Юные дарования

Ты стоишь своих откровений,
Я – я верю, что тоже стою.
Я – гений, ты тоже гений,
И если ты ищешь, значит, нас двое.
Земфира

  Осень была яркой. Тягучей и терпкой, грубо-чувственной, без спросу вторгающейся в личное пространство, агрессивно навязывающей свои увядшие прелести, сующей в нос свои остро пахнущие подмышки: на же, вот тебе, вот тебе, ты думал, что можешь уйти от меня, замкнуться, абстрагироваться – нет.
Нюхай.
Дыши этой прелой листвой, этим зябким, тяжело оседающем на коже туманом, вглядывайся в вечерние сумерки, едва разбавленные светом уличных фонарей, ковыляй, спотыкайся по усыпанным мокрой красно-оранжевой листвой дорожкам, бреди по своей нелепой, бессмысленной жизни, пытайся найти себе какое-то применение в этой безумном мареве догорающего города. Скоро ночь, и измотанные граждане начнут отходить ко сну, мучить друг друга семейными перепалками в своих тесных панельных клетушках, терзать усталые тела в нечистых постелях, ждать, когда заснут дети, чтобы заняться сексом, дрочить на порно из интернета, без конца листая страницы в поисках подходящего ролика, такого, который наконец вставит, вставит, подтирать все, что производит организм в процессе полового возбуждения, снова и снова находить оправдание своему одиночеству... Не добровольно избранному нет, такому одиночеству, которое рождает город и современный мир вообще: вечные метания «дом-работа, работа-дом», а годы идут, а человек стареет, и кажется, что уже ничего, ничего, ничего...
Это ароматы осени, это ее пряная, горькая, депрессивная правда, жуй же ее, дыши, подбирай губами то, что налило тебе небо, все, что каплет, каплет, каплет сверху. Ищи какой-то смысл в том, что с тобой происходит, пытайся идеализировать, пытайся что-то изменить – и замерев однажды под дождем, ощути мгновенное, острое, непередаваемое счастье: от того, как прекрасно быть, просто быть, просто дышать, просто чувствовать – и вдруг ощутить томительную, тягучую благодарность к той женщине, что однажды подарила тебе право на это все.
Но все эти сложные ощущения и мысли были еще недоступны двоим, собравшимся для того, чтобы подготовиться к контрольной по физике. Хотя оба, от природы умные и тонко воспринимающие окружающую действительность, наверно, смутно ощущали депрессивную притягательность осеннего безумия, тревожно вздрагивали под порывами равнодушного ветра, ежились под неласковыми лучами  холодного северо-западного солнца, но все же восемнадцатое октября для них было одним из рядовых учебных дней, одним из тех, что приближают к концу первой четверти. Скоро каникулы, и завтра контрольная, и Аделаида Степановна очень строга, и нужно просто прорешать это все, чтобы завтра идти со спокойной душой в школу. Ей было четырнадцать, ему шестнадцать, они знали друг друга с детства, потому что жили в двухэтажном доме, выкрашенном шебуршисто-белой краской, на окраине маленького городка: нужно ли объяснять, что такое маленький городок? Место, где все знают друг друга, живя не одной семьей, но одной деревней, почти общиной, когда люди так тесно спаяны друг с другом, что даже не испытывая друг к другу приязни, все же знают друг о друге все – и подстраиваются один под другого, поневоле вынужденные прилаживаться к характеру и привычкам соседей.
Владу хорошо давались физика и математика, Анечке, соседке, значительно хуже. Их бабушки дружили, и дети часто играли вместе, а потом, немного повзрослев, помогали друг другу со всякой школьной белибердой, потому что Анечка, несмотря на юный возраст, отлично писала сочинения – сказывалась яркая природная литературно-лингвистическая одаренность и привычка читать все, где есть буквы. Оба были по-своему талантливы... и красивы, той робкой, неоформившейся, не знающей о себе и не уверенной в себе красотой, которая бывает только на заре жизни. Когда человек еще очень доверчив, очень открыт и верит в хорошее: потому что заряд жизненной энергии, что дается при рождении, еще не потрачен, он как сверкающее ядро внутри, и жар его только разгорается.
