Обмен педагогическим опытом

               
                Рассказ

     Весной восемьдесят восьмого года я был командирован в город-порт Новороссийск на научно-практическую конференцию, в ходе которой мне в составе других молодых филологов Московского педагогического института предстояло делиться современными методиками школьного обучения с группой коллег из Краснодарского края.
     Накануне отъезда одна моя знакомая, узнав о месте предстоящей командировки, попросила сделать фотографические снимки мемориала, посвященного воинам, оборонявшим город и защищавшим порт в годы Великой Отечественной войны в условиях численного и технического превосходства атакующего противника. Одним из выживших в тех боях солдат был её отец. По моём возвращении женщина дрожащими пальцами перебирала цветные фотографии, горячо благодарила меня, но и сам я был обогащён чувством большой благодарности ей.

     Простота запечатлённой жизни красноречива, а сила её воздействия велика. Такова же простота запечатлённой смерти. Но слияние этих идейно-художественных энергий в одном произведении искусства кратно усиливает эмоционально-чувственное впечатление воспринимающего его. Она же сопутствует гениальности. Воплощённый в камне и металле замысел памятника * оказался таким.
     Каменная железнодорожная насыпь. На ней ржавый скелет сгоревшего товарного вагона. Остатки металлической крыши, железные стойки корпуса, массивная платформа на колёсных парах под ним в следах вмятин от попадания осколков бомб, снарядов и в тысячах сквозных пулевых отверстий. Увиденное возбудило в груди вибрации клокочущей тревоги. Чувства отозвались ужасом и состраданием. Мысли парализовала тягучая пауза неизвестности, ожидания, надежды… и весь этот сгусток душевного отклика был едва ли не материальной плотности. Из далёкого времени в мозг вторглось смятение прижатого к каменистой земле огнём вражеских пулемётов солдата, сознающего вероятность скорой гибели, а тело испытало давление воздуха, сжимаемого стремительным приближением носителя смерти. Моей смерти. Неотвратимой. Вот сейчас – удар…
     Несомненно, жизнь оборонявшихся здесь зачастую  зависела  только от того, стрелял враг в тот день или нет, а успех атаки или победа в рукопашной схватке – от самообладания и напряжения душевных сил. Герой – каждый участник той войны. Низкий поклон, благодарность сыновья, – каждому. Мы, их потомки, ради которых все они подвергали себя смертельному риску, а многие гибли, не имеем права жить и поступать недостойно.
     Миллионы советских людей испытаниями трудных предвоенных и тяжёлых военных лет были закалены до алмазной твёрдости, прошли огранку, сохранили бриллиантовый блеск во все годы послевоенной жизни и воспитали похожих на себя детей.

     Равнинную и горную части расположенного подковой Новороссийска разделяет большой залив. Служащие находившейся в равнинной части города гостиницы сказали, что мемориал находится на противоположном берегу. Для экономии времени мне советовали добираться не автобусом вокруг порта, а воспользоваться «паромом»: небольшим морским буксиром, курсирующим между берегами. Предвидя невозможность длительного путешествия в ходе конференции, решил совершить деловую поездку до её начала утром следующего дня.
 
