11

На столе рассыпаны 5-тысячные купюры. Из открытого окна ровный гул. Публика потоками выливалась из здания театра на улицу. Вдруг донеслись явственно слышный гогот, и даже какое-то улюлюкание. Римский вскочил, выглянул в окно, лицо его перекосилось, и он не прошептал, а прошипел:
– Я так и знал!
В ярком свете уличных фонарей он увидел на тротуаре внизу под собой даму в одной комбинации и трусиках фиолетового цвета. Вокруг этой дамы, находящейся в состоянии полного смятения, то приседающей, то порывающейся бежать куда-то, волновалась толпа, издавая тот самый хохот, от которого у Римского проходил по спине мороз. Возле дамы метался какой-то гражданин, сдирающий с себя пиджак и от волнения никак не справляющийся с рукавом, в котором застряла рука.
Крики и хохот донеслись и из другого места, и, повернув туда голову, Григорий Данилович увидал вторую даму в розовом белье. Та прыгнула с мостовой на тротуар, стремясь скрыться, но вытекавшая публика преграждала ей путь, и бедная жертва своего легкомыслия и страсти к нарядам, обманутая фирмой проклятого Фагота, мечтала только об одном – провалиться сквозь землю. К несчастной устремился страж порядка, а за ним поспешали какие-то развеселые молодые люди. Они-то и испускали этот самый хохот и улюлюканье.
Жёлтый Рено с визгом подлетел к раздетой и выглянул смуглый таксист. Лицо усача радостно ухмылялось:
– Дорогу покажешь?
Римский плюнул и в сердцах закрыл окно.
Но оно опять открылось. Толкнул опять. Окно медленно с ужасающим скрипом отворилось. Римский закрыл и повернул ручку. За окном, сквозь редкие и еще слабо покрытые зеленью ветви клена он увидел луну, бегущую в прозрачном облачке. Почему-то на лице Римского проявлялся страх.
Сделав над собою усилие, он отвернулся от лунного окна и вдруг ему показалось, что из-под двери кабинета потянуло вдруг гниловатой сыростью. Дверь снизу на глазах подёрнулась плесенью. А тут еще ударили неожиданно напольные часы и стали бить полночь, и он увидел, как медленно поворачивается ручка двери. Римский почувствовал, что он сейчас не выдержит и пронзительно закричит. Дверь раскрылась, и в кабинет бесшумно вошел Варенуха. Римский как стоял, так и сел в кресло, потому что ноги его подогнулись. Набрав воздуху в грудь, он улыбнулся как бы заискивающей улыбкой и тихо молвил:
– Боже, как ты меня испугал!..
– Прости, пожалуйста, – глухим голосом отозвался вошедший, закрывая дверь,
И Варенуха прошел к креслу и сел по другую сторону стола. Римский рассмотрел громадный синяк с правой стороны лица у самого носа. Кроме того, полнокровный обычно администратор был теперь бледен меловой нездоровою бледностью, а на шее у него в душную ночь зачем-то было наверчено старенькое полосатое кашне.
– Что это у тебя на лице?
– Машину занесло, ударился об ручку двери, – ответил Варенуха, отводя глаза и, причмокнув, как будто его беспокоил больной зуб, глухо начал сообщать:
– Ну, что я и говорил, –– нашли его в кабаке в Красногорске.
– Как в Красногорске?! А УВД Ялты?
– Какая там, к черту, Ялта! Напоил участкового, и начали оба безобразничать, в том числе посылать сообщения с пометкой «УВД Ялты». Плясал пьяным в обнимку с участковым в супермаркете!.. Гонялся по парку за какими-то девушками... Подрался с официантом... Разбил восемь бутылок белого сухого… Поломал счетчик у шофера такси... Угрожал арестовать граждан, сделавших ему замечание!.. Оказал сопротивление при задержании…
Ни на мгновение не сводя глаз с администратора, как-то странно корчившегося в кресле, все время стремящегося не выходить из-под голубой тени настольной лампы, прикрывавшегося якобы от мешающего ему света лампочки папкой, Римский опять задрожал. Страх пополз по его телу и почудилось, что потянуло по полу гнилой малярийной сыростью.
– Ложь! Ложь от первого до последнего слова.– прошептал Римский – Не ездил ты никуда! И самого Степы там тоже не было. Не было пьяного участкового, не было разбитого стекла в ресторане... ничего этого не было!..
