Е. Поселянин. Пасха в Русском просторе

Евгений ПОСЕЛЯНИН

ПАСХА В РУССКОМ ПРОСТОРЕ


Она всюду хороша, радостна, она всюду прекрасна — наша Пасха.
Вокруг нее ликует первая весна со звонким рокотом освобожденной речной струи, с последним шорохом оседающего и тающего снега, с беззаботными прозрачными барашками, гуляющими по синему небу, которое как будто поднялось выше и, озаряемое входящим в силу солнцем, с любовной улыбкой глядит на оживающую землю.
В ней, в этой Пасхе, и первый зеленый колышек травы, выползающий из просохшей земли, и переливное серебро жаворонка, из прогретого воздуха падающее на свежие всходы, и рощи, одетые весенним пухом, и птицы, хлопотливо вьющиеся над гнездами, и девичьи щеки, разгорающиеся румянцем, и глаза, ожившие в новом выражении прилива жизни, счастливых ожиданий, смелых надежд.
Хороша Пасха со своей безбрежной, ходящей над миром радостью, с целодневным звоном колоколов над православным простором русской земли, с этими открытыми царскими дверями и трисвечником, обвитым цветами, в руках священника, и с этим не могущим умолкнуть и рвущимся всюду проникнуть — пройти до высокого неба, забраться на вершины гор, уйти электрической искрой в недра земли, всё повторяющимся, всё возобновляющимся, будящим, ликующим зовом: «Христос воскресе из мертвых»...
Часто, в тихие часы, пред пасхальной полуночью, когда вся жизнь замирает вокруг и когда в церквах словно накопляются невидимые силы для близкого чуда, — в эти тихие часы ожидания я переживаю вновь дальние годы и радостные пасхальные дни, проведенные мною в разных местах.

