Корчеватель. Глава 1-я Подмена

Вецлав Рагнавский
               
                18+ (обсценная лексика!)
               
               
                «КОРЧЕВАТЕЛЬ»

               И чего же ещё пожелать вам, если в ваш город уже пришли ложь, инцест и насилие?
                «Повелители тьмы»
               
                “Hell is empty and all the devils are here” — from William Shakespear’s play The Tempest^
               
               
                CAPITULO UNO: SUSTITUCION               
                ГЛАВА ПЕРВАЯ: ПОДМЕНА
             
                Intro. 1
                Чёрная, как проклятие вдовы над неостывшим трупом убитого мужа, туча неумолимо закрыла добрую половину чаши Господня — неба. Каррака заметно сбавила ход: ветер внезапно стих, и главный парус заполаскивая, оглушительно хлопнул и сложился огромной морщиной, словно нерадивая прачка поленилась добросовестно отработать свой песо и плохо отжала простынь из льна. «Рауль, смотри, какая адова темнота по левому борту!» — лицо обернулось на зов: белоснежные, свежесколотого мрамора зубы в лихой ухмылке; смоляные локоны и небесной глазури глаза. «Как он красив!» — с греховным томлением подумал дэМарко, отгоняя дьявола, вовлекавшего его в грязные игры похоти, мысленно начертанным перед собою крестом…
         
                Intro. 2
                Гроза подступила к городу, собираясь с силами, словно враг у ворот. Тучи сомкнулись в непроницаемую фалангу, повинуясь басовитым приказам грома, для удара неотвратимой силы, долженствующего указать презренным людишкам, невесть что о себе возомнивших, их надлежащее место. Люди не роптали — напротив, суетливо семеня, напряженно поглядывая вверх, они торопились покинуть открытые пространства: улицы и скверы, там, где стихия запросто могла спросить с них по полной. Метро, и без того ежедневно наполняемое великим множеством человеческих особей, от воняющих крепко нездешними аулами до брезгливо принюхивающихся ухоженных статс-дам, очутившихся в подземке по воле заглохшего «ровера»/»лексуса», мигом стало переполненным до отказа, точно болото, вместившее в себя слишком много гадов, принялось искрить негативом, на манер заряженного до предела статическим электричеством ската…
                Первые молнии ударили, похоже, на Василеостровском…
               
                — 1 —
               
                Expectation is the root of all heartache.^2
               
                Работать сегодня не хотелось никак — от модного ныне словечка «вааще». Лень, однажды незаметной лазутчицей прошмыгнувшая за спиной, неспешно, с еле видимой поступательностью, превратилась из неслышной приживалки в полноценную спутницу, одним замечательным днём став частью тебя. И отныне, становясь всё сильнее, не скрывая усердия, прилежно рыла братскую могилу давним чаяньям и мечтам. Помимо обязательного скепсиса среднего возраста, теперь ещё и облагораживающая роль труда регулярно ставилась под сомнение: особенно сильными оно становилось по утру, в 6.30, когда будильник крикливо отрабатывал потраченные на него деньги. И реверс к приматам, сквозь предрассветные судороги просыпающегося мегаполиса, отнюдь не казался столь удручающим, как пресловутым дарвинистам.
                Дни же, по-холуйски выгнув спины-цифры, выстроились в безликий ряд ещё одного наспех прожитого года. Словно выпускники единого сиротского приюта, сиречь календаря, до уныния уподобившиеся друг другу: одинаково, как тавром, помеченные служебной рутиной; с вечерами, будто под копирку, с их сериалами, порнушкой, полуфабрикатами из микроволновки и редкими, на утро легко забываемыми, позывами к схиме — с обязательным обретением смысла жизни и решимости начать её с чистого листа… Да где ж взять-то его, в каком таком магазине? Собственно, и сама жизнь, на 4-ом своём десятке, порядком растеряла краски настоящего и очарование будущего, неуклонно стремясь превратиться в скушное, до печёночных колик предсказуемое обременение, с кратковременными оживлениями, сродни фотовспышке, в виде очередного краха иллюзий, коими он, как ни прискорбно, сызмальства забил голову под завязку.
                Но делать нечего: сытая, раскормленная «Вкусвилами» и прочими «Азбуками» сволочь, претенциозно именовавшая себя «средним классом», сбившись в стаи неведомых раньше ТСЖ, неустанно требовала обеспечения комфортом своих нор-квартирок. 1-м пунктом в списке требований, озвученных законознающим дискантом, значилась бесперебойная подача электричества. Без него, вернее без своих планшетов, панелей, плазм, кофе-машин и проч., сурки начинали истерить — порознь и сообща. Вот почему требовалось безотлагательно и споро отозваться на заявку диспетчера — задолбают иначе кляузами о «недобросовестном, спустя рукава, циничном пренебрежении своими обязанностями…», — их там, самое меньшее, полдома Донцовых и Пелевеных нереализовавшихся, с «Вордами» ихними на ноутбуках: за*бут жалобами, как оводы лошадь павшую, как есть, за*бут. Пришлось, наскоро отобедав, без обязательного релакса под кружку свежезаваренного, зелёного с саусепом, цейлонского чая “Creatlur” и чего-нибудь «олд-скульного» в наушниках, шустро подорваться в первую на районе 15-тиэтажку — смешную разновидность «карликовых» небоскрёбов, символизирующих назойливое стремление червяков к небу… Вениамин Кармышев, 36-ти лет от роду, электрик 4-го разряда ЖЭКа № 172; со 2-го по 6-й класс предсказуемо «Веник», с 6-го по 8-й — к «Венику» добавлялись «Карман» и иногда «Кара-Кум»; а вот после — совсем неожиданно, изысканно-упадническое: «Скарамуш» (но об это чуть позже),
                шёл не спеша, с видимым осознанием миссии выдающейся полезности, мантией возлёгшей на плечи. Но, заметив у 1-го подъезда трёх тёток, возрастом крепко «за», с подбритыми висками и поджарыми, на зависть KFC, ногами, сухостоем торчащими из шортов, очевидных завсегдатаев Твиттеров, Телег, Вконтактов и прочих лакун патологических лоботрясов; внезапно, благодаря инету, получивших возможность явить миру собственные заурядные судьбинки как нечто из ряда вон; с обязательной организацией домовых чатов, где с упоением обсуждается/выясняется, чья собака навалила кучу между 2-м и 3-м подъездом, и к кому из жильцов приходил «тот пьяный дебил, что орал в 2 часа ночи», — счёл за благо вильнуть, поубавив сенаторской стати в походке, к зарослям невесть чего, дабы с ними не пересекаться — и не выслушивать битых четверть часа о том, какие они там в своём ЖЭКе «гондоны, прохвосты и пох*исты». «Жуки, блин, скарабеи…» — с пряной, нутряной злостью мысленно обозвал он извечных оппонентов — жильцов многоэтажки. От чего-то подумалось: «Всего каких-то четверть века — 25 лет минуло, и люди окончательно в натуральных сволочей превратились. А ведь практически у каждой семьи — квартира с кондёром, плазма на стенах и холодильники 2-этажные, забитые под завязку. Но попробуй занять чьё-нибудь место на парковке — и параллельно разреши свободу действий — так ведь линчуют, недолго думая, а потом сериал пойдут досматривать под чипсики и прочие вкусняшки; что ж до болтающегося на верёвке трупа: сам, мудак, напросился! И в чатах поздним вечером обсудят: так, мол и надо — чтоб другим, таким же дятлам, неповадно было! Странное дело, все и для всех внезапно стали «уродами» и «дебилами» — не товарищ, не гражданин, ни, тем паче, сударь иль сударыня, нет — только урод и дебил! Когда мы так скоро успели оскотиниться? —эта регулярная горестная мантра, частенько звеневшая в голове, походя усматривала и собственное, отнюдь не химерическое, в том участие — лучше за эти годы он не стал, хрен ли… От мальчугана с большими, в восторге познавания окружающего мира, глазами и романтическими кудрями мало что осталось — начать, хотя бы, с кудрей…
                Вениамин незамеченным подошёл к подъезду и универсальным, выдаваемым строго под роспись ключом для домофонов, отомкнул дверь. Демонстративная чистота и порядок, настойчиво прививаемые «рожам колхозным», сразу бросились в глаза. Старшие по подъезду, обретшие себя в этой ипостаси по зову сердца, аки опричники, зорко стерегли сходом установленные правила и без жалости выметали всякую крамолу. Дверь в подвал, солидностью гораздая поспорить со дверями банков, поддалась не сразу, но всё же неторопливо распахнула дремотный, чернеющий зев. Руки немедленно зачесались вытащить из нагрудного кармана маркер и намалевать на сером металлике Welcome to Hell — надпись, знакомую до родственной близости всякому, кто служил на Кавказе. Но понимание, что подобная затея всколыхнёт это болото не хуже цунами, заставила с потаённым вздохом за маркер не браться. 4 ступеньки вниз — и его взору открылось подвальное помещение во всей своей невзрачной красе. По единожды и давно установленной договорённости, оно делилось как бы на 2 волости: вотчина сантехников («водолазов» по меткому определению Алика, ходивших вечно грязными и поддатыми) с их насосами, задвижками, распределителями и проч., и территорией электриков: собственно, самой щитовой, с расположенной в ней чащей Грааля, — Главным Распределительным Щитом, чей срок планового осмотра уже давно взывал и даже требовал. От прочих квадратных метров её отделяла загородка из сетки-рабицы, с дверцей посередине столь легкомысленного свойства, коли сравнивать со входной, что, не смотря на грозную табличку «Посторонним вход воспрещён» с обязательно оскалившимся черепом на фоне молнии, смотрелась она, как лазейка из Ада.
                В дело пошёл следующий ключ — тоже, разумеется, выданный под роспись и за утрату которого можно было запросто распрощаться, как минимум, с одной почкой. Войдя, Веня аккуратно, словно в храме боясь потревожить особого свойства тишину, достал из-за ограждения спрятанную туда картонку — «коврик самурая», следуя терминологии неугомонного Алика, а следом и жестяную баночку из-под той газированной дряни, коей сантехники «полировали» столь же дрянного качества водку. С налитой в неё на палец воды, ёмкость служила образцовой, исключающей какое-либо воспламенение окурков, пепельницей. Усевшись на картонку в позе некого цветка, он извлёк из сумки с инструментом: пара отвёрток,спецключ, разводной и прозвонка,—  старый, ещё имперских времён, портсигар с нехитрым рисунком на крышке — лебедь с полустёршимися крыльями на взлёте... Он когда-то принадлежал упокоившемуся как 2 года отцу, заядлому курильщику, — и здесь вполне допустимо лирическое отступление страниц эдак на 5, — но сейчас речь о другом: отмечая дивное совпадение места, времени и желания, Вениамин неторопливо, смакуя каждый момент, раскрыл  портсигар и, отметив безупречную одинаковость томящихся в «застенке» самокруток, вытащил одну — и тут же поднёс к носу, втянув пряный, чуть сладковатый, волнующий обещанием чего-то точно нездешнего, запах дорого трубочного табака, который, не взирая на цену, покупал у одного и того же коммивояжёра.
                Осталось всего три — из четырёх, что он прилежно скрутил на своей «финтиперсовой» (по определению Алика, разумеется) закруточной машинке, не пойдя на планёрку, летучку, развод или стрелку — назови, как хошь, сути не меняет — где зам. нач. ЖЭКа Зоя Игнатьевна, педагогического вида (болтали, в 90-е она, молодая и перспективная, следачкой в ментуре работала, но как-то с коллегами перестаралась с получением признательных показаний от 2-х бомжей — оба померли в припадке откровенности) высоченная баба со стрижкой «не судите строго — откинулась давеча по УДО», зычно вещала о недостатках и неполадках, которым несть числа. При этом она требовательно и сурово смотрела на конкретного, всякий раз специально выбираемого работягу, — так, что к завершению сборища тот готов был, воздевая руки к не единожды протёкшему потолку, рухнуть на колени с воплем «Помилуйте, братцы, не со зла я!..» — т. е., выбранный проникался заведомой своей бесполезностью, аки куриное бедро маринадом, в этом сплочённом умелым домоуправством коллективе. А сегодня по-любому выходило, что пытливый взгляд совиных, немигающих глаз Зои Кашпировской должен был сфокусироваться на нём, Вениамине, — да ну его, и так с эрекцией в последнее время не очень! Посему, грамотно зашкерившись между шкафчиков в раздевалке, Веня неторопливо, со знанием дела, скрутил 4 идеальных, калиброванных под один размер, «трёхлинейки»^3-самокрутки . Всё, что понял Кармышев из затеянной, вот уже как 5 лет, властями возни против курения — покупные сигареты окончательно превратились в полное говно. А бросать, идя на поводу «продвинутой Европы», как ему в баре сообщила, жеманно оттопыривая губки, одна малознакомая барышня, перед этим выдувшая, не моргнув глазом, 2 коктейля за его счёт, и ожидаемо продинамившая с перепихоном, он не собирался. Надо же было хоть в чём-то противопоставить себя этому наглухо е*анутому миру!
                Ясен пень, Зоя, матёрая инквизиторша с чутьём на подрывников устоев, изловила его на выходе из гардероба, заглянув, будто смачно плюнув, своими буркалами прямо в душу, чуть колыхая седым ирокезом, — словно у неё на голове прилёг отдохнуть, умаявшись, маленький дикобраз — да вдруг с чего-то возмутился и помер, оставив навсегда яростно торчащими волосы-иголки^4. Кармышева, с его ранними залысинами, подобное буйство волосяного покрова порядком напрягало и, чего греха таить, знатно огорчало. И не повышая голоса ни на полтона, почти доверительно сообщила, что будь её воля, подобные Кармышеву В. А. сексоты (вот интересно, что за смысл она сюда вложила? — Веня чуток взволновался) в жизни бы порог вверенной ей конторы не переступили. Но пока, убогий, вот тебе заявка на ПО — давай, п*здуй по-шурику и чтоб без нареканий! Он вдруг представил, что ниже седого ерша на голове и совиных глаз сразу начинается чёрный латекс, ботфорты и кнут — непроизвольно дёрнулся, испугавшись, всем телом и клятвенно заверил начальницу, что возможно, после его визита будет даже благодарность в письменном виде (голубь почтовый принесёт, или гонец специальный?). Тут лицо Зои Игнатьевны внезапно озарилось чуть ли не материнским выражением любви и заботы — настолько, что вполне не удивило бы, если она вытащила свою здоровенную грудь (5-ка, верняк, авторитетно заявлял Алик) и, бесцеремонно взяв Кармышева за воротник, уткнула лицом прямо в огромный, как заглушка в ванной, сосок. В её глазах точно поубавилось привычно оловянного, и махнув рукой, Зоя флегматично озвучила напутствие: «Шагай уже, еб*натик!» — Веня только на улице выдохнул с громадным облегчением — как после миновавшего запора.
               