И тут вдруг его глаза округлились и стали совершенно безумными, и он уставился в спинку кресла.
Сзади кресла, на полу, лежали две перекрещенные тени, одна погуще и почернее, другая слабая и серая. Отчетливо была видна на полу теневая спинка кресла и его заостренные ножки, но над спинкою на полу не было теневой головы Варенухи, равно как под ножками не было ног администратора.
Ты не отбрасываешь тени! – отчаянно вскричал Римский.
Варенуха воровато оглянулся, следуя безумному взору Римского, за спинку кресла и понял, что он открыт.
Он поднялся с кресла (то же сделал и Римский) и отступил от стола на шаг.
– Догадался, проклятый! Всегда был смышлен, – злобно ухмыльнувшись, проговорил Варенуха, неожиданно отпрыгнул от кресла к двери и запер замок. Римский отчаянно оглянулся, отступая к окну, ведущему в сад, и в этом окне, заливаемом луною, увидел прильнувшее к стеклу лицо голой девицы и ее голую руку, просунувшуюся в форточку и старающуюся открыть окно.
Римского окатило ледяной волной. Остатка сил хватило на то, чтобы шепнуть, но не крикнуть:
– Помогите...
Варенуха, карауля дверь, подпрыгивал возле нее, подолгу застревая в воздухе и качаясь в нем. Скрюченными пальцами он махал в сторону Римского, шипел и чмокал, подмигивая девице в окне.
Та заспешила, всунула рыжую голову в форточку. Рука ее стала удлиняться, как резиновая, и покрылась трупной зеленью. Наконец зеленые пальцы мертвой обхватили ручку окна, повернули ее, и рама стала открываться. Римский слабо вскрикнул. Он понимал, что пришла его гибель.
Рама широко распахнулась и покойница вступила на подоконник. Римский отчетливо видел пятна тления на ее груди.
И в это время радостный неожиданный крик петуха долетел откуда-то издалека. Горластая птица трубила, возвещая, что к Москве с востока катится рассвет.
Дикая ярость исказила лицо девицы, она испустила хриплое ругательство, а Варенуха у дверей взвизгнул и обрушился из воздуха на пол.
Крик петуха повторился, девица щелкнула зубами и рыжие ее волосы поднялись дыбом. С третьим криком петуха она повернулась и вылетела вон. И вслед за нею, подпрыгнув и вытянувшись горизонтально в воздухе, напоминая летящего купидона, выплыл медленно в окно через письменный стол Варенуха.
Седой как снег, без единого черного волоса старик, который недавно еще был Римским, выбежал из кабинета и кинулся бежать по темному коридору. Выбежал на улицу и кинулся наперерез машине такси:
– К Ленинградскому вокзалу срочно! – тяжело дыша и держась за сердце, проговорил старик и протянул 100 долларов шоферу. Машина, взвизгнув покрышками, улетела по улице. Время ускоряется. мелькают люди, машины, рассвет, утро, звонят будильники.
Открывается дверь. Буфетчик Театра Эстрады Андрей Фокич стоит перед дверью в квартиру Лиходеева. Убирает руку от звонка.
Ему открыла дверь девица, на которой ничего не было, кроме кокетливого кружевного фартучка и белой наколки на голове. На ногах были золотые туфельки. Сложением девица отличалась безукоризненным и единственным дефектом ее внешности можно было считать багровый шрам на шее. Андрей Фокич охнул, заморгал глазами, отводя их и шагнул в переднюю, снимая кепку.
– Мне необходимо видеть гражданина артиста.
– Проходите, – сказала девица и покинула прихожую.
Буфетчик шагнул через порог. На вешалке с оленьими рогами висел траурный плащ, подбитый огненной материей, на подзеркальном столике лежала длинная шпага с поблескивающей золотом рукоятью. Три шпаги с рукоятями серебряными стояли в углу так же просто, как какие-нибудь зонтики или трости. А на оленьих рогах висели береты с орлиными перьями. Там же нашлось место для кепочки.
Убранство комнаты поражало ещё сильнее. Сквозь цветные стекла больших окон лился необыкновенный, похожий на церковный, свет. В старинном громадном камине, несмотря на жаркий весенний день, пылали дрова. Перед камином на тигровой шкуре сидел, благодушно жмурясь на огонь, черный котище. Был стол, при взгляде на который богобоязненный буфетчик вздрогнул: стол был покрыт церковной парчой. На парчовой скатерти стояло множество бутылок – пузатых, заплесневевших и пыльных. Между бутылками поблескивало блюдо, и сразу было видно, что это блюдо из чистого золота. У камина маленький, рыжий, с ножом за поясом, на длинной стальной шпаге жарил куски мяса, и сок капал в огонь, и в дымоход уходил дым.
