02

В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат. Более всего на свете прокуратор ненавидел запах розового масла, и все теперь предвещало нехороший день, так как запах этот начал преследовать прокуратора с рассвета. О боги, боги, за что вы наказываете меня?
Прокуратор шёл мимо роскошных цветочных клумб, морщась, страдая от мигрени, потирая пальцами висок. На мозаичном полу у фонтана уже было приготовлено кресло, и прокуратор, не глядя ни на кого, сел в него. Секретарь, почтительно вставший при появлении прокуратора, доложил:
– Подследственный из Галилеи. Тетрарх отказался дать заключение по делу и смертный приговор Синедриона направил на Ваше утверждение, – объяснил секретарь.
Прокуратор дернул щекой и сказал тихо:
– Приведите обвиняемого.
Двое легионеров ввели и поставили перед креслом прокуратора человека лет двадцати семи, одетого в старый и разорванный голубой хитон. Голова его была прикрыта белой повязкой с ремешком вокруг лба, а руки связаны за спиной. Под левым глазом у человека был большой синяк, в углу рта – ссадина с запекшейся кровью. Приведенный с тревожным любопытством глядел на прокуратора.
– Так это ты подговаривал народ разрушить Ершалаимский храм? - Тихо спросил прокуратор
Человек со связанными руками несколько подался вперед и начал говорить:
– Добрый человек! Поверь мне...
Но прокуратор, тут же перебил его:
– Это меня ты называешь добрым человеком? Ты ошибаешься. В Ершалаиме все шепчут про меня, что я свирепое чудовище – и прибавил: – Кентурион, преступник называет меня «добрый человек». Выведи его отсюда на минуту и объясни, как надо разговаривать со мной. Но не калечить.
Выведя арестованного из-под колонн в сад, кентурион Марк Крысобой вынул из рук у легионера, стоявшего у подножия бронзовой статуи, бич и, несильно размахнувшись, небрежно и легко ударил арестованного по плечам. Связанный рухнул наземь, как будто ему подрубили ноги, захлебнулся воздухом. Марк одною левою рукой, легко, как пустой мешок, вздернул на воздух упавшего и заговорил гнусаво:
– Римского прокуратора называть – игемон. Других слов не говорить. Смирно стоять. Ты понял меня или ударить тебя?
Арестованный пошатнулся, перевел дыхание и ответил хрипло:
– Я понял тебя. Не бей меня.
И через несколько секунд он вновь стоял перед прокуратором.
Прозвучал тусклый больной голос:
– Имя?
– Мое? – торопливо отозвался арестованный.
– Мое – мне известно. Не притворяйся более глупым, чем ты есть.
– Иешуа, – поспешно ответил арестант.
– Прозвище есть?
– Га-Ноцри.
– Где живешь постоянно?
– У меня нет постоянного жилища, – застенчиво ответил арестант, – я путешествую из города в город.
– Это можно выразить короче, одним словом – бродяга, – сказал прокуратор и спросил:
– Знаешь ли грамоту?
– Да.
– Знаешь ли какой-либо язык, кроме арамейского?
– Знаю. Греческий.
Впервые прокуратор взглянул на арестованного… хоть и одним глазом. Другой оставался закрыт ладонью.
– Это ты призывал народ разрушить здание храма?
– Я, добрый… – тут ужас мелькнул в глазах арестанта, – я, игемон, никогда в жизни никого не подговаривал на это бессмысленное действие - разрушать храм.
– Ты лгун. Записано ясно: подговаривал разрушить храм. Так свидетельствуют люди.
– Эти добрые люди, – заговорил арестант и торопливо прибавил: – игемон... ничему не учились и все перепутали, что я говорил. Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время. И все из-за того, что он неверно записывает за мной.
Теперь уже оба больных глаза тяжело глядели на арестанта.
– Повторяю в последний раз: перестань притворяться сумасшедшим, – произнес Пилат, – за тобою записано достаточно, чтобы повесить.