                — 2 —
               
                "Нет ни хорошей музыки, ни плохой. Есть лишь большой шум и малый." Георг Вега, австрийский математик
         
                Даже здесь, за кирпичными стенами и в глубине подвала слышался разминавшийся на задворках города гром, чтобы спустя недолго вдарить во всю мощь, дарованную матерью-природой. Без напряга вспомнилось, что по утру, из включённого на кухне телека, неожиданная для их северо-западных широт мулатка, заученно улыбаясь в свои контрастно-белые 32, сообщила о «возможно, грозы во 2-й половине дня». Плевать, что за событие? — пора было закуривать, а 1-я затяжка — как 1-й глоток, или 1-й поцелуй — она и покажет, «пойдёт» ли дальше вся сигарета. Уже позади два обонятельных прохода от кончика до кончика, с неторопливым принюхиванием; несколько разминочных полных оборотов меж пальцев — как подсчёт годовых колец на срезе ствола… Скарамуш затянулся, потом ещё раз, основательно и глубоко — и его слегка, самую малость, тряхнуло: ништяк, всё идёт по плану-у-у! Да, добавлял он чуток в табак «пластилина» памирского — больше для аромата, нежели для кайфа, но организму, истомлённому периодическими приступами самодисциплины, хватало и этого.
                Что ж, пока наш герой получал своё небольшое удовольствие, самое время рассказать о том, как возникло столь необычное прозвище: Скарамуш. Люди осведомлённые, наверняка предположат, что тут не обошлось без связи с творчеством британской группы QUEEN, — и, как во все времена у людей сведущих выходило, окажутся правы. И пускай эта история по части замысловатости не превзойдёт любимый нашим героем в отрочестве «Тетрис», и уж, тем паче, усладу утомлённых жизненной явью домохозяек, пасьянсы «Косынка», «Паук» или «Улицы», — она, как и всякая жизненная коллизия, по-своему интересна. Итак, Веня Кармышев рос вполне обычным малым, имея вкусовые предпочтения общеупотребимого свойства (разве, читать был горазд куда более, нежели принято в их подростковой среде, да воображеньем отличался изрядным), в том числе и в музыке, равные интересам сверстников. Из импорта в ту поры безусловными фаворитами у парней серьёзных числились американские группы Metallica и Nirvana, имевшие своих почитателей практически поровну. Иногда, умеренного патриотизму ради, к ним добавлялись отечественные рок-паяцы «Кино» и «Алиса», с замыкающим список, но охрененно душевным под бухлишко и лапанье девечьих сисек, «Сектором Газа». А записные нонконформисты, как и тараканы, водившиеся в каждом районе, все, как один, имевшие проблемную кожу и плохо леченные зубы, слушали, разумеется, «Гражданскую Оборону». Но, ежли по честнаку, ритуальные рифы квартета «металлюг» и надрывный, маломузыкальный лепет Кобейна о воняющих подростковых подмышках^5 слабо впечатляли Кармышева. В душе Веня оставался чистым романтиком, и это неизбежно сказывалось на мелодических пристрастиях. Дома, оставаясь один, он с удовольствием гонял пластинки из тех, что в достатке покупала маман в прежние, советские годы: Ободзинский, Магомаев, Евгений Головин и Николай Соловьёв — настоящие имперские «соловьи», чьи песни порой заставляли ненадолго поверить, что этот бардак с пьянью, криминалом и войной на Кавказе — чей-то дурной, но неизбежно короткий и обречённый замысел, — и чекисты скоро его (их) повяжут, и всё станет, как прежде. На их строгом фоне сущим музыкальным распутством звучал диск Сальваторе Адамо — чехословацкое переиздание его песен на итальянском, где в неокрепшую душу подростка запала пьяняще романтичная «Parole Mia (Me Gran Noche)» — невозможно красивая, волнующая кровь и окрыляющая фантазию. Переставляя тонарм добротной «Веги-104» раз за разом, он слушал песню снова и снова, воочию переживая жестокие схватки с врагами, жаркие и потные спины коней, свист сорванной тетивы и вой ветра-паникёра, разносящего дурные вести быстрей, чем случались для них поводы…  А потом — вздох освобождаемой из подземелья белокурой красавицы, с томным, благодарным взглядом из-под еловых веток ресниц. И непременно с достойными, упругими буферами — как у Мисс Июнь из журнала «Плейбой» за 98-й год, не идущими ни в какое сравнение с тем недоразумением, что по пьянке, задрав турецкий свитер, продемонстрировала и дала каждому пощупать Наташка Сиротина, — маленькие и обвислые, как полуспущенные шары на закрывшейся прежде времени ярмарке. И он, вместе с верными товарищами в строю, красив и юн, сжимая рукой в кованой перчатке рукоять толедского меча, с ироничным спокойствием ожидает заслуженной награды, — возможно, ночь с вызволенной из плена принцессой, — она так пожелала! Забегая вперёд, отметим: ни х*я из вышеназванного не случится — здесь вы ни на одной странице экслибриса м-ра Толкиена не найдёте!
                Далее в стопке грампластинок шли трогательно-непосредственный Джо Дассен, нафталиновый, памятный ещё с детства, Дин Рид и неожиданный «фирмовый пласт» Скота Вокера с чёрно-белым конвертом, где певец наклонил голову в чёрных очках^6, — его маман подарил неведомый, но похоже, обеспеченный поклонник. Ну, или самое малое, неплохо разбиравшийся в музыке. Под эти странно-красивые, с надрывом и болью на самой их глубине, исполненные безупречным вокалом песни, Веня уходил в края, дотоле неведомые, — и с трудом порой возвращался… Понятно, что с подобным багажом музыкальных предпочтений на люди являться резону не было никакого: на смех поднимут, чмом обзовут, поджопников хором накидают, да и, глядишь, здороваться вообще перестанут. Так что приходилось терпеть, слушая кованые рифы «Металлики» и пытаться попадать тапочкой в такт, отстукивая ритм вслед за нескладушками дегенерата из Сиэтла. Но вот однажды…
                Маман попросила помочь тётке — своей младшей сестре, лет 10 как вдовствующей, освободить квартиру от хлама: тётушка, вопреки разваливающейся на части стране; регулярно тыкающемуся рылом в дно, аки глупый окунь, рублю, отсутствию нормальной работы и перспектив вообще, затеяла ремонт, сочтя, видимо, это наиболее подходящим занятием для человека, вертевшего все прочие обстоятельства на… — в общем, решила. К означенному часу Веня дисциплинированно обозначился на пороге и тотчас заполучил 2 рулона древнего линолеума, провалявшихся на балконе до «лучших времён», но судя по положению дел в стране, оные могли просто не наступить — never. В ожидании своего часа рулоны склеились намертво, но присущей им исключительной вонючести ни на гран не растеряли, что обнаружилось сразу, стоило занести в комнату. Веня, не мешкая, исполнительно отволок их к мусорным бакам, забитым до такого верха, что дальше уже кучерявились облака. Там ими немедленно заинтересовался дядя Петя из дома напротив (с его сыном Костиком Кармышев сдержанно приятельствовал), бывший некогда универсалом-станочником на «Светлане», но по её закрытию оказавшийся в Петрополе на хрен никому не нужен. Довольно скоро он превратился в постоянно нетрезвого тихого побирушку, изумлявшего жену и сына исключительной расположенностью своего организма ко всему, мало-мальски спиртосодержащему. «И ведь никакая холера гада не возьмёт!» — хулила небеса супруга Варвара, но дядя Петя продолжал усердствовать, рисково вливая во внутрь всяческие «Росинки» и прочие незамерзайки, чувствуя себя вполне сносно при этом. Напрасно поверив в неуязвимость печени и пищевода, он умер следующим летом, употребив целый флакон чего-то отчётливо санитарно-гигиенического…
                Следом с того же балкона вынесли лыжи, в шелухе осыпающегося лака и ломкие, как хворост. Затем стиральную доску и даже чертёжный кульман, оставшийся от покойного тёткиного мужа, изрядного конструктора при жизни. Он необдуманно понёс холодным и не шибко сытым декабрём 86-го продуктовый набор к Новому году, выданный ему в институте, по месту работы. А необдуманным было уложить бутылку коньяка, одну шампанского, палку сервелата и коробку куйбышевских «Родных просторов» в обычную сетку-авоську, имевшую довольно широкое плетение, явив нескромный достаток порядком озлобленному пролетариату, шатавшемуся в поисках справедливости по вечерним улицам, как в пресловутом 17-м… Его жестоко избила «скобелевская» шпана, отбирая сетку, а уходя, кто-то из подонков, пьяного куража ради, с разбегу пнул прямо в голову — удар стал роковым… В перерыве тётка напоила чаем с невозможно чёрствыми «маковыми» пряниками, обнаруженными с неведомого рожна в разбираемом платяном шкафу. «Витька, наверное, ещё при жизни спрятал, — любил он нас баловать, когда в магазинах уже совсем пусто было», — со спокойной отрешенностью прокомментировала находку тётушка и старорежимно перевернув чашку вверх дном на блюдце, добавила: «Ну-с, племянничек, продолжим». За неполных 2 часа Веня сгонял к бакам трижды, чем окончательно взволновал дядю Петю перспективою гешефта — взять хотя бы те же лыжи… Когда стало понятно, что вроде бы всё и можно откланяться, тётка, внезапно посуровев лицом, коротко бросила: «Погодь», — и через пару минут явилась из смежной комнаты с обувной коробкой, в которой торчало несколько номеров журнала «Ровесник», с картавой отважностью писавшего в советское время про рок-н-ролл; забавно-квадратные «Кругозоры» с их гибкими, словно из синего полиэтилена, пластинками и маленькие, но чванливые, на хорошей бумаги и с красочными иллюстрациями, номера журналов «Англия» и «Америка». Но главное — с края, немного хаотично, еле выдерживая строй, торчали разномастные магнитофонные кассеты, — сердце Вениамина сладко и часто забилось: покойный при жизни был знатным меломаном, имел крутую для того времени аппаратуру (ушлые дядьки выложили приличной толщины пачку «сотенных»^7, и молодая вдова, ни мало не колеблясь, продала её) и, понятное дело, «чистяковые» (т. е. сделанные прямо с винила), записи. «На, забирай… хотела на память оставить, да не получается: как увижу, только злость и раздражение — столько времени и денег на это ушло, полстраны могли вместе объездить!» — в сердцах тётка шваркнула коробку о пол, и Веня понял, что затягивать с принятием дара не стоит, а лучше по-скорому валить.
                Домой явился к ужину, с приятной, покалывающей болью в икроножных мышцах и впервые с ноющей поясницей. Но по улице он не шёл — летел, едва касаясь подошвами земли и рисуя в воображении, сколь сладкозвучные раритеты ему достались! Уже запершись в своей комнате — по детству командирское распахивание маман двери особо не напрягало, но как только в самом нижнем ящике письменного стола, в фальшобложке журнала «Вокруг света» (чтобы не отыскал досужий материнский взгляд) появился затасканный номер «Плейбоя», разглядывать красоток в котором стало охрененно-кайфовым ритуалом перед сном, возникла необходимость в умеренной приватности, и Веня, без затей, самолично прикрутил шурупами к косяку обычный оконный шпингалет, по случаю найденный в кладовке, — он слегка поостыл, взявшись пристально  изучать содержимое коробки. «Кругозоры» безжалостно отложились на выброс — слушать без смеха все эти «Оп, хэй-хоп» и «Вот-от-от… Кэн ай дуууу!» было решительно невозможно. На кассетах же обнаружилось немало откровенного «проходняка» — вся эта дурашливо-жизнерадостная эстрада начала 80-х — от обрыдлых итальянцев до Goombay Dance Band с их пафосным гимном во славу осадков^8. Впрочем, учитывая, что вся эта хрень была записана на настоящие, тяжёлой чёрной пластмассы, японские TDK и Denon, можно было запросто накатать на них что-нибудь действительно стоящее — и это было действительно зер гут!
                А вот с «фирмовыми» кассетами, т. е. с записью конкретного исполнителя, выходило сложнее, ибо перезаписать их не получалось: во-первых, все они были «часовые», со стороной звучания в 30 минут — ни то, блин, ни сё… Во-вторых, имели крутое оформление: красочную, с картинкой оригинальной обложки альбома, вкладку из добротного картона, типографскую наклейку с названием песен на самой кассете — красота, да и только! А вот музон оказался весьма неоднозначный: сборник Челентано — под настроение пойдёт; неизвестный, хотя и голосистый мужик по имени Пол, но с фамилией Анка — как такое может быть? Потом несколько сборников вообще ни о чём; альбом большеглазой «арабески» Сандры с совершенно безликими песнями и, наконец, кассета с белой обложкой, где изображён красочный герб со львами и лебедем, а под ним красивым, «англицким» курсивом выведено
               