Ошеломленный буфетчик неожиданно услышал тяжелый бас:
– Чем могу быть полезен?
Черный маг раскинулся на каком-то необъятном диване, низком, с разбросанными на нем подушками. На артисте было черное трико и черные же остроносые туфли.
– Я, – горько заговорил буфетчик, – буфетчик театра Эстрады...
Артист вытянул вперед руку, на пальцах которой сверкали камни, как бы заграждая уста буфетчику, и заговорил с большим жаром:
– Ни слова больше! В рот ничего не возьму в Вашем буфете! Драгоценный мой! Брынза не бывает зеленого цвета, это Вас кто-то обманул. А осетрина?
– Я извиняюсь, – заговорил ошеломленный этим внезапным нападением Андрей Фокич, – при чём здесь осетрина?
– Извинить не могу, – твердо сказал артист. - она же испорчена!
– Осетрину прислали второй свежести, – сообщил буфетчик.
– Голубчик, это вздор! Свежесть бывает только одна – первая, она же и последняя. А если осетрина второй свежести, то это означает, что она тухлая!
– Я не по этому делу пришел, – совсем расстраиваясь, проговорил буфетчик.
– Не по этому? – удивился иностранный маг. – А какое же еще дело могло привести Вас ко мне? Впрочем, я рад. Азазелло! Табурет господину буфетчику!
Тот, что жарил мясо, повернулся, ужаснув буфетчика своим клыком и ловко подал ему один из темных дубовых низеньких табуретов.
Буфетчик вымолвил:
– Благодарю, – и опустился на табурет. Задняя его ножка тотчас с треском подломилась, и буфетчик, охнув, больно ударился задом об пол. Падая, он поддел ногой скамеечку, стоявшую перед ним, и с нее опрокинул себе на брюки полную чашу красного вина.
Артист воскликнул:
– Ай! Не ушиблись ли Вы? Снимайте штаны, просушим над огнём!
- Нет, спасибо! Я уж как-нибудь - полным горя голосом отказался буфетчик.
Азазелло помог буфетчику подняться, подал другое сиденье и тот, чувствуя себя невыносимо неудобно в мокрой одежде, сел с опаской.
– Я люблю сидеть низко, – проговорил артист, – с низкого не так опасно падать… Голубчик мой! Свежесть, свежесть и свежесть, должно быть девизом всякого буфетчика. Да вот, не угодно ли отведать...
Блеснула шпага, и Азазелло подал буфетчику шипящий кусок мяса.
– ... я сыт.
– Нет, нет, попробуйте!
Буфетчик из вежливости откусил кусочек в рот:
- Действительно очень свежее и необыкновенно вкусное.
– Чашу вина? Белое, красное? Вино какой страны предпочитаете в это время суток?
– Я не пью...
– Тогда может партию в кости? Или Вы предпочитаете другие какие-нибудь игры? Домино, карты?
– Не играю, – уже утомленный, отозвался буфетчик.
– Совсем худо, – заключил хозяин, – что-то, воля Ваша, недоброе таится в мужчинах, избегающих вина, игр, общества прелестных женщин. Такие люди или тяжко больны, или втайне ненавидят окружающих. Итак, я слушаю Ваше дело.
– Вчера Вы изволили фокусы делать...
– Я? – воскликнул в изумлении маг, – помилосердствуйте. Мне это даже как-то не к лицу!
– Виноват, – сказал опешивший буфетчик, – давать сеанс черной магии...
– Ах, ну да! Дорогой мой, я не артист, просто мне хотелось повидать москвичей в массе, а удобнее всего это было сделать в театре. Ну вот моя свита, – он кивнул в сторону кота, – и устроила этот сеанс, я же лишь сидел и смотрел на москвичей. А что в связи с этим привело Вас ко мне?
– В числе прочего деньги слетели с потолка, – буфетчик понизил голос и конфузливо оглянулся, – ну, их все и похватали. И вот заходит ко мне в буфет молодой человек, дает пятитысячную, я сдачи ему... Потом другой, третий, четвертый. Я всем даю сдачи. А сегодня стал проверять кассу, а вместо денег – резаная бумага. На сто девять тысяч рублей наказали буфет.
