще выходные? Тем более вечные…
Долой, долой эти пораженческие настроения: с таким обширным опытом, с таким солидным резюме, можно даже сказать, с именем… Известный, проверенный, надежный профессионал… не за неделю, конечно, но месяца за два, за три, ну максимум – за четыре, вопрос с новой работой, безо всяких сомнений,
будет решен; и не просто с работой, а с очень хорошей, престижной, высокооплачиваемой работой – с такой работой, что будет она ничуть не хуже потерянной…
Да и на эти-то месяцы есть вариант – у Гуревича; не идеально, конечно, но, в целом, вполне пристойно… Почему бы, в конце концов, и нет? После долгой корпоративной службы – что-то более творческое, менее строевое.
Не закуривая, Антон широко распахнул окно; и лицом, и телом ощутил поток прохладного воздуха.
О, Боже! И кого, интересно, он пытается сейчас во всем этом убедить? Конечно, самого себя, ведь вокруг никого; да если бы и были… Не очень-то получается: ведь вот – лежит тихо на столе и зловеще молчит его телефон; сколько народу знает этот номер? сотни, тысячи человек – а телефон все равно молчит; и разве не симптоматично то, что замолчал он буквально сразу? Почти никто ведь даже не знает, а он уже перестал быть нужен – всем тем, кто раньше жаждал его внимания и днем, и ночью.
Теперь, когда, быть может, далеко не все они, а лишь из них немногие, некоторые – действительно могут понадобиться ему самому, он никому не интересен; и хуже всего то, что он сам уже сейчас чувствует себя такой вот никчемной, лишней обузой – чувствует себя одним из тех, от кого всем и всегда хочется побыстрее отделаться.
Откуда это чувство – он знал: и самому, чего греха таить, случалось отворачиваться от тех, кого судьба лишала возможностей. Не отворачиваться – он вроде бы старался; старался, но… многим ли таким он действительно чем-то помог?
Вчера вечером Гуревич – наверное, он тоже старался, да… Понятно: и будет стараться. Сохранить контракты, не потерять клиента – будет стараться точно, а вот помогать ему… Какой от него теперь прок?
А остальные? Есть ли они, эти остальные? Кто вообще станет разговаривать с ним без оглядки на его статус? Кто не только захочет, но и сможет ему помочь?
*****
Размышления Антона прервал бравурный марш Колмановского – это подал голос его «общедоступный» мобильник.
«Я люблю тебя, жизнь, - загудел голос Кобзона, - что само по себе и не ново…»
Щеглов подошел к столу и посмотрел на дисплей. Звонил Полтавский, и несколько секунд Антон колебался: взять трубку сейчас или перезвонить позже.
Я люблю тебя, жизнь,
Я люблю тебя снова и снова.
Было понятно: Егор узнал все от жены, а Катя – от Тани; Егор, значит, будет сочувствовать. К тем людям, с которыми обсуждать собственные проблемы Антону сейчас не хотелось бы, Егор, конечно, ни в коей мере не принадлежал; даже наоборот, его звонок и так скоро – это было неожиданно и приятно; вместе с тем, сама необходимость с кем-то и о чем-то говорить без прицела на что-нибудь конкретное, что-нибудь, дающее возможность снова ощутить под ногами твердую землю, почувствовать уверенность в завтрашнем дне, говорить, в общем, о чем-то дельном – такая необходимость Антона тяготила. Хватило и вчерашних бесед с Мищенко; и сегодня вечером – сколько еще будет этой говорильни… С Егором же – куда лучше, чем говорить, обычно получалось молчать, потому по телефону с ним всегда бывало трудно: в разговоре поминутно возникали паузы, пробелы, и Антона раздражала их разница в темпе; но обижать Егора он, конечно, не хотел; Егор, в свою очередь, его раздражение чувствовал и оттого, наверное, не слишком охотно звонил ему по собственной инициативе.
Вот уж окна зажглись,
Я шагаю с работы устало.
Я люблю тебя, жизнь,
И хочу, чтобы лучше ты стала.
Нет, не взять – это все же неудобно, хотя Егор – он, конечно, поймет… Даже если перезвонить через день, даже если не перезвонить вообще; но нет, все равно неудобно – возможно, как раз потому и неудобно, что Егор не обидится…
О себе Полтавский всегда говорил неохотно; и совсем не сразу после того, как познакомились дети, познакомились они, познакомились жены, Щеглову стало известно хотя бы что-то, что Егор мог бы рассказать, но не хотел этого делать; а когда Антон узнал, чего пришлось Егору и Кате, их с Таней ровесникам, за те же три с половиной десятка нахлебаться – всё для того чтобы просто прийти к своему ничем вроде бы не примечательному, скромному, но зримому счастью – после этого все его собственные проблемы, а точнее, то, что он ими считал, сразу стали казаться ему искусственно-надуманными, игрушечно-ничтожными, попросту стыдными. Стало казаться: по какой-то причине жизнь слишком много уплачивает ему авансом – а ведь вовсе не очевидно, что так и должно быть; и быть может тогда, это он уже за многое должен этой жизни, а значит: жизнь обязательно спросит с него за аванс – и спросит без предупреждения.
- Привет, Егор… Ты как?
- Привет… да я-то ладно, слушай. Мне Катя тут сказала… Только что вот звонила.
Егор не задал вопроса, но вопрос в его словах, очевидно, был.
- Правду сказала, - ответил Антон. – Довыебывался.
- Ну… Катя сказала иначе.
Полтавский имел свойство говорить так, что было непонятно, насколько серьезно он относится к сказанному – еще и по этой причине Антон не любил вести с ним беседы по телефону: не видя лица Егора, не удавалось и разгадать истинный смысл. И сейчас – он сказал только то, что сказал, а Антон сразу испугался, что допущенная им резкость могла быть истолкована как пренебрежение к Кате.
- Нет, ну я и не имел в виду, что… - забормотал он. – Я в том смысле…
- Да нет, Антон, ты не так… - поспешно перебил его и тут же замялся Полтавский: теперь по его голосу все же стало понятно, что сам он смутился не меньше Антона. – Это, наверное, получилось невпопад. Хотел разбавить немножко, но кажется, получилось наоборот.
- А-а-а… - с облегчением выдохнул Антон. – А то я уж… Правда, вовсе не хотел ничего про Катю… Это было скорее о сути произошедшего.
Щеглов замолчал, а Полтавский отреагировал не тут же: поначалу, видимо, ожидал продолжения, и только удостоверившись, что Антон ничего не собирается добавить, спросил:
- По собственному или, не дай Бог, по статье?
- Нет-нет, ни то, ни другое. Лучше даже, чем по собственному: по соглашению. Ну то есть с отступными, и все такое. Поскольку инициатива не моя, условия – грех жаловаться.
После такого пояснения услышать Антон ожидал бы что-нибудь сочувственно-утешительное: за этим, как он предположил изначально, Егор и позвонил ему. Такое сочувствие и такое утешение, в понимании Антона, должно было прозвучать в виде стандартных, принятых для таких ситуаций слов и фраз; иное могло исходить только от кого-то очень близкого; но обычно – и от таких ничего подобного не исходило… Поэтому максимум чего он ждал от Егора - что-нибудь вроде «сочувствую», «ну и дела», «не расстраивайся» или иное в этом роде; ждал этого, а Полтавский сказал:
- Это хорошо, конечно, если оно так, но все равно ведь тяжко тебе сейчас, надо думать… Сколько ты на них спину-то гнул? И не так, чтобы как-то формально: так, как ты, за дело переживать – это, поверь мне, очень редко.
Не монолог и не откровение, пожалуй: всего-то несколько не самых заумных фраз, и не тет-а-тет, а по телефону, но именно этих, именно таких, именно так сказанных слов, видимо, и не хватало Антону для того, чтобы впервые за три дня безо всяких условностей и допущений почувствовать наконец так, будто его обдало мягкой, теплой волной. Не сразу, а только через несколько мгновений осознал он все услышанное – как переведя с иностранного на родной язык; и в тот момент, когда осознание пришло, его вдруг резко, жестко, как испугом, тряхнуло; и вздрогнув, он ощутил, как быстро мокнут его глаза; и в горле встал большой-большой комок, мешающий не то что говорить – дышать; и глотая воздух судорожными, большими и громкими вздохами, левой рукой он скорее потянулся к лицу, чтобы ладонью успеть поймать уже побежавшие по щеками соленые капли…
Слова, которые никем не были произнесены (даже Мищенко – так просто и ясно не сподобился), но которые все это время – и только сейчас Антон отчетливо понял это – ему так хотелось услышать, эти слова неожиданно оказались произнесены сказаны тем человеком, от которого их, казалось, менее всего можно было ожидать, – и не потому, что Полтавский не любил пустых слов и чаще бывал на них скуп, не потому, что и все это ему тоже определенно должно было казаться игрушечным, несерьезным; нет, не поэтому, а только потому, что из всех окружающих на данном временном отрезке Антона людей Егор, едва ли единственный, не был ему вообще ничем обязан.
- Спа… спасибо… - с трудом, едва не захлебнувшись материализовавшимися эмоциями, выдавил из себя Щеглов.
- Нет, ну ведь это правда… - услышал он снова где-то вдалеке смущенный, слегка запинающийся голос Егора. – Я тут недавно, поверишь ли, в пример тебя даже приводил.
В комментах на меня наехали, а речь как раз зашла, что кругом вот пиар один. И все, мол, что делается, заради только медийного выхлопа, а не для того, собственно, чтобы что-то дельное сделать. Ну и о пиарщиках там началось, какие они все дармоеды, какие пустозвоны и тому подобное. И я вот как раз про тебя там и вспомнил. Ну анонимно, конечно, к чему в этом зоопарке имя твое полоскать?
Антон молчал – теперь говорить он вовсе не мог. Все пытался продавить комок внутрь поймать слезы; но комок прочно обосновался в горле, а ладонь его была уже совсем мокрой и не спасала лицо от слез. Чтобы вернуть себя обратно, он поспешно полез в карман за платком, аккуратно, стараясь не слишком шокировать собеседника сопутствующими звуками, высморкался, а затем, налив себе стакан воды из кулера, залпом заглотил его.
Выдав эту, несколько наивную в своей откровенности, но вместе с тем почти наверняка не придуманную им историю, Полтавский чутко замолчал, терпеливо ожидая ответной реакции; а Щеглов в это время, повернувшись к окну, все еще полными слез глазами смотрел на то, как показавшееся только что из-за облаков солнце золотит серый асфальт и поблескивает в стеклах машин – и от весенних согревающих бликов (хотя, быть может, в первую очередь, вовсе и не от них) все вокруг постепенно становилось для него светлее и мягче, становилось не так угнетающе враждебно, становилось не так безысходно, становилось так, будто все вокруг говорило вместе с голосом Егора, говорило и с его молчанием тоже: говорило ему, Антону Щеглову, что и без Топливной компании в этом мире для него обязательно найдется какое-нибудь место.
- Ой… - выдохнул он наконец в трубку. – Ты, Егор, извини, что-то я не очень адекватно, прям стыдно даже. Состояние, конечно… избалованность это все, вот что. Разве это проблемы?
- Нет, не надо, это все очень понятно! - как-то неожиданно твердо, почти повелительно произнес Полтавский. – Нет никаких причин стесняться. Еще поговорим, надеюсь, и не по телефону; но я хотел, чтобы и сейчас… хотел просто, чтобы ты знал: мы тебе очень сочувствуем, поверь, и я, и Катя. И мы оба за тебя переживаем, и оба считаем, что это несправедливо, и оба уверены, что справедливость – она обязательно восстановится.
- Сп… - опять попытался поблагодарить Антон, но теплая волна хлестнула его вновь: хлынула и в глаза, и в нос, и в горло.
- Да ладно, ты вообще сейчас не отвечай. Еще хотел и по поводу раз справедливости… Ты сейчас оглядишься там, поймешь, куда и чего постепенно. Со своей стороны вряд ли я, конечно, смогу что-то предложить адекватное, но ты все же ты имей в виду: поговорить с братом и попросить его помочь я всегда готов. Он тоже не всесилен, но все, от него зависящее, если я попрошу, он точно сделает. Возможно, что-то будет у него для тебя интересное…
О том, что его брат имеет неплохие завязки в атомной отрасли, а сам Егор работает в какой-то довольно крупной сервисной компании, связанной с обслуживанием атомных станций, Антон знал; однако, по понятиям Щеглова, жили Полтавские не так, чтобы на широкую ногу, да и брат его (об этом тоже как-то упоминалось), будь он действительно большой шишкой, вряд ли оставался бы до сих пор в родительской квартире рядом с окружной. А потому, как ни трогательна была столь честно выраженная, прямо заявленная готовность помочь, для того чтобы быть воспринятой всерьез, весомости ей все же не хватало – и Антон не сумел заставить себя не подумать об этом.
Этой нехитрой примерки услышанного к реальности и почти мгновенной, компьютерной калькуляции потенциальных перспектив ему сразу стало стыдно, так, словно бы он не только подумал, но уже и произнес в ответ что-нибудь пренебрежительное; стыдно до такой степени, что безмерная благодарность буквально переполнила его – и снова довольно продолжительное время ему понадобилось просто для обретения дара речи и способности выразить хотя бы часть своих чувств.
- Я… я даже не знаю, что сказать, Егор. То есть, понятное дело, спасибо; но это слово всей степени моей признательности, поверь теперь ты, совершенно не отражает. Спасибо – и надеюсь, конечно, что увидимся в ближайшее время. И обсудим тогда… Пока-то, честно говоря, я вообще ни о чем подумать толком не успел.
- А вы приезжайте завтра к нам, - выложил следующую заготовку Егор. - Если в состоянии будешь, конечно… Ну или в воскресенье, если не в состоянии.
- К вам? Ой… ну и за это, конечно, спасибо. Я тогда с с Таней…
- С Таней, с Настей – приезжайте все, да.
- В смысле, поговорю с Таней, да… Вряд ли, конечно, будут препятствия, только вот как-то неудобно совсем. Может, лучше вы к нам?