                QUEEN
                A NIGHT AT THE OPERA —
                блин, ещё и опера! Приехали, что называется….
               
                — 3 —
               
                Горя желанием выяснить всё до конца, Веня подключил к «магу» наушники, вставил кассету стороной А и перемотал к началу. Устроив подушку поудобнее, он облокотился на неё полулёжа и нажал воспроизведение, целиком обратившись в слух. После недолгого шипения ленты началось… Классным, полноценным «стерео» в ушах заструилось фортепиано — сначала робким ручьём, а затем всё более уверенным потоком, переходящим в мощную, полноводную реку. Пронеслись в ушах с тревожным кличем неведомые птицы, и следом мрачный, даже жуткий, повторяющийся гитарный риф, — словно к выходу, разминаясь в тёмной пещере, готовился неведомый монстр — а может, палач! Веня приподнял коробку кассеты к окну, под свет от торчавшего точно напротив уличного фонаря и глянул на распечатку названий треков: “Death on Two Legs” — «Смерть о двух ногах» — ого, крутенькое названьице! Рок-музыка, к слову, неслабо стимулировала его к изучению английского, — в отличии от сверстников, навсегда застрявших на “My name is…” или “London is the capitol of England”, Веня имел приличный словарный запас и, читая бегло, вполне понимал даже газетные/журнальные тесты + вечерами, заручившись поддержкой Большого Оксфордского, переводил песни всевозможных Sepulturа, Iron Maiden, Judas Priest, etc. для приятелей-«металлистов»… И тут, повинуясь взмаху длани невидимого дирижёра, нараставшая доселе громадной волной и грозящая небытием какофония резко оборвалась, сменившись безупречной ритм-секцией, ведомой фортепиано, а на их фоне, торопливо скользя, как на вощёном паркете, прозвучала необычного, странно-скользкого строя, гитара. В наушниках, в каждом по разу, словно из рогатки пальнули — вот же по грифу чувак пальцами съелозил! — и завернул такой одухотворяющий соляк, что не грех было подскочить с тахты и вытянуться, как под гимн Советского Союза! А следом, наверняка перед тем облизнув окровавленные губы, настоящий, блин, вампирский вокал: “You suck my blood like a leech/You break the low and you preach…” — твою ж мать! — Веня непроизвольно покрылся роем щекочущих мурашек от макушки до пяток, ощущая вздыбившейся кожей каждую ноту этого шедевра, где хор еретиков уже выводил неумолимый приговор: “Kill you, bad guy,/Big talking, small fly…” — и вампир снова врывался отчаянным призывом к отвергавшим его небесам: “You’re just an old barrow-boy/Have you found a new toy…” — и следом, неотвратимой кодой, вгонял недругу в грудь осиновый кол: “But now you can kiss my ass goodbye”! Припечатанный неведомой доселе силой эмоций, Веня умер и тотчас воскрес, чтобы прогнать песню заново.
                Переведя дух, дошёл до конца, когда эхом в пещере прозвучало финальное: “…feel good”, и без обычной паузы, сразу, началась 2-я вещь: чудная и манерная, словно из заброшенной музыкальной шкатулки, где певцу ненароком прищемили тестикулы, то бишь яйца: “…I came from London town, I’m an ordinary guy…” — где такое, блин, услышишь? И так же, как захлопывается крышка шкатулки (не сказать гроба!), всё резко оборвалось на: “…lasing on Sunday afternoon”. А дальше, опять без перерыва, в № 3-м треке злобно хрипит сквалыга, взятый прямиком из диккенсовского романа: “U-uh-h-h… the machine of a dream, such a death machine…” — далее просто невозможно по-английски, хрен ты такое произношение когда поставишь: “With the pistons a pumpin', and the hubcaps all gleam”. Да просто п*дец, какой рочешник! А припев?! “I’m in love with my car…” — без ума он, стало быть, от своей тачки. И вторит ему такой охренительный хор — будто десяток ох*евших от воздержания монахов! Смачный рочелло, без бе, — «Нирване» в жизнь такое не сделать!
                4-я вещь, сказать честно, мало впечатлила. Мотивчик так себе, да и сама песня про «лучшего друга», который, ясен пень, в беде не бросит, лишнего не спросит… плечо в беде подставит и грошами пособит, не откажет. А вот 5-я…
             Уже бесхитростное, акустическое вступление заставило невольно приподняться над грешной, униженной регулярным подростковым онанизмом, постелью. Гитарный бой вкупе с ангельским подпевом — он просто затаил дыхание! — а неведомый гитарный кудесник подцепил струны таким цепляющим сердце аккордом, что оно вздрогнуло и навсегда поверило: всё будет норм, парень, всё будет норм… Вступила глухим пульсом «бочка», и под чёткий, звенящий ритм гитарного «боя», чистый, высокий голос взялся выводить: “In the year of ’39 assembled here the Volunteers…” Господи, да как же они так клёво сумели, 20-то лет назад?! А в припеве, безупречно слаженный хор приятелей-гедонистов затянул незабываемое: “Don’t you hear my call though you’re many years away/Don’t you hear me calling you…” — лишь ощутив солёный вкус на губах, Веня понял, что плачет от счастья… Увы, следующая, 6-я песня откровенно разочаровала. “Sweet Lady”— «Леди-Давалка», что ли? Чего ждать от песни с таким названием? «Всякая баба е*аться хочет!» — так во дворе старшаки базарили, а они уж знали, о чём речь ведут: вон, каких тёлок-продавщиц из гастронома после танцев укладывали — сиськи в арбуз, жопу на велике за день не объедешь! А песня — отстой, еле дослушал. Странно даже, что это те же парни делали, что и предыдущие.
                Вздохнув от лёгкого огорчения, что “Something is rotten in the state of Denmark!”^9, Веня чуть повернулся, как начался сущий водевиль! В наушниках бодрым галопом промчался рояль, и сразу представился артист Миронов из того телефильма, где они втроём на лодке, с собакой. В идиотском полосатом, как у «особняка», трико, в соломенном канотье, размахивая тросточкой идёт по морскому берегу, судя по названию, и распевает: “…I feel so romantic — can we do it again/Can we do it sometime…” — тут вокалист залез в откровенно бабский регистр, и Вениамин не знал, плакать ему, или смеяться. Но поневоле загрустил: а ведь так всё круто начиналось! Правда, игривый посвист после “I feel like dancing — in the rain…” заставил улыбнуться, но стойкое ощущение, что это всё из какого-то чёрно-белого фильма 30-х годов: с идиотскими ужимками и чечёткой на чём ни попадя, не оставляло всю песню. К Вениной чести, ему доставало мозгов ни разу не играть с напёрсточниками, заполонившими Московский, но сейчас он был близок к пониманию, что его обули. Нажав на «стоп», разродился тяжким вздохом мужика, узнавшего об очередном оброке, перевернул кассету другой стороной и, устроившись покомфортней, тиснул клавишу «play».
                В наушниках послышался ветер — тоскливый, словно кладбищенский плакальщик. И Веня легко представил суровые, серые, как бетон, воды Атлантики; пустой, практически безжизненный берег и женщину в чёрном на нём, огромными, воспалёнными глазами вглядывающуюся в безответную океанскую даль, откуда не вернулся её сын или муж. Осторожное, болезненно-нервное касание струн со скрипом на ладах лишь подчёркивало трагизм воображённой картины. К ней очень подошло бы Блоковское «…И голос был сладок, и луч был тонок,/И только высоко, у царских врат,/Причастный тайнам, — плакал ребёнок/О том, что никто не придёт назад.»^10 — но Кармышев этих стихов не знал, а в школе их не проходили. Тут гладиатор, голый по пояс, суровый и мускулистый, врезал молотом о подвешенный щит, — и попёр гитарный рочешник, да какой! — что там твой «Кукольник»^11 — просто отдыхает! Вокалист вступил в полном соответствии с антуражем, заговорщицки, как бы для своих: “Oh oh people of the earth…” — люди всей земли — опа, уж не Рождественский ли с Пахмутовой в авторах значатся? — а слаженный хор повешенных на рее, вторил ему — торжественно и печально: “Beware the storm that gathers here…” — не, точняк про море! Под неумолимый, как ход гусеничного трака, ритм гитары, певец вкрадчиво, но убедительно повествовал о штормах, акулах и людоедах, безжалостных пиратах и доверчивых туземцах, бурях и изматывающих штилях, скорбной луне и торжествующем зное солнца… А вырванное цепким ухом их текста “A man who cried…” лишь добавило драматизма. Здесь бы весьма кстати пришлись строки из русской поэтической словесности, на сей эмигрантской и даже не опубликованных при жизни сочинителя: «…Голодали, мёрзли — а боролись./И к чему ты повернул назад?/То ли бы мы пробрались на полюс,/То ли бы сошли погреться в ад!»^12 — но об этом авторе Кармышев точно не ведал! Тут вокалист вбил, словно гвозди в распинаемого, под рокочущую серию ударных: “Flee for your life/Who need me not, let all your treasure make you…” — просто аут! А дальше, после убойной фразы “Should death await you” — дождётся ли тебя смертушка? — охренительная перекличка, точно у жрецов перед закланием: “Now one know, no one…”. И когда это, повторенное несчётное количество раз, стало напоминать обкуренных факиров, за*бавшихся вызывать уснувшую в горшке кобру, а после них чистый хор мужской гимназии затянул “Come hear, come hear… Man!” — рубанула такая гитара, что всем нынешним волосатикам ловить было точно, нечего! Вениамин выдохнул: требовалось хоть как-то унять расходившееся сердце, бившееся, будто именно он на обломке мачты ждал тот самый, роковой и безжалостный, 9-й вал… Снова беглым щипком магистр укротил струны — и они покорно разбежались до следующего чуда.
                Без паузы заиграло фортепиано — нежное и трепетное, как 1-е признание невинной девицы. И это началась следующая песня, — под чудные переборы арфы ^13 брошенный любовник томно затянул: “Love of my life — you’ve hurt me/You've broken my heart and now you leave me…” — классика жанра, хрен ли… Кармышеву ль не знать: немедленно вспомнилась Иринка Скворцова — смешливая, воздушная блондиночка, в которую был влюблён класса с 5-го, если не раньше. И чего он только не делал, чтобы привлечь её внимание! А толку — ноль! Во уж точно: “Don’t take it away from me, because you don’t know — what it means to me.” — лучше, блин, и не скажешь! Но как же здорово эти чертяки поют — и на несколько голосов, и в унисон — просто улёт! А гитара?! Что он с ней сделал, что она то рычала тигром, то рыдала взахлёб, то скулила тихонько… И фортепиано, обычно докучавшее своим менторским звучанием, на сей раз ничуть напрягало, один классный пассаж перед “Back — harry back” чего стоит! И в завершении — снова арфа — чудят парни, крепко чудят!
                В следующей песне уже знакомый по стороне А голос немного меланхолично, да ещё верняк, под банджо, завёл: “Take good care of what you’ve got/My father said to me…” — и тотчас в темноте, напротив, возник образ усталого ковбоя, который, развалившись на ихней американской завалинке, взялся музицировать без затей. Потом, правда, оказалось, что он не один, а минимум, трое: “Take care of those you call your own/And keep Good Company.” Вроде и пустяк, а кайфово сделано, нема базару, — в наушниках стерео-база вообще улёт! Маленько в серёдке с диксилендом переборщили, но всё равно — ништецелло! Вениамин прислушался к себе — спать не хотелось, да и дослушать оставалось, судя по времени, меньше половины стороны — минут 15, самое большое.
                Но тут вступили голоса а капелла: “Is this real life — is this just fantasy…” — немедленно вспомнился читанный в детстве по настоянию маман, толстый и унылый «Оливер Твист» — точно, вроде бы Рождество намечается, но от чего-то всё наоборот и пи*дец, как страшно. “Look up to the skies and see…” — и тут горькое, точно по папаше Диккенсу, откровение: “I’m just a poor boy, I need no sympathy/Because I’m easy come, easy go…” — это уже вампир затянул, давя на жалость. И под роскошные, впору для аристократического салона, рояльные аккорды, пошла суровая, мать её, правда жизни: “Mama, just killed a man,/Put a gun against his head…” — а вампир-то, оказывается, хлопец с яйцами! К слову, у певца была отличная дикция, не в пример многим вокалистам с кашей во рту, что вкупе с посильным пониманием текста на слух позволяло Вене до печёнок проникнуться трагизмом признания конкретно облажавшегося сына: “Mama, ooo, didn’t mean to make you cry/If I’m not back again this time tomorrow…” — Кармышев вслушивался в каждое слово, как завороженный, — “Too late, my time has come” — всё, пацан, время твоё вышло: “Goodbye everybody — I’ve got to go” — и уйти надо достойно. Внезапно точно тонким лезвием в мозгу блеснула и закрепилась на все оставшиеся годы, восхитительно-жестокая правдивость фразы: “Mama, ooo — I don’t want to die,/I sometimes wish I’d never been born at all…” — лучше бы мне вообще не родиться! — охренеть, вот это сказано! И петлёй тоски давящий горло «соляк» — так, что лучше Владимира Семёныча не скажешь: «…Ты не вой, не плач, а смейся — слёз-то нынче не простят…»^14. То, что случилось дальше, повергло Кармышева, прослушавшего к своим неполным 15-ти достаточно музыки, хорошей и плохой, в полное смятение чувств и абсолютный разлад душевных струн: “I see a little silhouette of a man/Scaramouche, Scaramouch — will you do the Fandango…” — эхом звенело в ушах. А поле пошла чистая опера (вот оно, не обмануло названье-то!): Галилео похоже, был явным фаворитом; рядом крутился какой-то чурка Бисмила — стопудово чернокнижник и факир-заклинатель. “…a devil put a side for me, for me — for me” — имитацией визга толпы обесчещенных монашек музыканты предварили бесподобный запил на гитаре и потрясающе-роковый кусок: “So you think you can stone me and spit in my eye…” — это становилось почти невыносимо, наслаждение от музыки проникало через уши во всё, абсолютно всё, тело. И оно неизбежно начало затухать: ”…Nothing really matters — nothing really matters to me…”.  Не обошлось и без матери-настоятельницы, с её афористичным “Anyway the wind blows…” в финале, и скорбящий ветер опустил занавес — вновь божественные аккорды рояля. Последнюю пафосно-напущенную коротенькую инструменталку Кармышев уже не слышал — было не до того. В голове носились вихри теней, зверские рожи сменялись кроткими ангельскими ликами, а сердце молотило на зависть 2-хтактному движку. Внезапно он ощутил, что мёрзнет — от того, что пропотел весь, до кончиков пальцев на ногах. Внутри что-то бушевало и неистовствовало, грозя выломать грудную клетку, — то, видно, его душа молила и требовала выпустить её, куда подальше.
                Чуть менее 3-х лет спустя, впервые оказавшись на женщине (взяли шлюху на троих, вскладчину), вытирая со лба пот под грохот бьющего в литавры сердца, Кармышев вдруг понял, что уже испытал подобное однажды — только без этой липкой, воняющей тошнотным турецким парфюмом, грязи…
               
