Литературные курьезы

3.  Правильно ли мы понимаем Пушкина?


В этой статье я не собираюсь рассматривать ни психологию Пушкина, ни его мировоззрение,  ни его поступки…  Меня заинтересовала лишь одна, как мне кажется, ошибочная,  трактовка литературной критикой его знаменитой трагедии «Борис Годунов». Трагедия замечательная, даже сам поэт, окончив ее и перечитав, не смог сдержать восторга.  Об этом он  писал     князю Петру Вяземскому:  «Трагедия моя кончена; я перечёл её вслух, один, и бил в ладоши и кричал, ай да Пушкин, ай да сукин сын».
Но так ли мы понимаем  персонажей Пушкина, как их понимал    сам поэт?
Если конкретно, то речь идет о Лжедмитрии.
За двести лет, прошедшие со дня написания трагедии,  литературная критика почти не   поменяла свой взгляд на самозванца. И если для широкой читающей публики это не имело особого значения, то для литературоведения это было большим упущением.  Как я понимаю, Пушкин вкладывал в своего героя совсем не то значение, которое преподносится нам учебниками литературоведения.

В 1824 году Пушкин был сослан в имение своей матери, в Михайловское, где провел около двух лет. Здесь он,  окончив поэму «Цыганы», набрасывает план трагедии времен Смутного времени, и в ноябре следующего 1825 года завершает свою знаменитую трагедию. Посвящает свое новое произведение «драгоценной для россиян памяти  Николая Михайловича Карамзина», в историческом труде которого он обрел не только своих героев, но и поэтическое вдохновение.. И это посвящение свидетельствует о той степени доверия, которое испытывал поэт к историческому труду Карамзина. Герои Пушкина – это художественное продолжение исторических персонажей Карамзина. Как считается, Пушкин полностью разделил исторические концепции историка и неукоснительно следовал им в своей трагедии. Его Борис Годунов – мудрый правитель, желающий блага России, но путь его к трону темен. Его сын, Федор Борисович – талантливый юноша, будущая надежда нации, но судьба не благословила его на царствование. Его Григорий Отрепьев мал ростом, неучен, дерзок в поступках…
Впоследствии Н. Полевой в «Очерках русской литературы» упрекал Пушкина в том, что тот взял «плохую историческую идею Карамзина» и слепо следовал ей, чем и нанес ущерб  «драматической правде».  Сам же Пушкин испытывал глубочайшее уважение к историческим идеям Карамзина и, как он сам писал «Карамзину следовал я в светлом развитии происшествий», и сожалел лишь о том, что « в числе моих слушателей одного  недоставало, того, кому обязан я мыслию моей трагедии, чей гений одушевил и поддержал меня».
Но так ли уж слепо Пушкин следовал за Карамзиным?  Как мне кажется, поэт неожиданно проявил «наклонность к историческому вольнодумству, к сомнению в несомнительном"  (слова Карамзина, сказанные им совсем по другому поводу), не согласившись и, даже, резко не согласившись со взглядами историка на личность Лжедмитрия. С теми взглядами, в которых заключена основная историческая концепция Карамзина!
Удивительно, но это противоречие поэта исторической науке не было замечено ни во времена Пушкина, ни в наши дни. Литературная критика, попав под влияние распространенной исторической версии о самозванце, прониклись ее логической  убедительностью и доступной ясностью и были уверены, что и Пушкин разделял те же убеждения. Но так ли это?
Попробую обосновать свою точку зрения.
В пятой сцене трагедии «Ночь. Келья в Чудовом монастыре» Пушкин наконец-то  представляет нам Григория. Тот беседует с монахом-летописцем Пименом и, должно быть, впервые глубоко задумывается о судьбе царевича Дмитрия. Перед нами предстает если и не глупый, то довольно заурядный инок, душа которого вдруг стала томиться еще неясными желаниями, чей покой «бесовское мечтанье тревожило».  Впрочем, поэт пока не раскрывает сути этого «мечтанья».
Вслед за этой сценой следовала сцена «Ограда монастырская», впоследствии вычеркнутая поэтом из трагедии. Можно было бы и нам не обращать на нее внимание, но она очень наглядно дает представление о том, как  первоначально видел Пушкин образ своего самозванца. В этой сцене чувствуется уверенное следование исторической версии Карамзина. Раскрывает она и те «мечтания», которые одолевали его, и которые поэт так и не раскрыл в окончательной версии трагедии читателю: Григорию тесно в монастырских стенах, его  манит иная, удалая и разгульная жизнь, которую он еще отчетливо себе не представляет:
        Григорий
Что за скука, что за горе наше бедное житье!
День проходит, ночь проходит – видно, слышно все одно:
Только видишь черны рясы, только слышишь колокол.
…Нет,  не вытерплю!Нет мочи. Чрез ограду да бегом.
Мир велик: мне путь дорога на четыре стороны…
Хоть бы хан опять нагрянул! Хоть Литва бы поднялась!
Так и быть! пошел бы с ними переведаться мечем.
Что, когда бы наш царевич из могилы вдруг воскрес
И вскричал: А где вы дети, слуги верные мои?
Вы подите на Бориса, на злодея моего,
Изловите супостата, приведите мне  его!..

