Гауптические рассказы

На фото слева направо: Вульфий в камере; второй и третий - сидельцы на гауптвахте Воликов Сергей и Веселовский Михаил - уже лейтенанты (более позднее фото).

Глубокой осенью 28 ноября 1975 года во время вечерней поверки на 3 курсе II факультета ВМА им. С.М. Кирова во 2-ом взводе сержантом Дынником было объявлено, что завтра Веселовский убывает на «гауптическую вахту». Именно такой «торжественный» словесный оборот и употребил Валентин Дынник, на что указывает в своих воспоминаниях арестованный рецидивист, наш однокашник, Михаил Веселовский. Почему рецидивист? – да потому, что ранее он уже отсидел на гауптвахте с сержантом Самкевичем ещё на 2-ом курсе. Вместе с Веселовским записка об арестовании была оформлена и на Воликова из 3-го взвода.
   
А за день до этого произошли следующие события. В общежитии на Боткинской праздновался день рождения Сергея Воликова, и вот что рассказывал потом Веселовский:
«Когда уже мы были навеселе, рядом с пентагоном появилась посторонняя компания с девчонками. Кто-то додумался спустить им на верёвке с 3-го этажа початую бутылку шампанского. Чистый выпендрёж. Судьбе было угодно, что эта выходка развернулась напротив комнаты, где дежурил по факультетам полковник Царенко, именуемый среди слушателей Шкафом. В то время, когда мы громко общались в умывальнике-курилке, в дверях неожиданно возник Шкаф и лицом к лицу столкнулся с именинником, у которого, для всеобщего веселья, усы были выкрашены в праздничный зелёный колер в тон с обмундированием. Я стоял рядом со стаканом сухого вина в руке, а Шустов оказался за спиной Шкафа и, воспользовавшись этим моментом, вылил вино в мусорный бак. Репрессии не заставили себя долго ждать: 5 суток ареста последовали на следующий день».

                Застенчивый капитан Тужеляк.
   
У каждого «застенка» всегда есть начальник. Начальником гауптвахты Осиновой Рощи, куда попали наши герои, являлся капитан Тужеляк. Гладко выбритый, в отглаженном обмундировании, в новой портупее и до блеска начищенных хромовых сапогах, он являл собой образец офицера Советской Армии. Было заметно, что он боялся, а может быть не хотел, чтобы вышестоящие начальники делали ему замечания, пусть даже за внешний вид.   
   
Единственное пятно на этом светлом образе, в наличии которого «наши сидельцы» скоро и удостоверились, была некоторая застенчивость, стыдливость капитана застеночной службы. Непонятно только, то ли это его природная врождённая черта, то ли благоприобретённая вследствие руководства осиново-рощинским «застенком». Но что было, то было.
   
В коридор гауптвахты, по сторонам которого размещались камеры, капитан Тужеляк прибывал за несколько минут до 6 часов, времени «побудки». С его появлением с камер снимались засовы и караульный кричал: «Выходи строиться!». Так было заведено у капитана, что в течение 5 секунд арестованные должны были выскочить из камер и выстроиться в одну шеренгу в коридоре. Если кто-то не успевал, Тужеляк повторял всегда одно и тоже: «Мне стыдно за вас, граждане арестованные, опять не успеваем, – заспались». Затем следовала команда возвратиться в камеры и всё повторялось вновь.
   
После того, как построение наконец-то, в указанное время, происходило, Тужеляк начинал утреннюю воспитательную беседу, которая в некоторой степени являлась неравноценной заменой радио и передовиц центральных газет, разумеется, в вольной переработке капитана гарнизонной службы:
– Мне стыдно за вас, мерзавцы и сволочи, сидите здесь, нахлебники, государство вас кормит, мордовороты, в тепле сидите, захребетники, и не знаете, что в это время товарищ Брежнев Леонид Ильич встречается с господином д Эстеном … Жискаром.
– Стесняюсь спросить, а кто это такой? – робко спрашивал кто-то из арестованных.
– Стыдоба – это же президент Франции! – После чего Тужеляк продолжал, – Сволочи, мерзавцы, дармоеды, мне стыдно за вас перед товарищами курсантами. Вот встал бы сейчас из могилы дедушка Ленин и сказал бы: «Этого расстрелять, вот этого расстрелять и этого расстрелять».
– Как вы можете! Мне стыдно смотреть в глаза товарищам курсантам.
При этом капитан косился на наших однокурсников. 

