Моделирование иллюзии как творческой реальности

ДЖОН КИТС И ЕГО ВООБРАЖАЕМЫЕ МИРЫ:  Моделирование поэтической иллюзии как творческой реальности

Вернемся к проблеме моделирования фантастического жанра, но на этот раз на примере английского поэта Джона Китса – создателя воображаемых миров и утопических картин будущего в диалоге с античной культурой и со своими современниками, читателями, которых увлекает подобный тип моделирования. Вступая в литературную игру такого рода, автор подключается к «голосам» из прошлого, но, выбирая в качестве образца ретроспективный метод и формируя с помощью этого метода собственный мифологический сюжет, образы и фигуры, он актуализирует по сути футурологическую проекцию небесной любви. В таком контексте огромную роль играет книжная эрудиция, умение различать и создавать текстуально-образные ассоциации и символические параллели, экспериментировать с первым и задним планом, с легендарными и историческими персонажами, литературными и историческими именами, символами, способными передать некую важную идею, интересную для автора и его читателями.

Выбор автора-фантаста, работающего с вымыслом и иллюзией, обычно падает на символы, которые отличаются характерной повторяемостью и устойчивостью и представляют многогранные и многозначные образы архетипического содержания. В случае с Джоном Китсом актуализируется глубинный внутренний логос, требующий выдвижения на первый план созидателя «необычного текста», порожденного воображением, зыбкими фантазиями ума, пораженного любовью к прекрасной античности и пребывающего во власти собственной чувствительности – души, жаждущей любви и славы. При таких условиях обретает новую жизнь и получает развитие эмпатия, способность автора чувствовать и даже ощущать дыхание прошлого как настоящее и понимать поступки героев, обреченных любить и страдать, переживать грусть и радость, боль и возрождение в мечтах и в поэтической иллюзии, составляющих бытие лирического поэта. В поэме Джона Китса «Эндимион» такими способностями наделен эпический поэт, рассказчик дивной истории, путешественник в мире прекрасного, в стране идеальной античности, неутомимый искатель утраченной возлюбленной – Луны-Селены-Цинтии:

A thing of beauty is a joy for ever:
Its loveliness increases; it will never
Pass into nothingness; but still will keep
A bower quiet for us, and a sleep
Full of sweet dreams, and health, and quiet breathing.
Therefore, on every morrow, are we wreathing
A flowery band to bind us to the earth,
Spite of despondence, of the inhuman dearth
Of noble natures, of the gloomy days,
Of all the unhealthy and o'er-darkened ways
Made for our searching: yes, in spite of all,
Some shape of beauty moves away the pall
From our dark spirits.

Прекрасное нам сладостно всегда:
Оно чарует нас и никогда
Не превратится в прах; и нам
Убежищем пребудет, пищей – снам,
Исполненным дыханием здоровым.
Сплетаем мы цветы с рожденьем новым,
Храня с землею связь, чтоб в холод
В беде, в отчаянье и в голод
Нас оградила от суровых дней,
От ложных и запутанных путей,
Начертанных для нашего же блага;
И вопреки Прекрасное с отвагой
Завесу снимет с наших душ.
(перевод Т. Жужгиной)

Книголюб и любитель мифологической старины, Китс талантливо стилизует повествование под историю из далекого прошлого.

And such too is the grandeur of the dooms
We have imagined for the mighty dead;
All lovely tales that we have heard or read:
An endless fountain of immortal drink,
Pouring unto us from the heaven's brink.

Мы вспоминаем о делах могучих
Героев мертвых и порывах их,
Листая письмена, читая стих,
И жизни эликсир истоков сочных
На нас с небес струится непорочных.
(перевод Т. Жужгиной)

Влюбленный в античность поэт проецирует будущее с помощью романтического, нетрадиционного мифа; он – носитель метанарративного кода божественной вселенной и мифопоэтических стихий, создатель футуристической проекции – путешествия в  воображаемый мир идеальных отношений и фантастических открытий, связанных с небесной тайной.

Поэты-романтики, почитатели и апологеты Китса, называли его Эндимионом. Он создал миф о вознесении, в основу которого легла его любовь к эллинизму как идеальной реальности и описал ее в деталях, вывернув наизнанку старый текст о любви бессмертной Селены к смертному юноше; сбросив с мифа о Луне и лунатизме старые одежды, он обновил старую мифологию природных стихий и оживил застывшую фигуру легендарного Эндимиона – царя пастухов и охотника Латмоса, подобно Пигмалиону, преобразившему каменную Галатею. Эндимион Китса – не просто спящий мальчик, заколдованный возлюбленный Луны-Цинтии, но деятельный герой, преодолевающий, подобно Одиссею, препятствия на пути к своей возвышенной цели. Рассказчик здесь – одновременно производитель и преобразователь текста, стилист, дублер реального автора – расширяет текст за счет эпических картин и лирических фрагментов, аллегорических описаний, песен, фантастических эпизодов-вставок. Китс подключает художественные элементы, средства и приемы из области воображения и чувствительности, характерные для трагедии и драмы, и создает сложный и объемный элегический текст. Мистифицированный нарратор, высвечивая авторскую индивидуальность, актуализирует античный интертекст, собирает детали, реминисценции, черпает подробности и штрихи отовсюду – из архаики, антики, Гомера, Спенсера, Шекспира, Мильтона и др., отбирает самые действенные, самые выразительные архетипы, разбрасывая по тексту отсылки к старым сюжетам и преданиям, архаизируя стиль и лирически интонируя мифоэпический дискурс эндимионады. В качестве образов-идей, кодовых имен (здесь: имен героев, ставших нарицательными) и номинативных детерминант, несущих наибольшую смысловую нагрузку, выступают такие, которые известны даже неофитам.
 
