Крестик из фольги

­­"Крестик из фольги"

Кенигсберг, 9 апреля 1945 года

Гул артиллерии, подобный подземному грому, сотрясал стены полуразрушенного немецкого бункера на окраине Кенигсберга. Старшина Иван Громов, осторожно спускаясь по обвалившейся лестнице, сжимал в потных ладонях тёплый ствол ППШ. В ноздри ударил тяжёлый запах пороха, крови и разложения.

— Тихо здесь... Слишком тихо... — прошептал он, чувствуя, как холодный пот стекает по спине.
Внезапно его сердце сжалось — из темноты донёсся тоненький, как комариный писк, плач.
В углу бункера он обнаружил комнату с несколькими расстрелянными радиопередатчиками. Прямо перед входом лежал убитый офицер в эсэсовской форме с автоматом в руках.

В дальнем углу комнаты на пропитанном кровью матрасе лежала истекающая кровью женщина в изорванной серой немецкой форме. Её бледное, восковое лицо покрывали капельки пота, а глаза блестели, как мокрый гранит. Она слабыми руками прижимала к груди маленькую девочку — белокурую, с кудряшками, похожими на пух одуванчика.
Увидев Ивана, она собралась с силами и сказала:
— Bitte... mein Kind... ("Пожалуйста... мой ребёнок...")
Её голос был похож на шелест сухих листьев.

Девочка, не старше двух лет, сидела рядом, обхватив колени худенькими ручонками. В одной из них она сжимала самодельный крестик, скрученный из проволоки и фольги — такой же блестящий, как её слезинки.
— Mutter... Mutter... ("Мама... мама...") — всхлипывала малышка, тыча пальчиком в неподвижное тело.

Иван опустил автомат.
Перед глазами всплыл образ его жены и их маленькой дочки Тани, погибшей под бомбёжкой в 42-м.
Он медленно подошёл. Его сапоги шлёпали по липкому от крови бетонному полу, как по болотной трясине.
— Тихо, крошка... — прошептал он на русском языке. — Всё будет хорошо...
Женщина вдруг открыла глаза — они были синие-синие, как апрельское небо над развалинами.
— Rette sie... ("Спасите её...") — её пальцы вцепились в его гимнастёрку.

Немка-радистка показала на фотографию, валявшуюся рядом: на ней была эта же женщина, но в светлом платье, улыбающаяся, с мужчиной в эсэсовской форме и этой девочкой на руках.
Иван узнал в убитом офицере того самого эсэсовца.
На обороте фотографии было выведено: "Elsa, 1943".

Иван хорошо учился в школе и более-менее сносно понимал немецкий язык, вот только говорил он плохо.
— Это мой муж, — сказала радистка на немецком.
— Он хотел убить меня и мою дочь, чтобы мы не попали к русским... Она превозмогая боль, продолжила:
— Я не дала ему убить мою дочь. Я убила его сама...
— Но и он успел выстрелить в нас...

— Она... не виновата... — прошептала женщина по-русски, кивнув в сторону своей дочери.
Иван понял, что она учила язык специально, чтобы просить о помощи.
Потом её тело обмякло. Женщина выдохнула в последний раз, так и не разжав пальцев на его рукаве.

Девочка уже не плакала.
Она смотрела на Ивана большушими голубыми глазенками, а потом протянула ему тот самый крестик из фольги.
— Fur... dich... ("Тебе...") — сказала она на ломаном русском.
Видимо, этому её научила мать.

Иван взял крестик, потом поднял ребёнка на руки.
— Пойдём, Эльза. Война для тебя кончилась.
Всё платьишко девочки было в крови.
Иван достал из вещмешка свою чистую "смертную" нательную рубашку.
Ножом отрезал у неё рукава и переодел в неё девочку.

Вокруг бункера ещё шёл бой.
Иван вынес Эльзу наружу из бункера, спрятав её за пазухой, прикрывая от осколков, укутав своей шинелью.
Он достал кусочек хлеба из пайка, покормил её, и девочка заснула.

Он успокаивал её, как мог, когда она просыпалась и начинала плакать, испугавшись звуков близких разрывов мин по их позициям.
В окопе Иван оторвал от края своей рубашки тонкую длинную полоску и, разорвав её на две части, сделал из одной поясок и подвязал им девочку.
"Ну вот, получилось что-то похожее на платье", — подумал Иван.
А из второй полоски он сделал шнурок, на который надел проволочный крестик, обтянутый фольгой, и повесил его на шею девочке.
Примерно через два часа они вошли на улицы Кенигсберга.

Бойцы смеялись:
— Громов, ты что, фрицам детей нянчишь теперь?
— Она не фриц, — хрипел Иван. — Она ребёнок.
Девочка прижималась к его груди, как маленький котёнок, а её холодные пальчики цеплялись за его тельняшку.
— Громов, ты совсем рехнулся? — кричал ему лейтенант Смирнов. — Её папаша, небось, наших детей расстреливал!
Иван, стиснув зубы, прижимал девочку крепче:
— А она-то чем провинилась?
— Видишь — крестик мне отдала. Значит, душа чистая.

Проходя мимо одного из домов, он увидел двух гражданских немцев — пожилую пару, мужчину и женщину. Они стояли в подворотне с небольшой тачкой и прятались от мин.
Иван подошёл к ним, раскрыл свою шинель и передал маленькую девочку этой пожилой семейной паре.
— "Она немка. Её зовут Эльза. У неё больше никого нет. Её отец был эсэсовцем. Он хотел убить её и мать. Её мать убила его, а потом сама умерла. Позаботьтесь о ней", — сказал он на ломаном немецком, как смог.
— Ja, ja, deutsches Kind Elsa, wir haben es verstanden
("Да, да, немецкое дитя Эльза, мы поняли"), — закивали немцы.

