07

- Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой башней, опустилась с неба бездна и залила крылатых богов над гипподромом, базары, переулки, пруды... Пропал Ершалаим – великий город, как будто не существовал на свете. Все пожрала тьма. Странную тучу принесло с моря к концу четырнадцатого дня весеннего месяца нисана. Лишь только дымное черное варево распарывал огонь, из кромешной тьмы взлетала вверх великая глыба храма со сверкающим чешуйчатым покрытием. Но огонь угасал во мгновение и храм погружался в темную бездну. И каждый раз этот провал сопровождался грохотом катастрофы. Ливень хлынул неожиданно, и тогда гроза перешла в ураган. С ударом, похожим на пушечный, как трость переломило кипарис. Вместе с водяной пылью и градом на балкон под колонны несло сорванные розы, листья магнолий, маленькие сучья и песок. Ураган терзал сад.
Прокуратор лежал на ложе под колоннами у низкого небольшого стола, уставленного яствами и вином в кувшинах. Другое ложе, пустое, находилось с другой стороны стола. Слуга, накрывавший для прокуратора стол, почему-то растерялся под его взглядом и прокуратор, рассердившись, разбил кувшин о мозаичный пол, проговорив:
– Почему в лицо не смотришь, когда подаешь? Разве ты что-нибудь украл?
Черное лицо африканца посерело, в глазах его появился смертельный ужас, он задрожал и едва не разбил и второй кувшин, но послышались шаги и между мраморных львов показалась сперва голова в капюшоне, а затем и совершенно мокрый человек в облепившем тело плаще. Гнев прокуратора улетел так же быстро, как и прилетел, он махнул рукою, и раб убежал. А лужа осталась.
Человек в капюшоне вступил на мозаичный пол балкона.
– Боги! – воскликнул Пилат, – да ведь на Вас нет сухой нитки! Прошу немедленно пройти ко мне и переодеться.
Пришедший откинул капюшон, обнаружив совершенно мокрую, с прилипшими ко лбу волосами голову и, выразив на своем бритом лице вежливую улыбку, стал отказываться:
- Уверяю Вас, прокуратор, этот дождик ничем не может мне повредить. – скинул мокрый плащ, выжал его и набросил на спинку кресла - Я слушаю Ваши приказания.
– Ничего не услышите, пока хотя бы не сядете к столу и не выпьете вина, – любезно ответил Пилат и указал на другое ложе.
Пришедший прилег, слуга налил в его чашу густое красное вино. Другой слуга наполнил чашу прокуратора. После этого тот жестом удалил обоих слуг.
Явившийся к Пилату человек был средних лет, с очень приятным округлым и опрятным лицом, с мясистым носом. Волосы его были какого-то неопределенного цвета. Сейчас, высыхая, они светлели. Национальность пришельца было бы трудно установить. Основное, что определяло его лицо, это было, пожалуй, выражение добродушия. Гость посмотрел чашу на свет, принюхался, пригубил:
– Превосходная лоза, прокуратор, но это – не «Фалерно»?
– «Цекуба», тридцатилетнее, – любезно отозвался прокуратор и произнес громко, поднимая чашу:
– За нас, за тебя, кесарь, отец римлян, самый дорогой и лучший из людей!
Выпили вина.
– Итак, – заговорил негромко Пилат, – прошу сообщить мне о казни. Вы сами установили, что смерть пришла?
– Прокуратор может быть уверен в этом.
– А скажите... напиток им давали перед повешением на столбы?
– Да. Но он, – тут гость закрыл глаза, – отказался его выпить.
– Кто именно? – спросил Пилат.
– Простите, игемон! – воскликнул гость, – я не назвал? Га-Ноцри.
– Безумец! – сказал Пилат. Под левым глазом у него задергалась жилка, – умирать от ожогов солнца! Зачем же отказываться от того, что предлагается по закону? В каких выражениях он отказался?
– Он сказал, – ответил гость, – что благодарит и не винит за то, что у него отняли жизнь.
– Кого? – глухо спросил Пилат.
– Этого он, игемон, не сказал.