Некий, не имеющий имени «злой чернец», подталкивает его на определенное решение, соблазняет мыслью о величайшем обмане:
       Чернец
Слушай! Глупый наш народ
Легковерен:  рад дивиться чудесам и новизне;
А бояре в Годунове помнят равного себе;
Племя древнего Варяга и теперь любезно всем.
Ты царевичу ровесник… если ты хитер и тверд…
Понимаешь?  (молчание)
         Григорий
Понимаю.
          Чернец
Что же скажешь?
           Григорий
Решено.
Я  - Димитрий, я – царевич.
         Чернец
Дай мне руку: будешь царь.


В дальнейшем мы встречаем Григория в сцене «Корчма на Литовской границе». Здесь же читатель впервые знакомится со словесным портретом самозванца:
«А лет ему  от роду 20, а ростом он мал, грудь широкая, одна рука короче другой, глаза голубые, волосы рыжие, на щеке бородавка, на лбу другая».
Портрет, конечно, малопривлекательный, но  написан, как и все эти три сцены, если и не в полном соответствии с изложением Карамзина, то вполне согласно с его исторической версией.
Итак, образ Григория Отрепьева уже начал складываться: он  наделен внешностью ( не слишком привлекательной), сильным и дерзким характером, есть у него и некоторые индивидуальные психологические черты. Он не обладает  сильным умом, но  хитер, смел и решителен. Образ самозванца  пришел в движение и в сознании поэта, и в воображении читателей.
Через некоторое время мы встречаем его уже в Польше.
Пушкин  по неизвестным причинам пропускает из жизни самозванца значительный отрезок – его пребывание в доме Вишневецкого в качестве слуги, его болезнь и мнимое признание в том, что он царевич, знакомство с магнатом Мнишком,  представление его католическому совету и королю.  Мы видим его в то время, когда он признан и королем, и католической церковью, и польскими магнатами как подлинный царевич.  И перед нами предстает образованный, начитанный, даже обаятельный, наделенный внешним лоском Самозванец.
 Он прекрасно владеет польским языком ( а на каком ином языке можно общаться в Польше?), искушен в латыни, он тонкий психолог и замечательный ритор – он говорит со своими собеседниками именно тем языком, который им понятен и приятен (патер, магнат Мнишек, гордая Марина, польские шляхтичи, русские перебежчики). Особенно интересен разговор самозванца с поэтом. Здесь Пушкин не просто воспроизводит разговор  двух персонажей,  он создает маленький шедевр, в котором чувствуется  даже не симпатия к герою, а нечто большее – восторженное любование своим героем:
         Поэт
(приближается, кланяясь низко и хватая Гришку за полу)
Великий принц, светлейший королевич!
         Самозванец
Что хочешь ты?
           Поэт
(подает ему бумагу)
Примите благосклонно
Сей бедный плод усердного труда.
          Самозванец
Что вижу я? Латинские стихи!
Стократ священ союз меча и лиры,
Единый лавр их дружно обвивает.
Родился я под небом полуночным,
Но мне знаком латинской музы голос,
И я люблю парнасские цветы.
Я верую в пророчество пиитов,
Нет, не вотще в их пламенной груди
Кипит восторг: благословится  подвиг,
Его ж они прославили заране!