Полтавский коротко и выразительно усмехнулся.
- Нет, ты знаешь, это не будет лучше. Нам, сам понимаешь, сняться всегда труднее, с нашей святой троицей. С собакой опять же вечером гулять. Или нужно тогда кого-то к детям выписывать, а некого: мать в деревню уехала. Если только жене брата подкинуть… нет, проще будет, если вы к нам. Мы-то вон – даже к Тане на день рождения не выбрались: как назло, всего накрутилось… Если б знал я, что у тебя такое, вывернулся бы, конечно, пришел, хоть один; но не знал еще, извини.
- Да ну, о чем ты? Я в тот день, считай, еще и сам не знал. Меня же только вечером порадовали. День еще такой был: не присел ни разу, весь в мыле, а тут – раз и обнадежили.
- Да, мир наш, увы, не самое приятное временами место. В общем, приезжайте тогда, мы будем вас ждать.
- Хорошо, спасибо, еще раз и еще. Сегодня у меня тут проводы, коллеги, все такое; надеюсь, до завтра оклемаюсь. А по времени?
- Да как угодно. Можно перед обедом: с детьми погуляем и… А можно и перед ужином – то же самое. Если осилишь два дня подряд…
- Не два, а четыре получится…
- По желанию тогда, можно и без.
- Хорошо, тогда наберу утром, ладно? Чтоб уже наверняка… То есть с Таней-то я могу и сейчас, а вот про себя…
- Давай, да. А то проводы – завтра будет точнее. Ну все тогда, держись там, стой крепко.
- Спасибо еще раз, спасибо…
Егор разъединился. Солнце зашло за облака, потом появилось снова. Теплая волна отхлынула, но тепло не ушло совсем, все же осталось смутной надеждой. Не только слова Егора, не только протянутая им первым рука помощи, но и сама перспектива уже завтра увидеться с ним, с Катей, с их детьми, даже с их собакой – все это только что определенно стало для Антона еще одной причиной не унывать. По крайней мере – не унывать до завтра.
Вместе с тем, как бы парадоксально это ни прозвучало, причин для уныния только что произошедшее ему так же и добавило. То, что люди, рядом с которыми и глядя на которых хочется жить, где-то есть, и даже то, что они есть где-то близко, никогда не вызывало у Антона особых сомнений. Дурной закономерностью выглядело, однако, то, что в его жизни этими людьми почти всегда оказывались вовсе не те, кого он для себя таковыми назначал. И что еще хуже, даже и не те, для кого он сам пытался быть таким. С завидной регулярностью очередной нарисованный его воображением нимб рассеивался, как разорванный порывом ветра туман; а настоящее человеческое обнаруживалось при этом где-нибудь совсем рядом, им так и не распознанное, причем именно потому, что ничем особенным до некоторых пор оно себя не проявляло. Искусство разбираться в людях никак ему не давалось, а потому реальность раз за разом бросала его оземь – и каждый раз как будто со все возрастающей ожесточением. Как позавчера, как вчера, как сегодня; и как сейчас – только что.
*****
Последние три часа в своем кабинете Щеглов провел в полной тишине. Никто не посягал на его покой, как бы ни хотелось ему теперь обратного. Время текло издевательски медленно, словно бы и им владела такая же тягучая, вязкая апатия, как и та, что никак не оставляла Антона. Лень было даже лишний раз пошевелить рукой, и большую часть из растянувшихся в бесконечный луч ползущих минут он просто сидел, развалившись, в кресле и смотрел на дверь; в эти часы и в эти минуты именно эти два квадратных метра темно-коричневого полотна из древесно-стружечной плиты странным, отчасти мистическим образом приобрели для него какое-то новое значение.
Обычно, да в общем, всегда, с этой стороны двери был просто рабочий кабинет, его кабинет. Почти дом. Второй дом. Или, может, первый? Ничего здесь вроде бы особенного: мебель, техника, стены, продавленная на полу дорожка к креслу, большая пальма, вьюн с ярко-зелеными листьями, иные растения в горшках; еще прилепленные скотчем на стены листы бумаги с понравившимися изречениями различного авторства, еще «Иисус на кресте» Веласкеса, еще большой деревянный дракон (Светлов подарил) на специально для него прибитой к стене полочке, еще множество мелких деталей, хоть как-то прогоняющих безликость офисного интерьера. Ничего особенного, но в эти пятнадцать квадратов пола и потолка, в эти пятьдесят кубов воздуха словно бы вместились теперь восемь лет его жизни. Восемь лет пути – от вдохновенной надежды до безразличной усталости.
Восемь лет назад он появился здесь горящим и жаждущим – жаждущим прежде всего, конечно, признания того, что он на что-то способен. Признания от тех, кому, как ему казалось, определенно дано было право решать: способен он или нет. Это признание он получил, но выраженное не в обычных, простых и понятных словах (их никогда не было), а в доступности пристойных и не очень пристойных способов обогащаться, оно с самого начала поселило в нем неотвязные сомнения: действительно ли есть смысл в том, чтобы всю без остатка свою жизнь, и жизнь, с каждым годом бегущую все быстрее, потратить на то, чтобы обогащаться и потреблять, и снова потреблять, и снова обогащаться?
И все последующие годы он с переменным успехом боролся с настойчиво одолевающими его сомнениями. Ему приходилось это делать хотя бы потому, что те люди, признания которых он добивался, ни на секунду не задавались подобными вопросами: для них только такая жизнь и была возможна, только такая – достойна быть и их настоящим, и их будущим. А потому и их признание отмеривалось – и в этом Антону очень скоро пришлось убедиться – вне всякого соответствия профессиональным способностям или хотя бы человеческим достоинствам, а больше – исходя лишь из личного комфорта. Нужды доказывать кому-то, что ты на что-то способен, вовсе не было; приятность ценилась куда выше – как разновидность потребительских благ.
К сожалению, а может быть, к счастью, слишком многое из того, что стало устойчивой составляющей его ежедневного быта, несмотря ни на какие усилия, не желало долговременно втискиваться в его представления о гармонии. И теперь здесь, в этих стенах, с этой стороны двери, прошедшие годы он видел именно так: это были годы сомнений, так и не ставших выводами. Наверное, самый худший вариант: уж лучше бы не сомневаться…
Но – как? Как это сделать? Как убедить себя в том, что справки, письма, служебные записки, заявления, пресс-релизы, комментарии, «сливы», рекламные ролики и буклеты, брифинги и пресс-конференции, пьянки с журналистами и обеспечение медийного эскорта для Ковыляева в ходе его бесконечно-бессмысленных разъездов по огромной территории «географической структуры» Топливной компании, а также многое-многое другое, теряющееся в памяти и в беспрерывной череде дней и лет, имеет хоть какую-нибудь, даже сиюминутную, ценность, какую-нибудь да содержательность – а не является лишь дорогостоящей бутафорией, призванной как раз отсутствие содержательности и скрыть? А если это так, на что же уходят силы и годы? На то, чтобы создавать ничто? Или, проще, на то, чтобы ничего не создавать? Как заставить себя на полном серьезе считать, что безраздельное право корпорации на твое время, твое пространство, твою жизнь оправдано не только твоим собственным правом получить взамен материализованную «компенсацию» (так, кажется, написано в контракте), но и чем-то иным, более высокого, чем пошлая личная выгода, порядка?
Вдребезги, в мелкую крошку – разбиваются о серые будни иллюзии о наличии высших целей – тех, что, говорят, оправдывают средства. Самой тяжелый, проржавевшей гирей падают и давят на весы бесконечно-одинаковые будни, текущие дальше и дальше в обескураживающей неудовлетворенности от всех и всяких форм полученного признания собственной нужности. Не отливаются в самое простое, ежедневно-светлое счастье ни вещи, ни машины, ни прочие виды движимого и недвижимого имущества, ничто из того, на что можно обменять регулярно поступающие компенсационные суммы; все это, возможно, делает его весомее в чьих-то глазах, но только не в своих собственных. Не становится счастливее и желаннее любимая женщина, завернутая в шубы и брендовую одежду, как товар в дорогую упаковку, не красят ее дизайнерские драгоценности – во всем этом она, наоборот, уходит дальше, смотрит все холоднее; и каждый день дома он чувствует себя так, будто в их большой, просторной квартире, с дорогим ремонтом, с роскошной мебелью, с самой современной техникой, почему-то никогда не закрываются окна: там сыро, промозгло, безжизненно…
Сомнения – и никаких выводов. Не в силах справиться с вопросами к самому себе, не в силах ничего предпринять. Потухший, безразличный, махнувший рукой на неудобные мысли и чувства перед лицом застывших форм повседневной монументальности – сколько времени брел он вот так, просто перетекая из одного дня в другой и не пытаясь в каждом из этих дней оставить частичку себя, не пытаясь зажечь и поддерживать пламя? Уже не сомневающийся, уже, напротив, вполне уверенный, что так и только так: за парадным фасадом – серое, стылое опустошение, а изо дня в день просто выполняется одна и та же программа – механистически, бесстрастно, бездушно, изо дня в день – машинальное движение, изо дня в день – неизбежные шаги внутри крутящегося колеса; и месяц за месяцем исправная компенсация всего этого вымирания – шести, семи, восьмизначные суммы, затолканные в железный ящик, по эту сторону двери…
Не решился он – все решилось за него. Враз, одномоментно, само собой. Восемь лет по эту сторону двери… что же все-таки будет по ту? Пока лишь неизвестность, пока пустота – и чем наполнится она?
Об этом он сейчас не знает ничего. Если бы вовремя, если бы сам… Теперь – все иначе.
По законам сложившихся форм, по принципу простой инерции, ничего там, за дверью, тоже не должно быть, конечно, особенного, ничего принципиально отличного от того, что было по эту сторону. Тем более, что многое, очень многое для будущей пристойной жизни у него вроде бы есть…
Многое есть, но нет почему-то никакой уверенности в том, что вот теперь, когда сама жизнь своим неумолимым ходом подталкивает его к повороту, вот теперь у него наконец получится взять свою собственную судьбу в свои собственные руки. Уверенности нет – наоборот: есть лишь унизительный, зловещий трепет перед тем, что ждет его с той стороны; есть лишь смутное, необъяснимое, но совершенно отчетливое ощущение: там, за дверью, ждет его другая жизнь, совсем, совершенно другая – жизнь, имеющая с той, что останется здесь, так же мало общего, как имеет мало общего бурный, прыгающий по горным отрогам поток ледяной воды с широкой, неторопливой, заболоченной дельтой, пусть даже на географической карте и то, и другое значится под одним названием.
Так и просидел три часа, не двигаясь, даже не начал собираться.
Около пяти вечера дверь открылась, вошли Мищенко и Скрипка.
- Ну что, уважаемый? – громогласно вопросил Алексей. – Готов ли к дорожке дальней?
*****
На выходе охранник, всегда вежливо здоровавшийся с Антоном и называвший его по имени-отчеству, с каменным лицом попросил сдать пропуск. Сделать это положено было еще по обходному листу, но Виленский, не проявив должной бдительности, и так поставил на нем свою подпись.
Скрипке вскоре пришлось вернуться. Едва отошли от здания, ему позвонили из приемной Ковыляева и сообщили, что велено явиться.
- Выдохнул Петрович! – прокомментировал Мищенко, когда двинулись дальше вдвоем. – Уверовал, наконец, что ты уйдешь, а он – живой останется. Никак специально велел доложить, когда ты оставишь уже на проходной проклятую карточку.
- Да вряд ли… Скорее – только вспомнил. Хорошо – сегодня, а то бы мог и завтра.
- Думаешь, назначит его?
Щеглов пожал плечами.
- «Иа» назначит, наверное. А там…
Проводы Щеглова сотрудники управления общественных связей решили организовать в ресторане «Караван-сарай» на Красной Пресне(1). В этом явно чувствовалась рука Скрипки: во-первых, однажды они уже были здесь вместе с Антоном на дне рождения Олега Светлова, а во-вторых, Сергей Сергеевич, вследствие ностальгии по молодости, проведенной по роду службы в дружественных любимой советской родине жарких и грязных странах, испытывал слабость к различного рода заведениям с азиатским колоритом.
В зале, имитирующем восточный дворик, с площадкой посредине, напротив сцены, предназначенной, насколько помнилось Антону с прошлого посещения этого места, для исполнения танца живота, за составленными в квадрат двумя столами к их с Мищенко приходу собралось уже все управление. Приехали даже вернувшиеся сегодня днем из командировки Корнеев и Веселкин; не было только вызванного к Ковыляеву Скрипки; также отсутствовал Кукушкин, который, видимо, уже успел переориентироваться; по этому поводу, впрочем, Щеглов испытал скорее облегчение, чем сожаление.
- О, шеф, наконец-то! А то – заждались! – бодро подскочил навстречу Вартанов. – Ты же позволишь и впредь называть тебя так, да? Садись же скорее, вот почетное местечко! И вы, уважаемый Алексей Иванович, поближе, так сказать, к виновнику… Кстати, а Сергей наш Сергеич дорогой – он-то где? Мы так полагали: он с вами?
Говоря это, Вартанов напряженно покраснел и пару раз перекосился в одной из своих фирменных ужимок; и в следующий момент Щеглов понял, что это означало. На соседнем с «почетным местечком» стуле величественно восседала Оксана Иванова, и, судя по ее виду, за это место она готова была стоять, а точнее, сидеть, насмерть.
Поскольку Щеглов как никто другой здесь понимал, что стул рядом с ним отвоеван Оксаной не случайно, а с каким-нибудь не слишком затейливым прицелом, перспектива провести весь вечер в непосредственной от нее близости вызвала у него некоторое замешательство; однако же делать было нечего, да и злиться не на кого: о том, что такая диспозиция для него не слишком желанна, он никого заранее не предупредил.
- Ну! Пролезай, что ль? – подтолкнул Антона Мищенко. – Сергеича вашего до начальства истребовали, прибудет попозже, дай Бог. Налил бы уже, может, кто, а? А то у вас тут не один, а десять милиционеров понародиться изволят.