– Не пытался ли он проповедовать что-либо в присутствии солдат?
– Нет, игемон, он не был многословен на этот раз. Единственное, что он сказал, что в числе человеческих пороков одним из самых главных он считает трусость.
– К чему это было сказано? – у Прокуратора внезапно треснул голос.
– Этого нельзя было понять. Он вообще вел себя странно, как, впрочем, и всегда: все время пытался заглянуть в глаза то одному, то другому, и все время улыбался какой-то растерянной улыбкой.
Прокуратор стукнув чашей, осушил её до самого дна.
– Я прошу Вас немедленно и без всякого шума убрать с лица земли тела всех трех казненных и похоронить их в тайне и тишине, так, чтобы о них больше не было ни слуху ни духу.
– Слушаю, игемон, – сказал гость и встал.
– Нет, присядьте! – сказал Пилат, жестом останавливая своего гостя, – есть еще два вопроса. Ваши громадные заслуги на труднейшей работе в должности заведующего тайной службой дают мне приятную возможность доложить об этом в Риме. Но я хотел бы просить Вас, если предложат перевод отсюда с повышением, отказаться от него и остаться здесь. Мне ни за что не хотелось бы расстаться с Вами. Пусть наградят каким-нибудь иным способом.
– Я счастлив служить под Вашим начальством, игемон.
– Мне это очень приятно. И следующий вопрос касается этого, как его... Иуды из Кириафа. Говорят, что он, – понижая голос, продолжал прокуратор, – деньги будто бы получил за то, что так радушно принял у себя этого безумного философа.
– Получит, – тихонько поправил Пилата начальник тайной службы.
– А велика ли сумма?
– Этого никто не может знать, игемон.
– Даже Вы?
– Увы, даже я, – спокойно ответил гость, – но что он получит эти деньги сегодня вечером, это я знаю. Его сегодня вызывают во дворец Каифы.
– Ах, жадный старик из Кириафа, – улыбаясь, заметил прокуратор, – ведь он старик?
– Прокуратор никогда не ошибается, но на сей раз ошибся, – любезно ответил гость, – человек из Кириафа – молодой человек.
Тут прокуратор оглянулся, нет ли кого на балконе, и потом сказал тихо: – Я получил сведения о том, что его зарежут сегодня ночью.
Здесь гость метнул свой взгляд на прокуратора, а после этого ответил:
– Вы, прокуратор, слишком лестно отзывались обо мне. У меня этих сведений нет.
– Вы достойны наивысшей награды, – ответил прокуратор, – но сведения такие имеются, хотя они случайны, темны и недостоверны. Но я обязан предвидеть все. Кто-то из тайных друзей Га-Ноцри, возмущенный чудовищным предательством этого Иуды, сговаривается со своими сообщниками убить его сегодня ночью, а полученное за предательство подбросить первосвященнику с запиской: «Возвращаю проклятые деньги!»
Начальник тайной службы слушал, прищурившись, а Пилат продолжал:
– Вообразите, приятно ли будет первосвященнику в праздничную ночь получить подобный подарок?
– Не только не приятно, – улыбнувшись, ответил гость, – но я полагаю, прокуратор, что это вызовет очень большой скандал.
– И я сам того же мнения. Вот поэтому я прошу Вас заняться этим делом, то есть принять все меры к охране Иуды из Кириафа.
– Приказание игемона будет исполнено, но я должен Вас успокоить: замысел злодеев чрезвычайно трудно выполним. Ведь подумать только: выследить человека, зарезать, да еще узнать, сколько получил, да ухитриться вернуть деньги Каифе, и все это в одну ночь?
– И тем не менее его зарежут сегодня, – упрямо повторил Пилат, – у меня предчувствие! Не было случая, чтобы оно меня обмануло.
– Слушаю, – покорно отозвался гость, поднялся, выпрямился и вдруг спросил сурово: – Так зарежут, игемон?
– Да, – ответил Пилат, – и вся надежда только на Вашу изумляющую всех исполнительность.
Гость поправил пояс и сказал:
– Имею честь, желаю здравствовать и радоваться.