                — 4 —               
               
                После обеда солнце взялось усиленно компенсировать свою утреннюю сдержанность, и на улице стало офигенно комфортно; настолько, что уходить не хотелось, благо компания собралась подходящая, все меломаны с пониманием: Энтони, Глеб, Рыжий и Удав, — и Веня, легко сгоняв за «магом», прихватил кассету с Queen, искренне собираясь сразить друзей, что твой Робин Гуд — наповал. Скоро обернувшись, увидал, что к компании присоединился Валерка Порохов, он же Порох — здоровенный малый, на год их старше, с лицом формой штыковой лопаты и белёсой чёлкой над бесцветными, чисто акульими глазами. Он странным образом симпатизировал Кармышеву, оберегая от чересчур крутых наездов школьных отбросов, средь которых пользовался авторитетом, изредка подкидывая тексты для переводов — в основном, рассказы в картинках из порно-журналов с минимумом текста. «Для братвы. Скучно им на зоне», — коротко пояснял он. Вене приходилось очень сильно дорабатывать неказистые порнушачьи байки, делая их литературно содержательными и волнительными по смыслу, неизменно получая в награду скупую похвалу от Пороха: «Ништецелло перевёл, сидельцам по кайфу!». Порох, кстати, в музыке отнюдь не ограничивался кондовым шансоном, как могло ожидаться, нет — жаловал и «металл», и просто добротный рок, имея вполне нормальный для дворового пацана вкус.
                Но сейчас присутствие Пороха Веню откровенно напрягало: он, как и всякий однажды крепко облагодетельствованный, тяготился регулярным присутствием благодетеля в своей жизни. Нутром чуя, что грядёт «непонятка», он с наигранным радушием пожал протянутую руку: «Как сам?» — «Да всё норм… чё там за тему древнюю пацанам хотел поставить? Мол, музон улётный…», — Порох зловеще улыбнулся, и Веня, внешне оставаясь спокойным, внутри разозлился: «Уже доложили, скоморохи, бля…». Натянуто улыбаясь, он произнёс: «Да не, Порох, тебе вряд ли зайдёт», — «Опа, это я типа рылом не вышел, средь вас, благородных?» — голос приобрёл металлическое звучание, и Кармышев понял, что не отвертеться. «Да ладно тебе, я и близко так не думал!» — и, приладив магнитофон на колени, вставил кассету в деку. 1–ю вещь прослушали в напряжённой тишине, и Порох благосклонно молвил: «Ничё так древность…». Веня вдохновился и начал комментировать каждую песню, не замечая, как всё больше мрачнеет Порох и как у друганов мелькают иронические ухмылки. На «Богемской рапсодии» предсказуемо всё завершилось: глядя на Веню, увлечённого подпевающего хору «Скарамуш, Скарамуш…», Порох рявкнул: «Е*ать, это чё за шнягу ты завёл? Скарамуш х*ев!» — компания угодливо заржала, оценив звучность нового Вениного «погоняла».  Вениамин незамедлительно понял, что свалял охрененного дурака. И на всю оставшуюся жизнь запомнил: искренность — это привилегия сильных. Для остальных ею вымощена дорога в ад.
               
                — 5 —
               
                «Ба, знакомые всё рыльца!» — пьеса Грибоедова в переложении Театра Юных Бесенят 4-го круга Ада.
               
                Подполковник (далее Под-ник) заложил руль на повороте чуть круче, чем требовалось, и «Хонда», подобно старой шалаве, вознамерилась было вильнуть игриво задом, но пресловутая АБС легко удержала машину на заданной траектории. Он в самом деле гнал по-настоящему, нанизывая на оставляемые позади вёрсты, как на копьё, весь этот бардак, что нежданно случился в его до того размеренной, как расписание поездов ЛЖД, жизни: хрипящий в предсмертной судороге, пронзённый стрелой из арбалета голубоглазый негритёнок (вот кому расскажи! — ведь хрен поверят!); багровый, с испариной садисткой истомы на висках, работодатель — сиречь, босс, решивший знатно быкануть по старинке, угробив при этом десяток повинных и не очень… «Бл*ха, я ведь боевой офицер, орденоносец, — как до такого докатился?» — но начавшееся самобичевание пришлось немедленно свернуть: коротко ругнувшись, он резко крутнул вправо, т. к. обгоняемый им «мерседес» неожиданно принял в его сторону, беспардонно перекрывая дорогу. Из открытого окошка показалась по-обезьяньи волосатая рука с поднятым средним пальцем, — ясно, это у них там День сурка, а у нас здесь нескончаемый День урода! Под-ник немного сбросил газ, обманчиво отставая, но спустя всего минуту, втопил, что называется, «до полика». Внешне старомодная машина таила под капотом люто форсированный движок и числилась в гараже Борова исключительно для того, чтобы «понторезов» на трассе делать; но Под-ник взял её как-раз таки за неброский дизайн. И даже близко не предполагал, что оседлал такого зверя: мотор взревел, как стадо бизонов, а его просто вдавило в кресло. «Мерс» стал стремительно приближаться, хотя водитель явно давил на «газ» изо всех оскорблённых чувств.  Момент, когда можно было заблокировать догоняющего, джигит прощёлкал, и «Хонда» понеслась впритирку к «мерсу». Под-ник мстительно усмехнулся, не отрывая взгляда от дороги: всё-таки шёл по «встречке», но боковым зрением сумел заметить искажённую яростью бородатую аульную рожу. Вдруг раздались негромкие, еле слышимые в салоне хлопки и глухи «плюхи» по стеклу и пассажирской дверце автомобиля, слишком характерные и знакомые, чтобы их с чем-то спутать. Под-ник инстинктивно пригнулся, практически улёгшись на руль — очевидно, из «мерса» стреляли. По нему, бл*ть…
                Вырвавшись вперёд, он мельком глянул на медузой трещин отметившееся место «прилёта» — «травмат», не боевой… Но тут же закипело/забурлило в нутре: это они, аксакалы, теперь решают, как мне по моей стране ездить?! Ярость ледяной струёй из брандспойта окатила всего, до стылых мозгов, и он молниеносно принял решение, как достойный ответ этой суке-судьбе, без устали пробующей его на прочность все эти грёбаные годы. Ракетой миновав долгий, пологий поворот, сразу понял: лучшего места не сыскать — и, рванув ручник, вывернул руль, идеально поставив «Хонду» поперёк дороги. Не теряя ни секунды, выскочил наружу, на ходу выхватывая из подмышечного подвеса старикана «Стечкина», верно служившего ему все непростые армейские годы. Выпрямившись, стравил выдохом воздух, уводя руку с пистолетом за спину и большим пальцем отщёлкивая предохранитель, — «Без нужды не обнажай, без славы не вкладывай»^15, — умели же во времена Конкисты лозунги вдохновляющие сочинять! И то верно: перед этим мусульман на пинках из страны вынесли, а дальше — обычный фермер^16 с полутора сотней сподвижников всю Мексику раком поставил! А она ведь территориально в 4 раза Испанию превосходила! И после понеслось: сотни отморозков так отличились, что до сих пор целый континент на испанском разговаривает! + Мексика и Техас в придачу. Эх, вот же были времена: “Sin miedo”^17, — лучше и не скажешь!
                Издали послышался рёв движка — кто-то явно торопился… Под-ник напрягся стальной пластиной, сжимая рифлёную рукоять пистолета с упоительной, потусторонней яростью палача, сомкнувшего пальцы на топорище…
                Уставшая от напускного оптимизма миловидная теледикторша вдруг перестала делать вид, что ей не страшно, и завершила выпуск отчётливо дрожащим контральто: «… и в завершении: на .17-м километре трассы Петрополь-Минск обнаружен автомобиль марки «Мерседес», а рядом с ним тела 2-х мужчин, застреленных с близкого расстояния. Оба являются уроженцами Ай-на, с 2008-го имеют гражданство РФ и хорошо известны правоохранительным органам. Предварительная версия — криминальные разборки на этнической почве. Аминь…».
      
