После Лотты

Рассказ опубликован в литературном журнале «Лиterraтура»

В детстве у меня была сестра. До моих пяти лет — точно, а потом не знаю даже куда она подевалась, знаю только, что пока она была — был мир, в котором я жила, в нем были какие-то свои правила, законы, радости и невзгоды, а когда ее не стало — все рухнуло. И теперь я живу в завалинах пыльных воспоминаний.

 Я не смогла запомнить всего, связанного с ней, в силу возраста, но одну важную деталь помню отчетливо: наш с сестрой секрет. Я даже имени ее не помню, а секрет помню. Потому что, как мне однажды сказала сестра, секрет делает нас единым целым, а это намного важнее, чем имена и прочие подробности давно ушедшего детства.

По ночам сестра любила рыть ямы в нашем дворике. Глубокие и много. Это когда мы уже ложились спать, и мама, предупреждая, что убьет, если мы сейчас же не закроем глаза, выключала свет. Выждав какое-то время и убедившись в том, что я сплю, сестра прыгала в окно. Наша комната находилась на первом  этаже, поэтому это было для нас привычным делом. Сестра думала, что я сплю, но я не спала, я следила за ней из окна, и однажды я не выдержала: мне так хотелось присоединиться к ее секрету и тоже рыть ямы! И поэтому в одну из ночей я выпрыгнула в окно следом за ней с приготовленной заранее красной лопаткой, и, увидев испуганное лицо сестры, я тут же слезно поклялась, что никогда ни о чем не расскажу ни маме, ни папе, ни воспитательнице в детском саду и вообще никому и ни за что. Сестра взяла с меня священную клятву и только потом посвятила меня в свое таинство.

 Ямы были для кошек. Все кошки в округе приходили умирать в эти ямы, потому что по какому-то необъяснимому стечению обстоятельств только в нашем дворике они могли умереть умиротворенно и не особо мучаясь от болей. Взрослые говорили, что коты всегда уходят из дома, когда готовятся к смерти, но не уточняли куда. Сестра же мне объяснила, что они не просто так исчезают, они ищут пристанище, где могут свернуться клубочком в последний раз, и по какой-то неведомой мне причине именно моя старшая сестра выполняла роль копаря ям для них. Но мне копать не разрешалось. Это было функцией сестры.

— Я тебе дам твою роль, твою особенную роль во всем этом, — заговорщическим голосом шептала сестра, боясь разбудить родителей, спальня которых находилась на втором этаже, но свет был давно погашен. — Ты будешь засыпать уже мертвых кошек песком. Нельзя же их так оставлять, их нужно потом закапывать. Поняла?

Я кивнула.

— Но обязательно нужно дождаться, после того, как они лягут в ямы, нужно дождаться, когда стихнет урчание. Ни в коем не случае нельзя закапывать кошку живьем.

И с тех пор каждую ночь, после того, как родители поднимались к себе, я прыгала в окно со своей красной лопаткой и смиренно ждала, пока сестра выполнит свою часть работы, а потом наблюдала за дряхлыми кошками, как они ложились в свои могилы и медленно испускали дух. Я смиренно ждала, когда кошки и вправду умрут, чтобы засыпать их песочком.

В одну из ночей сестра сказала мне, что если я хоть раз закопаю живую кошку, то буду проклята и нас с ней разлучат навсегда. Я очень испугалась и с тех пор особенно тщательно следила за тем, чтобы не приступать к процессу закапывания преждевременно. Но однажды... я помню этот вечер очень смутно... я была настолько уставшей, мне так хотелось спать, глаза слипались еще перед ужином. Я просила сестру не идти в этот вечер в сад, но она объяснила, что так нельзя, обязанности есть обязанности, и тогда она вырыла несколько ямок и мне хотелось, чтобы кошки поскорее в них легли, и чтобы я поскорее их закопала и отправилась в постель. Зевота не давала мне покоя. Как только последняя кошка прыгнула в яму и свернулась клубочком, я тут же бросила на нее горсть песка. Кажется, я слышала слабое мурчание, какое-то нелепое завывание, но я убеждала себя, что это мне от усталости мерещится. Я до сих пор не знаю наверняка, заметила ли мой проступок сестра, но, скорее всего, все-таки заметила, потому что на следующее утро она исчезла.