– Ах да, – негромко вскричал Пилат, – я ведь совсем забыл! Ведь я Вам должен!..
Тут Пилат обернулся, поднял плащ, лежащий на кресле сзади него, вынул из-под него кожаный мешок и протянул его гостю.
– Право, прокуратор, Вы мне ничего не должны.
– Ну как же нет! При въезде моем в Ершалаим, помните, толпа нищих... я еще хотел швырнуть им деньги, а у меня не было, и я взял у Вас.
– О, прокуратор, это какая-нибудь безделица!
– И о безделице надлежит помнить.
Тот поклонился, принимая мешок, и спрятал под плащ.
– Я жду, – заговорил Пилат, – доклада о погребении, а также и по этому делу Иуды из Кириафа сегодня же ночью, слышите, Афраний, сегодня. Я жду Вас!
– Имею честь, – сказал начальник тайной службы и, повернувшись, вышел с балкона.
– Банга, Банга, – слабо крикнул прокуратор и свистнул. В ответ на этот свист загремел низкий лай и из сада выскочил на балкон гигантский остроухий пес серой шерсти, в ошейнике с золочеными бляшками. Пес поднялся на задние лапы, а передние опустил на плечи своему хозяину, так что едва не повалил на пол, и лизнул его в щеку. Прокуратор сел в кресло, Банга, высунув язык и часто дыша, улегся у ног хозяина. Пилат стал почёсывать пса за ухом и заговорил с ним:
- Я прекрасно знаю, в чем причина моих душевных мучений. Ясно же, что сегодня днем я что-то безвозвратно упустил и теперь упущенное хочу исправить какими-то мелкими, и ничтожными, а главное, запоздалыми действиями. Ещё и стараюсь внушить себе, что действия эти, не менее важны, чем утренний приговор. Но всё кончено и говорить более не о чем. Га-Ноцри уходит навсегда и мои страшные злые боли будет некому излечить. От них нет средства, кроме смерти. Но не эта мысль угнетает сейчас меня. Непонятная тоска пронзает все моё существо. Мне кажется я чего-то не договорил с осужденным, а может быть, чего-то не дослушал. И мелькает мысль, заставляющая холодеть: «Бессмертие... пришло бессмертие...»
В это время гость прокуратора оказался у каменной террасы жилого дома, увитой плющом и трижды стукнул в дверь:
– Низа, открой!
Заскрипела дверь и вышла молодая красивая женщина без покрывала. Узнав пришельца, она приветливо заулыбалась ему.
Афраний, склонившись к ней, что-то начал шептать. Низа кивнула один раз... другой, развернулась и быстро пошла по улице. Афраний пошёл в другую сторону.
В это самое время молодой горбоносый красавец с аккуратно подстриженной бородой, в новом праздничном голубом таллифе с кисточками внизу, принарядившийся по случаю праздника, вышел из ворота дворца Каифы и хозяин сам вышел его проводить. Учтиво откланявшись молодой человек пошёл вниз по улице.
Через несколько шагов его обогнала танцующей походкой женщина в черном покрывале, накинутом на самые глаза. Обгоняя молодого красавца, эта женщина на мгновение откинула покрывало повыше, метнула в сторону молодого человека взгляд, но не только не замедлила шага, а ускорила его, как будто бы пытаясь скрыться от того, кого она обогнала. Но молодой человек узнал ее, пустился ее догонять и окликнул:
– Низа!
Женщина повернулась и на лице ее выразилась холодная досада:
– Ах, это ты, Иуда? А я тебя не узнала сразу. Впрочем, это хорошо. У нас есть примета, что тот, кого не узнают, станет богатым...
– Куда же ты идешь, Низа?
– А зачем тебе это знать? – ответила Низа.
В голосе Иуды послышалась растерянность:
– Но как же?.. Ведь мы же условились. Я хотел зайти к тебе. Ты сказала, что весь вечер будешь дома...
– Ах нет, нет, – ответила Низа капризно – мне стало скучно. У вас праздник, а что же прикажешь делать мне? Сидеть и слушать, как ты вздыхаешь на террасе? И бояться, что служанка расскажет об этом мужу? Нет! Я решила уйти за город слушать соловьев.