Метатекстуальную нагрузку также несет мистифицированный автор, повествователь, нарратор, настроенный на лирический лад. Этот выдуманный рассказчик становится субъектом повествования, которому реальный автор доверяет самое ценное, чем владеет  – любовь к прекрасному, к поэзии, к эллинизму, т. е. значительную часть своего яркого, выразительного, индивидуального внутреннего мира.

Therefore, 'tis with full happiness that I
Will trace the story of Endymion.
The very music of the name has gone
Into my being, and each pleasant scene
Is growing fresh before me as the green
Of our own valleys.
 
Писать задумал я, всем естеством
Поверив в счастье, мыслью окрылен
И звучным именем Эндимион,
И сценами  зелеными долин.
(перевод Т. Жужгиной)

В эпицентре повествования остается Эндимион – легендарный персонаж, чье имя наполняет музыкой все существо поэта и произрастает в душах, «как  зелень свежая долин». Мифический герой, популярный у живописцев и поэтов, и новый литературный персонаж, за которым стоит прецедентный, «готовый» образ уровня Одиссея, Лоренцо, Дон-Жуана или Фауста, Мефистофеля, и, как они, служащий основой для структурирования нового мифопоэтического текста.

В «Эндимионе» Китс использует поэтонимы мистического, часто двойственного содержания: «душа», «дух», стихия, божество, двойник, «другой», «тень», симулякр, отождествляемые с мечтой, чувством, интуицией, сном, видением. Поэт не проводит четкой границы между ними: их очертания, как и очертания фигуры Эндимиона и его возлюбленной остаются смутными и неясными и, наполненные небесной музыкой, они трансформируются в страстную поэзию, как источник бесконечной славы (The passion poesy, glories infinite).

В романтизме Китса, склонного к возвышенному фантазированию и любовному воспроизведению глубокомысленной иллюзии, важную роль играют феномены Гомера и Шекспира, как недосягаемых вершин поэзии. Какую роль сыграли они в формировании любви к иллюзии как модели творческой реальности в сознании Китса и почему он так на нее уповал, именно как поэт, в котором жил реальный чувственный воздыхатель и любовник Фанни? Возникает ли она (иллюзия) тогда, когда, если по Стендалю, «какая-нибудь вещь или образ вводят нас в заблуждение своим обманчивым видом»? Поэтическая иллюзия питала Китса и создавала возможность творить, но какое место в процессе ее сотворения занимали ощущения, а какое – вера и любовь, чтобы так верить в реальность поэтической иллюзии и мечты? Говоря словами Стендаля (правда, он имел в виду театральную иллюзию, но эти слова мы можем отнести ко всякой поэтической иллюзии), иллюзия – это только прием отвлечения от действия, но прием очень важный и действенный, когда «краткие мгновения полной иллюзии» дают удовольствие от самого процесса воздыхания, любовного томления и ожидания близости как трагического действа и порождают волнение, «в котором они оставляют душу зрителя».

Сами романтики уже предпринимали попытки разрешить основные противоречия чувствительной души, в частности занимаясь исследованием северной и славянской мифологий. Ссылаясь на Хартмана, доказывавшего «северную», германскую природу творчества Китса, А. Ю. Зиновьева замечает, что в своих рассуждениях исследователь идет за М. Хайдеггером и, считая его взгляд «излишне категоричным», все-таки соглашается с его объяснением «идеологической» подоплеки «решительного поворота Китса к Шекспиру». Упомянув книгу Э. М. Купера «Сомнение и самосознание» (1988), в которой приводятся яркие примеры «адаптации» немецких романтических концепций на английской почве, а также «Китс и эллинизм» (1985) американца М. Эске, Зиновьева полемизирует с последним из них: «...он (М. Эске – Т.Ж.-А.) напрасно представляет ее (т. е. эволюцию Китса – Т. Ж.-А.) в виде четко разграниченных этапов: часто разные подходы к античности совмещаются у Китса в одном произведении». И далее: «По нашему мнению, китсовское творчество до такой степени свободно от каких-либо политических, социальных, исторических, философских построений, что вчитывание в него тех или иных идей весьма уязвимо. Это не значит, что Китсу не свойственна саморефлексия – просто он жестко отсеивает все, что не имеет прямого отношения к эстетике. Поэтому деконструктивистам (М. Левинсон, Э. Хэверкэмп), неофрейдистам (К. Рикс) и представителям социологического направления в литературоведении (Н. Ро) не удалось, как нам кажется, сколько-нибудь убедительно интерпретировать поэтические произведения Китса» [Зиновьева]. Согласимся с этим выводом, ибо приписывание Китса к какой-либо партии и привязка его к какой-либо философской школе если не обречены на провал, то по крайней мере неэффективны. Китс верен только школе любви и его не напрасно величали Эндимионом.   