— Не было у тебя никакой сестры, — устало отвечал папа на мои расспросы все последующие годы.

Она действительно исчезла так, словно ее никогда и не было. Но кое-какие следы ее существования все же присутствовали в моей жизни. Во-первых, мне редко покупали одежду. Раз в сезон откуда ни возьмись у меня появлялась выцветшая и поношенная одежда. Тогда, в далеком детстве, мне казалось, что так оно и должно быть в каждом приличном доме: раз в сезон в шкафах появляется необходимая одежда и никуда за ней не надо ездить. Во-вторых, родители не проявляли ко мне особого интереса, словно все, что происходило со мной, они уже когда-то видели, слышали, проходили. Ну, и главное, мама постоянно гоняла кошек из нашего дворика, сопровождая ворчания недоумеванием, чего кошки ищут именно в нашем саду. Ни к кому из соседей не ходят, гневилась мама, только к нам, что у нас, медом намазано что ли? Все в округе уже привыкли, что вокруг нашего дома постоянно околачивается груда ползущих, жутко воняющих и агонизирующих кошек, которых папа временами складывает в большой черный пакет для мусора и увозит далеко от нашего двора. Никто не понимал, почему кошки так отчаянно рвались именно к нам, и одна я знала причину и молчала. Потому что отчетливо помнила, как когда-то поклялась держать наш с сестрой секрет в тайне, и это было особенно важно ввиду того, что этот секрет делал нас с сестрой единым целым, и если бы я проболталась, я бы не только нарушила клятву, но и перестала бы быть одним целым со своей единственной сестрой.

С тех пор, как ее не стало, я все время ждала ее возвращения. И не только я, а все умирающие кошки окрестностей. Все дохлые, облезлые кошки околачивались возле нашего дома и не могли уйти, потому что на всем белом свете не было им больше пристанища, где они могли бы умереть спокойно и безболезненно.  Иногда мне становилось настолько их жалко, что я хваталась за свою красную лопатку и бежала в сад, чтобы вырыть яму, но каждый раз в последний момент останавливалась, потому что в голове у меня звучал голос сестры: у тебя своя роль. Мне казалось, что я не имела права присваивать роль сестры, потому что, сделав это, может оказаться так, что ее существование в этом мире будет больше не нужным. Ямы будут вырыты, кошки закопаны. А зачем сестре возвращаться в мир, где она больше не нужна?

Кошки старели, дряхлели, болели жуткими болезнями, у некоторых отмирали конечности, иные и вовсе переставали есть. Но они не умирали. Они все ждали, когда же им выроют яму в нашем дворике. Мама с папой периодически от них избавлялись разными методами, о которых не хотелось бы даже говорить, но, казалось, кошек почему-то не становилось меньше и наш двор стал известен вездесущей вонью. А я старалась жить, как живут другие. Ходить в школу, общаться со сверстниками, требовать у мамы телевизор или айпад, хотя последнее мама не разрешала, потому что с любого экрана в наши дни идет дым, объясняла она. У мамы после телефона все лицо бывало в копоти, но у нее было молочко для снятия макияжа, им она и снимала копоть. А мне было еще нельзя, я ведь была еще маленькая, и поэтому мне нужно было жить какую-то другую жизнь, не такую, какую живут мама с папой. Но я еще не умела и мне приходилось разбираться с этим самой.