– Как за город? – спросил растерявшийся Иуда, – одна? Позволь мне сопровождать тебя.
Низа ничего не ответила и прибавила шагу.
– Что же ты молчишь, Низа? – жалобно спросил Иуда, ровняя по ней свой шаг.
– А мне не будет скучно с тобой? – вдруг спросила Низа и остановилась… – Ну, хорошо, пойдем.
– А куда, куда?
– Иди в масличное имение, – шептала Низа, – в Гефсиманию, за Кедрон. Понял?
– Да.
– Я пойду вперед, – продолжала Низа, – но ты не смей идти сейчас же за мной, имей терпение, подожди немного здесь… Когда перейдешь поток, иди мимо масличного жома вверх и поворачивай к гроту. Я буду там.
Низа ушла. Иуда простоял некоторое время один, пошёл в ту же сторону, что и Низа и ввинтился в толпу.
Бежит искрится в свете луны ручей. Перепрыгивая с камня на камень, Иуда выбрался на противоположный гефсиманский берег и стал подниматься в гору к масличному имению. Под таинственной тенью развесистых маслин. Иуда замедлил шаг и негромко крикнул:
– Низа!
Но вместо Низы, отлепившись от толстого ствола маслины, перед ним выпрыгнула мужская коренастая фигура и что-то блеснуло у нее в руке, и тотчас потухло.
Иуда шарахнулся назад и слабо вскрикнул.
Второй человек преградил ему путь.
Первый, что был впереди, спросил Иуду:
– Сколько получил сейчас? Говори, если хочешь сохранить жизнь!
Иуда отчаянно вскричал:
– Тридцать тетрадрахм! Тридцать тетрадрахм! Все, что получил, с собою. Вот деньги! Берите, но сохраните жизнь!
Человек спереди мгновенно выхватил из рук Иуды кошель. И в тот же миг за спиной у Иуды взлетел нож, как молния и ударил влюбленного под лопатку. Иуду швырнуло вперед и руки со скрюченными пальцами он выбросил в воздух. Передний человек поймал Иуду на свой нож и по рукоять всадил его в сердце Иуды.
– Ни... за... – голосом низким и укоризненным проговорил Иуда и тело его так сильно ударилось об землю, что она загудела.
Тогда третья фигура появилась на дороге. Этот третий был в плаще с капюшоном. Убийцы быстро упаковали кошель вместе с запиской, поданной третьим, в кожу и перекрестили ее веревкой. Второй засунул сверток за пазуху и оба убийцы бросились с дороги в стороны, и пропали между маслинами. Третий же присел на корточки возле убитого и заглянул ему в лицо.
Через несколько секунд никого из живых на дороге не было. Бездыханное тело лежало с раскинутыми руками. Левая ступня попала в лунное пятно, так что отчетливо был виден каждый ремешок сандалии. Гефсиманский сад гремел соловьиным пением.
Мастер кашлянул во сне, не просыпаясь. Маргарита отложила роман, встала, прикрыла окно и поправила на мастере халат, которым он был укрыт. Села и продолжила чтение:
Примерно в полночь сон наконец сжалился над прокуратором. Только тогда заснул и пес. От ступеней крыльца протянулась к прокуратору лунная лента и он немедленно тронулся по светящейся дороге, и пошел по ней вверх прямо к луне. Он даже рассмеялся во сне от счастья, до того все сложилось прекрасно и неповторимо на прозрачной голубой дороге. Он шел в сопровождении Банги, а рядом с ним шел бродячий философ. Они спорили о чем-то очень сложном и важном, причем ни один из них не мог победить другого. Они ни в чем не сходились друг с другом и от этого их спор был особенно интересен, и нескончаем. Само собой разумеется, что сегодняшняя казнь оказалась чистейшим недоразумением – ведь вот же философ, выдумавший столь невероятно нелепую вещь, что все люди добрые, шел рядом, следовательно, он был жив. И, конечно, совершенно ужасно было бы даже помыслить о том, что такого человека можно казнить. Казни не было! Не было! Вот в чем прелесть этого путешествия вверх по лестнице луны.