Такие слова не мог произнести Григорий Отрепьев!  Мысль его еще не разбужена, к западной культуре (а эта реплика насыщена этическими и эстетическими аллюзиями именно западной письменной культуры, которая в Россию пришла лишь полтора века спустя) он еще не  приобщен. К тому же, с первых сцен, в которых появляется Григорий, не заявлено автором его стремления к учению и знаниям. И это очень важно для понимания читателем внутреннего мира героя. Его томит «бесовское мечтанье»  иного рода. Подобные вдохновенные слова произносить не Гришке – это читатель понимает, пусть и не разумом, но каким-то внутренним чувством. Эта легкая и блестящая импровизация, в которой видны и эрудиция человек  и интеллект, и необыкновенная живость и изящество мысли, по силам лишь человеку, щедро наделенному природой немалыми способностями. Перед читателями предстает человек яркий, «муж битвы и совета», как отозвался сам самозванец о своем незаурядном современнике, Андрее  Курбским.
 Но слово сопряжено с внутренней культурой. Может ли так быстро преобразиться  внутренне  человек, малообразованный, недавно бежавший из Москвы,   в которой легковерно и наивно поддался на соблазны неизвестного чернеца? Конечно же нет!
Подобное перерождение героя требует каких-то определенных намеков об его уме и способностях, определенных качеств, заявленных или намеченных в нем предыдущих сценах. Но таких намеков не было.
Надо заметить, что Григорий польского периода писался в полном соответствии с «Историей» Карамзина. Но, тем не менее,  разительная несхожесть между Григорием московского периода и польского, были столь очевидны, что Пушкин возвращается к первым сценам и вносит некоторые изменения – он вычеркивает сцену у монастырской ограды, в которой Григорий представлен слишком откровенно неразвитым в умственном отношении. Теперь какое-то равновесие в образе достигнута. Во всяком случае, бросающаяся в глаза несхожесть  личностей стала не так откровенной. Неглупый монах, каким он представлен в Чудовом монастыре, вполне мог преобразиться в изящного и ловкого светского человека. Но на это нужно время. А вот этого как раз у Григория Отрепьева и нет!

Если Карамзин относил бегство Григория к 1602 году (у современников тех событий встречаются  и более ранние даты- около 1600 г.), то Пушкин в сцене "Ночь. Келья в Чудовом монастыре ставит иной год -1603г. Что меняется от этого? Очень многое.
Поход Лжедмитрия на Москву начался в следующем, 1604 г. Таким образом, со дня бегства прошло около года, а то и меньше. Мог ли Григорий Отрепьев за столь короткий срок послужить у Вишневецких, познакомиться с семейством Мнишков, встретиться с королем и начать собирать армию для похода на Москву? К тому же, освоить польский и латинский язык, усвоить не только грамотность и начитанность, но и  западную культуру? В такое феноменально  быстрое постижение культуру чужой страны я не верю. Навряд ли верил в это и Пушкин. Своим поэтическим чутьем он понял, что Григорий Отрепьев и самозванец - это разные люди. Поэтому убрал из трагедии все, что указывало бы на то, что это один и тот же человек. Он убрал не только сцену у монастырской ограды, но отдельные реплики персонажей. Даже подчеркнуто называет в московский период своего героя Григорием и Григорием Отрепьевым, а в польский период - исключительно Самозванец и , даже, Димитрий. Таким образом, он дает понять, что это два различных персонажа и смешивать их не стоит.
Но тогда возникает вопрос: а кто же этот таинственный человек, которого Пушкин обрисовал столь ярко и с явной симпатией?  Неужели и в самом деле это чудесным образом спасшийся от гибели в Угличе Димитрий, последний сын Грозного?
Сам поэт не дал ответ на этот вопрос, но он ясно дал понять, что это не Гришка Отрепьев.