09

Итак, неизвестный задёрнул штору и погрозил Ивану пальцем.
Иван опустил ноги с постели и всмотрелся. С балкона осторожно заглядывал в комнату бритый, темноволосый, с острым носом, встревоженными глазами и со свешивающимся на лоб клоком волос человек примерно лет тридцати восьми.
Убедившись в том, что Иван один и прислушавшись, таинственный посетитель осмелел и вошел в комнату. Он был одет в больничное: бурый халат и тапки.
Пришедший шепотом осведомился: «Можно присесть?» – и, получив утвердительный кивок, поместился в кресле.
– 120-я комната получила жильца. Привезли кого-то, который просит вернуть ему голову… Мне удалось стащить месяц тому назад связку ключей – позвенел ключами гость - и таким образом я получил возможность выходить на общий балкон, и навещать соседей.
– Значит Вы можете удрать? Или высоко? – заинтересовался Иван.
– Нет, – твердо ответил гость, – я не могу удрать отсюда не потому, что высоко, а потому, что мне удирать некуда. – И после паузы он добавил: – Вы, надеюсь, не буйный? А то мне ненавистен людской крик, будь то крик страдания, ярости или иной какой-нибудь крик. Успокойте меня, скажите, Вы не буйный?
– Вчера в я одному типу по морде засветил.
– Основание? – строго спросил гость.
– Да, признаться, без основания, – сконфузившись, ответил Иван.
– Безобразие, – осудил гость Ивана и добавил: – А кроме того, ещё неизвестно, что именно имеется у человека, морда или лицо. И, пожалуй, ведь все-таки лицо. Так что, знаете ли, кулаками... Нет, уж это Вы оставьте, и навсегда.
Отчитав таким образом Ивана, гость осведомился:
– Профессия?
– Поэт, – неохотно признался Иван.
– Ох, как мне не везет! – огорчился гость, но тут же спохватился и спросил: – А как Ваша фамилия?
– Бездомный.
– Эх, эх... – сказал гость, морщась.
– А Вам, что же, мои стихи не нравятся? – с любопытством спросил Иван.
– Ужасно не нравятся.
– А Вы какие читали?
– Никаких я Ваших стихов не читал!.. – нервно воскликнул посетитель – Как будто я других не читал! Впрочем... я готов принять на веру. Хороши ваши стихи, скажите сами?
– Чудовищны! – вдруг смело и откровенно произнес Иван.
– Не пишите больше! – попросил пришедший умоляюще.
– Обещаю и клянусь! – торжественно произнес Иван.
Клятву скрепили рукопожатием и гость продолжил беседу с Иваном: – Так из-за чего же Вы попали сюда?
– Из-за Понтия Пилата, – хмуро глянув в пол, ответил Иван.
– Как? – забыв про осторожность, крикнул гость и сам себе зажал рот рукой и шёпотом, – Умоляю, умоляю, расскажите!
- На бульваре, у пруда иностранный консультант, левый глаз пустой, правый - зелёный, Мишу Берлиоза под трамвай пристроил, заранее знал, что женщина голову отрежет и за атеистов поблагодарил, он у Пилата на балконе был – к гадалке не ходи, а я его шизофреником назвал, а с ним длинный в разбитом пенсне и чёрный кот на задних ногах, в метро зайцем ездит, а погонишься – догнать невозможно, и из каждой подворотни выглядывает, а заскочишь – пусто, и иконка напугала, а с Каифой и с Пилатом знаком… в белом плаще с кровавым подбоем… И вот я и оказался здесь.
Гость не считал Ивана сумасшедшим, проявил величайший интерес к рассказываемому и по мере развития этого рассказа, пришел в полный восторг.
– Об одном жалею, что на месте Берлиоза не было шоумена Латунского! - положил руку на плечо поэта – Бедный... Но Вы сами, голубчик, во всем виноваты. Нельзя было держать себя с Ним столь развязно. И надо еще сказать Ему спасибо, что обошёлся с Вами сравнительно гуманно.