*
Всегда встречая Пасхи на севере, я как-то раз вечером, в Страстной четверг, выезжал на лошадях от Байдар в Ялту.
Было тихо и тепло. Далеко внизу от пути плескалось море в зелени берегов. Извилистая дорога в низкой ограде белых камней шла мимо дач в густой зелени, кое-где висели крупные кисти лиловых цветов Иудиных деревьев... Неизъяснимые чары вливал в душу блаженный юг, всё погружало ее в какой-то смутный и прекрасный сон.
Уже темнело, когда мы достигли Ялты. И в этой темноте, среди южной растительности, необыкновенно уютно сияли горящие свечи, с которыми люди расходились домой от «двенадцати Евангелий».
Среди этой радости, этой торжествующей и дерзкой южной весны, как-то чужды душе чувства покаяния, скорбные воспоминания Страстной недели: вся жизнь разлита в настоящем, как благовонный нектар.
И радостно там чувство Пасхи!.. Я стоял заутреню, наспех отслуженную в красивой гимназической церкви. Когда я вышел под ночное небо с его пронзительными звездами к тихо перешептывающимся деревьям и почувствовал несшееся откуда-то благовоние цветов, — как стала понятна и сознательна тайна возвращенного рая, открытых Христом для человечества райских дверей!.. Не надо тут ни колокольного звона, ни крестных ходов. Душа сама собою ощущала то, что так великолепно выразил Иоанн Златоуст, в том слове, которое читается в конце заутрени: «жизнь жительствует!».
Тут, среди этого напряженного существования этих облепленных цветами молодых, но уже раскидистых деревьев, этой ходившей над крымским берегом щедрой весны, — тут действительно «жизнь жительствовала», и растворенная душа рвалась вся навстречу к этой жизни.
*
Как хорош, торжественен, размерен круг богослужений, совершаемых в Троицкой лавре преподобного Сергия.
Привычный лаврский богомолец чувствует здесь непоколебимую народную твердыню. И, когда на высокой лаврской колокольне часы бесстрашно отбивают тихим, спокойным звоном утекающие в вечность четверти часа, получасы, часы, — душа с каким-то успокоением говорит себе: «Всё прекращается на земле, кроме духа, неизменного духа благодати и святыни».
Отрадно прислушиваться к звукам лаврских колоколов, и под эти звуки представлять себе судьбу этого места, разыгравшиеся тут события.
Вот в тишине, прорываемой только пением лесных птиц, рвутся отсюда к небу первые молитвы юного Сергия. Вот малая, первоначальная церковка с несколькими кельями и протоптанная, всё более уширяющаяся, тропа. Вот среди старых сосен блестят воинские доспехи Димитрия Донского, который со своей ратью, отправляясь на бой с Мамаем, пришел за благословением преподобного. Вот ляхи бессильно осаждают шестнадцатимесячной осадой монастырь, защищаемый горстью русских воинов, да крепкими своими монахами. Вот преподобный Сергий не допускает до твердыни своей Наполеоновских солдат... И голос, спокойно говорящий о несчастьях прошлых времен, полный упования в будущем, звучит, разливается, течет в громком гуле лаврских колоколов: «Бог один... Свята Россия... Стойте дружно, берегите свою землю».
И так верится в чудо воскресения Христа на этом месте, где воскресла духом униженная, подъяремная Русь, стала на ноги, заговорила языком свободного человека!
Громко, уверенно, победно к старым, высоким сводам небольшого Троицкого собора несутся звуки пасхального пения с двух соборных хоров, горят лампады и свечи — неугасимые вечные огни веры у раки св. Сергия, у старых икон, обвешанных бесценными украшениями. Стелется по церкви ладан. Чудится — над молящейся толпой стоит, благословляя ее — воскрешенный Христом, с сияньем вокруг лика, древний праведник.
*
Мне вспоминается еще ночь Пасхи на получужбине в одной из приморских окраинных крепостей, среди угрюмого, враждебного народа, в климате более суровом, чем в Великоруссии. На разбросанную по каменистым островам крепость с высокими батареями, с которых в море глядят жерла орудий, словно спустилось что-то родное, словно весь этот кусок земли, эти острова, вокруг которых плещутся холодные воды, были перенесены к родным местам. И в соборе, залитом светом, так и отражались в воображении бесчисленные картины, в которых всякий из солдат, стоявших тут бесчисленными черными рядами, вспоминает свой дом, свою избу, сельскую церковь, полную знакомых, милых лиц, эту заветную ночь на далекой родине.
И в том сравнительном одиночестве, которое окружало нас, несколько тысяч заброшенных сюда Русских с одним храмом, со скупым колокольным звоном, — казалась так утешительна мысль, что в одни часы с нами Русские от Архангельска до Черного моря и от Петербурга до Владивостока в бесчисленных церквах встречают воскресшего Христа, и что колокольный звон несется над всем простором земли, сгущаясь в больших городах, многолюдных столицах и поселках в могучий стихийный рев...
*
Москва, Москва! Как невыразимо хороша она в пасхальную ночь, когда не только сама она со своим теперешним людом подымается на ноги семихолмная, многонародная, но с нею вместе навстречу воскресающему Христу встает, собирается, поднимается подспудная, исконная, непреходящая Москва.
Я любил в кротком свете угасающего дня Страстной субботы бродить по тихим улицам и переулкам Замоскворечья и Басманных. Движение улегалось и на крупных городских артериях, а тут жизнь и совсем замирала. Но это не было отсутствие жизни: она чувствовалась, напряженная, ожидающая, там, за стенами домов, за воротами с запертыми калитками, и в ожидании из-за заборов тянулись на улицу ветви садовых деревьев с набухающими почками, грезившие в голубом, теплом сумерке угасающего дня.
Я любил заходить в церкви, где на высокой лестнице «подстароста» обводил зажигательной ниткой светильни паникадильных свеч. Вокруг многих храмов были устроены мостки для будущего крестного хода и полотняные палатки, в которых будут святить пасхальное разговенье...
Я любовался церковным великолепием, блеском золотых иконостасов, сиянием камней на ризах темных икон, оберегавших покой Божественного Мертвеца, спавшего в Своей плащанице посреди храма...
Уста не могли произнести громкого слова, и мысль смирялась в этой сосредоточенной тишине.
...И воть ночь надвинулась на громадный, раскидистый город: девять, десять, одиннадцать часов... По городу поднялось движение к церквам.
Пойдемте теперь в Кремль, отдадимся впечатлениям.
Во все кремлевские ворота идет и едет народ бесконечными вереницами. Огни всползли по зубцам кремлевских башен и стен и взобрались по колокольне Ивана Великого до верхушки креста. На освещенной этими огнями Кремлевской площади море голов...
Господи, какое разнообразие лиц: народ, народ в картузах, женщины в платочках, учащиеся всякого возраста и всевозможных форм, военные, иностранцы, пришедшие посмотреть на это неповторяющееся зрелище, заезжие из Петербурга, нарядные дамы, пришлые издалека богомольцы в лаптях и богомолки с тяжелыми котомками на плечах —народ, народ, народ!
Встаньте на краю холма, круто обрывающегося к реке, и смотрите туда на то, что лежит у ваших ног.
За Москва-рекой широко раскинулся другой город, с высоты кажущейся загадочным и таинственным. На переднем плане встает колокольня храма Замоскворецкой Софии, а за нею из мрака восстают одна за другой колокольни и колокольни, освещенные и бросающие свой отсвет на купола своих церквей.
Вот направо великолепной громадой белеет храм Спасителя с пятью величественными золотыми шапками. И вокруг этих церквей, встающих из мрака, чувствуется какая-то особая, значительная, напряженная жизнь.
Вы стоите так, то углубляясь в толпу, тихо колышущуюся по Кремлевской площади между соборами Успенским, Архангельским, Благовещенским, то подвинетесь мимо Николаевского дворца к темной Спасской башне, стоящей рядом со светло-голубым Вознесенским монастырем, посмотреть — тут ли она, чтобы возвестить православной Москве час воскресения Христа.
Вас обступают в этот час тени людей, с которыми вы отпировали праздник вашей молодости, с которыми вы бывали в эти часы в этом заветном месте, и которые давно уже не встречают на земле этот час.
Мысли ваши летят в окраинные московские монастыри, к близким могилам. И над ними в эту чудную ночь веет жизнь.
Вы вспоминаете.
Вы вспоминаете о тех людях московского Кремля, что здесь жили, верили и молились, падали и каялись, что отсюда собирали, сгребали в одно крепкое ядро разрозненную, обессиленную землю.
И прошлое наступает, обволакивает вас в эту ночь со всё большей силой, и вам начинают наяву грезиться светлые сны.
За стенами старых соборов происходят чудные вещи. Из-под тяжелых надгробий великокняжеских могил встают многодумные, озабоченные, твердые князья в венцах, опушенных мехом, в торжественных одеждах из золотой парчи. И, встретясь друг с другом, они отдают друг другу поклонение и, всматриваясь друг в друга проницательными очами, точно спрашивают друг у друга отчета, то сделано за земную жизнь для Родины.
И из рак Успенского собора с откинутыми крышками поднимаются сияющие лучами горнего света московские святители: святитель Петр, предсказавший величие Москвы, выпестовавший русские силы для Куликова поля мудрый Алексий, суровый, правдивый Иона и положивший душу свою за московский народ мученик Филипп, и бесстрашный, отстоявший Родину и Православие патриарх Гермоген, и иные, меньшие святители. И окружает их духовный клир, — те восставшие для этой ночи люди, что когда-то с ними вместе пели в этих старых соборах Божью службу.
И, невидимо подняв святые старые иконы, этот священнический и монашеский чин выходит из соборных дверей. И веют невидимо над Кремлем хоругви, сияют огни в выносных крестовых фонарях, мелькают рипиды, колышутся кадильницы, из которых разливается аромат ладана, и медленною поступью за крестным ходом идут князья, княгини, их дети, и валом валит за ними вся ожившая на этот час былая, несметная, подспудная Москва...