За столом и впрямь было невесело. Из-за тягостной тишины создавалось впечатление, что сразу все собравшиеся не знают, куда себя деть: то ли считают нужным скорбеть по долгу службы, то ли только что выясняли отношения и резко замолчали, заметив вновь прибывших.
По счастью, именно в этот момент ситуацию разбавили официанты, начавшие весьма резво метать на стол заказанные ранее закуски. Распределением блюд по столу руководил Федотов, о закусках, видимо тоже позаботился он; и он же, очевидно, заждавшись компании, весьма живо откликнулся и на реплику Алексея:
- Вы, Алексей Иванович, что предпочтете? Водка уже вот – подвезли, если желаете что-то особенное, давайте закажем.
Мищенко махнул рукой.
- Да ну, зачем выпендриваться? Разомнемся беленькой. А ты, Антон Сергеич?
- Столько закуски… Водку – сам Бог велел.
- О, это еще далеко не все, как вы понимаете! – радостно, с предвкушением в голосе сообщил Вартанов. – Андрей Александрович тут еще шашлыков всяких назаказывали-с и еще кучу, с позволения сказать, яств…
Щеглов и Мищенко сели за стол, и в тот же момент Антон уяснил, что всех радостей от соседства с Ивановой он, даже неплохо ее зная, в полной мере не оценил: Оксана тут же придвинулась поближе к нему и манерно, словно жалуясь, прогундосила:
- А меня, что же, тоже водкой будут поить, д-а-а-а?
- А ты чего хочешь? – с раздражением в голосе, опередив Щеглова, отреагировал Федотов.
- Я бы чего-нибудь сладенького…
- Так я ж спрашивал, кто что будет, чего ты молчала? Сухое вон есть, и красное, и белое. Официант подойдет, скажи, что тебе нужно. Меню – вот.
Иванова злобно набычилась и не удостоила Федотова ответом. В придвинутое ей меню она тоже не заглянула.
Мысленно поблагодарив Андрея Александровича за поддержку, Щеглов пододвинул чуть вперед рюмку. Мищенко, подхватив ближайшую бутылку, быстро налил себе и Антону. Иванова, нарочито обращаясь только к последнему, затребовала «красненького», Федотов снова взял ее на себя. Все остальные также наполнили рюмки и бокалы, воздержался только Вартанов – он всегда отговаривался здоровьем.
- Ну что, кому начинать? – поставленным голосом инициировал открытие застолья Мищенко и получил ожидаемый ответ.
- Ну так! Ясное дело кому! Кому же еще? Понятное дело: по рангу!
Вартанов на всякий случай любил любое начальство, даже не слишком влиятельное.
- Да я вроде как тут в качестве гостя… - стушевался поначалу Алексей, но, быстро взяв себя в руки, встал и продолжил в своей обычной, громогласной, манере: - Ладно, что ж, мне – так мне! Много говорить не буду, но то, что скажу – это будет зато, честное слово, ото всей широкой моей души! Я ведь, говоря откровенно, давно уже считаю так, что конторе нашей очень повезло, что в ней оказался такой человек, как… э-э-э… как наш тостуемый. Даже, я бы сказал, слишком повезло, не по Сеньке шапка. А потому теперь я еще и считаю, что ей очень не повезло, что такого человека в ней больше не будет. И я готов это подтвердить, что называется, под присягой. Перед любым, даже самым высоким, начальством. Вместе с тем, хотел бы еще раз повторить здесь, при всех, то, что уже говорил Антону: что касается его самого, то, так полагаю, ему-то повезло именно теперь! Повезло потому, что, совершенно я уверен, он способен на бо;льшее. Куда бо;льшее. Не знаю, даже не могу предполагать, будет ли это что-то из той же области, или что-то совсем иное, но совершенно точно – будет бо;льшее! Давайте же – за это и поднимем!
Поставив на стол рюмку, которую он до этого держал в руке, Мищенко размашисто обнял поднявшегося ему навстречу Щеглова – настолько размашисто, что Антон, свою рюмку из рук не выпустивший, наполовину расплескал ее содержимое.
Ему услужливо долили; он быстро, чтобы не дать себе расчувствоваться, стукнулся с Мищенко рюмками и выпил; но водка, как назло, попала не в то горло и предательски запросилась обратно; и Антону пришлось торопливо закусить первым, что попалось пол руку: копченой колбасой, которую он схватил рукой прямо из общей тарелки.
- Спасибо, Алексей Ив… Иваныч! - скорее не сказал, а прокашлял после этого он, когда все же получилось выдохнуть и опуститься обратно на стул.
Большого оживления первая рюмка не внесла, сидящие за столом в лучшем случае продолжали шептаться попарно, и Мищенко, кинув в себя несколько вилок салата, вновь подстегнул собравшихся:
- Давайте-давайте, подхватывайте! Не сам же провожаемый вас станет развлекать! По рангу ведь – ну так и продолжайте по рангу.
Вартанов и Федотов переглянулись – так, словно бы речь шла о том, кому их них предстоит объявить себя в следующий момент камикадзе, оба одновременно покраснели, как девицы на выданье, и, так и не договорившись взглядами, оба одновременно вскочили, изъявляя готовность высказаться, после чего также одновременно застыли в инфантильном недоумении. Первым, пусть и не сразу, нашелся Вартанов.
- Ну раз так, то только после Вас, Андрей Александрович! Вместе же все равно не получится! Это, знаете, был такой случай…
- Нет, ну давай уж ты, Миш! – аналогично попробовал вывернуться Федотов.
- Нет-нет, только после Вас, после Вас, а то будет, как в том анекдоте…
- Нет, лучше я после. Заодно и анекдот расскажешь.
- Нет-нет, на это я пойтить не могу…
Кончилось тем, что снова веско вмешался Мищенко.
- Как ты вообще с ними управлялся, а? – обратился он к Антону. – С эдаким интеллигентским сборищем – неудивительно, что ты, то-то я смотрю, от ответственности аж ниже ростом стал. Они и в туалет у тебя отпрашиваются?
Вокруг захихикали, а Антону стало стыдно за них за всех: и за Вартанова с Федотовым, которые повели себя совершенно несообразно тому самому «рангу», и за Мищенко, который, несмотря на это бесспорное наличие данного несоответствия все же взял на себя лишнее...
- Ладно-ладно, давай я! – быстро сказал Федотов, стрельнув в сторону Алексея неожиданно сердитым взглядом. – Я-то просто из вежливости это, а за Антона всегда готов… В общем, скажу я вот что. Уже который год я вспоминаю и сейчас тоже вспомнить хочу, как я здесь оказался, как конкретно это, выражаясь яснее, произошло. А было это так, короче, что на дворе самый уже конец декабря, до Нового года дней-то всего несколько, три или четыре, не помню. И сижу я, значит, как обычно, на выпуске, очередная там муторь какая-то, перед праздниками кучу новостей дурацких надо на ленту, сижу, обзваниваю всех, весь такой замотанный(2). И вдруг мне звонок – Скрипка; и голосом таким загадочным: мол, Андрюха, тебе привет, а ты как там вообще, а как у тебя дела, а какие, мол, планы… ну и так далее. Тут оговориться надо, что со Скрипкой мы до этого еще разговор имели, на предмет перемещения моего возможного, но было этого чуть не годом ранее, поэтому я, признаться, ничего такого уже и не подумал; ну, думаю, просто вспомнил обо мне человек в связи с Новым годом, может, поздравить решил, давно не общались. А он раз – и говорит: у нас тут неожиданно вакансия одна освободилась, помнишь, мы с тобой обсуждали? Это актуально для тебя еще? Я отвечаю: ну ясное дело, актуально. А Сереженька – мне, так вкрадчиво: тут моментик один только есть, специфический моментик. Я, понятно, спрашиваю: какой? А он мне: на работу ты должен выйти завтра! И я, скажем так, удивился, конечно. Самую малость. Как это, говорю, завтра? Мне же отсюда еще уволиться нужно. А дело еще, заметим, к вечеру. Ну а Скрипка говорит: ну вот что есть, то есть, вот так вот, значит: завтра. И стало быть, нужно вот прям за сегодня уволиться, а завтра с утра явиться с документами, поскольку тут проблема сразу вся в комплексе решается: Бессловесный увольняется, меня переводят на его место, мое место освобождается, и чтобы никого нам на это место не подсунули всякие уважаемые люди, нужно быстренько это место занять, очень быстренько. Я говорю: ну это я понял, допустим, только вот последний еще вопрос: а с начальником-то, с непосредственным, с ним как? Мы ж даже незнакомы. Может, встретиться надо, переговорить, он там на меня посмотрит, я на него… Ты, Антош, извини, я же тебя тогда не знал, а мало ли кто в такой конторе и на таком месте: так случится может, что ни за какие деньги…
За столом снова захихикали, зашевелились; многозначительно заскрипели стулья; но Федотов совсем не обрадовался такому эффекту и раздраженно рукой сделал знак, что еще не закончил.
- Опять же, говорю, может и так ведь быть, что и человек на меня посмотрит и решит, что я ему – ну никак не подхожу. А я, получится, отсюда-то уже уволился. В общем, решил я проявить предусмотрительность. Ну а Скрипка на это мне отвечает: вот об этом ты, говорит, мол, совсем не беспокойся. Я о тебе уже говорил, причем еще тогда, год назад. У нас, говорит, с начальником в этом вопросе взаимопонимание полное, а сейчас на сантименты просто времени нет. Если ты согласен… то есть вот если ты прямо сейчас мне говоришь, что ты согласен, то сегодня Антон идет за одобрением с твоим резюме (его я тоже раньше еще засылал). Ну а если нет, то извини, нам надо кого-то еще срочно… Потом, говорит, даже если и получится так, что мы тут не сработаемся, а это, поверь мне, практически невероятно, то этот человек, -
Федотов показал на Щеглова, - он тебя точно не кинет. Он, если решение принял, обратку точно не даст, это не в его стиле, могу поручиться. Это Скрипка говорит, да; ну и в общем, все в таком вот роде. Честно скажу: я тогда не то, чтоб прямо сразу во все это поверил. В то, что оно вообще бывает так, ну вот волшебно просто. Но предложение-то заманчивое, и, конечно, решился я потому рискнуть. Хотя, если прям совсем честно опять же, на прежнем месте подстраховался я, конечно, тоже, чтоб можно было задним числом развернуть, по крайней мере, мне так пообещали…
Стулья снова заскрипели; когда Федотов замолчал, послышался также осторожный шепот: это Вартанов, утомленный, видимо, необходимостью молчать, пытался донести очередное ответвление своей творческой мысли до ближайшего соседа по столу, естественно, до Вадика Синицына; Федотов же, решив, видимо, что с подробностями повествования он несколько переборщил и чрезмерно осерчав за это на себя, охотно, как, впрочем, и всегда, направил свою злость на Вартанова.
- Миш, ну ты можешь, а?! Чего тогда уступал, чего выделывался тут, если посидеть спокойно и минуты не в состоянии?
Вартанов продолжал шептать, не сразу поняв, что обращаются к нему, и только когда Синицын ткнул его локтем в бок, Михаил Владимирович, подпрыгнув на стуле как укушенный, мгновенно принял смиренную позу:
- Просим прощения, ваше превосходительство; увлекшись, более не повторится…
Эта сценка также вызвала общий смешок: все знали, что Федотов недолюбливает Вартанова, равно как и то, что Вартанов регулярно, весьма успешно, но вместе с тем, по всем признакам, отнюдь не специально, злит Андрея Александровича всеми своими характерными проявлениями.
Уязвленный Федотов, также в обычной своей манере выйдя из равновесия совершенно не соразмерно обстоятельствам, конец своей речи произнес быстро, громко и обиженно:
- В общем, не совсем я тогда Скрипке, признаюсь, поверил, но в будущем неоднократно имел возможность убедиться: действительно человек слова, в самом что ни на есть прямом, в самом полном смысле. Сказал – сделал. Как сказал – так и будет. А потому все мы за ним были – как за каменной стеной. Редкое, очень редкое качество. Вот за это давайте и поднимем… Не возражаете, Михаил Владимирович?
- Что вы, что вы! – карикатурно оскаблился Вартанов. – Я даже, дабы вину свою перед только что говорившим загладить побыстрее, готов, так сказать, непосредственно продолжить, без перерыва, если, конечно, многоуважаемое общество не станет меня сразу освистывать…
Вартанов был не силен здоровьем (по крайней мере, так он утверждал, да и его внешний вид об обратном не свидетельствовал), а потому спиртного не употреблял; собственно поэтому перерыв на вливание ему и не требовался; остальные, однако, недовольно загудели.
- Выпьем сейчас и продолжишь! – все также раздраженно бросил ему Федотов. – Ежели сам лишен такового удовольствия – дай нам насладиться!
- Так это ж без проблем! Вы наслаждайтесь, а я пока начну. Потихонечку…
Вартанов поднялся и стоя, с видом выпрашивающей еду собаки, наблюдал, как чокаются, пьют и закусывают. Говорить он начал, едва позволив всем выдохнуть:
- Я, знаете, с позволения высочайшего собрания, тоже огорошу всех одной занимательной историей.
При наличии у Вартанова известных проблем с краткостью такое начало точно не предвещало краткого перерыва от второй до третьей, и это, кажется, понимали все. Тем не менее Федотов, взяв в одну руку бутылку с водкой, а в другую – с красным вином, сразу стал оглядывать стол, соображая, кому и что налить. Никакой необходимости в этом не было – предыдущие два раза все, кроме Ивановой, вполне справились с этой задачей сами, без посторонней помощи.