– Да кто же он, наконец, такой? – в возбуждении спросил Иван.
Гость вгляделся в Ивана и ответил вопросом:
– А Вы не впадете в беспокойство? Мы все здесь люди ненадежные...
– Нет, нет! – воскликнул Иван, – скажите, кто он такой?
– Ну хорошо, – ответил гость и веско и раздельно сказал: – Вы встретились с сатаной.
Иван не впал в беспокойство, но был все-таки сильнейшим образом ошарашен.
– Не может этого быть! Его не существует.
– Помилуйте! Не Вам это говорить. Вы, по-видимому, были одним из первых, кто от него пострадал. Сидите, как сами понимаете, в психушке, а толкуете о том, что его нет. Право, это странно!
Сбитый с толку Иван замолчал.
– Я сразу догадался, – продолжал гость, – с кем Вы имели удовольствие беседовать. И, право, я удивляюсь Берлиозу! Ну Вы, конечно, человек девственный... извините... но тот, насколько я его помню, все-таки хоть что-то читал! Его нельзя не узнать, мой друг... ведь даже разные глаза! Впрочем, Вы... Вы меня опять-таки извините, ведь, я не ошибаюсь, Вы человек невежественный? Может быть Вы даже оперы «Фауст» не слыхали?
Иван страшнейшим образом сконфузился и что-то забормотал в оправдание.
– Ну вот, ну вот... неудивительно! А Берлиоз, повторяю, человек не только начитанный, но и очень хитрый. Хотя в защиту его я должен сказать, что, конечно, Воланд может запорошить глаза и человеку похитрее.
– Кто?! – в свою очередь крикнул Иван.
– Тише!
Иван засипел:
– Ай-яй-яй, вот так штука! Так он, стало быть, действительно мог быть у Понтия Пилата? А меня сумасшедшим называют! – прибавил Иван, в возмущении указывая на дверь.
Горькая складка обозначилась у губ гостя.
– Будем глядеть правде в глаза, – и гость повернул свое лицо в сторону бегущей сквозь облако луны. – И Вы и я – сумасшедшие, что отпираться! Видите ли, он Вас потряс – и Вы свихнулись, так как у Вас, очевидно, подходящая для этого почва. Но то, что Вы рассказываете, бесспорно было в действительности. Ваш собеседник был у Пилата, а теперь он навестил Москву.
– Да ведь он тут черт знает чего натворит! Как-нибудь его надо изловить! – не совсем уверенно поднял голову Иван.
– Вы уже попробовали, и будет с Вас, – иронически отозвался гость, – и другим тоже пробовать не советую. А что натворит, это уж будьте спокойны... Но до чего мне досадно, что встретились с ним Вы, а не я! Ибо я здесь сижу из-за того же, что и Вы, – тут гость пугливо оглянулся: – дело в том, что не так давно я написал о Пилате роман.
– Вы – писатель? – с интересом спросил поэт.
Гость погрозил Ивану кулаком, потом сказал:
– Я – мастер, – он сделался суров и вынул из кармана халата совершенно засаленную черную шапочку с вышитой на ней желтым шелком буквой «М». Он надел эту шапочку и показался Ивану в профиль и в фас, чтобы доказать, что он – мастер. – Она своими руками сшила ее мне, – таинственно добавил он.
– А как Ваша фамилия?
– У меня нет больше фамилии, – с мрачным презрением ответил странный гость, – Забудем о ней.
– Так Вы хоть про роман скажите, – деликатно попросил Иван.
– Извольте – начал гость. – Историк по образованию, я еще два года тому назад работал в одном из московских музеев, а кроме того, занимался переводами.
– С какого языка? – с интересом спросил Иван.
– Я знаю английский, французский, немецкий, латинский и греческий. Ну, немножко еще читаю по-итальянски.
– Ух ты! – завистливо шепнул Иван.