- Свободного времени у нас столько, сколько надобно, а гроза будет только к вечеру и трусость, несомненно, один из самых страшных пороков. - говорил Иешуа Га-Ноцри.
 А Пилат отвечал:
- Нет, философ, я тебе возражаю: это самый страшный порок. Ведь не трусил же я, тогда, в Долине Дев, когда яростные германцы чуть не загрызли Крысобоя-великана. Но, помилуйте, философ! Неужели Вы, при вашем уме, допускаете мысль, что из-за человека, совершившего преступление против кесаря, погубит свою карьеру прокуратор Иудеи?
– Да, да, – стонал и всхлипывал во сне Пилат.
Разумеется, погубит. Утром бы еще не погубил, а теперь, ночью, взвесив все, согласен погубить. Он пойдет на все, чтобы спасти от казни решительно ни в чем не виноватого безумного мечтателя и врача!
– Мы теперь будем всегда вместе, – говорил ему во сне оборванный философ-бродяга, – Раз один – то, значит, тут же и другой! Помянут меня, – сейчас же помянут и тебя! Меня – подкидыша, сына неизвестных родителей и тебя – сына короля-звездочета и дочери мельника, красавицы Пилы.
– Да, уж ты не забудь, помяни меня, сына звездочета, – просил во сне Пилат.
И, заручившись во сне согласием идущего рядом с ним нищего, жестокий прокуратор Иудеи от радости плакал и смеялся во сне.
Маргарита посмотрела на луну в окошке, уже поблекшую, на посветлевшем небосклоне.
Банга зарычал на луну, прокуратор открыл глаза, и привычным жестом вцепился в ошейник Банги. Перед ним стоял кентурион и в руке у него пылал и коптил факел.
– И ночью при луне мне нет покоя – сказал прокуратор больным голосом и кашлянул. Заслонясь от пламени рукою, он продолжал: – О, боги! У Вас тоже плохая должность, Марк. Солдат Вы калечите... Не обижайтесь, кентурион, мое положение, повторяю, еще хуже. Что Вам надо?
– К вам начальник тайной стражи, – спокойно сообщил Марк.
– Зовите, зовите, – прочищая горло кашлем, приказал прокуратор.
Простучав калигами по мозаике, Кентурион вышел в сад, а вместо кентуриона появился человек в капюшоне.
– Банга, не трогать, – тихо сказал прокуратор.
Афраний огляделся и тихо сказал:
– Прошу отдать меня под суд, прокуратор. Вы оказались правы. Я не сумел уберечь Иуду из Кириафа, его зарезали. Прошу суд и отставку.
Он вынул из-под хламиды заскорузлый от крови кошель, запечатанный двумя печатями.
– Вот этот мешок с деньгами подбросили убийцы в дом первосвященника. Кровь на этом мешке – кровь Иуды из Кириафа.
– Сколько там, интересно? – спросил Пилат, наклоняясь к мешку.
– Тридцать тетрадрахм.
Прокуратор усмехнулся и сказал:
– Немного... Где убитый?
– Этого я не знаю, – спокойно ответил человек в капюшоне, – сегодня утром начнем розыск.
– Но Вы наверное знаете, что он убит?
– Я, прокуратор, пятнадцать лет на работе в Иудее. Мне не обязательно видеть труп для того, чтобы сказать, что человек убит. Тот, кого именовали Иуда из города Кириафа, несколько часов тому назад зарезан.
– Простите меня, Афраний, – ответил Пилат, – я еще не проснулся как следует, отчего и сказал это. Где Вы собираетесь его искать? Садитесь.
Афраний поклонился, пододвинул кресло поближе и сел, брякнув мечом.
– Я собираюсь искать его недалеко от масличного жома в Гефсиманском саду.
– Считаю Вас одним из выдающихся знатоков своего дела. Я не знаю, впрочем, как обстоит дело в Риме, но в колониях равного вам нет. Объясните, почему?