- Эта история относится в тем достославным временам, - завел между тем, как «жили-были», Вартанов, - когда я еще вовсю трудился, что называется, с противоположной стороны баррикад, а именно в одной, как у классика, «паршивенькой газетенке»(3). Трудился я там не покладая рук и занимался, как это ни странно, родной и, не побоюсь этого слова, отечественной как раз нефтянкой, каковая в то время, должен вам доложить, находилась совсем в иных, так сказать, диспозициях, нежели это имеет место сейчас, да-да… Времена были тогда, конечно, знатнейшие; представителю второй древнейшей – сплошное раздолье. Дыра на полосе – такой проблемы тогда, замечу, ни в коем виде не существовало: всяких, знаете ли, контор глубокого и не очень бурения – множество несказа;нное, что-нибудь – всегда да наковыряешь. К тому же по любимой теме там нас всего-то двое и трудилось, причем вторая была известная многим дама, от которой толку, признаться, не было ни малейшего: любые две строчки за ней только успевай перепроверить, иначе возмущенные будущие коллеги все провода тебе после оборвут…
На первый раз ситуацию спас Вадик Синицын: Вартанов вдруг неуклюже дернулся и осекся – по всей видимости, пострадав от болезненного соседского тычка под столом.
- Ну и, собственно, вот. Дошли до меня, таким образом, в один прекрасный день великие вести: будто бы в дорогой сердцу нашему конторе завелся некий чудо-человек. Такой, мол, человек, с которым и поговорить о чем-то и даже, так сказать, почерпнуть из этого что-то можно… А то, знаете, до этого человека сидел тут другой такой человек, с которым не то что разговаривать, но даже, скажу я вам, и молчать ни о чем было нельзя. Помню как-то раз тому человеку решил я задать вопрос, причем, вы не поверите, не что-нибудь там зубодробительное. Просто о том, сколько компания собирается добыть, прости Господи, нефти в еще не истекшем на тот момент, с
позволения сказать, годе. Просто решил написать, с чем дорогие наши нефтяники планируют, образно выражаясь, вступить в будущее… И, о Боже, это было нечто! Чтобы ответить на такой сложный и, не побоюсь этого слова, секретный вопрос, тот человек заставил меня прислать самую официальную из всех официальных бумаг, за подписью аж главного редактора и на имя ни много ни мало самого президента этой конторы! Того же самого, кстати, что и сейчас… После чего он промурыжил меня неделю и сообщил в итоге, что ответить на данный сложнейший вопрос возможности никакой не имеется. Так что мне, как вы понимаете, пришлось…
Синицын попытался вмешаться вторично, но на сей раз Вартанов решительно пресек его поползновения.
- Слушайте, гражданин Синицын, прекратите же меня пинать, ну! – притворно-жалостливо заголосил он, возмущенно поправляя съехавшие на нос очки. - Не сбивайте, я ведь, согласно классикам, и сам собьюсь!(4)
На худощавом лице Вадика не шелохнулась ни одна морщинка. Тем не менее теперь, благодаря произведенной огласке, его модерационные усилия перестали быть секретом, что вызвало за столом некоторое оживление. Воспользовавшись моментом, со своего места вылез Федотов и отправился вокруг стола с бутылками.
- Так о чем я там, а? – полагая, видимо, что полностью отвоевал свое законное право ораторствовать до бесконечности, продолжил Вартанов. - Ах да! В общем, дошли до нас слухи, и я, в связи с оными слухами, набрал искомый телефонный номер, услышал хорошо знакомый нам всем голос и немедля напросился на следующий же день прибыть для проведения, если позволите, самого что ни на есть очного знакомства. И вот, получив на то согласие, прибыл я утречком и отправился по нашим любимым коридорам – искать названный мне кабинетный номер. А здание-то – оно, как известно, немаленькое; причем это оно теперь, в нашем светлом настоящем, все… э-э-э… как бы это сказать… все одинаковое. А тогда – еще тот все это имело видок. Точнее, так же лепо, как сейчас, имело место быть только в отдельно взятой этого здания части, то есть там, где… э-э-э… ну вы сами понимаете, да? Я-то, впрочем, по простоте душевной, полагал, что уж ради лица компании тут расстарались, а потому искать сего большого человека отправился поначалу как раз в благопристойные, так сказать, залы. Где, однако, искомого кабинета я, как уже, возможно, некоторые догадались, ни в каком варианте не обнаружил. После чего, стало быть, переместился я туда, где залы были, мягко говоря, не столь сияющие, но все ж для пребывания, пожалуй, более или менее пригодные. По крайней мере, в коридорах тех имелся свет, наличествовали, с позволения сказать, пол и потолок, хоть и затрапезного весьма все это было вида… Андрей Александрович, вы не могли бы мне, что называется, позволить? Ну что за мелочная, вообще говоря, месть?
Последняя реплика была обращена к Федотову, который, перегнувшись над столом так, что почти загородил Вартанова, по очереди наливал водку Синицыну, Березкину и Корнееву. Услышав назначенные ему слова, он покраснел и, нашедшись лишь после некоторой паузы, отреагировал с оттенком злорадного удовольствия, не переставая при этом аккуратно наполнять рюмки:
- А я, что, мешаю? В отличие от некоторых я это хотя делаю это молча…
Вартанов картинно всплеснул руками и замолчал, нарочито дожидаясь, пока снова станет всем виден; тогда Федотов, осознав, что стал причиной паузы, все же перенес свои усилия на другой край стола.
- Короче говоря, в описанных залах я тоже его не нашел. И совсем уж было я отчаялся, поскольку мобильный в то время, не иначе как по соображениям секретности, работать там не желал ни в каких залах; ну то есть чтобы позвонить со своего мобильного Антону на городской, мне нужно было бы пробраться на выход, выйти на улицу, оттуда позвонить и выяснить, где же он все-таки окопался, а ему, в свою очередь, пришлось бы тогда снова заказывать мне пропуск, что тоже, - Вартанов выразительно покосился на Петракова, - заняло бы некоторое время… В общем, раньше следующего дня в загадочном том месте я бы тогда точно не оказался.
Обычно добродушное лицо Федотова, заканчивающего как раз свой рюмочный обход, в этот момент столь однозначно выражало желание запустить одной или сразу двумя бутылками в Вартанова, что и в себе самом Антон ощутил нечто почти схожее, с той лишь разницей, что ему, конечно, хотелось приложить не одного, а обоих этих "начальников отделов", желательно – хорошенько стукнув их лбами друг о друга.
Постоянные препирательства между Федотовым и Вартановым головной болью Антона стали с тех пор, как он при расширении управления раздал им равновеликие должности. Со всей своей, столь уважаемой им в себе основательностью, со всей педантичностью, со всей в то же время принципиальностью в вопросе подбора кадров, он в итоге умудрился организовать все так, что два его основных, не считая, конечно, Скрипки, сотрудника были вечно как кошка с собакой, причем о настоящих причинах их взаимной неприязни можно было только догадываться. Особой любви друг к другу от них и не требовалось, но тот откровенно недостойный, не по рангу и не по возрасту детский сад, который они устраивали каждый раз, оказавшись в зоне взаимного визуального контакта, вызывал у Антона ощущение недоумения, злости на них и на себя и, как результат, полнейшей собственной беспомощности. Совершенно идиотские, никогда не утихающие пикировки двух, казалось бы, неглупых и не страдающих к тому же недостатком культуры людей выглядели чаще всего и кричаще глупо, и просто неприлично; и хуже всего было то, что Федотов и Вартанов не унимались даже при посторонних. Не помогали ни окрики, ни увещевания; да еще, как на грех, в силу традиционного жлобства хозуправления в вопросе распределения служебных помещений, Антону так и не удалось выбить для "начальников отделов" по положенному, согласно статусу, отдельному кабинету, пришлось посадить обоих в один; "начальники отделов"- отсюда и пошло: это Вартанов съязвил, что и придверную табличку им надлежит повесить одну на двоих с такой вот примерно надписью; и как они там, в этом общем кабинете, до сих пор не покусали друг друга, для всех оставалось загадкой…
Ну а сейчас – их осадить у Антона и вовсе не было уже никаких полномочий…
- Слава Господу нашему, - тем временем продолжил дальше свой сказ Михаил Владимирович, - в темных и мрачных тех застенках обнаружился случайно человек, явивший неслыханные познания в отношении, так сказать, диспозиций. Вот его, этого человека, стараниями… кстати, я его ни разу потом больше не видел, а у меня, скажу я вам, память-то на лица ого-го… так вот его стараниями двинулся, значит, я в указанном мне направлении. Спустился во двор по лестнице, зашел в соседний подъезд и, вы не поверите, попал в настоящий ад! О Боже, это было нечто! – Вартанов так картинно закатил глаза, что Антону захотелось смущенно отвернуться. – Все ходуном, перфоратор долбит, на всем полуметровый слой белой пыли, полутьма при этом, лампочки Ильича, с потолков свисает, какие-то работяги ходят туда-сюда! Господи, думаю, где это я? Иду, как было указано, и вдруг смотрю: дверь с искомым номером! Правда, чтобы убедиться, что номер тот самый, пришлось с него смахнуть изрядный слой штукатурки… Стер, значит, и, глазам своим не веря, тук-тук, захожу. И вижу: такая вот, знаете, комнатища! – Михаил Владимирович резко развел в стороны руками – Синицыну и Корнееву, сберегая лица, даже пришлось отшатнуться. - Раза в два эдак больше, чем нынешний его начальственный кабинет…
- Бывший, - не удержался Антон.
- Для нас – он никогда не будет бывшим! – пафосно возгласил Вартанов и многозначительно, как Кролик в мультфильме про Винни-Пуха, поправил очки. – В два раза больше, в два; но… как бы это сказать поприличнее… вот как раз буквально его половина, если не больше, снизу доверху завален была всяким, ну простите меня, почти в буквальном смысле говном…
Последнее произнесенное слово в исполнении человека, весь внешний вид которого говорил о невозможности для него никакого другого, кроме как умственного труда, и как бы автоматически подразумевал соответствующие этому манеры, так всех развеселило, что даже Федотов не сумел сдержать улыбку.
- Ну ладно, ладно, не совсем уж и говном, - уточнил снова Щеглов. – В основном – старыми буклетами. Ну и документооборот еще за последние триста лет, а как же? В связи с ремонтом ездили мы тогда с места на место, а все помещения, что были как бы наши временно, а на самом деле, конечно, навсегда, забрали, вот и остался один мой кабинет. Хорошо, не в коридоре посадили, пытались, а Михал Михалыч вообще на приставном стульчике в бухгалтерии служил. Короче, разобрать все это – у нас двоих рук не хватало. А после, когда после ремонта на постоянное, как говорят, местожительство переезжали, большую часть выкинули, конечно.
Петраков подтвердил слова Антона еле заметным, безразличным движением головы.
- Скромничают они, скромничают! - воодушевившись от растущего оживления, продолжил свое эпическое сказание Вартанов. – Чтобы описать то, что творилось в кабинете,
где восседало горячо нами всеми любимое лицо компании, не хватит никаких эпитетов. Мне вот запомнилось
окно: старое было, знаете, эдак смачно, с мясом выдрано, проем – из красного такого, обгрызанного, я бы сказал, кирпича; а новое – только что вставлено, дырки вокруг рамы не заделаны; а еще потолок, как и в коридоре, был разгромлен: какие-то угрожающе торчащие провода, лампочки Ильича опять же в качестве освещения; на шкафах, на столе, на стульях, даже на государственной важности документах – тот же слой строительной пыли. Это не в коридоре, а в рабочем кабинете! Забегая чуть вперед, замечу еще одну милую деталь: довершало картину всего этого беспредела то, что если и не все, то, по крайней мере, некоторые из затушенных бычков хозяин кабинета, который курил, естественно, прямо там, бросал непосредственно на пол…
- Я сейчас, кажется, уже выпью! – не выдержал Мищенко. – Очень это все, конечно, занимательно, тем более что мне тоже довелось в свое время при всем при этом поприсутствовать… Может, тогда промежуточную, а?
Михаил Владимирович, призывая к терпению, замахал руками как ветряная мельница.
- Нет, нет, погодите, зачем же впустую? Осталось-то буквально…
- Ладно-ладно! - Мищенко не стал настаивать: Вартанова он перебил, видимо, чтобы поторопить, а не чтобы прервать. – Но все ж проявите малость милосердия…
Докладчик понимающе закивал, однако стиля повествования не сменил:
- В общем, речь о том, на чем, простите за высокопарность, остановился мой взор. То есть нет, не поймите неверно, остановился-то он вовсе не на этом, а совсем наоборот: взор мой, стало быть, остановился на… Короче: посреди всего этого паноптикума, в белоснежной рубашке и, можно сказать, полулежа, восседал на своем троне как раз наш человек-гора, только еще на десять почти лет моложе, восседал просто истинный комсомолец, спортсмен, ну и наконец просто красавец, да! Сидел и курил жутко ароматные какие-то сигареты… или как их там? Тогда в сортах табака я, простите, совсем не разбирался, это сейчас дорогим нашим Сергеем Сергеевичем я все же самую малость подготовлен…
- Курил я тогда Captain Black, и запах у них вполне себе ничего был – по сравнению с обычным-то куревом, - еще раз перебил, а заодно предотвратил очередное наметившееся отступление Щеглов.
- Может, оно и так, но все это вместе, я вам скажу, впечатление производило незабываемое, причем истинно незабываемым во всем был, повторюсь, сам… Со мною тогда, можно сказать, катарсис сотворился или, вернее, настоящий культурный шок: посреди всего вот этого – и вдруг действительно, молва не обманула, мегаадекватный такой человек; причем, осмелюсь утверждать, не только по меркам данной конкретной конторы и на фоне описанного предшественничка, а и вообще по всем возможным меркам… Мегаадекватный и к тому же излучающий безудержный оптимизм и какую-то, не побоюсь этого слова, безусловную решимость!
- Серьезно? Думаешь, я излучал именно это? – вмешался Антон и в следующий момент стал сам себе противен: хоть и имел он в виду то, что вряд ли испытывал тогда что-то, хотя бы отдаленно напоминающее описанное, прозвучало им сказанное в итоге именно как совершенно откровенное и неприкрытое приглашение говорящему не прекращать поток приятностей в свой адрес.
- Ну а как же?! – буквально вскричал Вартанов. – Еще как излучал! Одна только рубашка цвета альпийских вершин – и та, несомненно, указывала, что этот человек обязательно перевернет горы!