– И, представьте, однажды выиграл в лотерею крупную сумму денег… Купил ноутбук и снял небольшую квартирку на первом этаже в тихом центре, в старом доме... Работу в музее бросил и начал сочинять роман о Понтии Пилате.
– Это был золотой век, – блестя глазами, шептал рассказчик, – совершенно отдельная квартира, громадная комната, четырнадцать метров, - гость стал отмеривать руками, – так... вот диван, столик и на нем к окошку ближе книги, тут маленький письменный столик. Ах, какая у меня была обстановка... окна во двор. Напротив, в четырех шагах, под забором, сирень, липа и клен. И камин... камин!!! И у меня вечно пылал огонь! И вот прошлою весной, случилось нечто гораздо более восхитительное, чем выигрыш в лотерею. А это, согласитесь, большая удача!
– Это верно, – признал внимательно слушающий Иван.
– Пилат летел к концу и я уже знал, что последними словами романа будут «...пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат». Ну, конечно, я выходил гулять. Или отправлялся обедать в какой-нибудь дешевый ресторан.
Тут глаза гостя широко открылись, и он продолжал шептать, глядя на луну: *
* Мастер рассказывает свою историю. Жирным курсивом выделен текст, когда голос Мастера звучит "за кадром", а соответствующий видеоряд иллюстрирует рассказанное.  Мастер и Маргарита разговаривают друг с другом одними глазами, не открывая рта.
– Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы. Черт их знает, как их зовут, но они первые почему-то появляются в Москве.
– И эти цветы очень отчетливо выделялись на черном ее весеннем пальто. Нехороший цвет. Она повернула с Тверской в переулок и обернулась. По Тверской шли тысячи людей, но я вам ручаюсь, что увидела она меня одного и поглядела не то что тревожно, а даже как будто болезненно. И меня поразила не столько ее красота, сколько необыкновенное одиночество в глазах! Я тоже свернул в переулок и пошел по ее следам. Мы шли по кривому, скучному переулку, я по одной стороне, а она по другой. И не было, вообразите, в переулке ни души. Я мучился, потому что мне показалось, что с нею необходимо говорить и тревожился, что я не вымолвлю ни одного слова, а она уйдет и я никогда ее более не увижу... И внезапно заговорила она: - Нравятся ли Вам мои цветы?
Я отчетливо помню, как прозвучал ее голос, но мне показалось, что эхо ударило в переулке. Я быстро перешел на ее сторону и ответил: - Нет. Не нравятся
Она поглядела на меня удивленно, а я вдруг, и совершенно неожиданно, понял, что я всю жизнь любил именно эту женщину!
– Скажете, сумасшедший?
– Ничего я не скажу, – воскликнул Иван и добавил: – Умоляю, дальше!
И гость продолжал:
Так вот, она спросила: - Вы вообще не любите цветов?
- Нет, я люблю цветы, только не такие – сказал я.- Я розы люблю.
- И пожалел о том, что это сказал, потому что она бросила свои цветы на землю. Я все-таки поднял их и понес в руках. Так мы шли молча некоторое время, пока она не вынула у меня из рук цветы, не бросила их в урну, затем продела свою руку в черной перчатке в мою, и мы пошли рядом.
– Дальше, – сказал Иван, – и не пропускайте, пожалуйста, ничего.
– Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих! Так поражает молния, так поражает финский нож! Она говорила, что с желтыми цветами в руках она вышла в тот день, чтобы я наконец ее нашел, и что, если бы этого не произошло, она отравилась бы, потому что жизнь ее была пуста.
- Мы разговаривали так, как будто расстались вчера, как будто знали друг друга много лет. Она приходила ко мне каждый день. Никто не знал о нашей связи, за это я вам ручаюсь, хотя так не бывает. Не знал ее муж, не знали знакомые. Я работал, а она, запустив в волосы тонкие с острыми ногтями пальцы, перечитывала написанное. Она сулила славу, она подгоняла меня, стала называть мастером и сшила вот эту самую шапочку. Она ждала этих обещанных последних слов о пятом прокураторе Иудеи, и говорила, что в этом романе ее жизнь.