– Я не допускаю мысли, – говорил негромко Афраний, – о том, чтобы Иуда дался в руки каким-нибудь подозрительным людям в черте города. На улице не зарежешь тайно. Значит, его должны были заманить куда-нибудь в подвал. Но служба уже искала его в Нижнем Городе и, несомненно, нашла бы. Но его нет в городе, за это я Вам ручаюсь! А, если бы его убили вдалеке от города, этот пакет с деньгами не мог бы быть подброшен так скоро. Он убит вблизи города.
– В праздничный вечер верующий уходит неизвестно зачем за город и там погибает? Кто и чем мог его выманить? Не сделала ли это женщина? – вдруг вдохновенно спросил прокуратор.
Афраний отвечал спокойно и веско:
– Ни в коем случае, прокуратор. Эта возможность совершенно исключена. Надлежит рассуждать логически. Кто был заинтересован в гибели Иуды? Какие-то бродячие фантазеры, какой-то кружок. Чтобы жениться, требуются деньги, чтобы произвести на свет человека, нужны они же, но, чтобы зарезать человека при помощи женщины, нужны очень большие деньги и у бродяг их нет! Женщины не было в этом деле, прокуратор. Более того скажу, такое толкование убийства может только сбивать со следа и путать меня.
– Вы совершенно правы, Афраний, – сказал Пилат, – Я лишь позволил себе высказать свое предположение.
– Оно, увы, ошибочно, прокуратор.
– Но что же, что же тогда? – воскликнул прокуратор,  всматриваясь в лицо Афрания.
– У меня есть единственное предположение, игемон, и если оно неверно, то других объяснений я, пожалуй, не найду, – Афраний наклонился поближе к прокуратору и шепотом договорил: – Иуда хотел спрятать свои деньги в укромном, одному ему известном месте.
– Очень тонкое объяснение. Теперь я Вас понимаю: его выманили не люди, а его собственная мысль. Да, да, Так, по-видимому, дело и обстояло.
– Так. Иуда был недоверчив. Он прятал деньги от людей.
– А почему именно в Гефсимании вы намерены искать его?
– Никто не будет прятать деньги на дорогах, в открытых и пустых местах. Иуда должен был быть в защищенном, укромном месте с деревьями. А таких других мест, кроме Гефсимании, под Ершалаимом нету. Далеко он уйти не мог.
– Вы совершенно убедили меня. Итак, что же делать теперь?
– Я немедля начну искать убийц, которые выследили Иуду за городом, а сам тем временем, как я уж докладывал Вам, пойду под суд.
– За что?
– Моя охрана упустила его после того, как он покинул дворец Каифы. Как это произошло, не постигаю. Он был взят под наблюдение тотчас же после нашего разговора. Но в районе базара он бесследно ушел.
– Я не считаю нужным отдавать Вас под суд. Вы сделали все, что могли и никто в мире, – прокуратор улыбнулся, – не сумел бы сделать больше Вашего. В конце концов, мы сделали все для того, чтобы позаботиться об этом негодяе! Да, забыл Вас спросить, – прокуратор потер лоб, – как же  ухитрились подбросить деньги Каифе?
– Это не особенно сложно, прокуратор. Мстители прошли в тылу дворца Каифы, там, где переулок господствует над задним двором и перебросили пакет через забор.
– С запиской?
– Да, точно так, как Вы и предполагали, прокуратор. – Афраний сорвал печать с пакета и показал его внутренность Пилату.
– Помилуйте, что Вы делаете, Афраний, ведь печати-то, наверное, храмовые! Неужели все печати есть у Вас? – рассмеявшись, спросил Пилат.
– Иначе быть не может, прокуратор, – сурово ответил Афраний.
– Воображаю, что было у Каифы!
– Да, это вызвало очень большое волнение. Меня они пригласили немедленно. На мой вопрос, не выплачивались ли кому деньги во дворце Каифы, мне сказали категорически, что этого не было.
Даже в полутьме было видно, как сверкают глаза Пилата.
– Ах так? Ну, что же, не выплачивались, стало быть, не выплачивались. Тем труднее будет найти убийц.
– Совершенно верно, прокуратор.