Когда он начинает перегибать палку – Михаил Владимирович никогда не умел этого вовремя почувствовать. И сейчас не почувствовал; и Антону стало еще более стыдно за себя, стало так, будто его только что уличили в чем-то до крайности мерзостном. Увы, заткнуть Вартанова после собственной реплики, не имел он не только полномочий, но и морального права; оставалось лишь потупиться и терпеть.
- Пообщались мы, и убедился я, значит, как уже сказано было, что молва-то не обманула; и вот здесь, хочу обратить всеобщее внимание на самое важное! – многозначительно сообщил между тем ораторствующий. - Я ведь это все к чему? Я это все ведь к тому описывал, чтобы все присутствующие прочувствовали, что называется, контраст! Чтобы, услышав все это, осознали, как все непросто когда-то начиналось! Мы-то ведь с вами, можно сказать, пожаловали на все готовенькое! Но для того, чтобы оно было подготовлено, кое-кем были совершены нечеловеческие, титанические, не побоюсь этого слова, усилия! Скажу больше: я вообще не знаю другого такого человека, который бы смог все те руины, которые я тогда застал, так быстро превратить в цветущий сад…
Это было уж слишком, совсем через край, и Антон снова не выдержал:
- Да брось ты, Миш! И то, что ты застал, и после, цветущий сад, - это все больше усилиями хозяйственного управления, я тут вообще ни при чем…
- Опять! Опять Антон Сергеевич скромничают! – совсем уж делано, совсем как дурной актер в сериале, всплеснул руками Михаил Владимирович. – Не хотят, понимаете, признавать свои выдающиеся заслуги! Однако ж народ – он, безусловно, знает своих героев! И никогда, никогда не забывает их! А посему – на этой оптимистической ноте позвольте мне предложить всем, а особенно некоторым, особо страждущим, поднять, наконец, свои бокалы, а затем, не постесняюсь уточнить, еще и проглотить их ценное содержимое…
Последнее, в свете того, что Михаил Владимирович сам не употреблял, прозвучало, как показалось Щеглову, почти издевательски; а оттого и вся длинная речь Вартанова вдруг заиграла неприятно постмодернистскими оттенками: наличествовала ли в ней хоть капля серьезности или все это, от начала и до конца, было лишь фарсом? Об этом, впрочем, совсем не хотелось думать: ведь несмотря на все неуместности, которыми блеснули только что Федотов и Вартанов, оба они, по большому счету, сказали про Антона именно то, что ему самому хотелось бы думать о себе. А потому: сделано ли это искренне или только из-за того, что так принято делать в подобных ситуациях… прямо сейчас разве было это важно?
Щеглов снова поднялся с рюмкой.
*****
В приемную президента Топливной компании заместитель начальника ее же управления общественных связей входил со смешанными чувствами.
С одной стороны, очень, конечно, хотелось верить в то, что это «ж-ж-ж» неспроста: приятно, но в то же время и боязно было подумать, что выйти из приемной он может уже не тем, кем вошел; так или иначе, наличные обстоятельства обязывали его собраться всеми физическими и душевными силами и явить высшую степень боевой готовности. С другой стороны, Сергей Сергеевич, полагая себя человеком, прежде всего, положительным, не ощущал безусловной возможности сделать в этой положительности исключение по отношению к своему уже бывшему непосредственному начальнику. Несмотря на наличие к Щеглову целого ряда, что называется, вопросов (в основном, конечно, связанных с его возрастом, но также: с завышенной самооценкой и с прямо вытекающей из нее некоторой асоциальностью), Скрипка по-прежнему считал его человеком по-своему неплохим; можно даже сказать, Антона он ценил, а потому то, как с ним обошлись (с упором именно на слово «как»), приведению настроя Сергея Сергеевича в повышенную боеготовность не особенно способствовало.
При всем при этом, собственный, не столь уж и малый, «аппаратный» опыт со всей очевидностью указывал Скрипке на то, что в ситуации, когда отставка напоминает пинок под зад, а не почетные проводы, излишняя комплиментарность в отношении «бывшего» вряд ли может быть ему полезна, а потому в отдельных моментах, без особого вместе с тем рвения, положительность все же можно презреть, осторожно проявив понимание необходимости перемен – конечно, только в том случае, ежели на этот счет поступят недвусмысленные указания.
Самым очевидно щекотливым моментом и одновременно самым тонким местом были в нынешней ситуации их финансовые отношения с Антоном. С весьма значительной благодарностью принимая от него ежемесячные весомые «подарки», Сергей Сергеевич вовсе не стремился вникать в рутинные подробности их поступления; то есть он как бы и получал, но как бы и оставался в стороне – и в первую очередь это было так для него самого; ну или, по крайней мере, ему казалось, что это так. В этой связи, он и сейчас пребывал на данный счет в некотором сумбуре: вполне искренне не хотелось ему подводить Антона и резким лишением этих доходов усиливать для него жесткость падения; также, безусловно, и ему самому было бы приятно и комфортно и далее исправно получать пакеты и ничего при этом не делать (и ничего даже не знать); однако же Скрипка, не страдая на самом деле излишним прекраснодушием, вполне обоснованно полагал, что так оно дальше точно не будет – а стало быть, чтобы овцы были сыты, а волки целы, и вникать, и рисковать собственной задницей, вне всяких сомнений, придется; и вот это не вызывало у него ни малейшего
восторга. Ко всему стоило бы добавить, что Сергей Сергеевич, как человек положительный, в качестве одной из основных составляющих положительности, исповедовал личную, а также распространяемую на всех своих многочисленных близких скромность, в силу чего к потребительским благам умел относиться без особого почтения, мудро и справедливо считая рецептом жизненного счастья теплые и душевные отношения с как можно большим количеством людей – отношения, дающие над этими людьми такую форму и степень власти, какую не купишь ни за какие деньги и не возьмешь ни от какой должности.
Надо сказать, что с Анатолием Петровичем Ковыляевым Скрипка к описываемому моменту знаком был в основном визуально. Президент Топливной особой демократичностью не отличался, хотя, конечно, любил изображать ее; потому Скрипка несколько раз все же удостоился чести пожать большому начальству руку во время совместных с ним региональных поездок (тогда, когда он заменял не пожелавшего участвовать в них Щеглова, а тот последнее время желал этого нечасто), однако же уверенности в том, что Ковыляев знает, кто он такой, как его зовут и по какому он ведомству, во время упомянутых рукопожатий у Сергея Сергеевича не возникло. Он, правда, в силу своей скромности, не очень-то на этом и настаивал. Соответственно, в кабинете президента Топливной и даже в опасной от него близости он еще никогда не появлялся, что, впрочем, не мешало ему иметь довольно развернутое представление о манерах Анатолия Петровича: этой информацией Щеглов снабжал его с некоторым даже переизбытком.
Секретарша Ковыляева Наталья Ивановна отправила его по прибытию в комнату ожидания, тут же сама исчезнув за той дверью, в которую ему, по всей видимости, предстояло войти. Скрипка слегка выдохнул и настроился подождать; но не успел он расположиться на неприлично мягком, салатового цвета диване перед несуразно огромной жидкокристаллической телевизионной панелью, громогласно транслирующей увлекательную программу «Федеральный судья», как бесшумно выросшая рядом секретарша сообщила ему, что президент Топливной всей душой жаждет видеть его.
Сергей Сергеевич, вынув из портфеля блокнот и ручку, которые он по военной и по журналистской привычке на всякий случай всегда носил с собой, поднялся, вдохнул опять, оправил гражданский костюм и, максимально приблизив свой вид к строевому, бодрым шагом проследовал в президентский кабинет. Зайдя внутрь, он четкими, выверенными движениями закрыл за собой дверь и, почти незаметным естественным движением рук оправив костюм еще раз, в столь же отработанной марширующей манере преодолел двадцатипятиметровое расстояние от двери до рабочего стола Ковыляева. Ожидая, что погруженный в изучение каких-то бумаг президент Топливной просто пригласит его сесть, Скрипка остановился у приставного столика; но уже в следующий момент он был приятно удивлен тем, что Анатолий Петрович, оторвавшись от своих важных дел, широко улыбнулся и, бодро вскочив со своего обшитого красивой красной кожей большого кресла и резво обежав кругом свой стол, радушно протянул ему руку.
- Приветствую Вас, Сергей Сергеевич! – буквально просиял он и крепко, но вместе с тем без излишней демонстрации своей физической формы сжал своей относительно небольшой ладонью заметно бо;льшую руку Скрипки.
Сергей Сергеевич хотел было ответить «добрый вечер», но своевременно сообразил, что такое приветствие может быть неправильно понятно: в том смысле, что рабочий день уже закончился, и что особым желанием торчать тут в пятницу вечером он вовсе не горит; по этой причине, для приветствия он избрал нейтральное «здравствуйте», но произнес это слово почти также лихо, как когда-то кричал в строю «Служу Советскому Союзу!».
- Здравствуйте, Анатолий Петрович!
- Прошу Вас, присаживайтесь! – слегка вздрогнув от получившегося слишком уж парадным выкрика Скрипки, все так же тем не менее радушно указал ему на стул Ковыляев.
Сергей Сергеевич, по ходу снова оправив пиджак и держа спину прямой, как тетива арбалета, так же по-строевому, с минимумом лишних движений, оказался за приставным столиком, после чего всем своим видом постарался изобразить, с одной стороны, заинтересованное внимание, с другой – полное спокойствие и предельно деловой настрой, вне зависимости от того, что ему предстоит услышать.
Президент Топливной компании вернулся обратно в свое кресло и несколько нервозно, как показалось Скрипке, потеребив лежащие перед ним бумаги (бумаг этих, правда, было немного; образцовый порядок на столе у Ковыляева сразу же бросался в глаза; такой порядок Сергей Сергеевич видел только еще на одном рабочем столе: у Щеглова), сказал:
- Как человек опытный, вы, Сергей Сергеевич, наверняка догадываетесь, по какому поводу я позвал вас. К моему сожалению, мне пришлось принять непростое решение…
Скрипка еле заметно кивнул: так, чтобы это могло сойти и за знак понимания, и за случайное движение головы – в том случае, если понимание неуместно.
- Хочу откровенно сказать Вам, Сергей Сергеевич: я всегда очень хорошо относился к Антону Сергеевичу. И я никогда не уволил бы его, если бы он…
Ковыляев слегка замялся, как будто подыскивая подходящие слова, и снова стал теребить лежащий перед ним лист бумаги. Это было странно и неожиданно: со слов Щеглова президент Топливной рисовался человеком пусть и не откровенно зловредным, но все же не склонным к излишним сантиментам; уже на памяти Скрипки компанию покидали и куда более высокие чины, и одновременно, по всем признакам, куда более близкие Ковыляеву люди, что тоже говорило не в пользу того, что президентом Топливной правят привязанности.
- Я бы никогда не уволил его… - повторился Анатолий Петрович, словно бы набираясь уверенности. – Никогда… но в последнее время он…
Ковыляев снова остановился, и снова Скрипке показалось, что слова даются тому чрезмерно мучительно: это выглядело так, словно бы президент Топливной с трудом вспоминал, о чем вообще идет речь.
- … в последнее время… совсем уж ничего не делал!
Что угодно ожидал услышать Скрипка, но только не это. Его бы не удивило, если Ковыляев сказал бы, что Антон слишком много возомнил о себе, что не желает соблюдать субординацию, что требует для себя особых условий, что презирает всех вокруг, в том числе и начальство (над которым порой он просто глумится!), что излишне распускает некоторых своих сотрудников и либеральничает по части дисциплины, в конце концов даже и то, что он, не слишком таясь, приворовывает; что угодно, но «ничего не делал» - это было настолько пальцем в небо, настолько несоответственно реальности, настолько вопиюще, бессовестно несправедливо, что, даже и очень стараясь, Скрипка не смог в этот момент заставить себя еще раз изобразить в ответ какой-нибудь понимающий жест. Он из всех сил напряг скулы, чтобы лицо его, по крайней мере, не выдало полного, настолько полного, что неожиданного даже для него самого, ожесточения и несогласия со словами президента Топливной.
Даже последние два дня, когда наверняка еще далеко не все, что раньше ложилось на Щеглова, свалилось на самого Сергея Сергеевича, даже эти два дня, когда к вечеру он уже не помнил, что было утром, когда все время кто-то звонил, заходил, что-то присылал, чего-то хотел, уже и эти два дня – резко протестовали против вот этой издевательски-бессмысленной ерунды, произнесенной только что Ковыляевым. Где, на каких таких заоблачных высотах обретается этот сидящий напротив человек и что же нужно было сделать Щеглову, что нужно будет сделать теперь и ему самому для того, чтобы убедить президента Топливной: свой корпоративный хлеб они всегда отрабатывают сполна?