– Ай-яй-яй! – воскликнул артист, – да неужели ж они думали, что это настоящие деньги? Я не допускаю мысли, чтобы они это сделали сознательно. Неужели среди москвичей есть мошенники?!
В ответ буфетчик так горько улыбнулся, что отпали все сомнения: да, среди москвичей есть мошенники.
– Это низко! – возмутился Воланд, – ведь Вы – человек бедный? У Вас сколько имеется сбережений?
Буфетчик замялся.
– Двести сорок три миллиона рублей по курсу в долларах и евро, – отозвался из соседней комнаты треснувший голос, – четыре квартиры в Москве и загородный дом, квартиры в Испании и Черногории, участок в Крыму.
Буфетчик как будто прикипел к своему табурету.
– Ну, конечно, это не сумма, – снисходительно сказал Воланд своему гостю, – хотя, впрочем, и она, собственно, Вам не нужна. Вы когда умрете?
Тут уж буфетчик возмутился.
– Это никому не известно и никого не касается, – ответил он.
– Ну да, неизвестно, – послышался все тот же дрянной голос из кабинета, – подумаешь, бином Ньютона! Умрет он через девять месяцев от рака печени в онкоцентре на Каширке, в четвертой палате.
Буфетчик стал желт лицом.
– Девять месяцев, – задумчиво считал Воланд, – двести сорок три миллиона... Это выходит круглым счетом двадцать семь миллионов в месяц? Маловато, но при скромной жизни хватит. Да ещё недвижимость...
– Недвижимость продать не успеет, – ввязался все тот же голос, – всё достанется племяннику-алкоголику.
– Да я и не советовал бы Вам ложиться в клинику, – продолжал Воланд, – какой смысл умирать в палате под стоны и хрип безнадежных больных. Не лучше ли устроить пир на все оставшиеся деньги и, приняв яд, переселиться в другой мир под звуки струн, окруженным хмельными красавицами и лихими друзьями?
Буфетчик постарел. Темные кольца окружили его глаза, щеки обвисли и нижняя челюсть отвалилась.
– Впрочем, мы размечтались, – воскликнул хозяин, – Покажите Вашу резаную бумагу.
Буфетчик, волнуясь, вытащил из кармана пакет, развернул. В пакете газеты лежали пятитысячные купюры.
– Дорогой мой, Вы действительно нездоровы, – сказал Воланд, пожимая плечами.
Буфетчик, дико улыбаясь, поднялся с табурета.
– А, – заикаясь, проговорил он, – а если они опять того...
– Гм... ну, тогда приходите к нам опять. Милости просим! Рад нашему знакомству.
Тут же выскочил из кабинета Коровьев, вцепился в руку буфетчику, стал ее трясти:
- Удачи! Счастья! Всем, всем передавайте поклоны!
Плохо что-либо соображая, буфетчик тронулся в переднюю.
– Гелла, проводи! – крикнул Коровьев.
Буфетчик протиснулся в дверь, пискнул «до свиданья» и пошел, как пьяный. Пройдя немного вниз, он остановился, поднял руку, чтобы поправить кепку, и убедился, что ее на голове нету. Ужасно ему не хотелось возвращаться, но кепки было жалко. Немного поколебавшись, он все-таки вернулся и позвонил.
– Что вам еще? – спросила его Гелла.
– Я кепочку забыл, – шепнул буфетчик, тыча себя в лысину. Гелла повернулась и подала ему шляпу с пером, и шпагу с темной рукоятью.
– Не мое, – шепнул буфетчик,
Гелла повесила шляпу и подала ему кепку.
Андрей Фокич отпихнул шпагу и быстро надел кепку.
– Разве Вы без шпаги пришли? – удивилась Гелла.
Буфетчик что-то буркнул и быстро пошел вниз. Из-под кепки почему-то потекло. Он снял кепку и, подпрыгнув от страха, тихо вскрикнул. В руках у него был чёрный котёнок. Испустив крик отчаяния, буфетчик перекрестился и кинулся бежать вниз, а котёнок оглушительно взмяукнул и брызнул вверх по лестнице.
Выскочив из подъезда, буфетчик уже в бахилах вбежал в кабинет врача без очереди, крикнув сидящим:
– Смертельно больной...
– Что с Вами? – спросил приятным голосом профессор.