Иван достал из вещмешка  — две банки тушёнки и хлеб — и отдал это немцам.
Седая немка со слезами благодарности и удивлением посмотрела на этого русского, который только что, спас маленькую немецкую девочку, а не "съел её", как говорили по радио перед наступлением русских.

Взрывы мин стихли.
Седая немка взяла Эльзу на руки, и они, прижимаясь к стенам арки, ушли вглубь двора.

Рано утром 10 апреля 1945 года Иван вместе со своим полком вышел из Кенигсберга и двинулся дальше вглубь Германии — добивать фашистов.
Старшина Иван Громов через несколько дней после того боя был тяжело ранен в ногу и попал в госпиталь в Кенигсберге.
После выписки в сентябре 1945 года он так и остался в Калининграде, закончил педагогический институт и стал работать в школе учителем.
Иван после войны так и не женился.

В марте 1965  года в Калининградскую школу, где работал учитель истории Иван Громов, пришло письмо из ГДР:
"Дорогие советские друзья, я ищу человека, который спас меня в Кенигсберге.
Я не помню его, но знаю — его звали Иван Громов, и он носил меня в своей шинели..."

К письму была приложена фотография: пожилая пара немцев с маленькой девочкой на руках.
На груди у девочки висел тот самый крестик из фольги.

Иван сразу узнал тех немцев, которым он передал тогда, в апреле 1945 года, спасённую им немецкую девочку Эльзу.
Он написал письмо по обратному адресу:
"Я жив и буду очень рад встретиться с Эльзой".

9 мая 1965 года. Калининград

Площадь Победы тонула в море цветов и алых знамён
Ветеран Иван Громов, опираясь на трость, стоял у памятника 1200 гвардейцам, сжимая в кармане письмо.
Он был очень взволнован и его сердце колотилось.
— Неужели она?..
В толпе мелькнуло белое платье.
Женщина лет двадцати двух, с волосами цвета спелой пшеницы, осторожно пробиралась между ветеранами.
В её руках — букет незабудок, а на груди поблёскивал тот самый крестик из фольги, теперь вправленный в серебро.

— Товарищ... Громов? — сказала девушка на хорошем русском языке с немецким акцентом.
Её голос дрожал, как берёзовый лист на ветру.
Иван обернулся. Перед ним стояла незнакомка, но в её синих глазах — точь-в-точь как у той умирающей женщины в бункере — он узнал Эльзу.
— Эльза? — прохрипел он.
Девушка вдруг замерла, будто увидела призрак. Её губы задрожали:
— Вы... вы живы...
Она бросилась к нему, обвивая руками шею, и Иван почувствовал, как по его морщинистой щеке скатываются горячие капли — её слёзы или его, он уже не понимал.

— Я вас искала десять лет! Я выучила русский язык! — всхлипывала она, прижимая к его груди ту самую фотографию, где пожилые мужчина и женщина держали на руках маленькую девочку.
— Это бабушка Марта и дедушка Вальтер, — сказала Эльза. — Они мне всё рассказали перед смертью...
— Как же ты меня нашла, Эльза? — спросил он, сдерживая ком в горле.

Эльза улыбнулась и достала из сумки маленькое белое платьишко, сделанное Иваном в 1945 году из его солдатской рубахи.
Иван не смог сдержать слёз.
Дрожащими пальцами он взял его в руки, а Эльза, вывернув маленькое платьишко наизнанку, показала надпись, сделанную хлоркой на внутренней стороне рубашки, « ст. Иван Громов.2 взд.»
— Вот так я и искала десять лет старшину Ивана Громова, который воевал в Кенигсберге и спас маленькую девочку, — сказала она и снова бросилась в его объятия.

Они медленно пошли вдоль аллеи, и Эльза рассказывала, сжимая его руку:
— Я учусь в медицинском... скоро выйду замуж... — её голос сорвался.
— А этот крестик... я никогда не снимала. Даже когда меня принимали в пионеры-тельмановцы.
У памятника Эльза вдруг остановилась, опустилась на колени перед Иваном и сказала:
— Спасибо... за то, что вы меня тогда не бросили…спасибо за то, что я живу...

Ветеран поднял её и очень взволнованным голосом произнёс:
— Встань, дочка. Не мне кланяться — тем, кто там остался...
Он махнул рукой в сторону братской могилы.
— Доченька, — сказал Иван Громов, — мы на войне никогда не делили детей на своих и чужих.
Мы просто возвращали детям украденное детство.
И ты должна знать: в этой войне мы, советские солдаты, воевали не с немецкими детьми.
Мы воевали за то, чтобы у всех детей было будущее.
— И ты Эльза — стала частью этого будущего.
Эльза со светящимися от счастья заплаканными глазами, прижимала крестик из фольги к своей груди, а вокруг них гремел салют, и тысячи голосов пели "Катюшу".

В этот момент Иван понял — вот оно, самое главное!
Не руины Рейхстага, не трофейные знамёна.
А эта девушка с глазами её погибшей матери и крестиком из фольги — живая нить между войной и миром.

Через полтора года Эльза привезла в Калининград сына и сказала Ивану:
— Знакомься, дедушка Ваня. Это твой внук Иван.

Самый страшный секрет тех лет прост: настоящие герои никогда не считали спасение детей подвигом.
Для них это было так же естественно, как дышать.
А значит — справедливость существует. Даже в огне. Даже в войне.
Даже спустя 80 лет.