Между тем Ковыляев, продолжая все также широко улыбаться, глядя вроде бы на собеседника, а вроде бы и куда-то мимо него – так, что было непонятно, видит ли он вообще сидящего перед ним человека, а также явно испытывая воодушевление от того, что ему ценою некоторых усилий все же удалось сформулировать суть своих претензий к Щеглову, после слов о ничегонеделании последнего начал бойко вещать любимыми плакатными фразами:
- И вот по этой причине я был просто вынужден принять это, скажу откровенно, непростое решение. Вы спросите, почему именно сейчас? Я отвечу: именно сейчас тот самый момент, когда стоящие перед нами задачи никак не позволяют терпеть расслабленность и желание почивать на лаврах. Скажу больше: подобное головокружение от успехов на сегодняшний день просто недопустимо. Вы наверняка знаете, какие крупные, какие серьезные задачи поставлены сейчас перед компанией ее собственником: интеграция в нашу структуру новых производственных активов, повышение эффективности их деятельности и деятельности всей компании, повышение капитализации компании, размещение акций на зарубежных финансовых площадках, приведение всей компании к высоким международным стандартам. Задачи амбициозные, интересные, задачи, скажу откровенно, непростые, но вместе с тем задачи вполне выполнимые. Более того, успешно
выполняемые, поскольку структура нашей компании позволяет извлечь максимальную выгоду из гармоничного географического распределения наших производственных мощностей…
Будучи знаком по пресс-конференциям с манерой Ковыляева выражаться штампами и банальностями, сейчас тем не менее, слушая Анатолия Петровича и по мере сил пытаясь изображать заинтересованность, Сергей Сергеевич уже после нескольких фраз поймал себя на ощущении самого натурального дежавю: ему даже захотелось оглянуться по сторонам и удостовериться, что в этом кабинете, кроме Ковыляева, он один, что он пришел на прием, а не на брифинг, что он, в конце концов, несколько последних лет действительно проработал в Топливной компании, а не увидел сон об этом, задремав от усталости в одной из своих журналистских командировок на нудном собрании акционеров какого-нибудь зачуханного нефтегаза…
- ... которые распложены своего рода крупными блоками. Это позволяет достичь высокой степени диверсификации поставок нашей продукции практически во все уголки земного шара. Смотрите, наши основные подразделения расположены в Западной Сибири; таким образом, они встроены в общероссийскую систему транспорта сырья и готовой продукции, что значительно сокращает наши издержки. В совокупности с тем, что расположенные в этом регионе месторождения имеют весьма высокие дебиты скважин, а там, где наблюдается падение дебитов, успешно проводятся мероприятия по внедрению новейших технологий и инноваций, позволяющих существенно продлить сроки эксплуатации и увеличить отдачу пластов, уже сейчас мы имеем показатели эффективности по соотношению затрат к валовым доходам на уровне не ниже мировых, а в дальнейшем намерены обеспечить их повышение…
Скрипка спохватился: перед ним лежал блокнот, а он ничего не записывал; опять же и военная, и журналистская служба если чему и учила, так это как раз тому, что все люди очень любят, когда за ними записывают, особенно начальники. Быстро сжав пальцами ручку и приготовившись делать пометки, Сергей Сергеевич, однако, усомнился: а нет ли все же здесь какого-нибудь подвоха? Согласно характеристикам Щеглова, больше выходило так, что президент Топливной скорее конъюнктурщик, чем идиот; и как бы тогда самому не выставить себя кретином, начав браво конспектировать краткое содержание любого рекламного буклета компании. Быть может… это такая проверка?
- Важно учитывать и то, что мы, действуя в условиях современной рыночной экономики, по многим параметрам, в силу объективных обстоятельств, находимся в более выгодном положении по сравнению с аналогичными российскими и зарубежными компаниями. Достаточно сказать, что наши крупнейшие стратегические проекты позволяют нам выступать в качестве перспективных и надежных партнеров известных мировых финансовых организаций, а также институциональных инвесторов…
Эту пластинку Анатолий Петрович крутил взад-вперед еще минут десять, и все это время Скрипка, то упуская, то вновь ухватывая ход мысли говорящего, если таковой вообще имел место, никак не мог отогнать от себя навязчивый образ Антона, устало качающего головой. Тот качал и качал головой, и Сергей Сергеевич никак не мог понять, в чем же дело; а потом, когда перестал отгонять, вдруг понял: именно так происходило всякий раз, когда Щеглов приходил от Ковыляева, что называется, с вводными. Точнее, это так называлось: «с вводными», в реальности было как раз «без вводных», потому и требовалось всякий раз проводить целое расследование: выяснять, что на самом деле происходит и происходит ли что-нибудь, и если происходит – выяснять, о чем можно вслух, о чем нельзя, и если о чем-то все же можно – только тогда уже сформулировать, написать, показать, получить от Ковыляева нечитаемые правки, внести их, и еще, не дай Бог, согласовать с тройкой-пятеркой других корпоративных чиновников… И всегда Скрипке казалось это просто небрежностью, всегда он думал, что большей части этой никчемной возни можно было бы избежать, если бы Антон с большим уважением и, соответственно, с большим вниманием прислушивался бы к словам начальника и более прилежно их записывал – ведь должен же был тот хоть что-то сказать…
Кроме всего прочего, сейчас раздражение Скрипки словоблудием президента Топливной росло по вполне очевидной причине: по его мнению, явно логичнее было бы сперва закончить мысль о последствиях увольнения Щеглова лично для него, а уж потом – закатывать свой отчетный доклад. Это был естественный садизм большого начальника, в каждом своем движении наслаждающегося своей властью; Сергей Сергеевич знал это и старался принимать с должным
смирением; однако ж все карты смешала охватившая Скрипку нервозность. Ему, пожалуй, и самому было странно чувствовать себя так, однако ж ничего не получалось поделать. Постепенно эта нервозность превратилась в настоящий мандраж; все-таки еще ни разу в своей жизни Сергей Сергеевич не подступал так близко к реальной власти и вместе с тем ко вполне осязаемой ответственности – да-да, ему действительно так казалось: власть налагает ответственность. Раздражаясь все больше продолжающимся бессмысленным потоком казенных штампов и в то же время все больше съеживаясь от накатывающего страха, Скрипка нет-нет да подумывал о том, что вообще-то не так уж оно и плохо было ему на позиции зама; а если уж совсем честно, то и очень даже хорошо. Прямо как в армии: от начальства подальше, к кухне поближе…
Наконец, среди пропагандистских клише Ковыляева (не хватало только экрана и слайдов) замелькали свидетельствующие о приближении к ключевой теме слова.
- Как вы знаете, наше размещение акций, наше ай-пи-о, – с важным видом отчеканив слоги весомого иностранного слова, произнес Анатолий Петрович, - пройдет уже через полтора месяца. В этот период, конечно же, на первый план выходит работа по освещению нашей деятельности в средствах массовой информации. К сожалению, результаты данной деятельности за последние несколько месяцев трудно оценить, как удовлетворительные, и это не только мое мнение. Это также оценка наших уважаемых партнеров и консультантов, это также позиция собственника компании…
Что ж, это были первые слова Ковыляева, которые Скрипка, пожалуй, ожидал от него услышать. Не хотел, а именно ожидал, поскольку вовсе не был с этим согласен. Не говоря уже о том, что его убеждению о себе, как о человеке положительном, противоречило бы слишком откровенное перекладывание ответственности за все на Антона, которого он считал человеком по-своему неплохим, Скрипка, отвечая, согласно распределению обязанностей в управлении общественных связей, как раз за «освещение в СМИ», имел на этот счет вполне обоснованное убеждение, и его суть состояла в том, что действительно наблюдающийся в последнее время избыток не слишком комплиментарных по отношению к Топливной компании публикаций был как раз следствием неквалифицированного вмешательства в процесс тех самых «уважаемых консультантов». Особенно старался на этом поприще, понятное дело, скандинавский гондон Кнут Педерсен (европейцев Сергей Сергеевич вообще недолюбливал, а от скандинавов его просто тошнило, что проявлялось даже на физиологическом уровне: ему почему-то казалось, что от них воняет тухлой рыбой). Чтобы хоть как-то оправдать отправляемые, по указанию Ковляева, на счета аффилированных юрлиц очень и очень немалые суммы, Педерсен регулярно инициировал так называемые «мероприятия со СМИ» (причем проводить их, конечно же, должно было управление общественных связей, что, естественно, бесило и Щеглова, и Скрипку более всего), от которых вреда было заведомо больше, чем пользы. Месяца три, например, назад несмотря на отчаянное сопротивление управления, норвежцу удалось убедить влюбленного в него президента Топливной в необходимости организовать «пресс-туры» в самые отдаленные производственные подразделения компании, причем не в качестве сопровождения самого Ковыляева, а в виде специальных «экскурсий» (идея, что ему не нужно будет хороводить журналистов самому, видимо, более всего Ковыляеву и понравилась). В результате уже после первого «пресс-тура» журналисты «статусных иностранных СМИ» (которых, собственно, и должен был, согласно официальной версии, приручать Педерсен), повели себя совсем не так, как обещал норвежец, зато в полном соответствии с тем, что предсказывали Щеглов и Скрипка: не обнаружив в отдаленных регионах ничего зажигательного, кроме проржавевших и перекошенных производственных построек тридцати- сорока-, а то и пятидесятилетней давности, они не преминули именно этим и порадовать потенциальных покупателей акций Топливной компании, от души живописав милую сердцу своего западного читателя картину медведей в ватниках и ушанках; при этом виновником в произошедшем Ковыляев с подачи Педерсена, конечно же, объявил Щеглова и его управление, которые «не сумели должным образом организовать для журналистов комфортные условия в поездках»; но хуже всего было то, что дальнейшее самочленовредительство в виде этих поездок президент Топливной отменять отказался, предписав управлению общественных связей «лучше работать». «Пресс-туры» в итоге продолжались – и с тем же результатом, а Кнут Педерсен, не озабоченный даже элементарной отчетностью, продолжал получать от компании свои миллионно-долларовые суммы.
Сейчас эти не слишком приятные воспоминания водопадом низвергались на ту же мельницу: поскольку ни данная, ни множество других схожих ситуаций в обозримом будущем никуда, очевидно, не собирались деваться, вопрос о дальнейшей ответственности за чужие «гешефты» и всеобщий идиотизм явно становился для Скрипки весьма актуальным, и это вовсе не повышало в его глазах ценности грозящего ему карьерного скачка; В итоге, когда Анатолий Петрович все-таки сподобился довести до его сведения информацию о назначении «ио» начуправления, Сергей Сергеевич с трудом заставил себя даже верноподданно кивнуть.
- Таким образом, вам поручается весьма ответственная и важная миссия – возглавить на текущем этапе управление общественных связей и, сохранив все лучшее, что было создано вашим предшественником, активно двигаться вперед, к новым достижениям…
Вот интересно, подумалось Скрипке, и в какую же сторону надлежит ему тогда двинуться – к этим самым «новым достижениям»? Как-то, на первый, по крайней мере, взгляд, получалось у него так, что, куда ни двинься, перспектива выглядит довольно гнило…
- Сегодня я подписал приказ о вашем назначении исполняющим обязанности начальника управления общественных связей, - все тем же протокольно-деревянным, но, как показалось вдруг Скрипке, чуть-чуть дрогнувшим все же голосом сообщил наконец главную новость Ковыляев. – Вы вступаете в должность с понедельника. Исполняющий обязанности – это нормальная практика, смущать это вас не должно. Вам дается время на то, чтобы освоиться в новом качестве, нам – чтобы посмотреть, как вы работаете, ну а потом…
Президент Топливной замолчал. По-прежнему растягиваясь в неестественно широкой улыбке, он ожидал, видимо, теперь какой-то реакции. Никогда Сергей Сергеевич не думал, что в его жизни может возникнуть ситуация, когда ему трудно будет просто ответить на приказ «Есть!», ведь, по большому счету, сам по себе подобный ответ никогда не означает этого приказа безусловное исполнение, особенно в мирное время.
Нет, не только ответственность, не только профессиональная солидарность, не просто неудобно перед Антоном за то, что тот и впрямь ведь человек по-своему неплохой, а тут хочешь не хочешь, а придется от него постепенно, аккуратно, шаг за шагом, что называется, отмежевываться, потому что иначе не простоишь и дня; нет, что-то было еще определенно во всем этом не то – но но что конкретно, Скрипка никак не мог выделить. Что-то было зыбкое, обманное, пренебрежительно-подлое в этой деланой улыбке Ковыляева, что-то было боязливо-дерганое в его словно бы заученной заранее и при этом неуместно-длинной речи, что-то особенно глупое в том, что в конце он назвал себя «мы»…
- Я все понял, Анатолий Петрович. Благодарю вас за доверие. Всеми силами постараюсь его оправдать, - с трудом выдавил из себя Сергей Сергеевич и сам поразился тому, как скрипуче-казенно это прозвучало: так, будто и не было у него за плечами многолетнего опыта выкрикивания разных там «ура».
Из кабинета президента Топливной Скрипка уходил в ничуть не менее смятенных чувствах, чем сюда пришел; и уж точно – нисколько не довольный собой.
*****
Федотов и Вартанов размяли публику, и дальше сотрудники управления, преодолев первоначальную скованность, а также осмелев от подействовавших уже вливаний, принялись славословить охотно, выстраиваясь друг за другом в очередь.
Согласно возрасту, первым выступал Петраков. Он был не слишком витиеват, да и вряд ли он мог таковым быть, однако же мысль о том, что из всех пережитых им на своем веку начальников Антон оказался, во-первых, наиболее приличным, а во-вторых, самым долгоживущим, уже прозвучала в его устах весьма жизнеутверждающе. Правда, понять по его лицу, думает ли он о Щеглове в реальности то, что говорит, было довольно затруднительно; с другой стороны, вряд ли можно было однозначно утверждать и обратное; вернее всего, Михаил Михайлович вообще ничего не думал, а лишь был слегка раздражен тем, что его рабочий день (да еще и пятничный рабочий день), ввиду не слишком-то существенных обстоятельств, непозволительно затянулся. Иначе говоря, ему просто хотелось уйти.
Следующим слово взял заметно поплывший от водки Корнеев. Прежде всего он сообщил всем радостную новость, что организованная им под чутким руководством Антона выставка достижений Топливной компании в одной из традиционных нефтяных столиц обожаемого Отечества прошла на редкость успешно. Из этого Георгий Андреевич поспешил вывести, что достигнутые в части выставочной деятельности небывалые высоты в значительной степени являются заслугой именно того человека, которого, к великому несчастию, присутствующим приходится провожать. Попытавшись объяснить, что именно сделал выдающегося Щеглов для резкого роста качества выставочных экспозиций, Корнеев пустился в длительный экскурс в историю вопроса, залез в глубокое советское прошлое, прошелся слегка по Земляникину, на чем благополучно запутался; в конечном счете, закончил он тем, что, махнув рукой, опрокинул в себя еще рюмку.
Далее с возраста сбились.