Воликов и Веселовский сдержанно кивали опущенными головами. Потом они, обсуждая поведение стыдливого начальника гауптвахты, пришли к выводу: за бранными, грубыми, но справедливыми словами капитана застеночной службы Тужеляка неумело скрывалась тонкая и ранимая душа совестливого советского офицера.
   
Но вернёмся на несколько дней назад, когда наши арестованные ехали на рейсовом автобусе в Осиновую Рощу в сопровождении прапорщика Колосова. Тогда Воликов обратился к Веселовскому:
– Майкл, ты уже сидел, как там на гауптвахте? Ты знаешь, что Чернышевский был заточён в Алексеевский равелин Петропавловской крепости, и окно его камеры было старательно замазано тюремщиками мелом. Туда даже луч солнца не проникал. А на гауптвахте как? 
 
Из этих слов Веселовский уже тогда понял: Сергей Воликов всё ещё витает в облаках классической русской литературы, прославляющей борцов за свободу народа, и, судя по всему, давно в тайне хотел испробовать себя в роли Чернышевского, на худой конец Рахметова, или Герцена, имя которого он тоже часто упоминал.

Майкл, после этого разговора, уверял меня, что слова: «камера, одиночка, карцер, лишение свободы, часовые, караульные, выводные, нары, параша», у Воликова ассоциировались со словами «мои университеты». Серёга был убеждён, что благодаря случаю, он получит на гауптвахте уникальный жизненный опыт несгибаемого борца, особый упор делался им на слове «несгибаемый».

                Мах сапогами.
   
Соседом Воликова по камере оказался санинструктор второго года службы, которого, по его принадлежности к медицинской службе и из корпоративной солидарности, наш «Чернышевский» стал называть «коллегой». Сразу скажем, Воликов на гауптвахте впервые оказался так близко к простому народу, а из книг ему было известно, что обязанность любого образованного интеллигентного человека, посеять в народные массы «доброе, разумное, вечное», посему он счёл своим долгом по вечерам вести с сокамерником разъяснительные беседы на разные темы. Дембель слушал его, чаще ничего не понимая. Воликов учил его жизни. Но однажды, уставившись на яловые сапоги Воликова, а затем посмотрев на свои кирзовые, дембель, умудрённый простой жизненной философией, хитро сощурился и сказал:
– Курсант, мах?
– О! Мах! Конечно же Мах!
– Вот и я говорю, мах…, – с надеждой в голосе повторил дембель.
– Мах! Не предполагал, коллега, что вам известен этот философ и его теория эмпириокритицизма.
– Какого ещё кретинизма? Не понял, мах или нет? – произнёс сбитый с толку санинструктор.   
– Что ж тут не понять, – терпеливо стал разъяснять Воликов, – основу субъективно–идеалистического учения Маха составляет его теория экономии мышления и выдвигаемый им идеал «чисто описательного» жизненного опыта. 

По мере того как наш «народоволец» говорил, лицо дембеля приобретало выражение отупения и растерянности.
– Ещё раз, курсант, мах сапогами, – снова с надеждой, но уже не так уверенно спросил дембель и взглянул на Воликова, последний в это время находился в каком-то непонятном санинструктору состоянии задумчивости, смотрел перед собой как зачарованный.
– Мах … сапогами… – повторил санинструктор уже почти без всякой надежды, а Воликов, словно очнувшись, продолжил его фразу:
– Мах … сапогами … заинтересовался бы тоже … как и Вы. Вы совершенно правы. Удачный пример! Наши чувственные ассоциации от сапог тоже имеют устойчивые и функционально связанные между собой в пространстве и времени ощущения. Как бы Вам доходчивее объяснить, комплексы цветов кожи, тонов от разных сортов гуталина, различных степеней давления на стопу и прочие ощущения, которые запечатлеваются в нашей памяти и находят свое отражение в языке, прежде всего, как феномены окружающего мира, – рассказывая это, Воликов уже не смотрел на санинструктора.