– Нет-нет, игемон, – напрягаясь, заговорил арестованный, – ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там написано, я не говорил. Я его умолял: сожги ты бога ради свой пергамент!
– Кто такой? – тронул висок рукой Пилат.
– Левий Матвей, – охотно объяснил арестант, – он был сборщиком податей и я с ним встретился впервые на дороге, и разговорился. Первоначально он оскорблял меня, то есть думал, что оскорбляет, называя меня собакой, – тут арестант усмехнулся, – я лично не вижу ничего дурного в этом звере, чтобы обижаться...
Секретарь перестал записывать и исподтишка бросил удивленный взгляд, но не на арестованного, а на прокуратора.
– ...однако, послушав меня, – продолжал Иешуа, – он бросил деньги на дорогу и сказал, что пойдет со мной...
Пилат усмехнулся одною щекой, оскалив желтые зубы, и промолвил, повернувшись к секретарю:
– О, город Ершалаим! Чего только не услышишь в нем. Сборщик податей, вы слышите, бросил деньги на дорогу!
Секретарь счел нужным повторить улыбку Пилата.
– А он сказал, что деньги ему отныне стали ненавистны, – объяснил Иешуа: – И с тех пор он стал моим спутником.
Прокуратор в муке запрокинул голову к солнцу и затем посмотрел мутными глазами на арестованного: 
– А вот что ты все-таки говорил про храм толпе на базаре?
– Я, игемон, говорил о том, что рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины.
– Зачем же ты, бродяга, смущал народ, рассказывая про истину, о которой ты не имеешь представления? - Пилат поморщился, сжал пальцами виски и пробормотал тихо: - О, боги мои! Я спрашиваю его о чем-то ненужном на суде... Мой ум не служит мне больше. Яду мне, яду!
– Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Тебе не только говорить, тебе трудно даже глядеть на меня. И сейчас я невольно являюсь твоим палачом, что меня огорчает. Но мучения твои сейчас кончатся, голова пройдет.
Секретарь вытаращил глаза на арестанта и уронил стило.
Прокуратор поднялся с кресла, сжал голову руками, и на желтоватом его бритом лице выразился ужас. Но тотчас вновь опустился в кресло, широко открытыми глазами глядя на арестованного.
– Ну вот, все и кончилось, – говорил арестованный, – и я чрезвычайно этому рад. Я советовал бы тебе, игемон, оставить на время дворец и погулять пешком где-нибудь в окрестностях. Гроза начнется позже, к вечеру. Прогулка принесла бы тебе большую пользу, а я с удовольствием сопровождал бы тебя. Мне пришли в голову кое-какие новые мысли, которые могли бы показаться тебе интересными, и я охотно поделился бы ими с тобой, тем более что ты производишь впечатление очень умного человека.
Секретарь побледнел и уронил свиток на пол.
Раздался сорванный, хрипловатый голос прокуратора:
– Развяжите ему руки.
Один из конвойных легионеров стукнул копьем, передал его другому, подошел и снял веревки с арестанта.
– Сознайся, – спросил Пилат, – ты великий врач?
– Нет, прокуратор, я не врач, – ответил арестант, с наслаждением потирая опухшие руки.
– Ну, хорошо. Если хочешь это держать в тайне, держи. К делу это отношения не имеет... Я не спросил тебя, – сказал Пилат, – ты, может быть, знаешь и латинский язык?
– Я знаю много языков, – ответил арестант.
– Так ты утверждаешь, что не призывал разрушить... или поджечь, или каким-либо иным способом уничтожить храм?
– Разве я похож на слабоумного?
– О да, ты не похож на слабоумного, – тихо ответил прокуратор и улыбнулся какой-то страшной улыбкой, – так поклянись, что этого не было.
– Чем хочешь ты, чтобы я поклялся? – спросил арестант.
