Часть 3 Выбор без благородства Главы 51-70

Часть 3: Выбор без благородства
Глава 51: «Песчаные врата»
Глава, в которой Кая находит завод, где разливают "настойку от насекомых" — аллегорию подавления свободы; Сансара как конвейер: завод символизирует буддийский цикл страданий, где люди — сырьё для системы; жертва ради мифа: Кая, поглощая песок, повторяет путь демиурга, становясь одновременно разрушителем и основой нового мира; бутылка с джинном превращается в "настойку" — символ религии, где божество заменено ядом, V-знаки на стенах завода эволюционируют в шрамы-предупреждения; песок из метафоры времени становится оружием и надеждой, а трубы, извергающие песок: фаллические символы системы, рождающей смерть.
Завод возвышался над пустыней, как кривой зуб, вырванный из челюсти бога, трубы изрыгали песок — не золотой, не сизый, а прозрачный, словно стекло, растёртое в пыль, каждый выброс оставлял в небе шрамы, складывающиеся в V-знаки, которые медленно опадали на землю, обжигая её до черноты. Кая шла к воротам, и песок скрипел под ногами, напоминая шепот: «Сансара. Сансара. Сансара». Стены завода дышали, металл, покрытый ржавыми струпьями, пульсировал, как живой, V-знаки на нём не были нарисованы — они проступали изнутри, будто завод сам излучал их, словно радиацию. Кая прикоснулась к воротам, и её пальцы онемели. Где-то в глубине, за толщей стали, стучали моторы — не механические, а органические, как сердце спящего зверя.
Конвейер иллюзий:
Внутри царил полумрак, разрываемый вспышками неоновых ламп, воздух был густым от запаха спирта и горелой изоляции, посреди цеха тянулся конвейер — бесконечная лента, на которой стояли бутылки предполагаемой «Настойки от насекомых», но вместо этикеток на них были лица: Микка, брат, Клава, сама Кая, жидкость внутри переливалась всеми оттенками страха — от бледно-зелёного до густо-чёрного. Рабочие в прозрачных скафандрах, лица которых скрывали маски с V-знаками, молча подносили бутылки к кранам, из труб капала жидкость, но Кая быстро поняла — это не настойка, это были слёзы, сгустки боли, отчаяния забытых «почему». Каждая капля, попадая в бутылку, застывала в форме насекомого: жуки с циферблатами вместо крыльев, муравьи с бинарными кодами на спинах, бабочки, чьи узоры складывались в дату 1991.10.08.
— Сансара, — прошептала Кая, и эхо ответило со всех сторон: «Колесо. Колесо. Колесо».
К ней подошёл рабочий, его маска треснула, и сквозь щель проглядывало лицо — точная копия Микки, но глаза были пусты, как экраны выключенных телевизоров.
— Ты новенькая? — спросил он, и голос его звучал как помехи между радиостанциями. — Здесь все новенькие, даже те, кто работает тысячу лет.
— Что вы разливаете? — Кая указала на бутылки.
Рабочий засмеялся, и из-под маски вырвался рой цифровых мух.
— Не разливаем, перерождаем. — Он поднял бутылку с лицом брата. — Страдание — это топливо, каждая слеза — капля в моторе Сансары, а насекомые... — он тряхнул ёмкостью, и жуки внутри забили в стекло, — они съедят всё, включая память, так работает цикл.
Кая взглянула на конвейер, бутылки исчезали в туннеле, а на их месте возникали новые — с теми же лицами, но другими насекомыми.
— Как выбраться?
Рабочий снял маску, под ней не было лица — только воронка из песка.
— Ты уже выбралась, ведь ты здесь.
Кая подошла к главной трубе, из которой сочилась «настойка», внутри, в облаке пара, плавала гигантская бутылка джинна — та самая, купленная родителями, её горлышко было заткнуто пробкой в форме сердца, а внутри булькала тьма, разбавленная пеплом.
— Это не лекарство, — сказала она, но завод ответил гудком, заглушив слова.