Он был закончен в августе месяце и распечатан в пяти экземплярах. Настал час, когда пришлось покинуть наш тайный приют и выйти в жизнь... И я вышел в жизнь, и моя жизнь кончилась, – прошептал мастер и поник головой.
- Я впервые попал в мир литературы и вспоминаю о нем с ужасом! – прошептал мастер – Ваш Берлиоз в издательстве чрезвычайно поразил меня, ах, как поразил! Он смотрел на меня так, как будто у меня щека была раздута флюсом, косился в угол и даже сконфуженно хихикнул. Вопросы, которые он мне задавал, прочитав роман, показались мне сумасшедшими. Не говоря ничего по существу романа, он спрашивал меня о том, кто я таков и откуда взялся, давно ли пишу и почему обо мне ничего не было слышно раньше, и даже задал, с моей точки зрения, совсем идиотский вопрос: кто это меня надоумил сочинить роман на такую странную тему?
Наконец, он мне надоел, и я спросил его напрямик, будет ли он печатать роман или не будет.
Тут он начал что-то мямлить и заявил, что самолично решить этот вопрос не может, что с моим произведением должны ознакомиться другие члены редколлегии, и попросил придти через две недели.
- Я пришел через две недели и был принят какой-то девицей со скошенными к носу от постоянного вранья глазами.
– Это Лапшенникова, – усмехнувшись, сказал Иван.
– Может быть, – отрезал тот.
– Так вот, от нее я получил свой роман, уже порядочно засаленный и растрепанный. Стараясь не попадать своими глазами в мои, Лапшенникова сообщила, что издательство обеспечено материалами на два года вперед и поэтому вопрос о напечатании моего романа, как она выразилась, отпадает.
Прошло не более двух дней, как в выпуске новостей появился сюжет журналиста Аримана, который осуждал "кощунственную попытку молодого писателя протащить в печать пасквиль на Иисуса Христа"
– А, помню, помню! – вскричал Иван. – Но я забыл, как ваша фамилия!
– Оставим, мою фамилию, ее нет больше, – ответил гость. – Дело не в ней.
Ещё через день в какой-то аналитической передаче литератор Мстислав Лаврович разносил в пух и прах Пилатчину и того «косорукого богомаза», который вздумал протащить (опять это проклятое слово!) ее в печать.
И потом это ток-шоу на центральном канале... у Латунского. Уверяю Вас, что услышанное от Аримана и Лавровича могло считаться добродушной шуткою по сравнению с тем, что озвучивалось у Латунского. Достаточно сказать, что тема шоу называлась «Воинствующий богоборец» («Одержимый богохульник»). Главное, они не сочли необходимым позвать меня, не дождались выхода романа. Я уверен, что среди тех, кто там выступал, не было ни одного человека, прочитавшего роман. Что не мешало им поносить и роман, и меня лично. Я даже не заметил, как появилась она... в мокрой одежде, с мокрыми волосами и с зонтиком в руках, который она даже не сообразила раскрыть. Глаза ее источали огонь, руки дрожали и были холодны. Сперва она бросилась меня целовать, затем хриплым голосом сказала, что она отравит Латунского.
Иван как-то сконфуженно покряхтел, но ничего не сказал.
– Настали совершенно безрадостные дни.
- Роман был написан, больше делать было нечего и мы оба жили тем, что сидели на коврике у камина и смотрели на огонь. Впрочем, теперь мы чаще расставались, чем раньше. Она стала уходить гулять. А со мной случилась оригинальность, как нередко бывало в моей жизни...  Я так увлекся просмотром телепрограмм о себе, чтением публикаций и форумов, которые появлялись как грибы после дождя... и обсуждали... обсуждали... мой роман, который так и не увидел свет. Даже сайт в интернете, на котором я пытался его опубликовать, был немедленно заблокирован.  В чём меня только не обвиняли – в русофобии, в нападках на церковь, даже в антисемитизме.