– Ну, хотя бы жизнью твоей, ею клясться самое время, так как она висит на волоске!
– Не думаешь ли ты, что это ты ее подвесил, игемон? – спросил арестант, – если это так, ты очень ошибаешься.
Пилат вздрогнул и ответил:
– Я могу перерезать этот волосок.
– И в этом ты ошибаешься, – светло улыбаясь, возразил арестант, – согласись, что перерезать волосок может лишь тот, кто подвесил?
– Теперь – улыбнувшись, сказал Пилат, –я не сомневаюсь в том, что праздные зеваки в Ершалаиме ходили за тобою по пятам. Не знаю, кто подвесил твой язык, но подвешен он хорошо… Верно ли, что ты явился в Ершалаим через Сузские ворота верхом на осле, сопровождаемый толпою, кричавшей тебе приветствия как пророку?
Арестант удивлённо поглядел на прокуратора.
– У меня и осла-то никакого нет, игемон, – сказал он. – Пришел я в Ершалаим точно через Сузские ворота, но пешком, в сопровождении одного Левия Матвея и никто мне ничего не кричал, так как никто меня тогда в Ершалаиме не знал.
– Не знаешь ли ты – продолжал Пилат, не сводя глаз с арестанта, – Дисмаса, Гестаса и Вар-раввана?
– Этих добрых людей я не знаю, – ответил арестант.
– Почему ты все время употребляешь слова «добрые люди»? Ты всех, что ли, так называешь?
– Всех, – ответил арестант, – злых людей нет на свете.
– Впервые слышу об этом, – сказал Пилат, усмехнувшись, – В какой-нибудь из книг ты прочел об этом?
– Нет, я своим умом дошел до этого.
– А вот, например, кентурион Марк, его прозвали Крысобоем, – он – добрый?
– Да, – ответил арестант, – только несчастный. С тех пор как добрые люди изуродовали его, он стал жесток и черств. Интересно кто его искалечил.
– Охотно могу сообщить, – отозвался Пилат, – я был свидетелем этого. Добрые люди набросились на него, как собаки на медведя. Германцы вцепились ему в шею, в руки, в ноги. Пехотный манипул попал в мешок, и если бы не врубилась с фланга кавалерия, которой командовал я, – тебе, философ, не пришлось бы разговаривать с Крысобоем. Это было в Долине Дев.
– Если бы с ним поговорить, – вдруг мечтательно сказал арестант, – я уверен, что он резко изменился бы.
– Я полагаю, – отозвался Пилат, – что мало радости ты доставил бы легату легиона, если бы вздумал разговаривать с кем-нибудь из его офицеров или солдат. Впрочем, этого к счастью не случится и первый, кто об этом позаботится, буду я.
В это время в колоннаду стремительно влетела ласточка, сделала под золотым потолком круг, снизилась и скрылась за капителью колонны.
В течение ее полета прокуратор раздумывал, постукивая рукой по столу, и, махнув секретарю «пиши», стал тихо диктовать:
 - Игемон разобрал дело бродячего философа Иешуа Га-Ноцри и состава преступления не нашел. Бродячий философ оказался душевнобольным. Вследствие этого смертный приговор, вынесенный Малым Синедрионом, прокуратор не утверждает. Но ввиду того, что безумные речи Га-Ноцри могут стать причиною волнений, прокуратор удаляет Иешуа из Ершалаима и подвергает его заключению в Кесарии, в резиденция прокуратора…  Все о нем? – спросил Пилат у секретаря.
– Нет, к сожалению, – неожиданно ответил секретарь и подал Пилату другой кусок пергамента.
– Что еще там? – спросил Пилат прочёл и изменился в лице.
– Слушай, Га-Ноцри, – заговорил прокуратор, глядя на Иешуа как-то странно: – ты когда-либо говорил что-нибудь о великом кесаре? Отвечай! Говорил?.. Или... не... говорил? – Пилат выделил слово «не» и послал Иешуа в своем взгляде какую-то мысль, которую как бы хотел внушить арестанту.