У детей было много общего, обоих воспитывали любящие бабушки и дедушки, в то время как родители устремились в поисках лучшей жизни в направлении больших городов. Там, где они в силу обстоятельств оказались, детям было хорошо, но все же полностью старшее поколение родительскую любовь заменить не могло. И оглядываясь на одноклассников и соседей по двору, у которых были порой пьющие и безалаберные, но все же молодые родители, с интересами, вкусами и привычками молодых, дети завидовали. Бабушки, при всей их бесконечной прелести, все же жили в прошлом веке, им нравилась Людмила Гурченко и Лев Лещенко, они стряпали под бормотание пузатых телевизоров, пузырящихся закупленными за рубежом мыльными операми, и полгода проводили в огороде. И ничего-то их кроме этих колосящихся, зеленеющих посадок не интересовало: только бы взошло, только бы заморозки не побили, только бы колорад не сожрал.
А хотелось другого. Хотелось, как другие, жарить с родителями шашлыки во дворе, коптить за гаражами с батей рыбу, ходить с мамой на речку. Анечке – чтобы мама, не бабушка, плела косы, и пусть бы даже нервничала и психовала, дергая волосы, но только пела веселые современные песни, скакала козой по квартире, наряжала ее, как куклу, сама собирала на школьные дискотеки – и никому, никому, никому не отдавала. Потому что это ее единственная, ненаглядная, расчудесная дочь.
И оба, и мальчик, и девочка, были по-своему одиноки. Высокий интеллект и природная жизнестойкость и амбициозность, доставшиеся от активных, пробивных родителей, рождали пропасть между ними и окружением – ребятами, которые в большинстве своем не разделяли их интересов, а часто втайне завидовали: слишком уж легко и просто, без труда давалось все этим двоим. Социально оба были менее адаптированы, чем их посредственные, скучные сверстники. И еще поэтому их тянуло друг к другу, потому что не только дураки, но и умные друг к другу тянутся.
Нужно было подготовиться к той контрольной... Написать ее хорошо, как следует, чтобы было не стыдно. И она попросила его помочь, как привыкла просить с детства, не чувствуя ни смущения, ни какой-то необходимости отблагодарить – так, как просят только близких. Тех, «с кем не надо напрягать язык, а просто быть рядом и чувствовать, что жив».
Они сидели в ее комнате, среди тетрадок, кукол, книжек – старых, доставшихся от мамы и бабушки, и совсем новых, купленных на сэкономленные на школьных булочках деньги, и решали задачи из сборника по физике. Выданная в библиотеке синенькая книжка, растрепанная, на глазах разваливающаяся, странно гармонировала с синими анечкиными джинсами. Острые коленки, немного широковатые для девочки ее возраста бедра, маленькая, едва проклевывающаяся грудь – и очки с толстыми линзами, вечная боль и вечная скука. Нежность полудетского лица, тонкого, с богатой, выразительной мимикой – лица, которое когда-то, потом, станет лицом красивой, сильной, уверенной в себе женщины. Но пока все это впереди, а есть только обещания юности – обещания, которые могут не сбыться...
И он – красивый, действительно красивый русоволосый, зеленоглазый мальчишка, высокий, широкоплечий. Для нее почти как старший брат и уж точно лучший друг.
Решали задачи.
И вдруг увидели друг друга.
Она же сама к нему потянулась.
Положила руку на его джинсы. В безотчетном стремительном порыве прижалась губами к щеке – не рассуждая, не думая о том, что будет дальше.  Поцеловала – не так, как целовала бабушку или кошку.
Как мужчину... Первого. Главного.
Уговаривать долго не пришлось.
Она же тоже была ему нужна. Давно. Всегда.
Было очень больно. Просто больно, как бывает, когда порежешь палец, только сильнее. А потом за болью пришло что-то другое, не удовольствие, но во всяком случае от этого не хотелось плакать. Странно-тягучее, волнующее чувство. Стремление не отталкивать. Стремление держать при себе. Сохранять – для себя...
Беречь от других.
Ревниво охранять свое счастье.
Он целовал ее весь тот вечер – почти не отпуская.
А в окно стучалась и звала осень, страшно-горькая, таинственно-призрачная, обещающая сладость и боль, и долгую жизнь впереди. В которой будет – всякое. Но которая только начинается.
А красно-коричневое пятно они потом вдвоем застирали под краном. И холодная вода унесла не только кровь, но и обиды, и недомолвки, которые, конечно, конечно, тоже случались. Даже в их маленькой, еще такой короткой жизни. Которая уже тогда была – общей.

28.03.25