Сначала я смеялся. Второй стадией была стадия удивления. Что-то на редкость фальшивое и неуверенное чувствовалось буквально в каждой фразе, в каждой интонации этих обсуждений и репортажей. Мне казалось и я не мог от этого отделаться, что все говорят не то, что они хотят сказать и их ярость вызывается именно этим. Затем наступила третья стадия... Я стал считать, что это моя миссия - пострадать за правду, как у одного из героев моего романа... И я испытывал буквально мазохистское наслаждение от просмотра этих передач и чтения этих форумов. Что уже, согласитесь, ненормальность.
А затем наступила последняя стадия – страха. Нет, не страха критики, поймите, а страха перед другими, совершенно не относящимися к роману вещами. Так, например, я стал бояться темноты. Словом, наступила стадия психического заболевания. Стоило мне перед сном потушить лампу, как мне казалось, что через окно, влезает какой-то спрут с очень длинными и холодными щупальцами. И спать мне пришлось со светом.
Про спрута я своей возлюбленной, конечно, не говорил. Но она видела, что со мной творится что-то неладное, очень изменилась, похудела и побледнела, перестала смеяться и все просила меня простить ее за то, что она советовала мне напечатать роман. Она говорила, чтобы я, бросив все, уехал отдыхать, куда-нибудь к морю, истратив на эту поездку все оставшиеся деньги, а я, чтобы не спорить, обещал ей это сделать на днях. Но она сказала, что сама возьмет мне билет. Тогда я вынул все свои оставшиеся деньги, около ста тысяч рублей, и отдал ей.
- Зачем так много? – удивилась она.
Я сказал что-то вроде того, что боюсь воров и прошу ее поберечь деньги до моего отъезда. Она взяла их и уложила в сумочку. А потом поцеловала меня и сказала, что ей легче было бы умереть, чем покидать меня в таком состоянии одного, но что ее ждут, что придет завтра. Она умоляла меня не бояться ничего.
Это было в сумерки, в середине января. И она ушла. Я лег на диван и заснул, не зажигая лампы. Проснулся я от ощущения, что спрут здесь. Шаря в темноте, я еле сумел зажечь лампу. Каминные часы показывали два часа ночи. Я лег заболевающим, а проснулся больным. Мне вдруг показалось, что зимний сумрак выдавит стекла, вольется в комнату и я захлебнусь в нём, как в чернилах. Я стал человеком, который уже не владеет собой. У меня хватило сил добраться до камина и разжечь в нем дрова. Когда они затрещали, мне как будто стало немного легче. Я сел на пол прямо у камина, так что жар начал обжигать мне лицо и руки, и шептал: - Догадайся, что со мною случилась беда. Приди, приди, приди!
Но никто не шел. В камине ревел огонь, в оконных щелях гудел ветер. Тогда случилось последнее. Я взял свой ноутбук и бросил его в камин. Он лопнул, зашипел и стал искрить, и плавиться. Знаете, как воняет горящая пластмасса? Затем я схватил распечатанные экземпляры романа и начал их жечь. Я вкладывал стопки между поленьями, кочергой трепал листы. Знакомые слова мелькали передо мной и пропадали лишь тогда, когда бумага чернела. Я кочергой яростно добивал её и роман, упорно сопротивляясь, все же погибал.
В это время хлопнула дверь. Сердце мое прыгнуло, и я, погрузив последнюю стопку листов в огонь, обернулся.
Она шагнула в комнату вся дрожащая, вскрикнула и голыми руками выбросила из камина на пол последнее, что там оставалось. Дым наполнил комнату. Я ногами затоптал огонь, а она повалилась на диван и заплакала неудержимо, и судорожно.
Когда она утихла, я сказал: - Я возненавидел этот роман. Я болен. Мне страшно!