     Вышел из гостиницы рано. Неспешно шёл вдоль бетонного парапета набережной залива, любуясь гигантскими кораблями, забывшимися в усталой дрёме на мягко колышущейся водной глади. Величественность горной гряды противоположного берега вселяла в душу неколебимый покой. Совершенную тишину нарушал только футляр «Зенита» колтыхавшийся внутри кожаного футляра на плечевом ремне.
     Нужную мне пристань разглядел издали. Метров за пятьсот. Секунд за пять до того, как морской паром должен был отчалить.
     Я бросился бежать… 
     Так стремительно бегают только спринтеры и герои диснеевских мультфильмов, под которыми видна только пыль, поднимаемая бешеным перебиранием заведённых механической пружиной ног. Вознамерься завистливый быстроногий заяц обогнать меня при виде мелькавших в воздухе ботинок, он наплевал бы на надежду победы в состязании со мной. Увесистый фотоаппарат ритмично колотил меня по спине… Я бежал с усердием гоняющейся за кошкой ледащей собачки, ежедневно продлевающая этим нехитрым способом иждивенческое проживание у сытной миски на кухне безразличных к ней хозяев. В эти секунды я был уверен: если капитан парома случайно увидит моё старание, он прослезится и немедленно даст нужную команду палубным матросам.
     Но!..
     На корабле кипела дисциплинированная, до секунды выверенная полувоенная жизнь. Вот матрос отвязал причальный канат от кнехта на пустынной пристани… Перекинул его через борт… Кормовой матрос скрутил его в бухту… Бросил на палубу… Втаскивают на борт дощатый трап… Дают отмашку готовности. И вот… Ещё мгновенье…
     Бежать мне оставалось немного. Метров триста… пятьдесят. 
     Конечно, я остановился. Разумеется, скис. С насосным шумом моего дыхания смешивался медленно оседавший в утренней тишине звук галопирующего эха.  Безоблачную реальность моей высокой миссии заволакивало хмурыми мыслями о сорока пяти минутах тягучего нервного ожидания следующего рейса. Воодушевление предстоящим путешествием отделилось от тела и вознеслось на Родину, за облака. Обострение недовольства вынужденным бездельем предупредила спасительная сладость защитного отупения. Я приготовился к рассеянному брожению по мусорной свалке хандры. Оглядел жёлтые кубы административных зданий порта… Стайку чаек на берегу, суетящуюся возле кучи морской травы… Светлую полоску цементной разработки, тянущуюся вдоль горной гряды далёкого берега…
     Вслед оглушительному треску продуваемого кем-то корабельного мегафона раскатился в сырой прохладе утра нарочито ворчливый  баритон, мягкий, словно состоящий из множества выпущенных в воздух разноцветных игрушечных шаров, на всю гавань:

     – Ну  чи-во-о-о-о-о!?..
     ...Бижаал-бижаал!.. –
     ...Астанавилса!..

     Я оглянулся, наперёд зная, что набережная просто звенит пустынной тишиной.
     Это был заботливый и вместе нетерпеливый голос капитана, недовольного нерешительным поведением сухопутного мужчины. 

     И мужчина побежал. Сразу! С большой-большой охотой.
     Ещё не успело стихнуть эхо голоса капитана, – он был на борту.

     Такой едва ли не отеческой заботы, спрятанной в грубоватой требовательности начальственного голоса, после никогда не слышал…
     Ждали. Меня! Одного... А коммерческого «веса» во мне – пятиалтынный. То есть материальной заинтересованности во мне не было никакой.
     Отношение к человеку здесь разительно отличалось от московского. Это сейчас, в третьем тысячелетии, когда я правлю свои записи, водители автобусов внимательны, учтивы и вежливы, будто их воспитала одна заботливая мать в интеллигентной семье. Они подождут бегущего к автобусу, не сразу и дверь захлопнут за ним: дадут занести сумку. А в столице конца второго тысячелетия существовал огромный риск того, что, зажатый с боков дверью автобуса, сам ты весь поедешь, а на обочине останется стоять задняя часть тебя… Ну, может быть, и не лучшая, но всё-таки необходимая в домашнем хозяйстве. Возможно, тогда между водителями автобусов было азартное состязание: кто за смену больше изорвёт одежды и тел пассажиров торчащими в дверной гармошке ржавыми болтами. 

     Далеко за полдень возвращался от мемориала уже не тем человеком, каким был утром. Истерзанный тяжёлыми переживаниями мозг полудремал. Собери я внимание на каком-то, хотя бы малой силы печальном впечатлении, и уже не сдержал бы душащих слёз сострадания или тошноты от сдавливающего грудь чувства своей вины.   
     Дождался парома. Сел на скамейку в тени брезентового тента. Отчалили… Пошли.
     Судно было уже метрах в семидесяти от берега, когда с пригорка на пристань торопливо спустилась семья, как мне показалось, приезжих людей: молодые супруги с девочкой лет трёх. Одинокие на пустынном берегу, с досадой смотрели они вслед удаляющемуся кораблю… А корабль…
     А корабль… А корабль вдруг замедлил ход, тяжело и неловко развернулся, взбивая изумрудные буруны на живом студне из тысяч медуз… И забрал их…  Эти тридцать копеек прибыли. 

     Не знаю, оставил ли мой приезд заметный след в воспоминаниях слушателей конференции, – мои впечатления о людях Новороссии  память хранит доныне.

     «Бижаал-бижаал!..»

     Несколько слов в радиорупор, а весь человек со своей широкой душой и добрым сердцем, словно в чистом зеркале в них отразился. Такими самоцветами сплошь усыпаны просторы великой провинциальной России. 


     *Памятник «Расстрелянный вагон» мемориала «Линия обороны» в Новороссийске.