– Не понял, мах или не мах? – растерянно повторил санинструктор, он совершенно был сбит с толку.
– Вы поймите, дорогой мой человек, все факты действительности должны быть наблюдаемы, как наши сапоги … а всё остальное, как например, невидимые атомы, воображаемые молекулы, следует по Маху отбросить. Задача же философии и психологии, как ее понимал, упоминаемый Вами, Мах, заключается в поисках неразложимых в настоящий момент элементов, как, например, повторюсь, цвет, форма, запахи, в конце концов, которые и образуют в сумме те или иные предметы, и сапоги в том числе. Мах! Конечно же Мах! И только он!
– Да ну вас. Я хотел по-простому, – отвернулся, надулся, обиделся и замкнулся в себе санинструктор.

                «Гауптический» бунт и разводящий Карявчук.

Однажды наши герои стали участниками бунта арестантов. Вечером в столовой было обнаружено, что в бачке с перловой кашей подлива есть, а мяса только один кусочек, да и тот мясом назвать было затруднительно. Кто-то закричал, что мясо сожрал караул. Один из арестованных назвал даже имя виновника – разводящий ефрейтор Карявчук: «Это Каравчук сожрал!» Именно этому ефрейтору почему-то приписывали все негативные стороны настоящих тюремщиков: тупейшее исполнение своих обязанностей, отсутствие сострадания, бесчеловечность и безразличие к арестованным.
   
Нашлись вожаки, которые начали ритмично скандировать:
– Мы это… мы это … мы это есть … не будем!
– Мы это есть не будем! – вторили им остальные, много раз повторяя эти словосочетания как мантру.

Было понятно, что общая масса арестантов поддержала заводил: некоторые –последовали за ними, возмущённые несправедливым к себе обращением; другие – просто решили побузить; третьи – из желания необычным спектаклем разнообразить монотонное существование в условиях лишения свободы, исходя из того: какое ни на есть, но развлечение. Все единодушно отказались от ужина, перевернули миски и стали стучать по ним ложками, создавая шум, необычный для тихой осиново-рощинской гауптвахты. В этом бунте не без удовольствия приняли участия и наши герои: Воликов и Веселовский.
   
Среди этого шума и гама со зверским лицом метался ефрейтор Карявчук, тщетно призывая всех к порядку:
– Не разговаривать! Не положено!
Прибежал начальник караула, стал уговаривать есть кашу, но, как рассказывал Веселовский:
– Мы были непреклонны и добились нового бачка с мясом. На другой день пронёсся слух, что начальник караула арестован на 3-е суток за ЧП, и он сам содержится на офицерской гауптвахте.
– Вот что значит воля народа! – многозначительно добавил Воликов.
 
Через некоторое время нашим героям удалось отомстить и «тюремщику» Карявчуку, которого из разводящих «разжаловали» в обычные караульные. В один из дней после бунта наши арестованные разгружали вагон с углём, испачкались с ног до головы, и не смогли вместе со всеми пойти в баню. Выполняя распоряжение начальника гауптвахты, наших друзей после работы отдельно повёл в баню с примкнутым к карабину штыком конвоир Карявчук. По дороге они хотели покурить, но получили от выводного категоричное:
– Не разговаривать! Не положено!
Воликов хотел по дороге позвонить домой матери из телефон-автомата, но снова услышал:
– Не разговаривать! Не положено!
 – Что ж такое? Всё – «Не положено!», – возмущались Воликов и Веселовский.
   
В бане уже никого не было. Известные нам арестованные разделись, вошли в мыльную, уселись в шайки с горячей водой и принялись мыться и парить ноги. Всё это делалось ими намеренно неторопливо, с некоторой даже ленцой. Принципиально спешить им было не куда, да и не за чем. Это был тот случай, когда забываешь о времени, а от соприкосновения с водой получаешь ни с чем не сравнимое удовольствие. В моечной было тепло, а от горячей воды клубился пар, оседая на потолке и стенах водяными капельками. В бане нашим друзьям было уютно и приятно от собственных разомлевших тел.
 
Неприятно, жарко и неуютно было только присмиревшему после «гауптического» бунта поборнику Устава Гарнизонной и караульной службы ефрейтору Карявчуку. Он в шинели, в зимней шапке и с карабином на плече стоял рядом в помещении помывочной, переминался с ноги на ногу, краснел, потел и терпеливо ждал. На все его просьбы поторопиться, войти в его положение, наши друзья категорично отвечали: «Не разговаривать!» … «Не положено!».