Она поднялась и заговорила: - Я тебя вылечу, вылечу, ты восстановишь его. Зачем, зачем я не оставила у себя один экземпляр!
Она оскалилась от ярости, что-то еще говорила невнятно, принялась собирать и расправлять обгоревшие листы, аккуратно сложила их в сумочку. Все ее действия показывали, что она полна решимости и овладела собой.
- Вот как приходится платить за ложь, – говорила она, – и больше я не хочу лгать. Я осталась бы у тебя и сейчас, но не хочу, чтобы у него навсегда осталось в памяти, что я убежала ночью. Он не делал мне никогда никакого зла. Я объяснюсь с ним завтра утром, скажу, что люблю другого и навсегда вернусь к тебе. Ответь мне, может быть ты не хочешь этого?
- Бедная моя, бедная, я не допущу, чтобы ты это сделала. Со мною будет нехорошо и я не хочу, чтобы ты погибала вместе со мной.
- Только эта причина? – спросила она и приблизила свои глаза к моим.
- Только.
Она страшно оживилась, припала ко мне, обвивая мою шею и сказала: - Я погибаю вместе с тобою. Утром я буду у тебя.
И вот, последнее, что я помню в моей жизни, это – эти её последние слова, полоску света из моей прихожей и в этой полосе света развившуюся прядь, и ее полные решимости глаза. Еще помню черный силуэт на пороге наружной двери и белый сверток.
Ночью, без пальто, в тапках, я выскочил во двор. Везде были сугробы, где-то играла музыка. Постояв немного, я вышел в переулок. Метнувшаяся мне под ноги собака испугала меня и я перебежал от нее на другую сторону. Холод и страх, ставший моим постоянным спутником, доводили меня до исступления. Идти мне было некуда и проще всего, конечно, было бы броситься под трамвай. Но, дорогой мой сосед, вся штука заключалась в том, что страх владел каждой клеточкой моего тела. И так же точно, как собаки, я боялся и трамвая. По ночному городу пешком я шел в эту клинику.
Отделался тем, что отморозил пальцы на левой ноге. Но это вылечили. И вот четвертый месяц я здесь.
– Но Вы же могли дать знать ей, – сказал Иван.
– Вы, очевидно, не понимаете меня… Перед нею, – гость благоговейно посмотрел во тьму ночи, – легло бы письмо из сумасшедшего дома. Разве можно посылать письма, имея такой адрес? Душевнобольной? Вы шутите, мой друг! Нет, сделать ее несчастной? На это я не способен. Впрочем, у меня есть надежда, что она забыла меня!
– Но Вы можете выздороветь... – робко сказал Иван.
– Я неизлечим, – спокойно ответил гость, – впрочем, мне теперь гораздо лучше. И, знаете, я нахожу, что здесь очень и очень неплохо. Вот лето идет к нам, на балконе завьется плющ. Ключи расширили мои возможности. По ночам будет луна. Ах, она ушла! Ночь валится за полночь. Мне пора.
– Скажите мне, а что было дальше с Иешуа и Пилатом, – попросил Иван, – умоляю, я хочу знать.
– Ах нет, нет, – болезненно дернувшись, ответил гость, – я вспомнить не могу без дрожи мой роман. А Ваш знакомый консультант сделал бы это лучше меня. Спасибо за беседу. До свидания.
И раньше, чем Иван опомнился, закрылась решетка с тихим звоном, и гость скрылся. Иван проводил его взглядом и лёг. Немного погодя улыбнулся и закрыл глаза… Голос Булгакова:
После знакомства с мастером долгожданное успокоение наконец пришло к Ивану, как волна накрыла его. Он заснул, и последнее, что он слышал наяву, было предрассветное щебетание птиц в парке. Но они вскоре умолкли, и ему стало сниться, что солнце уже снижалось над Лысой Горой, и была эта гора оцеплена двойным оцеплением...