Но у меня не получалось. Не получалось жить жизнь. Это очень странно, особенно в десять лет, но у меня было четкое ощущение того, что у меня никогда не получится и поэтому даже пытаться нет смысла. У меня получалось только быть виноватой, всегда и во всем. Почему-то я все делала не так: у меня все валилось из рук, все бытовые неурядицы списывались на меня, даже в школе у меня хромала оценка по поведению. Я перестала задавать родителям вопросы, после которых они грустнели и даже как будто нервничали. Видимо, даже они подозревали, что она исчезла из нашей жизни по моей вине.

Вчера мне исполнилось одинадцать лет. В школе вместо поздравлений учителя вызывали меня к доске и ставили плохие оценки, а одноклассники по своему обыкновению дразнились и шушукались у меня за спиной. Я ко всему этому привыкла и не обращала особого внимания, но почему-то в день рождения броня равнодушия всегда подводит. Но я ни разу не заплакала, и, более того, что еще важнее, ни разу даже мне не захотелось заплакать. Вечером мама достала из холодильника покупной торт, поставила на него початую свечку и велела мне задуть. Желаний у меня никаких не было, а потому я послушно задула свечку, и сказала, что свой кусок съем завтра. Дым от свечки долго не рассеивался. Потом папа ударил себя по лбу, пеняя на свою забывчивость, подошел к микроволновке, взял с нее конверт и протянул мне, сказав, что утром нашел это письмо в почтовом ящике. На конверте четко обозначалось мое имя, но имени отправителя не было.
Мне никогда раньше не приходило писем. Заинтригованная, я побежала в свою спальню и вскрыла конверт.

ПИСЬМО

Дорогая сестра! Пишу тебе из ниоткуда и, скорее всего, в никуда. Потому что меня давно уже нет и, хотя я и не знаю, как сложилась твоя жизнь и чем ты заполняешь пустоту ежедневного пребывания в этом мире, все же не сомневаюсь в том, что ты и не живешь вовсе, и сейчас ты поймешь почему. Когда ты была совсем маленькая, да и мне было тогда всего одинадцать лет, с нами все случилось. Абсолютно все, что только могло случиться в жизни, и больше нечему потом было случаться, и это было слишком очевидно. И даже если что-то и могло произойти еще раз, то уже только повторно, а это — всем известно — совсем не то. То, что случается повторно — всегда без исключений — карикатура на оригинал случившегося, и в большинстве своем унылая и тусклая карикатура. Просто так у нас получилось. Мы ни в чем не были виноваты. Мы не торопили этих событий, они произошли сами собой, случились без разрешения и все сразу. И я тогда сразу поняла, что все оставшиеся годы нашей жизни, мы будем только тосковать по тому случившемся в нашем детстве, только вспоминать и смаковать детали, ностальгировать, месяцы и годы проводить за рассматриванием старых фотографий, с которых нам будут улыбаться беззаботные дети, еще ничего не подозревающие, еще не понимающие, что все эти ослепительные улыбки, весь этот беззаботный смех – это вот только в то самое мгновение и никогда больше потом.

 Конечно, если бы мы знали об этом в те самые минуты, когда беззаботно смеялись и плевались арбузными косточками на пляжный песок, мы бы не смогли беззаботно смеяться и нам бы показалось нелепо плеваться арбузными косточками на пляжный песок, если бы мы понимали, что это один только раз так можно, и больше никогда нельзя будет повторить.

Мы часами пропадали во дворах, играли с соседскими детишками, воровали черешню с соседских деревьев и мечтали. Мы много мечтали о том, что будем делать, когда вырастем. И вот однажды, ты вряд ли это помнишь, ведь тебе не было еще и пяти, к нам во двор пришла красивая женщина. Высокая, манерная, с длинными волосами до колен и в ослепительно блестящем платье. Она сияла. Даже ресницы у нее были накрашены какими-то блестяшками и ногти блестели. Впереди себя она катила дорожный чемоданчик на колесиках и гулкие стуки ее высоких каблуков звучали в такт биению нашим охваченным восторгам сердцам. Она остановилась посреди нашего двора, уголки ее губ приподнялись в легкой улыбке и она объявила: «Начинаю дарение!». Детвора уселась вокруг нее кругом, а ворчливые бабки, обычно кричащие что-то своим отпрыскам с последних этажей, мгновенно притихли. Баба Авдотья даже принесла бинокль, но мы не удивились: она слыла театралкой. Мы тогда сразу догадались, что это не просто какая-то красивая женщина. Мы поняли, что перед нами фея.