Сбивчиво и занудно гундосил что-то Яша Авдейчик; следуя примеру «старших товарищей», он решил также отметиться «историей»: о том, как самую первую изготовленную им презентацию Щеглов разнес в пух и прах за «натуральный кол по русскому языку». Яша пытался сказать, что он на Щеглова за это совсем не обиделся и что необходимость переделывать означенную презентацию шесть раз стала для него важнейшим, практически поворотным моментом в его профессиональном становлении; однако живописать натуральное, естественное счастье жадного до познаний стажера у него, в полном соответствии с упомянутой характеристикой его лингвистических способностей, очевидным образом не хватило словарного запаса; в итоге вместо того чтобы сказать «вдохновлен», он сказал, что был «подавлен» - и при этом сам не заметил этого.
Вова Березкин, никогда не отличавшийся многословием, сказал, что слово «подавлен», употребленное Яшей, как раз про него; а подавлен он тем, что происходит, хотя «его лично» никогда не оставлял страх, что что-нибудь подобное обязательно случится: потому что «в этом управлении» он впервые за свою жизнь делал на работе что-то с удовольствием, потому что здесь к нему впервые не относились «как к скоту» и потому что «все хорошее в этой жизни, увы, быстро кончается».
Вадик Синицын присоединился «к словам предыдущего оратора» и заявил, что к этому ему просто нечего добавить, разве что лишь пожелание, чтобы в дальнейшей жизни «к сожалению бывшего начальника» хорошего было много и чтобы оно никогда не кончалось.
Антон Веселкин заверил всех, что всегда больше всего ценил в «тезке-начальнике» его искренность и прямоту, и что это есть те самые качества последнего, которые очень многим и на многое открыли глаза. Щеглову захотелось уточнить: кому же именно и на что; но не настолько, чтобы испортить застолье.
Маша Старцева сообщила, что знакомство с Антоном Сергеевичем стало для нее очень ярким впечатлением, а работа под его началом обогатила ее бесценным опытом. Прозвучало двусмысленно, мужчины переглянулись.
Маша Мироненко пошла еще дальше: она высказалась в том духе, что «спутницу жизни» Антона она не знает, но ей очень завидует, «и вообще – о таком мужчине большинство женщин могут только мечтать». Мироненко была замужем и, как все подозревали, намеревалась в ближайшем будущем убыть в декрет, поэтому из ее уст это прозвучало не столь непристойно.
Из всех присутствовавших не произнесла ничего только Оксана Иванова; зато, кривляясь по мере увеличения количества выпитого все больше, она то и дело громко требовала от Щеглова своевременного пополнения содержимого своего бокала. Вдобавок ко всему, еще во время длинной речи Вартанова, она, полагая, видимо, что сделала это незаметно, а на самом деле громко проскрипев стулом по полу, придвинулась ближе к Антону и принялась беспрерывно толкать его под столом ногой. Как на это реагировать, Щеглов не знал, поэтому предпочел не реагировать никак, делая вид, что ничего не происходит; увы, как быстро выяснилось, отсутствие ожидаемой реакции (хотя, впрочем, с трудом можно было представить себе, какую именно сиюминутную реакцию она ожидала) лишь распаляло Оксану и подталкивало к тому, чтобы свой подстольный напор поступательно усиливать; в результате к тому моменту, когда на горизонте появился наконец Скрипка, Антон совсем уже не знал, куда себя деть.
*****
Первое, что бросилось Сергею Сергеевичу в глаза, когда он прибыл на проводы, было именно то, что Оксана Иванова с видом законной жены восседала рядом с Антоном. Относительно ее домогательств Скрипка был теперь в курсе, можно сказать, официально, да и раньше, конечно, он обо всем догадывался, просто не считал возможным совать в это свой нос; но сейчас опытный взгляд Сергея Сергеевича сразу выявил, что ситуация накалена до предела: Оксана двинулась на последний штурм, а потому объект ее воздыханий нужно просто спасать, без оглядки на какие-либо деликатности.
Скрипка поступил просто: понимая, что адресованная к Оксане просьба подвинуться и уступить ему, в соответствии с рангом, место рядом с Антоном может спровоцировать с ее стороны что-нибудь аналогичное вчерашнему перформансу, он, начав с края, потихоньку, шепотом, попросил по его знаку быстро и одновременно сдвинуться влево всех, включая самого Щеглова, а когда это произошло и между Антоном и Оксаной образовалось свободное пространство, Скрипка, не дав ей опомниться, резво впихнул туда заготовленный заранее стул и сам уселся на него.
- Вот так! – как бы шутя, но вместе с тем отнюдь не до;бро произнес он. – Восстановили субординацию.
Иванова, покраснев от злости, так резко отодвинула свой стул от Скрипки, что он едва не подломился под ее телесами.
- Ну ты, Сереженька, закуси, однако ж! - ласково-шутливым тоном, каковой он позволял себе только с людьми близкими, подал голос Федотов, и, встретившись с ним глазами, во взгляде его Скрипка также уловил явный знак, что проявленная им инициатива оказалась крайне своевременной. – А то тут с тебя и штрафная, конечно, и речь сразу предполагается. Поскольку, извини уж, все успели высказаться в твое отсутствие.
- Ладно, ладно, Андрюха, не торопи ты так! – вступился за Скрипку Щеглов. – Дай человеку освоиться да с мыслями собраться…
Сергей Сергеевич, оценив деликатность Антона (понятно было: тому хочется поскорее узнать, с чем же он вышел от Ковыляева), именно поэтому мяться и не стал. Мгновенным залпом осушил он едва налитую ему штрафную и, наспех смягчив данное испытание для своего голодного желудка самым жирным, что попалось ему на глаза на столе: несколькими кусками сырокопченой колбасы, взял бутылку, налил себе еще и сразу поднялся.
- Да чего осваиваться-то: все ведь вроде свои? – он обвел теперь уже своих, только своих, подчиненных максимально красноречивым взглядом. – Сначала о причинах моей задержки…
Скрипка посмотрел на Щеглова, и тот, моментально уловив непроизнесенный вопрос, едва заметно кивнул: да, все в курсе, да, давай при всех.
- Ну что сказать? Разговор состоялся, и я, наверное, могу даже сказать, что это был неплохой разговор. Однако и разговор при этом, оставивший меня в некотором, назовем это так, недоумении.
Сергей Сергеевич остановился. Пребывая по-прежнему в странном смятении, он не обдумывал заранее, что ему здесь сказать, и теперь соображал на ходу, насколько позволяли обстоятельства. Понятное дело, выставлять в неблагоприятном свете президента Топливной (то, чем грешил Антон, когда не считал нужным скрывать свои оценки) ему представлялось и некорректным, и недальновидным; вместе с тем тот неприятный осадок, который остался от встречи с Ковыляевым, никуда за прошедший с того момента неполный час не улетучился; наоборот, его, как он сам это только что назвал, недоумение упорно увеличивалось и явно отливалось уже во что-то большее: и сейчас вернее было бы уже сказать, что это было даже не недоумение, нет, это было теперь самое настоящее возмущение – возмущение той несправедливостью, что происходила у него на глазах, да еще и происходила, получалось, теперь уж и вовсе с его собственным участием.
Аккуратность в выражениях, осторожность, умение обходить острые углы – вся жизнь учила его только этому, и это всегда получалось у него естественно, как будто только так оно и может быть. К своим сорока пяти Сергей Сергеевич почти уже забыл, как это бывает, когда свои эмоции нужно сдерживать, потому что таких эмоций у него очень давно не случалось; а когда грозило произойти что-то, что могло бы его привести в неуравновешенное состояние, ему всегда умело удавалось если и не избежать вовсе того, чтобы это случилось, то, по крайней мере, сделать так, чтобы это произошло как бы и не с ним.
Однако именно в этот раз почему-то так у него не получилось. То есть – сначала-то получалось. И все так хорошо, так быстро и так гладко побежало уже без Антона, и вроде за эти два дня совсем уже показалось, что так оно, может, даже и лучше, что не так уж все и бессмысленно; показалось, что ожидаемая с некоторым трепетом, но вместе с тем и с должной уверенностью встреча с Ковыляевым все окончательно подтвердит и расставит по своим местам. Показалось – и казалось ровно до тех пор, пока…
- Знаете, не было сказано ничего конкретного. Ровным счетом ничего. Было сказано даже так, что, мол, я ни за что бы не уволил Щеглова. Не Щеглова даже, он сказал: Антона Сергеевича. Никогда бы не уволил – но дело, понимаете ли, в том, что в последнее время, оказывается, Антон Сергеевич совсем перестал что-либо делать…
Говорить этого было не нужно, но почему-то говорилось именно это.
- Что-что? Как? – вырвалось у кого-то.
Окинув быстрым взглядом лица вокруг, Скрипка проверил себя: нет, кажется, не только у него одного именно такая формулировка вызвала легкий шок; наиболее ошарашенным, надо сказать, выглядел Мищенко, но и все прочие от удивления выкатили глаза; исключением стал лишь Петраков, лицо которого осталось безразличным (впрочем, даже и он попытался качнуть на всякий случай головой). Сам Щеглов, плотно сжав губы, вертел в руках свой мобильный телефон и, по всей видимости, из всех сил старался не показывать того, что происходит у него внутри.
Нет, значит, не сошел вдруг с ума… Не сошел – но почему же это так задевает его? Почему не говорятся привычно округлые фразы, почему уже не возмущение, а почти ярость рвет его изнутри, рвет – и ни избежать, ни сдержать, так, словно бы это вообще не он, а кто-то совсем другой…
- Честно говоря, я даже не знаю, как это можно оценить. Сказать, что у меня нет слов – ну это ничего не сказать. И хотя в продолжение мне было сообщено, что в связи с данной печальной ситуацией исполняющим обязанности начальника управления назначают на данном этапе меня, я бы хотел вот прямо сейчас и прямо здесь во всеуслышание сказать, что совершенно, категорически не согласен с президентом Топливной компании в данном конкретном вопросе! Не согласен и готов, если меня попросят, представить сколько угодно доказательств того, что сказанное им совершенно не соответствует действительности...
Он говорил и то, что он говорил, ему снова не нравилось, однако же он не верил самому себе, ведь не нравилось ему вовсе не неосторожность, но какая-то гнусная, постыдная неубедительность его слов. Собственный голос казался ему искусственным, словно речь диктора. Почему, почему такими казенными получались произносимые фразы? Ведь он, кажется, хотел сказать совсем не это, другое…
Что вообще с ним происходит?
Вдруг словно ударило: да причем тут вообще Ковяляев? Причем – эти сказанные им жалкие какие-то глупости? Зачем – об этом? Нет, это не нужно; ведь ему хочется на самом деле просто сказать что-то Антону, что-то пристойное, неформальное, что-то от себя самого ему самому – и какая в конце концов разница, кто там еще что думает и говорит: просто есть он и есть вот этот человек, по-своему неплохой, и растерянный, и едва не плачущий, и этот человек, кажется… О да – этот человек не просто номер телефона в его записной книжке!
- И я хочу сказать, Антон, хочу сказать тебе, - внезапно заговорил за Сергея Сергеевича не тот казенный, а какой-то совсем другой голос, и в этом голосе не было ни положительности, ни скромности, ни аккуратности, в нем не было вообще ничего, что Скрипка твердо знал о себе. - Я хочу сказать, что вообще не вижу смысла обсуждать вот это: делал ты что-то или нет… и это потому, что это всем очевидно, как на самом деле. И ему, уверен, очевидно… и как раз поэтому и сказать-то ему оказалось нечего, только вот такое бесстыдство откровенное, такую вот глупость. И потому я хочу сказать тебе – от себя, хоть и уверен, что меня все тут поддержат…
Хочу сказать вот что.
Что чаще всего представляет собой обычный, назовем это так, начальник? Что представляет он собой в нашей достославной конторе? Давайте начистоту: обычно это человек, озабоченный прежде всего тем, чтобы налаживать собственные делишки. Не для того он пресмыкается перед вышестоящим начальством, чтобы не использовать в полной мере самому доставшуюся ему в руки власть, не для того использует он эту власть, чтобы ее посредством помочь всему человечеству. Исключений, будем говорить, мало, и эти исключения никто не любит: потому что они, что называются, портят картину. Потому что на них все смотрят и понимают: а ведь бывает иначе.
И вот я хочу сказать, в чем нам всем повезло. Нам повезло в том, что исключения все же бывают. И все мы вообще-то оказались здесь, благодаря такому исключению. И вот он здесь, и я знаю, как ему несладко, особенно после того, что я рассказал в самом начале; прости Антон, так вышло, а может, и не надо было… Все равно – вряд ли кто-то из нас понимает в полной мере, насколько ему несладко. Никто и не поймет – потому что он не покажет, а не покажет он потому, что как раз никогда он не устраивал в первую очередь свои делишки, никогда не думал в первую очередь о себе. Для кого-то служебный долг – пустые слова. Не для него. Для кого-то тот, кто от него зависит, не человек. Не для него. Антон, я хочу сказать…
Скрипка вдруг на секунду запнулся, чувствуя странное, незнакомое першение в горле, словно у того, другого, голоса начали иссякать силы:
- …хочу сказать, что я лично никогда не забуду – и даже если буду стараться забыть, все равно не смогу – все то, что ты для меня сделал. Сделал просто и бескорыстно, сделал, ничего не прося и не подразумевая взамен. Даже того, чтобы об этом помнить… Не забуду ни того, что ты сделал для меня, ни того, что ты сделал для всех нас, ни того, что ты сделал для компании – хотб бы они все до единого бросили все свои силы бросили на то, чтоб это забыть… И пока я здесь, не позволю забыть никому. И я… я…
Сергей Сергеевич не закончил: он даже знал, что еще он хочет сказать, но в этот момент язык совсем перестал его слушаться – он словно бы набух, онемел; и пугающе, неконтролируемо задергались губы, и сдавило горло – так, что никак уже не получалось схватить ртом побольше воздуха и выдохнуть его обратно вместе со звуками; и дальше, о ужас, стали хуже видеть его глаза… Что это? что такое с ними? в них словно плеснули водой, а он не успел их закрыть…
Скрипка остановился, закрыл глаза и рот. Медленно вдыхая через нос, попытался восстановить дыхание.