                Родной город Под-ника — числом из тех, что скорые на эпистолярную расправу столичные щелкопёры, скаля зубы, именуют «Задрищенском», «Плюгаевском» иль «Мухосранском», — пришибленный вивисекцией, сиречь, реформами 90-х, да так от них и не отошедший, встречал блудного сына настороженно и угрюмо, словно некий господин, пожилой и мятый, чуть было не пойманный за чем-то непотребным. Эффект виновато моргающих глазок усиливался от нечастой, с явным намерением сэкономить, шеренги уличных фонарей, замерших вдоль единственного в городе полноценного проспекта (понятно, Ленина), светивших, как водится, через раз, да и то с каким-то стыдливым полунакалом, годным лишь для прикроватного торшера, но никак не для уличного светоча. Но самым замечательным, и Под-ник не преминул это отметить, оказалась их форма: столбы не без изящества делали изгиб в своей верхней части и переходили в длинный, клювообразный плафон, призванный оберегать светильник долгие годы. С учётом того, что выкрашено это великолепие было в кондовый матово-чёрный, издали выглядело в точь, как коса при старухе-смертушке. «Блин, вырезали бы силуэт из картона, или безработных в черепах-масках и капюшонах посадили у основания — вот бы смотрелось, круто до жути! На всю Рассею бы прогремели!» — не без желчного сарказма подумал Под-ник, внутри которого, супротив желания, росла и крепла наждачкой скрипевшая уверенность, что ничего путного из затеи с возвращением не выйдет.
                Темнело быстро, с какой-то, присущей только провинции, примесью обречённости и безнадёги, что в этих местах спокон веку бродят рука об руку. «Зона, б*я, Сталкер в чистом виде!» — снова заусенцем царапнула памятная цитата, что благими намерениями… — да поздняк, приехал уже! То там, то здесь, в местах, как правило, слабо освещённых, слонялись стайки юных приматов с бухающими чем-то нецензурным колонками в заплечных мешках, с нестираемой никаким растворителем печатью врождённого идиотизма на ликах. Похоже, свободное время в их суточном распорядке присутствовало в избытке — да хрен ли толку? Подавив вздох разочарования, он свернул на «Гвардейскую» — некогда до боли родную (и это отнюдь не фигура речи: с «братскими» бились в кровь за неприкосновенность территорий) и знакомую с детства. Ничего, ровным счётом ничего на ней не изменилось. Разве только частая сыпь «Магнитов» и «Пятёрочек» украшала теперь фасады первых этажей 9-тиэтажек. Правда, резанула глаза парочка мамаш в хеджабах, неторопливо кативших коляски, — вы то здесь какого рожна?
                Звонок давно забытой трелью радостно отозвался в сердце, подарив секундную уверенность, что сейчас откроет дверь молодая, красивая мама, а за ней — отец, нарочито суровый, но живой! «Ой, сынок!» — он и не услышал, замечтавшись, как щёлкнул отпираемый замок, а вдруг увидал перед собой очень, очень старую женщину, полностью седую, с обравшимся в кулачок лицом; поблёкшими, но всё такими же красивыми глазами. «Мам», — они стояли, обнявшись, и он не мог надышаться тем особенным, присущим единственно матерям, запахом, что в памяти навсегда. Неторопливо выплывавший из квартиры дух свежей выпечки придавал сцене особенную умилительность. Отпрянув, мама смахнула две крупные, в полноценный жемчуг, слезы и удивлённо сказала: «Надо же, сегодня прям с самого утра загорелось пирожков напечь… Кефир-то давно стоит, хотя для кого, думаю? Да ладно, напеку… И только испекла, ты, Серёжа!» — в этих бесхитростных словах прозвучало столько сдержанной нежности особого, материнского свойства, что Под-ник вздрогнул, будто к запаху свежеиспечённых пирожков ощутимо примешался мелодраматический аромат «Калины красной». Но мать уже пришла в себя, на глазах избавляясь от избыточной нежности, с привычной строгостью (преподавала ведь всю жизнь) констатировав очевидное: «Приехал-таки… Что ж, поздновато, но всё же приехал. Входи», — и он шагнул вслед за ней, в 3-й раз за не полный час ловя себя на мысли, что затея с возвращением на малую родину, похоже, вышла так себе — особо его здесь не ждали, и прощать, выходит, никак не собирались. Ну да полноте, 3/4 мировой литературы не состоялось бы, коли б дети родителей слушали — не о чем писать было. А так, из банального, казалось бы, сыновьего/дочернего непослушания целое разливанное море сюжетов вышло, — различной степени талантливости, разумеется, но ведь сотни томов написаны, шутка ли!
                5 пирожков (2 с картошкой и 3 с капустой) были съедены под 2 чашки чая. А разговор особо не клеился — наметившаяся было родственная близость, усиленная годами разлуки, тихо сгинула, не попрощавшись: снова они были суровой матерью и набедокурившим сыном. Блин, да сколько ж можно?! К малопривычной тяжести в желудке (обычно так на выпечку не налегал, да и не баловал никто) немедленно присоединилось насупленное, с детства памятное, упрямство — он нарочно не спрашивал про родню, зная, что реагировать на рассказ о них так, как принято: с хлопаньем ладонями по ляжкам, округлением глаз и периодическими возгласами типа «Да не может быть!» или, самое малое, «Ишь ты!», всё равно не сможет — сестру с давних времён он почитал за малахольную, благо основания на то были. А мужа она отыскала себе подстать. Дети же, то бишь племянники — ну, тут 2 на 2 умножить труда не составит. Мать смотрела на молчащего взрослого сына, настоящего, перемолотого жизнью мужика, с укоризной: как он смог прожить столько лет и ни разу не приехать? А что ему было отвечать? Что он потерял счёт войнам, в которых участвовал, а посчитать, сколько раз его пытались убить, не хватит и пальцев обеих рук…Что она об этом знает — грязи, крови и страхе — из чего состоит любая война, а по большому счёту, вся его жизнь? И нужно ли ей знать?.. То-то… Утром, тщательно соскребая с подбородка седой абразив щетины, Под-ник честно себе признался: зря он сюда приехал. Но уезжать прямо сейчас означало обидеть мать по-настоящему и теперь уж точно, навсегда. Посему, с наигранной бодростью усевшись за завтрак, по ходу оного сообщил, что после выйдет прогуляться по «памятным» местам. Мать сдержанно и вежливо улыбнулась: она сразу поняла, что сыну нужен хоть какой-то повод, чтобы задержаться.
                Он шёл неторопливой походкой человека, в кои-то веки решившего подвергнуть ревизии прожитые годы, и выбравшего для этого пейзаж максимально пасторальный — куда ж больше: дворы детства! Прохожих было немного — провинция, к тому же день рабочий, и он незаметно для себя прошёл перекрёсток и оказался на углу у «брусчатых» — 2-хэтажных деревянных домиков на 8 крохотных квартир, упрямо дожидавшихся своей ненужности в том самом «светлом будущем», что обозвал «неизбежным» партийный оратор на закладке их фундамента в 1961-м году. И кто знает, может и сумели до него добраться, если бы не Плешивый и Ко., — ну, а сейчас-то совершенно точно: не случилось. Будущее, понятно, явилось — ход времени отменить никому не под силу. А вот по части «светлости» — тут уж кому как повезло…
                Пересечение проспекта им. Вождя и ул. Гвардейской когда-то украшало здание типографии городской газеты «Знамя коммунизма», в последующие смутные времена переименованной в «Волжский вольнодумец», а ныне вывеска над входом гласила исчерпывающе ясно: Алкомаркет, и выходили оттуда субъекты столь непрезентабельного вида, что было ясно: их видение будущего дальше вожделенной «поллитровки» не простиралось… «Занятная, однако ж, вышла метаморфоза с газетой», — подумал Под-ник. И то верно: резкий переход от утопической гладкописи газетных передовиц эпохи застоя к начинённым ТНТ-ом безжалостной правды журналистским «расследованиям» перестроечных лет, что взорвали и разнесли в клочья всю страну, странным образом вызвали у граждан, в конце концов, стойкое равнодушие ко всему, кроме желудка. Потому превращение кузницы «жгучих» глаголов в обычную провинциальную «алкашку» выглядело для наших окраин вполне символично.
                Отвлекаясь от грустных мыслей, он повернул голову и замер, увидав ту самую липу, под которой с прыгающим на батуте сердцем, неказистым букетиком цветов в газетном коконе, ждал Маринку Смирнову, — и жаркий август 81-го вдруг раскрыл, вопреки линейному движению календаря, свою накрепко сжатую ладонь: спелых 2 часа пополудни, он стоит с букетом, дожидаясь манерную и капризную красавицу Смирнову, невесть с чего обратившую на него своё королевское внимание… Сквозь зажмуренные веки пробивался тёплый, успокаивающий свет давно минувшего августа, ноздри втягивали липовый настой с августовским теплом вперемешку, а в голове нон-стопом звучало Антоновское «…сердце вторит: Анастасия!». Эффект перемещения в прошлое был практически 100%-м — вот почему Под-ник не очень сильно удивился, когда раскрыл глаза, как и положено человеку вменяемому, и тут же замер: следуя всевозможным допущениям и графикам с единичными — ну, чисто умозрительными точками-возможностями пересечения судеб, — по сути, небрежный набросок надежды, оформленный сакраментальным «Да как такое может случиться?!», — прямо ему навстречу, широко распахнув от изумления свои и без того огромные глаза (в них он когда-то он утонул безвозвратно), явно выйдя из здоровенного, умело втиснутого между домами взамен детской площадки «Семейного Магнита», шла Маринка Смирнова с большим пакетом  в руке. Понятно, что с поправкою на пролетевшие без малого 30 лет, Марина Алексеевна. Но, God Damned (памятуя Тарантино), всё те же роскошные волосы и походка манекенщицы — на зависть нынешним кривобоким татуированным черепашатам. «Серёженька!» — произнесено было так, что даже ежели таким голосом на плаху позовут — шагнёшь, не раздумывая. Они встали с края тротуара, почти вплотную, напротив друг друга, принявшись торопливо обниматься глазами: поседел… морщинки, такие милые, у глаз… шрам какой! — ах, да, ты же военный… блин, ноги такие же идеально стройные… как ты возмужал — прямо «степной волк»!.. надо же, почти без макияжа, а как свежо выглядит лицо! — и т. д. и т. п. Под-ник легко, как само собой разумеющееся взял одной рукой её за локоть, другой забирая пакет — возражений не последовало. Тяжесть поклажи сильно удивила: «Ого, вместо фитнеса?» — немного юмора никогда не помешает. Она оценила, рассмеялась, — ага, вот и след времени: зубы через один вставные, бюджетные, с напылением. Оно и понятно, на керамику тут не заработать. Маринка тем временем взяла его под руку, чуть прижалась и негромко, но с чувством, да так, что колени едва не подогнулись, проворковала: «Сёрёж, слава Богу… ты ведь мне так нужен!». И сразу стало ясно, как сильно он ошибался, восприняв затею с приездом как никчемную, — нет, именно для этого он и прибыл, своевременно и точно оказавшись в городке своего детства, куда месяц назад вернуться даже не помышлял. Тотчас всплыла в памяти ещё одна подходящая к случаю сентенция, немного мрачноватая, зато исчерпывающую по смыслу: «По всем правилам вырытая могила без тела — всего лишь аккуратная яма».               
               