– Афраний, вот что мне внезапно пришло в голову: не покончил ли он сам с собой?
– О нет, прокуратор, – даже откинувшись от удивления в кресле, ответил Афраний, – простите меня, но это совершенно невероятно!
– Ах, в этом городе все вероятно! Я готов спорить, что через самое короткое время слухи об этом поползут по всему городу.
Тут Афраний метнул в прокуратора свой взгляд, подумал и ответил:
– Это может быть, прокуратор.
– Перейдем к погребению.
– Казненные погребены, прокуратор.
– О Афраний, отдать Вас под суд было бы преступлением.
- Пока я занимался делом Иуды, команда, руководимая моим помощником, достигла холма. Одного тела на верхушке они не обнаружили.
Пилат вздрогнул, сказал хрипло:
– Ах, как же я этого не предвидел!
– Не стоит беспокоиться, прокуратор, – сказал Афраний – Тела Дисмаса и Гестаса подняли и тотчас же бросились на поиски третьего тела. Его обнаружили в очень скором времени. Некий человек...
– Левий Матвей, – не вопросительно, а скорее утвердительно сказал Пилат.
– Да, прокуратор... он прятался в пещере на северном склоне. Тело Иешуа Га-Ноцри было с ним. Когда стража вошла в пещеру с факелом, Левий впал в отчаяние и злобу. Он кричал о том, что не совершил никакого преступления и что всякий человек, согласно закону, имеет право похоронить казненного преступника, если пожелает.
– Его пришлось схватить? – мрачно спросил Пилат.
– Нет, прокуратор, нет, – очень успокоительно ответил Афраний, – его удалось успокоить, объяснив, что тело будет погребено. Он утих, но заявил, что, даже если его начнут убивать, никуда не уйдет и желает участвовать в погребении.
– Его прогнали? – сдавленным голосом спросил Пилат.
– Нет, прокуратор, нет. Мой помощник разрешил ему остаться. Может быть, он допустил ошибку?
– Я начинаю немного теряться, Афраний, я, по-видимому, имею дело с человеком, который никогда не делает ошибок. Этот человек – Вы.
– Левия Матвея взяли в повозку вместе с телами казненных и в пустынном ущелье к северу от Ершалаима выкопали глубокую яму и в ней похоронили всех трех казненных. На пальцы им были надеты кольца. Иешуа с одной нарезкой, Дисмасу с двумя и Гестасу с тремя. Яма завалена камнями. Опознавательный знак известен.
– Ах, если б я мог предвидеть! – морщась, заговорил Пилат. – Ведь мне нужно было бы повидать этого Левия Матвея...
– Он здесь, прокуратор!
– Благодарю Вас за все, что сделано по этому делу – тут прокуратор снял с пальца перстень и подал его начальнику тайной службы, – и прошу принять это на память.
Афраний поклонился, молвив:
– Большая честь, прокуратор.
– Команде, производившей погребение, прошу выдать награды. Сыщикам, упустившим Иуду, выговор, но не строгий. А Левия Матвея сейчас ко мне. Мне нужны подробности по делу Иешуа.
– Слушаю, прокуратор, – ответил Афраний и стал отступать и кланяться, а прокуратор хлопнул в ладоши и закричал:
– Ко мне, сюда! Светильники в колоннаду!
В руках слуг уже мелькали огни. Три светильника на столе оказались перед прокуратором и ночь тотчас отступила в сад. Вместо Афрания на балкон вступил неизвестный маленький и тощий человек рядом с гигантом кентурионом, который, поймав взгляд прокуратора, тотчас отступил в сад и скрылся.
Пришедший человек, лет сорока, был черен, оборван, покрыт засохшей грязью, смотрел по-волчьи, исподлобья, был очень непригляден и скорее всего походил на городского нищего.
– Сядь, – молвил Пилат и указал на кресло.
Левий двинулся к креслу, но сел не в кресло, а рядом с ним, на пол.
– Объясни, почему ты не сел в кресло? – спросил Пилат.
– Я грязный, я его запачкаю, – сказал Левий, глядя в землю.