— Зовите меня Лоттой, — улыбнулась красивая женщина.

Тут же кто-то из соседей поднес ей стул, она опустилась в него, даже не удивившись его наличию. Она опустилась в него так, словно это был трон, осанисто и с поднятым подбородком, и ее уверенность была настолько очевидной, что всем вокруг стало ясно: это королева.

Затем одними глазами она указала на чемоданчик и кое кто из детворы ринулся его открывать. Он был маленький, но вмещал в себя столько сокровищ! Там были драгоценные украшения! Бусы из жемчугов, бриллиантовые колье, серьги и кольца, даже две короны было! А еще были настоящие серебряные сабли, швейцарские раскладные ножи и коллекционные машинки. В таком маленьком чемоданчике никак не могло уместиться столько волшебства, но в этот момент об этом никто не размышлял. Это было неважно!

— А сейчас я объявляю начало дарения! — повелительным тоном сказала Лотта и ткнула указательным пальцем в сторону чемоданчика. 

Почему-то я была уверена, что роль распределителя подарков выпала мне, и я, не дожидаясь прямых указаний Лотты, ринулась к чемоданчику, опустилась возле него на колени и заискивающе посмотрела на Лотту, ожидая ее дальнейших распоряжений.
— Вот этот серебряный перочиный ножичек я дарю этому замечательному мальчику в красном комбинезоне. Да дарует он тебе силу и везение отныне и вовеки вечные!
Я тут же отыскала в груде сокровищ этот ножичек и протянула его Толе. Толя радостно схватил ножик и остальные мальчишки бросились к нему рассматривать подарок. Лотта же уже отдавала следующие распоряжения, а я отыскивала в чемоданчике озвученные ею сокровища и преподносила их назначенным Лоттой ребятишкам. Она одарила всю детвору со двора, а когда в чемоданчике остались только две блестящие короны, Лотта подарила их нам с тобой, назвав нас сестрами-принцессами. Видимо, она откуда-то знала про нашу ночную миссию, ведь она была феей, потому что при дарении нам корон она торжественно объявила: «вы заслужили!». Счастью нашему не было предела. Мы тут же водворили их на головы и начали делать реверансы, как видели в мультфильмах и кино.

А потом Лотта приказала закрыть чемоданчик, положила на колени свою огромную дамскую сумочку и открыла ее. В сумочке у нее хранились сны. Она объяснила, что эти сны — волшебные, в них можно делать все, что вздумается, и даже летать.
И нам всем было так хорошо, от подарков, красивых снов и от доброты Лотты, что мы обнимались всем двором и всем всех хотелось расцеловать. А мы с тобой тогда еще подумали, что все слишком прекрасно.