Что же это и впрямь? Неужели такое бывает? Всегда казалось ему: мужские слезы – это наигранно и только так и может быть; случалось и самому делать так вполне сознательно, в нужное время и в нужном месте…Но сейчас – что за напасть? Почему? Отчего? Что с ним? И что делать?
- И я обещаю тебе, обещаю при всех… - медленно прохрипел Скрипка. – Я обещаю…
Что происходит, что? «По-своему неплохой человек» - что это вообще такое, что за мерзкие, стыдные такие слова? «По-своему неплохой» - это он, значит, так о человеке, который и поверил ему, и терпеливо вел его за руку, и всегда прикрывал, и не давал срезаться, и во всем помогал… И доверял после, доверял даже, пожалуй, лишнее; и никогда не проявлял над ним власть, и никогда ни в чем не отказывал… «По-своему неплохой»… какие ужасные слова! какие, действительно, стыдные… Стыдно…
Да-да, стыдно. «По-своему неплохой» - а на самом-то деле самый настоящий и близкий друг, такой друг, каких за всю жизнь по пальцам одной руки…
Как, как – он это просмотрел; как – не заметил? И что же: уже с понедельника он больше не позвонит утром, не скажет «привет», не зайдет покурить? Ни в понедельник, ни во вторник, ни в среду? Не позвонит по внутреннему и не пробурчит в трубку что-нибудь свое, сонно-задумчивое, то самое, что всегда так раздражало…
- ... обещаю сделать все, от меня зависящее…
Стыдно и потому, что ничего, ничего не сделал он для того, чтобы этого не произошло. Он, Сергей Сергеевич Скрипка, человек, безусловно, положительный, человек скромный, человек хороший, не сделал для этого ровным счетом ничего. Он, будучи старше Антона, старше на десять лет, не поделился с ним ни каплей своего опыта: нет, зачем-то он все держал все при себе, так, будто это имело какую-то особую ценность, как будто этого было жалко. Держал и просто смотрел, как его настоящий друг с размаху налетает на все острые углы. Он, так умело их сам обходящий, ни разу не попытался его остановить… Он, что же, получается, сам желал ему этого?
Желал – это вряд ли, но… как там? Хуже равнодушные, потому что с их молчаливого согласия…
Равнодушный, да… Равнодушный, или даже безразличный, к тем, кто ему доверяет, к тем, кто становится близок, к тем, кто становится дорог… Никогда, никогда не боролся он за тех, кто стал ему близок… Почему? Боялся ли он? Если и боялся, то боялся самого себя. Боялся, что станет слишком близко. И что станет тогда – больно.
Вот как сейчас – этого и боялся…
Нет, не подставлял специально. Но подставлял – все равно…
- … все, от меня зависящее…
Пытался сказать. Не получалось. Боялся открыть глаза, боялся шевельнуть губами. Разрыдаться при всех, при подчиненных... Нет, нельзя. Стыдно…
Скрипка не увидел – он услышал, как Щеглов поднялся со стула; и в следующий момент Сергей Сергеевич уже оказался в его медвежьих объятиях. Антон сжал его крепко, прижал близко, потом тяжело хлопнул по спине.
- Спасибо, Серег, я все уже понял… Что-то ты – ну прям через край! Спасибо! Давай выпьем лучше…
Скрипка выпил, но говорить смог не сразу. Только съев тарелку оливье, несколько кусков хлеба с жирной сырокопченой колбасой и еще шампур шашлыка, он смог сказать Антону то, что собирался.
Сказать он хотел, что сделает все, от него зависящее, чтобы в управлении ничего не изменилось и все осталось по-старому. Но к тому моменту, когда ему удалось это произнести (не очень во всеуслышание), он уже понимал, что именно более всего остального душило его: слишком много впереди острых углов…
*****
Первым ушел Петраков, за ним довольно поспешно потянулись остальные. Откланялись девушки, с ними вместе попрощался Березкин; семейной необходимостью уплыл Авдейчик; Вартанов и Синицын поволокли «до такси» с трудом передвигавшегося на своих ногах Корнеева и, понятно, не стали возвращаться; Иванова удалилась, не сказав Антону ни слова, чему, впрочем, он был скорее рад.
К десяти, когда расплатились, осталось пятеро. Выпито было немало, но особого веселья не наблюдалось, в связи с чем странным образом затесавшийся в компанию Щеглова, Мищенко, Скрипки и Федотова Антон Веселкин предложил продолжить мероприятие, отправившись в ночной клуб.
Около Крымского моста они погрузились в душный смрад ревущей рейвом дискотеки, но, естественно, никому, кроме самого Веселкина, тут же начавшего в глуповато-мажорной манере подкатывать ко всем подряд дергающимся телам противоположного пола, это действо не добавило настроя. Чувствуя себя на чужом празднике жизни, они развлекались лишь тем, что курили кальян, поскольку вести задушевные беседы при орущей музыке все равно было невозможно. Не очень-то и хотелось. Из-за того, что причиной тусклого настроения окружающих он считал себя, Антону было слегка неудобно; но все же неудобно не настолько, чтобы специально предпринимать что-то, что могло бы это настроение изменить. Да он и не знал, что можно предпринять, кроме как, выждав приличное время, инициировать окончание мероприятия.
Он сделал это, когда стрелка часов перевалила за двенадцать. Веселкин остался - привычно, по всей видимости, проводить время.
- Ну, что, Сереженька, шайтан-арба? – спросил Федотов, когда вышли на улицу.
Он жил в Черкизово, со Скрипкой им было в одну сторону.
- Давай… - безразлично отозвался исполняющий обязанности начальника управления общественных связей Топливной компании.
Это было необычно, но Скрипка по-прежнему оставался мрачнее всех.
- Тогда пойдем на кольцо?
На Садовом было безлюдно, и даже машин пробегало мимо немного, но какая-то «шестерка» с кавказцем за рулем нарисовалась почти мгновенно.
- Ну ладно…
Скрипка крепко сжал руку Антона, глаза его опять наполнились слезами, и он, пытаясь, очевидно, это скрыть, побыстрее обнял Щеглова и немножко дольше, чем это было прилично, не хотел отпускать его.
- Давай, Серег! - только и нашелся Антон. – Ну мы ведь… э-э-э… созвонимся?
- Да-да, конечно, - прохрипел Скрипка и, быстро отвернувшись, полез на заднее сиденье.
Попрощались и с Федотовым.
- Ну ты, Антош, не грусти! – попытался задать оптимизма Андрей Александрович. – Все ведь хорошо будет…
Непонятно было: он утверждает или спрашивает.
- Спасибо, Андрюх! Твои бы слова – да Господу Богу в уши!
- Что ж, уважаемый, может, закончим начатое вчера? – без особого воодушевления спросил Мищенко, когда машина уехала. – Я имею в виду…
- Нет, сегодня точно не тот день! – испугался Антон. – Как-нибудь обязательно… но не сегодня.
Обоим было понятно: «как-нибудь» вряд ли случится. Но ни тот, ни другой ничего не сказали об этом. Не только друг другу, но и себе они, вероятно, боялись в этом признаться.
- Ладно, я и сам не очень хочу, - поспешил откреститься Алексей. – Просто вчера был разговор, вот я и… Ты как поедешь?
Антон задумался и быстро понял, чего он хочет сейчас больше всего: остаться одному и снова пройтись – как вчера.
- Не поеду вообще, пешком пойду. Охота что-то подышать.
- Пешком? Отсюда? Тебе ж вроде не так, чтоб особо близко… На часок ходьбы точно. Да и набрались ведь маленько…
- Ну вот как раз поэтому, наверное. Устану – тоже такси поймаю.
- Ну ладно… - Мищенко кивнул, поняв, видимо, чего хочет Антон. – А я на метро тогда. Еще успею. Тоже прогуляюсь, там у себя. Поменьше тебя, но все же.
Он жил на Варшавке.
Спустились в подземный переход, прошли под Садовым. Попрощались у входа в метро.
- Ну, Леш, давай… Спасибо тебе! За поддержку.
- Ну и ты… давай! Не пропадай!
Сначала просто подали руки, потом, помедлив, обнялись.
*****
Проводив взглядом Мищенко, Антон двинулся вдоль Крымской эстакады. Сегодня он был налегке: шел и ловил себя на мысли, что без портфеля не знает, куда деть руки; ничем не занятые, они словно бы мешались ему, казались чем-то лишним.
На улице было пусто, и поначалу, оставшись один, он тоже чувствовал только пустоту. Возможно, это было так из-за получившегося неожиданно теплым прощания с бывшими коллегами – не со всеми, конечно, а только с теми, что прощались последними. Возможно – но вероятнее из-за того, что вдруг ему стало совсем не о чем думать: содержание почти всех привычных мыслей и забот только что окончательно растворилось в прошлом. То есть можно было, конечно, подумать о чем-то таком все равно: к примеру, о судьбе контрактов «Группы Geometry»; можно было, но... что-то вместе с тем настойчиво подсказывало Антону: в реальности на то, что будет с этими контрактами, повлиять он теперь может ничуть не больше, чем на температуру воздуха на улице; и так же было почти со всем остальным.
Однако уже очень скоро (понадобилось всего-то: пройтись несколько минут навстречу прохладному ночному ветру) не думать ни о чем и быть расслабленно-пустым – ему даже понравилось.
Задержался у церкви, остановился. В Хамовниках – крестили Настю. Настояла Таня, он не был особенно против и не был особенно за. В его жизни до крещения дочери церковь никак не присутствовала: в детстве крещен не был, сам, позже, не решился. Задрав голову, долго смотрел на небольшие, аккуратные, поблескивающие в свете фонарей купола. Думал: ну сейчас-то можно, ведь вокруг никого, никто не увидит. Не увидит, как будет это неуверенно, как будет неловко. В какой-то момент почти решился, но рука, как обычно, будто бы налилась свинцом. Пойти на поводу у рвущегося откуда-то изнутри желания: приложить четыре раза крест-накрест пальцы ко лбу, груди и плечам – ощущалось им как кощунство, как что-то, на что он по-прежнему не имеет никакого права. По крайней мере, пока не имеет.
Нет, так и не решился. Постоял, посмотрел, пошел дальше.
Дома, потом казармы… Однажды, еще только познакомившись, проходили здесь с Таней: это было осенью, и они просто гуляли, просто шли, держась за руки. Бледный, худой, измученный, в висящей мешком шинельке солдат возник откуда-то сбоку; еле слышно, срывающимся голосом, он попросил у них «что-нибудь поесть». Ни денег, ни помощи, а именно так: «поесть»; и он действительно не был похож на обычных попрошаек: мольба, а не наглость в глазах. Все это
происходило в мирное время и почти в центре столицы; обычный, настоящий, реальный мир предстал тогда перед ним, москвичом, в виде голодного, оборванного срочника – предстал не с газетных страниц, не с телеэкрана. Про Полтавского он узнал много позже (Катя рассказывала – Тане, сам Егор – никогда), а в тот момент, когда, как выяснилось после, Егор еще тянул нелегкую свою лямку на Дальнем Востоке, а Катя без особой надежды ждала его на другом конце страны, в Мурманске, Антон, поступлением в университет военной службы избежавший, держа Таню за руку, просто почувствовал, что этому солдату он что-то да должен, почувствовал так – и отдал ему все содержимое своего кошелька (оно, впрочем, было не слишком богатым). Потом – было только стыдно: и за свою столичную сытость (хоть и не был такой уж он сытый), и за то, что далеко уже не впервые откупился он от реальной жизни (деньгами ли, чем-то другим – все равно), и за то, как это наверняка выглядело: дешевый жест перед красивой девушкой…
Миновав казармы, Антон вышел к Дворцу молодежи. Пустая широкая магистраль убегала от него вперед прямой, освещенной стрелой; нацеленная вдаль, она устремлялась на юго-запад, и в прозрачном ночном воздухе было хорошо видно, как, скользнув под Третьим транспортным, Комсомольский проспект переходит в наклонную, взбирающуюся на холмы Воробьевых гор нить Метромоста и там, падая вниз, теряется за горизонтом.
Прямая дорога – звала идти дальше.
Прямая, отрезок, луч, вспомнилось почему-то Антону из Настиного учебника по математике; и вдруг, за этим сразу, словно вспыхнуло что-то, полыхнуло – где-то близко, между висков, где-то далеко, в холодном ночном небе. Не придумал, нет, он это услышал… Услышал что-то, услышал так, будто тихий-тихий голос прочел ему вслух и замолк. Прочел один раз, несколько строк; дальше – повторил он сам:
Тропой невидимой бреду я средь равнин,
Почти не слышен в пустоте мой голос,
Как будто ощупью, во тьме, среди руин,
Иду, надеясь различить манящий всполох.
И где я был и что я был – неясно,
Нет в памяти ни слепка, ни следа.
И двигался, и замирал напрасно,
Хотя казалось: знал, где и когда.
Боясь позабыть, как сон, повторяя еще и еще, сначала про себя, потом, не стесняясь, вслух, ведь вокруг никого не было, Антон Щеглов, не думая больше ни о чем, шагал по пустынному ночному проспекту.
Чей это был голос (курсив)? Он даже не пытался это понять. Он шел домой и бесконечно, без счету рассказывал свой стих самому себе. Ему нравилось то, что получилось. Давно ничего такого не получалось. Очень давно.
Идти было долго, но это не пугало его.
Идти было далеко.
Другая жизнь началась.
Москва, 2011 - 2017.
1.«Караван-сарай» - существовавший в «нулевые» годы ресторан азербайджанской кухни, расположенный на улице Красная Пресня, напротив Московского зоопарка.
2.Имеется в виду работа выпускающего редактора в информационном агентстве.
3.Имеется в виду Николай Носов, повесть «Незнайка на Луне» (глава двадцать пятая «Паника на Давилонской бирже»).
4.Имеется в виду художественный фильм «Служебный роман» режиссера Эльдара Рязанова.
Другая жизнь. Часть четвертая
© Copyright: Степаненко Александр, 2025
Свидетельство о публикации №225041100879
Свидетельство о публикации №225041100879
Рецензии