– Сейчас из достоверных рук узнал, – ответил буфетчик, – что скоро умру от рака печени. Умоляю остановить.
Профессор как сидел, так и откинулся на кожаную готическую спинку кресла.
– Простите, не понимаю Вас... кто Вам сказал?
– Верьте ему, – пламенно попросил буфетчик, – уж он знает.
– Ничего не понимаю, – пожимая плечами и отъезжая с креслом от стола, говорил профессор. – Как же он может знать, когда Вы умрете?
– В четвертой палате, – ответил буфетчик.
Тут профессор посмотрел на сырые брюки с пятном от вина и спросил:
– Пьете?
– Никогда не прикасался, – ответил буфетчик.
- Ложитесь!
Через мгновение буфетчик лежал на кушетке, и профессор мял его живот.
- Хм… ну… Берусь категорически утверждать, что сейчас… по крайней мере в данный момент… никаких признаков рака у Вас нет. Но раз Вы боитесь и какой-то шарлатан Вас напугал, то нужно сделать все анализы... Я выпишу направление…
Профессор забарабанил по клавишам компьютера.
- И кроме того, Вам совершенно необходимо к невропатологу… нервы у Вас в полном беспорядке.
– Спасибо, профессор – нежным и дрожащим голосом сказал буфетчик, вытаскивая злосчастный пакет с пятитысячными, вынул две купюры и выложил их на стол, а затем добавил ещё купюру. – умоляю – остановите рак.
- Вы бы лучше за нервами смотрели. Завтра же дайте мочу на анализ, не пейте много чаю и ешьте без соли совершенно.
– Даже суп не солить? – спросил буфетчик.
– Ничего не солить!
– Эхх!.. – тоскливо воскликнул буфетчик, умиленно глядя на профессора и задом пятясь к двери.
Профессор вымыл руки, глянул на то место, где буфетчик оставил пятитысячные и увидел, что никаких денег там нет, а лежат три этикетки с бутылок «Абрау-Дюрсо».
– Черт! – пробормотал профессор, ощупывая бумажки, – он, оказывается, не только шизофреник, но и жулик! О! Он что-то украл! – и он кинулся к двери: – Ксения Никитишна! Посмотрите, всё ли цело!
Вернувшись к столу, он как бы врос в паркет. На том месте, где лежали этикетки, сидел черный котенок с несчастной мордочкой и мяукал над блюдечком с молоком. На тихий и жалобный крик профессора прибежала Ксения Никитишна и совершенно его успокоила: - Это, наверно, кто-нибудь из пациентов подбросил.
– А молоко?! Тоже подбросили?!
– Они в пузыречке принесли, а здесь налили в блюдечко, – пояснила Ксения Никитишна.
– Уберите и котенка, и блюдечко, – сказал профессор и сам сопровождал Ксению Никитишну до двери.
Откуда-то издалека донеслась музыка и голос Майкла Джексона, и в то же мгновенье послышалось воробьиное чириканье за спиной у профессора. Он обернулся и увидел на столе у себя крупного прыгающего воробья. Паскудный воробушек явно кривлялся, изображал «лунную походку», одним словом хамил, как умел. Сел на подаренную пепельницу, нагадил в нее, затем взлетел вверх, с размаху клювом ткнул в стекло фотографии, изображающей институтский выпуск 84-го года, разбил стекло вдребезги и улетел в окно. Профессор поднял трубку телефона:
- Ксения Никитишна, будьте так добры, накапайте мне валерьянки.
Положив трубку, профессор повернулся к двери и тут же испустил вопль.
У двери на большом молочном бидоне с надписью «Валерьянка» сидела Ксения Никитишна. Рот её был мужской, кривой, до ушей, с одним клыком. Глаза у медсестры были мертвые.
– Денежки я приберу, – мужским басом сказала сестра, – нечего им тут валяться. – Сгребла птичьей лапой этикетки и стала таять в воздухе. Профессор опять закричал, но зазвонил телефон.
- Не волнуйтесь, профессор – заговорила трубка голосом Фагота – успокойтесь! Ничего этого не было… Вам показалось – это всё вздор...
- Вздор это, вздор – прочитал Булгаков, лёжа в кровати… - такой вздор, что и смысла нет доискиваться, что ещё диковинного происходило в Москве в эту ночь. Потому что пора нам перейти к самому главному в нашем правдивом повествовании. За мной, читатель!