А потом стал накрапывать дождик, вскоре выглянуло солнце и прямо над нашим двором раскинулась радуга. Мы с тобой никогда прежде не видели радугу и давно об этом мечтали. Я помню, как мы с тобой посмотрели друг на друга, схватились за руки и одновременно замерли. Это был лучший момент в нашей жизни. А потом Лотта махнула волшебной палочкой в небо и на нем вспыхнули звезды, прямо днем! Они были разноцветные и сияли ярче обычного. У нас аж дух перехватило! Рядом со мной сидел Владик. Владик был старше на два года. Он был самый красивый и умный мальчик на земле: это все знали в нашем дворе. И вдруг Владик повернулся ко мне и сказал, что я самая красивая девочка на свете. Я смущенно отвернулась и сердце мое забилось в два раза быстрее, а может даже в три раза, я так переволновалась, что не смогла бы тогда точно это определить. И тут нас с окна позвал папа. Он объявил, что у него хорошее настроение, что-то в его взрослом мире тоже случилось волшебное, и он прямо сейчас отвезет нас на море! Мы так и подпрыгнули с тобой, потому что все лето мечтали съездить на море, но у папы не было времени. Мы даже не попрощались с Лоттой, потому что ее пристутствие получилось настолько родным и понятным, что мы даже не сомневались, что теперь она навсегда будет в нашем дворе, мы были уверены, что теперь так будет всегда. По дороге на пляж папа купил арбуз, мама взяла из дома полотенца и печенья. В тот день мы вдоволь наплавались, набегались, папа сбарсывал нас с плеч и мы плыли как русалки под водой, а потом на горячем песке плевались арбузными косточками и много смеялись. И было так хорошо, так сильно хорошо, что я в какой-то момент даже вдруг погрустнела, потому что поняла, что так не может быть всегда.
Под вечер, когда родители нас отправили в нашу спальню, мы уже валились с ног, настолько нас утомила интенсивность прошедшего дня, настолько, что ты даже попросила меня пропустить «похороны кошек» и сразу нырнуть в постель, но я тебе объяснила, что ни в коем случае нельзя пренебрегать своими обязанностями и поволокла тебя в сад.

 А потом, перед сном, мы достали мешочки, подаренные Лоттой, и напудрили себе носы волшебной пыльцой. И нам снились необыкновенные сны, в которых мы летали и при этом держались за руки.

А наутро все закончилось. Мне нужно было идти в школу, в которой у меня не было друзей, а тебя отвели в садик. В то утро мне особенно не хотелось с тобой расставаться. Мне казалось, что ты – самое дорогое, что у меня есть, и я даже расплакалась и попросила маму взять тебя с собой в школу на уроки. Мама сказала, что нельзя. Что ты должна ходить в садик. Играть там с какими-то другими детьми в какие-то другие игры и что у тебя совершенно другие задачи. И тогда я поняла, что это только начало, что дальше нас с тобой будут разъединять больше и на дольше, а потом мы вырастим и каждая из нас уйдет жить свою какую-то жизнь, в которой не будет места нашему секрету и нашей миссии.

В тот день, когда я забрала тебя из детского сада, мы вместе отправились искать Лотту, но нигде не находили. Детвора из нашего двора говорила о ней вяло, даже нехотя, как будто вчерашнее появление феи было чем-то заурядным и уже даже неинтересным. Многие из ребят уже успели растерять подарки Лотты, как выяснилось, для всех остальных эти сокровища представлялись безделушками и не представляли собой особой ценности. Когда я спросила о Лотте у Владика, Владик почему-то посмеялся надо мной и назвал каким-то обидным прозвищем, каким-то словом, которого я не знала и в силу этого не смогла запомнить. Все во мне полыхнуло гневом и обидой! Ведь еще вчера он назвал меня красивой! Неужели дурачился?И тогда мне стало вдруг так обидно, так нестерпимо обидно оттого, что вчерашний день позади. Оттого, что в нем случилось все самое лучшее, что только могло случиться в жизни, и наверняка повторению все это не подлежит, и вся моя дальнейшая жизнь будет сплошной ностальгией по этому дню.

И тогда я решила больше не быть. Больше не продолжать быть. Зачем продолжать быть в мире, где со мной уже ничего хорошего не может случиться? Но я не могла взять тебя с собой. Ты была слишком маленькой, чтобы принимать такие ответственные решения. Поэтому я сделаю так, чтобы это письмо ты получила в свои одинадцать лет, столько же, сколько мне сейчас, и чтобы ты смогла понять принять свое собственное решение. Уходить тебе за мной или остаться...
Целую, прощай, твоя сестра.