Медленно, но неуклонно и верно стрелка на громадных башенных часах Спасских ворот приближается к полуночи. Без четверти двенадцать. И башня отбивает три мелодических удара.
Всё полно ожидания... Минута за минутой. Без десяти. Без пяти. Без двух. Без одной.
Настала полночь.
Неспешно, равнодушно, бесстрастно Спасская башня отбивает четыре четверти, и затем бьют медленно и ровно двенадцать ударов.
И всё в Москве, переполненной ожиданием, истомившейся ожиданием, молчит, кроме стука сердец человеческих да этой бьющей пасхальную полночь Спасской башни.
Молчит Москва. Молчит Кремль. Молчит Иван Великий. Толпа замерла.
Раздается над Кремлевской площадью словно звон бьющегося стекла: прозвенел маленький колокольчик «есак» на стене Успенского собора, который подает повестку для благовеста Ивановой колокольни.
Сейчас!
Уверенно, тожественно, ровно, полною грудью со страшной высоты своей, могучий колокол «Ивана» дает первый удар.
Ударил. Выждал. Гармоничный гул потек над Кремлем и стал таять. И прежде, чем он весь истаял, «Иван» в общем молчании Москвы ударил еще раз. Выждал. Ударил третий... И тогда на звон Ивана ответила Москва.
О, этот единственный, неописуемый, неподражаемый гул пасхального московского звона, от которого бесчисленные звоны московских колоколов сливаются в одну могучую славу воскресшему Богу!
Словно на приступ лезут звуки оттуда, снизу, из Замоскворечья, и среди них выделяется ближайший богатый колокол Замоскворецкой Софии. Чуткое ухо различит также серебряный, мощный голос храма Спасителя...
Трезвонят с Красной площади Казанский собор, Василий Блаженный, звонит в Кремле Вознесенский монастырь и Чудов. И справа, и слева, с Волхонки, с Никольской, с Тверской, с Воздвиженки, из Китай-Города, из дальнейших частей Москвы наступает торжественный, многоголосый гул.
Пой, пой Христа Своего, старая Москва! Ни один народ не встречает с таким ликованием своего воскресшего Искупителя.
Какая радость, какое чувство победы, какая свобода в этом согласном гуле московских колоколов, которому, кажется, не будет конца. И в этом хоре бессчетных голосов Москвы всё же торжественнее и царственнее всего звучит голос «Ивана», покрывая собою всю эту бурю пасхального звона.
В нем стихия. В нем вечность говорит. И кажется, что, когда самой земли уже не станет, — и тогда невидимый «Иван» в свой урочный час споет воскресшему Христу свою привычную песнь.


Е. Поселянин.

(Иллюстрированное приложение к газете «Новое Время». 1914. № 13673 (5/18 апреля). С. 6 – 7).


Подготовка текста и публикация М.А. Бирюковой