                — 6 —
            
                Месяц еле заметно покачивал серпом тихо скончавшегося жнеца, отбывая постылую ночную неволю… Океан безмолвствовал. Уподобившись огромному, на сколько хватало глаз, бездонному чёрному зеркалу, — манил и притягивал: не хотелось ни плакать, ни кричать, ни молить о пощаде, — а просто исчезнуть. Навсегда.
                С истовостью урождённого католика Де Марко осенял себя крестом — раз за разом, не в силах оторвать взгляда от обугленных поручней фальшборта, где всего четверть часа назад гордец Рауль, запрокинув мощной лепки, как у древних статуй, голову, обнажив широченную, гладиаторскую грудь и напрягая горло до толщины канатов вздувшихся жил, хрипло бросал беснующимся порывам ветра страшные слова: «Ну, вот он я! А где же ты? Раз ты такой всесильный, так приди и укроти меня!». Беззвучно шевеля губами, шепча одну молитву за другой, а знал он их прискорбно мало для сего исключительного момента, Де Марко продолжал пребывать в благоговейном ужасе, не в силах его преодолеть, стоя на месте, как пригвождённый, трепеща от только что увиденного воочию — неотвратимой кары Господней!
                Сквозь стелющуюся пред ним пелену страха Де Марко с трудом вспомнил, как начал пятиться назад, едва расслышав неприкрытое богохульство в крике Рауля, но вдруг сверкнула молния такой силы, что на несколько секунд он решил, что отныне слеп навсегда: всё вокруг сразу погрузилось в беспросветную, «библейскую» тьму. Почти сразу раздался мощный, раскатистый удар, будто на баке вдруг завелась чванливая мортира, самолично решившая прочистить жерло-горло, а следом, прожигая зажмуренные веки, глаза Де Марко вновь опалила ярчайшая вспышка, за которой последовал дикий, нечеловеческий вопль, где на пределе человеческих колоратур звучали боль, ярость и отчаяние — всё вместе и сразу! Тотчас Де Марко обонял огнём опалённую человеческую плоть — запах, что ни с чем не спутать! Вернувшаяся способность видеть заставила отшатнуться — там, где совсем недавно стоял, скаля свои белоснежные резцы в споре со стихией, Рауль — этот бесшабашный гуляка, записной дуэлянт, задира-богохульник, отважный солдат и преданный своему слову идальго, — там не осталось ничего, кроме дымящихся лохмотьев, расположившихся в центре почти идеально выгоревшего круга, будто сам дьявол огненным когтем очертил его вокруг испепелённого грешника!
                И тут, точно звоном падающей секиры, повинуясь желанью, исключающим даже намёк на сомнение и полностью наполнившим его, как падающая вода наполняет подставленный кувшин, Де Марко разом отсёк всё своё прошлое до сегодняшнего дня: распри со старшими братьями за наследство, кутежи и попойки; кровавые, ночные поединки, счёт которых давно перевалил за десяток, и которые стяжали ему недобрую славу в родном городе… Неудачное сватовство к Корнелии, чей отец едва ли не рассмеялся ему в лицо… Походы и битвы, штурмы городов, резня побеждённых и делёж добычи — всё, что до сего дня он почитал за привычную жизнь обычного испанского дворянина из обнищавшего рода. А теперь вот — далёкое плаванье, в надежде хотя бы на чужбине ухватить за лапу птицу удачи… И всё это вдруг по мановению десницы Божьей предстало пред ним досадной, не стоящей и минутного размышления суетой — пустой, бессмысленной и тщетной. Отныне ничто не могло его увлечь и затуманить разум — ни самое пьяное вино, ни упругие соски андалузских распутниц, ни хладная тяжесть толедского клинка в руке, — ничто не отвратит его от принятого решения, ибо точнее, что он смертен, Де Марко отныне знал наверняка: едва он ступит на твёрдую землю, тотчас бросит оземь свою шпагу и уйдёт в монахи. Да будет так!
               
                — 7 —
               
                «…многие стали верить в Христа, во Второе Его пришествие, ждут, а я не верю и не жду, потому что, как показывает весь мой горький опыт, ничего хорошего из этого всё равно не получится». Михаил Кураев, повесть «Встречайте Ленина!»
               
                Толстый слой истёртого до состояния праха бетона на полу, хоронил надежду всякого предмета шумно известить мир о своём падении, принимая его с беззвучным ужасом осыпающегося сигаретного пепла. Веня с трудом разлепил глаза, плохо соображая в целом, но в малом ясно осознавая, что имел место знатный косяк. Вокруг всё оставалось таким же, как и до вспышки, — а вот кто точно изменился, это он сам. Ни описать, ни внятно объяснить даже самому себе суть изменений никак не получалось, хоть обделайся тут же, не сдвигаясь с места. Кармышев просто чувствовал, что вдруг перестал принадлежать себе целиком, и вдобавок, прямо в центр, мать его, гипоталамуса, с разбойничьим прищуром таращился кто-то другой. Вот же бл… Так себе, признаться, ощущеньице. Реконструировать недавние события оказалось нетрудно, а главное, отчасти врачевало душу и успокаивало нервы. Итак, в начале требовалось протянуть, в целях профилактики, крепёж клемников главного щитка. Предохранители точно были целы и на месте — это сейчас они выглядят, как скрюченные, пережаренные кукурузные початки, — стало быть, въ*бало знатно! Понемногу картина происшедшего восстановилась; смонтировавшись, правда, не в идеальном, с точки зрения хронологии, порядке. Вот он берётся за ключ, «губки» на 32, другой конец прямой, обрезиненной рукоятью, как того требует Техника Безопасности. Но из пары перчаток, положенных по той же ТБ — толстенных резиновых краг, с пупырчатым рифлением на пальцах и кольцевой накаткой на запястьях, как у Ихтиандра в древнем советском кинофильме, была только левая. Правая отсутствовала — это Веня знал точно, равно куда и зачем она подевалась, — такое случается, когда начальство внезапно начинает понимать толк в высоком…
                Их непосредственный руководитель, глава ЖЭКа № 172 Вячеслав Александрович Стручков, с прозвищем вполне предсказуемым, завершая 6-й десяток, вдруг осознал себя ценителем и знатоком монументального искусства. Принеся однажды «Атлас животных древнего мира», подобранный на полу возле кроватки заснувшей внучки и пристально изученный за 32 минуты сидения в сортире (ноги, сука, затекли — как у Мересьева, вообще не чую!), и впечатлившись изображением мамонта: лохматого, грозного и сурового, видать, от осознания скорого вымирания, он прошествовал в сварочную, где сановным жестом вручил сначала плохо соображавшему до 8.45 (1-й опохмел) сварному Лепикову М. Е. «четвертинку», чем фундаментально укрепил в нём веру в добро, после чего развернул атлас на нужной странице и с решимостью, на зависть Петру 1-му, ткнувшему пальцем в «диспозицию» Заячьего острова со словами «Здесь граду быть» (в хрестоматийную байку о самодержавном выкапывании дёрна автору верится с трудом), указав вельможным перстом на мохнатую зверюгу: «Сваришь каркас из арматуры, для набивки дёрном. Посередь газона поставим, аккурат перед конторой. Сроку — 2 дня. Иначе залупу тебе, а не премию квартальную!». Стоит ли говорить, что в сознании Лепикова М. Е. фундамент уверенности, что добро всяко восторжествует, после услышанного незамедлительно дал трещину снова.
                Крепко поусердствовав указанный срок, он выдал своё виденье исчезнувших гигантов, больше смахивавшее на раздутую, лопоухую корову на коротких ножках-тумбах и вытянутым на целый метр еб*лом. Разглядев ваянье, босс тяжко вздохнул, мирясь, как с заведомо неизбежным, верховенством несовершенства в этом мире, и дал отмашку, перетащив корову-мутанта в центр, как и планировалось, газона, всем незанятым (в оригинале «пинающим х*и») начать аккуратно выкапывать дёрн с ближнего косогора для набивки нутра. Но пока кантовали зверюгу, привычно и некстати зарядил дождь. И так целую неделю, превратив указанный косогор в чавкающее месиво грязи. До четверга чудище так и стояло, зияя дырявыми боками и собирая опасливо-недоумённые взгляды спешащих мимо, пока во время очередной дегустации памирского «пластилина», Алик не стравил, аки паровоз братьев Черепановых, струйки дыма через ноздри, авторитетно молвив: «Оссс, братуха… я знаю точно, чего этому мутанту не хватает!». Через 15 минут, достав из «дежурного» чемоданчика резиновую перчатку, кореша с помощью компрессора надули её до размеров баскетбольного мяча и, дождавшись всеобщего ухода, добросовестно примотали оную проволокой мамонту к причинному месту. Утром пятницы их, пришедших спозаранку, ждал настоящий бенефис: ранние прохожие надрывали животы, наблюдая бодро мотавшееся на ветру оранжевое вымя, — растопыренные пальцы сделали сходство с постапокалиптической коровой 100%-ым.
                Стиснув зубы до проступивших желваков, Вячеслав Александрович повелел «похабство» снять. Бывший беженец из Казахстана Костик, стараясь отблагодарить приютившую его Родину в целом и ЖЭК № 172 в частности, услужливой гнидой кинулся исполнять приказ, и тотчас запричитал нецензурно, уделавшись по самые локти в графитовой смазке, кою приятели предусмотрительно нанесли на все прилегающие к промежности рёбра. Отмываясь на умывальнике, Костик во всеуслышанье матерно сокрушался, что «добрейшие казахи х*й бы до такого додумались, а е*анутые соотечественники-славяне — нате, пожалуйста!». Случившийся как раз-таки на толчке Вениамин, заслышав тираду, резонно заметил, а хрен ли было тогда от славных казахов тикать чуть ли не в исподнем? Костик осёкся, собрал в баянные меха худое, издёрганное лицо и злобно прошипел: «А-а-а… ваша работа… х*йня базар, сочтёмся!» — и слово своё, утырок, сдержал, умело втёршись в «оруженосцы» (классификация Алика) к Лёне, местному электротехническому авторитету, обитавшего в оных стенах со дня переезда ЖЭКа в данное помещение; бывшего на короткой ноге со всеми начальниками, а до этого «отрубившего» 15 лет на зоне усиленного режима вольнягой-электриком и нахватавшегося там блатных ужимок по самые брови. Костик знатно преуспел в науськивании аксакала на Веню, и тот с удовольствием принялся щемить Кармышева, особенно налегая на премию, в процентном дележе которой участвовал на правах старшего пролетария, сиречь «бугра», раз в месяц заседая по данному поводу в начальственном кабинете. Понятно, что ни Костю, ни, тем паче, себя % премиальных он не обделял.
                Но соблюдая принципы посконного национального пофигизма, т. е. принимая за основной тезис ничтожность вероятности (авось!) пробоя через наглухо изолированную рукоятку спецключа, Веня бесстрашно взялся за него голой рукой, — и всё шло просто идеально, но вот на последней протяжке... Никак не получалось вспомнить сам момент разряда и последующего удара. Он точно расслышал громовые раскаты и, задрав голову к потолку, подивился такой силе звука, что слышно даже в подвале. А дальше — странное, пугающее гудение, отозвавшееся невозможным, запредельным напряжением мышц всего тела, когда его развернуло/вывернуло всего, целиком, словно выкройку распотрошённым досужим юнатом лягушки, — под воздействием неведомой, страшной силы. И не было конца этой сладкой муке, длившейся, по факту, не дольше минуты, но заставившее Вениамина вобрать в себя нечто чужеродное и злое, что его собственным никогда и близко не являлось. А кодой этой демонической сюиты перерождения послужила оглушительная вспышка, похожая на шаровую молнию, в точности как её описывал журнал «Техника — молодёжи», отбросившая Веню на добрых пару метров от щитка. Откуда ему, простому петропольскому рас*здяю средней руки, было знать, что эта та самая молния, что испепелила богохульника Рауля и проплутав в параллельных мирах положенные ей 418 лет, переломившись бессчётное количество раз в параболах микро- и макро-вселенных, коих Создатель разбросал по звёздной Ойкумене до чёрта, исправно вернулась, ударив в отведённое ей Высшим промыслом место, по прихоти застройщика оказавшееся занятым год как возведённой на нём 15-тиэтажкой. Так, видно, с самого начала и замышлялось…
               