– Сейчас тебе дадут поесть.
– Я не хочу есть, – ответил Левий.
– Зачем же лгать? – спросил тихо Пилат, – ты ведь не ел целый день, а может быть и больше. Ну, хорошо, не ешь. Я призвал тебя, чтобы ты показал мне хартию, где записаны слова Иешуа.
Левий с ненавистью поглядел на Пилата.
– Хотите отнять последнее, что имею? – спросил он.
– Я не говорю – отдай, – ответил Пилат, – я говорю – покажи.
Левий порылся за пазухой и вынул свиток пергамента. Пилат взял его, развернул, расстелил между огнями и, щурясь, стал изучать малоразборчивые чернильные знаки. Трудно было понять эти корявые строчки и Пилат морщился, и склонялся к самому пергаменту, водил пальцем по строчкам. Кое-что Пилат прочел: «Смерти нет... Вчера мы ели сладкие весенние баккуроты... Мы увидим чистую реку воды жизни... Человечество будет смотреть на солнце сквозь прозрачный кристалл...» Тут Пилат вздрогнул: «...большего порока... трусость».
Пилат свернул пергамент и резким движением подал его Левию.
– Возьми, – сказал он и, помолчав, прибавил: – Ты, как я вижу, книжный человек и незачем тебе, одинокому, ходить в нищей одежде без пристанища. У меня в Кесарии есть большая библиотека, я очень богат и хочу взять тебя на службу. Ты будешь разбирать и хранить папирусы, будешь сыт и одет.
Левий встал и ответил:
– Нет, я не хочу.
– Почему? – спросил прокуратор, – я тебе неприятен, ты меня боишься?
Гримаса исказила лицо Левия, и он сказал:
– Нет, потому что ты будешь меня бояться. Тебе не очень-то легко будет смотреть мне в лицо после того, как ты его убил.
– Молчи, – ответил Пилат, – возьми денег.
Левий отрицательно покачал головой, а прокуратор продолжал:
– Ты, я знаю, считаешь себя учеником Иешуа, но ты не усвоил ничего из того, чему он тебя учил. Ибо, если бы это было так, ты обязательно взял бы у меня что-нибудь. Имей в виду, что он перед смертью сказал, что никого не винит, – Пилат значительно поднял палец, лицо Пилата дергалось. – И сам он непременно взял бы что-нибудь. Ты жесток, а он жестоким не был.
Левий вдруг приблизился к столу и зашептал прокуратору:
– Ты, игемон, знай, что я в Ершалаиме зарежу одного человека.
– Своими словами ты меня не удивил. – ответил Пилат. – Ты, конечно, хочешь зарезать меня?
– Тебя зарезать мне не удастся, – ответил Левий, оскалившись, – я не такой глупый человек, чтобы на это рассчитывать, но я зарежу Иуду из Кириафа, я этому посвящу остаток жизни.
Тут прокуратор, поманив к себе пальцем поближе Левия Матвея, сказал:
– Это тебе сделать не удастся, ты себя не беспокой. Иуду этой ночью уже зарезали.
Левий отпрыгнул от стола, дико озираясь, и выкрикнул:
– Кто это сделал?
– Не будь ревнив, – оскалясь, ответил Пилат и потер руки, – я боюсь, что были поклонники у него и кроме тебя.
– Кто это сделал? – шепотом повторил Левий.
Пилат ответил ему:
– Это сделал я.
Левий дико поглядел на прокуратора, а тот сказал:
– Этого, конечно, маловато, но все-таки это сделал я. – И прибавил: – Ну, а теперь возьмешь что-нибудь?
Левий подумал и сказал:
– Вели мне дать кусочек чистого пергамента.
Луна быстро выцветала, на другом краю неба было видно беловатое пятнышко утренней звезды. Тишину рассвета нарушал только тихий шум шагов часовых в саду. Светильники давным-давно погасли. На ложе лежал прокуратор. Подложив руку под щеку, он спал и дышал беззвучно. Рядом с ним спал Банга.

- Так встретил рассвет пятнадцатого нисана пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат, – дочитала Маргарита.