Бытует мнение, что расхождения возникли в короткий период в результате смены взглядов на поэзию и поэта и резкого поворота от идеализации Гомера и эллинистического идеала, характерного для романтизма [Рыжова Т.С. Эллинизм в творчестве Гёльдерлина и Китса, 1985; вторая глава в исследовании А. Ю. Зиновьевой «Проблема античности в творчестве Китса»], к возвышению авторов иных мыслительных направлений и иного художественного толка, ориентированных на еще большую субъективизацию и лиризацию повествования. Примечательно, что поворот Китса от античного идеала к идеалу ренессансному – Шекспиру и к восточной мифологии, начавшийся незадолго до смерти, происходил в традиции романтизма и вел к эклектическим обобщениям. Тогда проблема «разрыва», рассмотренная также в контексте перевода – между оригинальным и переводным текстом, может быть увидена и проанализирована и в контексте перехода от идеализации объекта к драматизации (театрализации) поэтического события и идеи поэтической иллюзии.

Литература

Вершинин И. В., Ладыгин М. Б. К вопросу о своеобразии английского предромантизма // Проблемы метода и жанра в зарубежной литературе. М., 1979. С. 3–18.
Зиновьева А. Творчество Джона Китса и философия романтической поэзии: дис. канд. филол. наук. М.: МГУ, 2001. 171 с.
Корниенко А.А. Теория текста малых художественных форм (см.: Французская новелла второй половины ХХ в.). Пятигорский гос. лингвистический ун-т, 2001.
Лосев А. Ф. Диалектика мифа. М.: Правда, 1990.
Луков В. А. Предромантизм (введение в проблему) // XII Пуришевские чтения: Всемирная литература в контексте культуры. М., 2000.
Рыжова Т.С. Эллинизм в творчестве Гёльдерлина и Китса: автореф. дис. канд. филол. наук. Л.: ЛГУ, 1985. 25 с
Соловьева Н. А. У истоков английского романтизма. М., 1988.
Стендаль. Расин и Шекспир // Стендаль. Собр. соч.: В 12 т. М.: Правда, 1978. Т. 7. С. 217–362.
Aske, Martin. Keats and Hellenism. Cambridge: Cambridge UP, 1985.
Bennett, Andrew. Keats, Narrative and Audience. Cambridge: Cambridge UP, 1994.
Bеnichous P. Le sacrе de l’еcrivain. 1750-1830. Essai sur l'avеnement d'un pouvoir spirituel dans la France moderne. Paris: Corti, 1973.
Cassirer E. La philosophie des Lumi;res. Paris: Fayard, 1966.
Cellier, Lеon. L'еpopеe humanitaire et les grands mythes romantiques. Paris, S.E.D.E.S., 1971 (rееdition de L'еpop;e romantique, P.U.F., 1954).
Cooper, Andrew М. Doubt and Identity in Romantic Poetry. New Haven (Ct.): Yale UP, 1988.
Decottignies, J. Essai sur la poеtique du cauchemar en France а l'еpoque romantique. Service de reproduction des th;ses. Universit; de Lille III, 1973; Pr;lude ; Maldoror. A. Colin, 1973.
Hartman, Geoffrey. Poem and Ideology: A Study of Keats's «To Autumn» // Literary Theory and Structure / Ed. by Frank Brady, John Palmer and Martin Price. New Haven (Ct.), L.: Yale UP, 1973. P. 305 – 330.
Haverkamp, A. Mourning Becomes Melancholia – A Muse Deconstructed: Keats's Ode on Melancholy II New Literary History, Charlottesville, Va., 1990. Vol.21. №3, Spring. P. 693–706.
Fizaine, Jean-Claude. Les aspects mystiques du romantisme franсais.
Juden, Brian. Traditions orphiques et tendances mystiques dans le romantisme franсais (1800-1855). Paris: Klincksieck, 1971.
Levinson, Marjorie. Keats's Life of Allegory: The Origins of a Style. Oxford: Basil Blackwell, 1988.
Ricks, Christopher. Keats and Embarrassment. Oxford: Clarendon. P. 1984.
Roe, Nicholas. John Keats and the Culture of Dissent. Oxford: Oxford UP, Clarendon P, 1997.