                — 8 —
         
                Рассеянный занавескою свет фонаря, замершего неусыпным филёром точно напротив окна, неловко проникал в комнату, пытаясь узнать, чем заняты её постояльцы. А те слаженно и дружно его ненавидели, с момента загорания и до самого утра. Какой мудак догадался устанавливать уличные фонари светильниками к дому? Или же это их особая, секретная разновидность, свет которых исподволь, но навсегда меняет человека, заменяя его душу на в клокочущую слизью постыдных желаний реторту, заставляя подмахивать магнитному вожделению невидимых кураторов?
                «Мерзость какая», — молвила она еле слышно, снимая перчатки. Нет, на самом деле она громко и отчётливо произнесла, едва войдя: «Сука, вот где жопа!» — и перчаток у неё не было, она сразу, скинув кожаную приталенную куртяшку, стала стаскивать через голову платье. Под-ник ждал, не говоря ни слова: чтобы и как там ни было, всё это прелюдия, главное она озвучит потом, по-киношному теребя пальчиками волосы у него на груди, изредка роняя слёзы отчаянья, — как без них? Но вышло всё совсем по-другому. Оставшись голой, она легко, как гимнастка на бревно, взмахнула на диван, встала на четвереньки. Медленно, зная, что он смотрит, опустила голову на сложенные крестом руки. И вызывающе, как записная бл*дь, задрала зад. Глухо, но чётко проговаривая слова, пожелала: «Серёж, вы*б меня. Просто вы*би». А он продолжал стоять, гулким бубном сердца разгоняя липкую, назойливую тишину, присущую этим, как в старину с правильным презрением называли, «мебелирашкам», а ныне корректно именуют «квартиры с почасовой оплатой».
                Странным, явившимся извне усилием воли, заставил стены раздвинувшись, расступиться, — и оказался в огромной зале, судя по грубой кладке, старинного замка, — с пылающим в углу камином. Высокий потолок чернел, теряясь в хаотичной пляске теней, рождённых пламенем очага. Ему было удивительно легко без доспехов, снятых торопливо и неуклюже, ведь оруженосец Леджер остался внизу и помочь своему сеньору никак не мог… и непривычно — только он сам да Господь Всемогущий знали, сколько дней, недель и месяцев он провёл в этой броне, ставшей за долгие годы рыцарских походов второй кожей. Лохань была полна, и горячая вода парила, но он знал точно — она его хотела именно таким, с порога, пропахшим странствиями, битвами и бессчётными дорогами, что промеряли копытами его кони. Марианна лежала, опёршись на обнажённую руку, простоволосая, едва прикрытая медвежьей шкурой. Не проронив ни слова, сбросила её вниз, нетерпеливо сминая красивыми, безупречной белизны ногами. Перевернулась и легла на живот, проделав всё с грацией холёной, с трудом прирученной кошки. Блеснув порочными сапфирами глаз, приподняла бёдра, как это делают орлеанские шлюхи, когда получают плату сразу за пятерых клиентов. И он даже не понял, как оказался над ней, осыпая затылок, спину, ягодицы жадными и поспешными, словно мольба о пощаде, поцелуями. И вошёл в неё, отринув всё прочее, что когда-то держало, целиком отдавшись этой женщине — его и навсегда!
                Дрова нехотя догорали, выстреливая снопы искр, будто проклятия недолгой и никчемной своей жизни… И они, подстать затухающему очагу, остывали, медленно приходя в себя от страсти. Она обвила его шею и запечатлела такой нежности поцелуй, что он точно уверовал: нет такой силы, что заставит отречься от неё — ни чары ведьм, ни мечи сарацинов, ни анафема и отлучение от лона Господнего — ничто не сломит его воли и любви! Даже смерть, с которой он давно на «ты»… Отбросив шелковистую прядь со лба, она вновь прильнула губами к нему, затем чуть отстранилась и еле прошептала: «Милый, милый мой рыцарь… ты убьёшь за меня?» И он просто кивнул, подкрепив эту молчаливую, краткую, но самую страшную клятву в своей жизни долгим, как путь домой, поцелуем. А что было говорить? Теперь он знал точно: он всего лишь молот. В её руке. И так, похоже, было всегда — все его жизни…
               