– Правду говорить легко и приятно, – улыбнулся арестант.
– Мне не нужно знать, – придушенным, злым голосом отозвался Пилат, – приятно или неприятно тебе говорить правду. Но тебе придется ее говорить. И, говоря, взвешивай каждое слово, если не хочешь не только неизбежной, но и мучительной смерти… Знаешь ли ты некоего Иуду из Кириафа, и что именно ты говорил ему о кесаре?
– Дело было так, – начал рассказывать арестант, – позавчера вечером я познакомился с одним молодым человеком. Он пригласил меня к себе и угостил...
– Добрый человек? – спросил Пилат, и дьявольский огонь сверкнул в его глазах.
– Очень добрый и любознательный человек, – подтвердил арестант, – он высказал величайший интерес к моим мыслям, принял меня весьма радушно...
– Светильники зажег... – сквозь зубы в тон арестанту проговорил Пилат.
– Да, – удивившись, продолжал Иешуа, – попросил меня высказать свой взгляд на государственную власть. Его этот вопрос очень интересовал.
– И что же ты сказал? – спросил Пилат.
– Я сказал, что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть.
– Дальше!
– Дальше ничего не было, – сказал арестант, – вбежали люди, стали меня вязать и повели в тюрьму.
Секретарь быстро чертил на пергаменте слова.
– На свете не было, нет и не будет никогда более великой и прекрасной для людей власти, чем власть императора Тиберия! – вскричал Пилат сорванным голосом, с ненавистью глядя на секретаря и конвой. – И не тебе, безумный преступник, рассуждать о ней!
Тут Пилат вскричал: – Вывести конвой с балкона! – и, повернувшись к секретарю, добавил: – Оставьте меня с преступником наедине, здесь государственное дело.
Конвой поднял копья и, мерно стуча подкованными калигами, вышел с балкона в сад, а за конвоем вышел и секретарь.
– Я вижу, что зря я говорил с этим юношей из Кириафа. У меня, игемон, есть предчувствие, что с ним случится несчастье, и мне его очень жаль. - заговорил арестант
– Я думаю, – странно усмехнувшись, ответил прокуратор, – что есть еще кое-кто, кого тебе следовало бы пожалеть более, чем Иуду из Кириафа, и кому придется гораздо хуже... Итак, Марк Крысобой, холодный и убежденный палач, люди, которые, как я вижу, тебя били за твои проповеди и грязный предатель Иуда – все они добрые люди?
– Да, – ответил арестант.
– И настанет царство истины?
– Настанет, игемон, – убежденно ответил Иешуа.
– Оно никогда не настанет! – вдруг закричал Пилат страшным голосом и добавил вслед вышедшим, повысив голос, чтобы услышали в саду: – Преступник! Преступник! Преступник!
А затем тихо спросил:
– Иешуа Га-Ноцри, веришь ли ты в каких-нибудь богов?
– Бог один, – ответил Иешуа, – в него я верю.
– Так помолись ему! Покрепче помолись! Впрочем, – тут голос его сел, – это не поможет. Жены нет? – почему-то тоскливо спросил Пилат.
– Нет, я один.
– Ненавистный город, – пробормотал прокуратор и передернул плечами, – если бы тебя зарезали перед твоим свиданием с Иудою, это было бы лучше.
– А ты бы меня отпустил, игемон, – тревожно попросил арестант, – я вижу, что меня хотят убить.
Лицо Пилата исказилось судорогой:
– Ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит человека, говорившего то, что говорил ты? Или ты думаешь, что я готов занять твое место? Я твоих мыслей не разделяю! И слушай меня: если с этой минуты ты произнесешь хотя бы одно слово, заговоришь с кем-нибудь, берегись меня! Повторяю тебе: берегись.
– Игемон...
– Молчать! – вскричал Пилат – Ко мне!