***
Прочитав письмо, я долго недоумевала, почему в моей памяти ярко отпечаталось все, связанное с похоронами кошек, а тот день с Лоттой я совсем забыла. Теперь же он представился мне во всей красе. Мое воображение стало рисовать этот день яркими, выпуклыми красками, я словно ощутила, как хорошо нам было тогда с сестрой и с такой же отчетливостью поняла, что никогда больше такое не повторится.

И вот сейчас я стою ночью в нашем дворике и думаю о том, что сестра была права. Мой сегодняшний день ничем не отличался от остальных: в нем также не было просвета, у меня не было никаких желаний и друзей, меня никто не любил, но теперь ко всему этому еще и прибавилось четкое понимание того, что так будет всегда. Потому что самое лучшее, оказывается, со мной уже случилось, и, несмотря на то, что моя старшая считает лучшим днем нашей жизни день с Лоттой, я, ввиду того, что на самом деле его не помню, больше всего скучаю по нашим с сестрой ночным копаниям. И так как сестры уже нет и никогда больше не будет, ночных копаний тоже больше никогда не будет, а потому выбор мой очевиден: мне следует последовать за сестрой. Вот только я не знаю как нужно уходить в никуда и сделать это так, чтобы исчезнуть бесследно и так, словно меня и не было, чтобы не очень расстраивать маму с папой, все-таки они мои родители. 

Смотрю по сторонам, ища подсказок, ведь наверняка и сестра сделала это в нашем дворике, пытаюсь сосредоточиться, подумать, но ко мне подходит облезлая серая кошка и лезет ко мне ластиться. Из ее пасти тянется запах гнили и старости. Шерсть висит клочьями, обнажая иссохшее, покрытое язвами тело. Морщу нос и пинаю ее, чтобы не мешала думать, но она жалобно мяукает и смотрит на меня мутными, полуприкрытыми глазами. Видно, насколько ей плохо и как не терпится уже умереть, но нет ей нигде пристанища. Глаза мои мгновенно увлажняются. Как-то очень резко и без причины: я ведь не впервые вижу агонизирующую кошку. Она продолжает сверлить меня своим помутневшим взглядом и жалобно мяукать, и у меня внутри все переворачивается. Мне становится так ее жалко. Ведь некому вырыть ей яму, потому что это функция сестры, а сестры уже нет.

Сверху слышится ругань родителей. Поднимаю голову и смотрю на окно с открытой форточкой: из нее идет дым. Сначала мне подумалось, что это я в этом дыме виновата, как и всегда во всем, потому что неправильно вчера задула свечку на торте, но, подумав еще немного, понимаю, что на самом деле это дым от маминого планшета и я тут совершенно не причем.

Кошка больше не может держаться. Она кладёт голову на мою ногу и тихо падает. Её изломанные лапы больше не держат тела. Я уже рыдаю. В голос. И даже не боюсь, что кто-то услышит. Знаю — не услышат. Им и своих криков хватает.
Мне её жалко. Не по-детски. Почти невыносимо. Так жалко, что я непременно хочу ей помочь. Я не могу вырыть ей яму, потому что это роль сестры, но ведь сестра уже не вернется, никогда не вернется, и кто-то должен выполнять ее функцию за нее. Кто-то должен взять на себя ее обязанности.

Я знаю, что сестра права. Что мне никогда уже не будет так хорошо, как было с ней. Рыть ямы в одиночестве — грустно, не то же самое, что делать это с любимой сестрой, да еще и под соусом особой секретности, делающей нас единым целым. Холодный воздух щекочет шею, а в голове звучит её голос: «У тебя своя роль...» Но теперь нет ни роли, ни сестры. А кошка ждет. И кто-то должен.

Я высвобождаю ногу из-под кошки и приказываю ей дожидаться меня здесь, а сама встаю и направляюсь в подсобное помещение возле забора, куда родители складывают всякую ненужную утварь. Потому что отчетливо помню, что именно там хранится моя красная лопатка.