                — 9 —
               
                Homo homini…^18
             
                Тело вздрагивало и ныло, как после памятных тренировок в секции регби, куда, учась в «технаре», записался сдуру; марш-броска с полной выкладкой на 5 вёрст и двухсуточного, без перерыва, пребывания в наряде по-духанке, причём, как будто всё вышеперечисленное случилось последовательно, плавно перетекая из одного в другое. Но вот что удивляло: крайней степени усталости/выпотрошенности, деморализующей волю и разваливающей тело на совершенно не сочетаемые части, он не чувствовал вовсе. Напротив, странной, неведомой природы соки забродили и забурлили в нём, пугая первозданной, необузданной силой желаний. Хотелось в яростной драке до ломкого хруста сдавить чей-нибудь кадык, а потом, осушив в три глотка кубок вина, задрать юбки черноглазой вертлявой шлюхе. Немного смущала явная архаичность образов, столь неожиданно подброшенных, как пить дать, травмированным вольтовой дугой, воображением. Тем не менее, крайне физиологично ощущались сухость в горле и нешуточное томление в паху — Веня чуть опустил глаза: стояк был просто ох*енный! Вот ведь, кто б знал! Любоваться этим, равно как пылающим огнём иль текущей водой, можно было бесконечно… Но сейчас в полный рост встал фактор времени — сколько он провалялся никчемным манекеном, а следом вырисовывался куда более важный вопрос: сколько квартир оказалось обесточенными?
                Неожиданно легко для манекена поднявшись, Веня странным, непривычным раньше образом расставил ноги, словно бетонный пол обязан был покачнуться. Мотнув головой, отогнал недоумение куда попозже; резво, как на сдаче норматива, заменил предохранители, собрал чемоданчик и направился к выходу, заранее готовясь к зрелищу галдящих от возмущения сурков, чьи норы он опрометчиво лишил питающей силы тока. Ан нет! — в подъезде оказалось тихо, по крайней мере здесь, на 1-м этаже. Прислушавшись, с удовлетворением, приятно щекотнувшим мышцы живота, отметил ровное гудение двигавшегося между этажами лифта. Чёрт, а всё не так и плохо, по ходу! Булькнув домофоном, распахнулась входная дверь, и в рамке дневного света появился абориген: некто вертлявый, в аляповатой бейсболке, крутивший на пальце «сигналку» от машины. Увидав Кармышева, в спецовке приданного ТСЖ крепостного, на секунду замер, а затем интонируя точь-в-точь, как завещала «помещичья» проза минувшего столетия, барственно раскатывая гласные, выдал: «Э-э-э, ми-и-илейшай, надо бы…», — но этого унизительного «милейшай» оказалось достаточно, чтобы внутри у Вени самопроизвольно распрямилась стальная пластина отменной закалки, и он, абсолютно не фиксируя и не отдавая себе отчёт, что делает, просто уронил чемоданчик, разжав пальцы, прыжком подскочил к вертлявому, с ходу саданув кулаком точно в печень и тут же схватил за гортань, сдавив её почти до хруста (вот оно!): «Слухай, уё*ыш! Ещё раз ко мне в таком тоне обратишься (задыхающееся, прерывистое «а-ап, а-ап» служило чудным аккомпанементом), я приду к тебе ночью. Повалю на пол, коленом сломаю позвоночник… Потом подниму и усажу лицом к вашей, бл*дь, супружеской койке, — будешь сидеть неподвижно, срать под себя и глядеть, как я твою бабу в очко драть буду… Понял?!» — Веня натурально прорычал последний вопрос в смятое и белое, как лист форматной бумаги, лицо и отпустил хватку. Обмякшим кулем вертлявый сполз по стенке на затейливо выложенный кафель, онемевший от только что услышанного — похоже, впервые в жизни...
                На улице вовсю обонялось озоном — извечным флёром отхмелевшей грозы. Кармышев вздохнул полной, раздвинувшейся кузнечными мехами, грудью: «Хорошо!» — спецовочная куртка откровенно затрещала на швах. «Блин, села, что ли, при стирке?» — недоумённо подумал он, но сразу же забыл и недобро напрягся. Давешние гусыни, обсудившие, похоже, всех и всё и сверх того, в 3 пары настороженных глаз уставились на него, сканируя неведомо откуда вылезшего «лоботряса», чтобы уличить в очевидном несоответствии получаемой им зарплаты с выполняемым объёмом работ. Поровнявшись с гаргульями, Веня уверенно, словно для оттиска на монете, явил им свой профиль и лишь потом неторопливо повернулся. С неожиданной брутальной хрипотцой произнёс: «Ну что, милые овечки преклонных лет, всё от безделья страдаем?». Овечки, понятно, от такого обращения единогласно впали в ступор, помноженный на быстроту осознания себя овцой в годах. Наконец центровая, с ногами-гриль, наклонив голову, недовольно пробурчала: «Смотри, хамло какое приютили!» — соратницы радостно сверкнули керамикой, готовые поддержать, но Кармышев, продолжая ломать вековые устои/стереотипы, сделал к ней шаг и встав практически вплотную, глядя в раскосые от ботекса глаза, чётко пробаритонил, как злодей в исполнении Ли Ван Клифа^19: «Не дерзи, мамасита… выпасу, когда ты со своим пекинесом вечерком выйдешь газоны окроплять, и так действием оскорблю, что без валиума год заснуть не сможешь. Entiendo? Bien. (Уяснила? Отлично/исп./)» — и сочно, с охренительным пренебрежением к присутствующим, сплюнул под ноги. Дамочки опешили, не в силах сказать что-либо, а Веня неспешно удалялся походкой человека, завсегда готового вернуться — и тогда уж не взыщите!
                В конторе царила прохлада, умеренная тишина, а воздухе витала та нотка пох*изма, что присуща всем коммунальным учреждениям в 3 с половиною часа пополудни, когда конец смены уже близок и никто не может отсрочить сие радостное событие — если только ты не внесён пожизненно в список «аварийщков», или, как говорил вездесущий Алик, «рабов на галерах». Крамышев, следуя пролетарскому слогу: «ясно даже и ежу, этот Петя был буржуй»^20, в оных списках значился чуть ли не вначале. В самой мастерской припахивало табачным дымком и слышался неясный говор — «авторитеты», похоже, коротали время за чаем. Войдя, Веня вдруг почувствовал лютую усталость, известную только бурлакам, дотащившим до пристани треклятую баржу. Хотелось только одного — поставить ящик с инструментом на стеллаж и тихо, без комментариев и разговоров, незаметно свалить в гардероб. Но не вышло.
                Слева, за верстаком, Костик морщил гофрой лоб, за каким-то х*ем развернув монтажную схему, в которых ни того же органа не понимал, в отличии от Кармышева, сдавшего, помнится, предмет на твёрдую «четвёрку». Урод даже не поднял головы, сочтя это лишним. А вот Лёня… Ткнув в него гвоздями-глазёнками, он, восседавший за столом, служившим и для обеда, и для карточных ристалищ, разумеется, на деньги — и страсти там закипали нешуточные! — обхватив затейливой, подмеченной на зоне, «раскорякой» кружку с надписью BOSS, не особо прячась (ему, как старейшине, дозволялось) докуривал вонючую, коричневую сигарету, находя в том особый, «пацанский», шик. Мотня, блин, уже вся седая, а всё в «пацанчиков ништяковских» играют, дауны, сука, великовозрастные! Веня брезгливо усмехнулся, и это никак не осталось незамеченным. Лёня незамедлительно раздражительно прокаркал: «Чё, зёма, опять косячишь? А потом бежишь шефу жаловаться — на премию кидают, начальник, разберись!». Костик вытянул длинную, клочками мохнатую, как у страуса шею, прислушиваясь, чтобы не упустить момент, когда клюв вставить. «Нет, не припомню… а в чём дело?» — Веня придал голосу роскошно-артистическую безмятежность, зная, что этим неминуемо выбесит Лёню. И тотчас в ответ, нервно-взрывное: «Да с х*яли нет? На подстанции, е*бать её, домушка твоя высветилась… ты чё там, е*лан криворукий, КЗ смастырил?» Аксакал входил в привычный приблатнённый раж, с брызганьем слюной и частым матом. Веня поморщился, как пойманный за дрочкой: да, на микрорайонной подстанции год, как установили программу, с выводом на монитор всех пиковых нагрузок, конкретно, по каждому дому, — 21-й век, baby! «Даже если и так — всё обошлось, даже лифт не встал. Так что кипеш ни к чему, компаньерос!» — Веня счёл за благо чуток разрядить обстановку, но судя по Лёниному взвизгу, вышло не очень: «Чё за на хер? Х*ерос, бл*яха, за базаром ваще не следишь!» — но Кармышев, давая понять, что разговор окончен, повернулся к стеллажу и с мрачным спокойствием, желая поскорей всё это закончить, принялся выкладывать инструмент из «чемоданчика», как того требовали правила, установленные, верняк, не меньше века назад.               
                В метре от него гибким шлангом колыхался тощий Костик, предвкушая милый сердцу «пацанский» наезд на местного чепушилу. Увидав закашлявшегося в праведном гневе (тупо, сука, чаем поперхнулся, баклан ветхозаветный) аксакала, с простотою всех, кого судьба веником шуганула с насиженных мест, опрометчиво решил, что его час пробил — ваш, Константин, бенефис, так сказать: «Ты чё, борзелина хапнул где, недоделанный?» — услужливой тварью распахнул свой щербатый рот Костя, сочтя это ох*ительным заполнением возникшей паузы. Не произнося ни слова, Веня сжал в руке вытащенный было ключ, тот самый, на 32, с обрезиненной рукоятью, и неожиданно для всех (да и для себя, хрен ли там), от чего-то странно привычным, рубящим ударом саданул им бывшему беженцу в бок. Охнув, Костик предсказуемо сложился складным метром ровно пополам. Глумливо усмехнувшись, Веня эффектно подкинул ключ вверх, с небольшим потягом на себя, для переворота — и тот вернулся точно рукояткой в подставленную ладонь, — слов нема, смотрелось, как в цирке! Вместо оваций Лёня почти взвизгнул: «Ты чё творишь, урка х*ева?!», но Веня, не обернувшись, проигнорировал его, как досадую помеху. С ледяным спокойствием, как бы взвешивая ключ в руке, он замер на секунду, а затем, повернув ключ плашмя, резко щёлкнул им Костику по шее — аккурат под самое основание черепушки. Бывший беженец покладисто рухнул на пол. «Да ты в натуре берегов не видишь!» — Лёня старался придать голосу максимально атаманские интонации, но слышалось, как голос дрожит, а сам он конкретно очкует. Вениамин, развернувшись, по-борцовски, резко распрямил согнутую в колене правую ногу и впечатал ею в торец стола. Проскрипев по полу, выстланному дюралевыми листами (жили же когда-то люди!), тот резво подался, придавив противоположным концом начавшего подниматься Лёню к стене: «Ох-ш е*атушки!» — просипел он, скособочившись на бок. Не раздумывая, Веня швырнул ключ на стеллаж, подскочил к столу и рванул к себе — и тут же, со всей бурлящей в жилах удали, саданул им аксакала в пах. «Ой, сука-ааа…» — Лёня со стоном ткнулся лбом в столешницу. Похоже, ему было пи*дец, как больно!
                Кармышев, словно всю жизнь тренировался, чуть присел и пружинисто подпрыгнув, взмахнул на стол — нинзя, чес слово, Джки Чан, б*я, стопудовый! Глядя на недруга сверху вниз, насмешливо и строго, обронил: «Знаешь, как говорится, пока гром не грянет, мужик не перекрестится… а гром ведь давеча грянул, и какой! Молись, сука!»^21 Засунув руки в карманы, комично пританцовывая, мелкими, с вывертом, шажками стал приближаться к Лёне, силившемуся освободиться из западни, ёрнически напевая: «По большому счёту мы уже устали, и победы наши позади…»^22 — кто, скажите, из тех, кому довелось навещать Апраксин двор в начале 90-х, не помнит сих духоподъёмных строк? Но сдвинуть стол, да ещё и с дефилирующим по нему Кармышевым, Лёне явно было не под силу. Веня меж тем, пританцовывая, как пресловутый Алекс у Кубрика, с той лишь разницей, что не под “I’m singing in the rain”, оказался вплотную к основательно перепуганному совершенно непредсказуемым ходом событий старикану, — и взялся, эффектно задирая ногу, примеряться, чтобы нанести безупречно выполненный «маваши». Тараща глазами, полными отчаяния и боли, Лёня прохрипел: «Хорош, пацан, ладно, забудем…», но Веня, вспомнив к случаю далёкую от дня нынешнего Калининградскую гауптвахту, наклонился к нему и страшно, с надрывом, заорал: «Не очкуй, зёма, просто не очкуй!» — и вернулся в исходную стойку. «Хея!» — нога словно выстрелила коброй-подошвой, метнувшись в перекошенное от ужаса рыло, но пошла чуть выше, глухо впечатавшись в стену прямо над головой, слегка задев седой хохолок, обвислый и взмокший от пота. Зажмурившийся Лёня по-заячьи взвизгнул в момент прилёта ноги — и обоссался.
                «Да это что, на хрен, такое?» — незабываемые обертона Зои Игнатьевны прозвучали напористо и страстно, как должное, вместо аплодисментов, — ведь шоу было максимально реалистичным. Запахло, перешибая прочие запахи, мочой. Веня брезгливо мотнул головой и обернулся. Изумлённо распахнув, впервые со дня знакомства, свои выпуклые, в декоративные пуговицы размером, глаза, вздымая в припадке гнева огромную грудь; в штанах в обтяжку, с отличной для её лет задницей, что вызывала у служителей ЖЭКа регулярные (кратные проходам Зои по коридору) греховные помыслы, с высоты бреющего полёта она показалась Вене вполне ничего… Легко, не без позёрства, спрыгнув со стола, он ручным барсом, мягко и неслышно, приблизился к начальнице практически вплотную. Зоя испуганно подалась назад, увидав ещё не потухший фитиль кровожадности, что мерцал в его очах. «Ты это… чего ты…» — упёршись в стеллаж, растерянно пробормотала она. «Сеньора, это обычные мужские забавы… так, пар выпускаем…». Зоя встрепенулась, отодвинулась от крашенных уголков, собираясь стать прежней начальницей, суровой и лишь иногда ироничной, но Кармышев упёрся в неё бесовским взглядом, и она снова замерла, ничегошеньки не понимая — да что, бл*дь,  сегодня происходит? Приблизив к ней своё лицо так, что слышно было пунктирное дыхание, он прохрипел: «Мамуля, давай-ка непослушный сынок сегодня вечерком тебя навестит, а? Заваришь зелёного чая, чуть коньячка для разгона… И я твоим сиськам вендетту устрою аж до самого утра… Идёт?» Не дожидаясь ответа, правой рукой сжал трепещущую грудь, а левой приподнял подбородок — и впился в узкие, начинающие стареть, декорированные сеточкой морщин губы бесстыжим, сочным поцелуем. Зоя застонала и по-бабьи поддавшись, обмякла…
             Со спокойствием каторжника, спилившего наконец проклятые кандалы, Веня выкуривал 3-ю за вечер папиросу (почему-то захотелось именно папирос, и по пути домой, не дрогнув, купил пару коробок неоправданно дорогих «Богатырей») под 3-ю, соответственно, чашку зелёного чая «Creatlur». Резкий вкус табака отменно подчёркивал горечь свежезаваренного «цейлонского», и Веня просто кайфовал, ни капли не рефлексируя и не переживая о содеянном, просто и ясно принимая за данность, что с ЖЭКом № 172 покончено навсегда. И теперь точно займётся чем-то куда более значительным и важным. Но день надо было завершить в полном соответствии с планом: он нашёл в телефоне доставку из «Ашана»: «Алло, вечер добрый! Бутылочку креплёного испанского… только нормального качества, юноша… Херес? Отлично… так, неплохой ассортимент, «Гонзалес Биас» думаю, в самый раз… через сколько? Окэй, я на связи». Напевая почему-то “Who wants to live forever”, откинувшись в продавленном, ещё отцовском кресле, мазнул пальцем по экрану смартфона и набрал «Шлюхи Петрополя» — и сразу увидел её: озорную брюнеточку с огромными шальными глазами — Соня, 25 лет. М-да, знаешь себе цену, сучка… Ладно, папочка сегодня оттягивается по старозаветным канонам, так что c’mon my hunny bunny!
             «Алло, Соня? Добрый вечер…».      
               
               



                Nisi Dominus custodierit domum, in vanum vigilant qui custodiunt eum.^

Не шевели кресло-качалку, если в нём пусто

                Примечания:
                ^ «Ад пуст — и здесь вся нечисть» (пер. авт.), — из пьесы У. Шекспира «Буря»;
                ^2 «Ожиданье — вот корень всех сердечных бед», — цитата, ошибочно приписываемая У. Шекспиру;
                ^3 диаметр классических сигарет с фильтром по принятому международному стандарту (т. н. King Size) равняется 0,3 дюйма (обозначается тремя штришками) — 7,62 мм.;
                ^4 очевидная отсылка к У. Шекспиру: «…И каждый волос водрузил стоймя, / Как иглы на взъярённом дикобразе…» — «Гамлет», акт 1, сцена 5 (пер. М. Лозинского);    
                ^5 намёк на главных хит группы: песню «Smells Like Teen Spirit» из их мегаселлера «Nevermind» от 1991 года;
                ^6 1-й сольный альбом певца, называвшийся“Scott”, от 1967 г.;
                ^7 во времена СССР сторублёвка была самого крупного номинала из купюр, бывших в обороте, — и это были серьёзные для той поры деньги;
                ^8 сингл “Rain” группы Goombay Dance Band от 1981 г.;
                ^9 «Подгнило что-то в Датском государстве», — реплика Марцелла из трагедии У. Шекспира «Гамлет»;
                ^10 последние строки стихотворения А. Блока «Девушка пела в церковном хоре»;
                ^11 имеется песня “Master of Puppets” гр. Metallica из одноимённого альбома 1986 г.;
                ^12 из стихотворения В. Ходасевича «Помню куртки из пахучей кожи», не публиковавшегося при жизни автора;
                ^13 на записи звучит не арфа, а игрушечный кото — японский аналог русских гуслей;
                ^14 из песни В. С. Высоцкого «Разбойничья»;
                ^15 это выражение испанские оружейник часто гравировали на клинках сабель и шпаг;
                ^16 легендарный конкистадор Эрнан Кортес на родине был простым фермером;
                ^17 здесь: «Действуй без страха» (исп.), — девиз, особенно любимый толедскими мастерами-оружейниками;
               ^18 начало известной римской поговорки: «Homo homini lupus est» — человек человеку волк (лат.); 
                ^19 американский актёр, которому особенно удавались образы негодяев: наиболее известный Плохой в культовом вестерне Серджио Леоне «Хороший, плохой, злой»;
                ^20 из стихотворения В. Маяковского «Сказка о Пете, толстом ребёнке, и о Симе, который тонкий» от 1925 г.;
                ^21 прямой парафраз из повести Михаила Кураева «Петя по дороге в царствие небесное»:
                ^22 из песни Владимира Асмолова «Рэкетмены», альбом «Оловянная душа» от 1988 г.; 



 «Если Господь не охранит дом, тщетно бодрствуют охраняющие», — слова епископа из романа В. Гюго «Отверженные», очевидный парафраз^ ^ ^