Стены содрогнулись, V-знаки замигали, и Кая поняла — завод смотрит на неё, Сансара — не цикл, это механизм, перемалывающий «почему» в «потому что». Она повернулась к выходу, но дверь исчезла, а вместо неё появилось зеркало, в котором отражалась она сама, но с крыльями из песка.
— Выбор, — сказало отражение. — Стать шестернёй или пеплом.
На полу цеха Кая заметила жука с циферблатом — он показывал 4:04. На спинке насекомого выжжено: «Ищи королеву. Она знает выход».
Буддийская метафора:
«Сансара — это конвейер, где души разливают по бутылкам, а истина растворяется, как сахар в чае страданий».

Глава 52: «Линия розлива»
Глава, в которой рабочие-клоны Микки и брата — "ошибки" системы, лишённые памяти, как антиутопия: потеря идентичности в угоду алгоритмам; залитые в бутылки крики — метафора подавленного протеста, который система продаёт как товар; конвейер: бесконечность цикла, где даже бунт становится деталью механизма, а бутылки с криками: парадокс — система продаёт то, что сама же и производит (страх, боль).
Конвейер грохотал, как поезд, везущий вагоны с грехами. Кая шла вдоль линии, где клоны Микки и брата в прозрачных скафандрах, с глазами-пустошами, ловили крики — не звуки, а сгустки чёрного дыма, вырывающиеся из труб в потолке, каждый крик, попав в руки рабочего, сжимался в шарик, который клон бросал в бутылку с лицом самого себя, жидкость внутри шипела, принимая форму насекомых: скорпионов с хвостами-датчиками, тараканов с глазами-камерами.
— Они не знают, что это их собственные голоса, — прошептал кто-то рядом.
Кая обернулась, клон брата стоял, держа в руках бутылку со своим лицом, маска была сдвинута, обнажая шрам в форме V на щеке.
— Крики — это семена, — сказал он, встряхивая бутылку, насекомые внутри забились, выцарапывая на стекле цифры: 1991.10.08. — Посадишь в землю — вырастет новый завод.
Процесс распада:
Кая подошла к месту, где крики материализовывались, труба изрыгала чёрный дым, который конвейерные роботы-руки хватали клешнями, а внутри дыма мелькали лица:
• Мать Микки, зовущая его из зеркала.
• Клава, разрывающая письмо с его кровью.
• Джинн, смеющийся над пустой бутылкой.
Клоны ловили их, как бабочек, и прессовали в гранулы, каждая гранула падала в бутылку, растворяясь в жидкости, которая тут же закипала, рождая насекомых.
— Зачем? — Кая схватила клона за рукав и почувствовала ткань скафандра, которая была липкой, как паутина.
— Чтобы оно крутилось, — ответил клон, указывая на потолок, где среди труб, висело гигантское колесо Сансары, составленное из бутылок, каждая из которых наполняясь, вставала на место пустой, а колесо проворачиваясь, высекало искры, которые становились новыми V-знаками.
Внезапно один из клонов Микки споткнулся, его маска упала, обнажив лицо — не пустое, а искажённое болью, он схватил Каю за запястье, его пальцы дрожали:
— Мы — ошибка, которую нельзя исправить, — прошипел он, и изо рта у него посыпался песок с надписями: «Сбой в матрице. Удалите нас». — Завод... он не разливает, он перезаписывает.
Клон сунул ей в руку гранулу крика — крошечный чёрный куб, внутри которого, как в голограмме, металась тень — сам Микка, бьющийся в петле у холодильника с надписью «Спаси меня».
— Засунь в главную трубу…, но вдруг раздался взрыв... — клон не договорил, две механические клешни вцепились в него сзади и потащили в мясорубку конвейера.
Кая сжала гранулу, крики внутри жгли ладонь, но она не отпускала, подойдя к главной трубе, она увидела, как из неё выползает жук-механик с циферблатом на спине. Стрелки показывали 4:04.
— Ты опоздала, — сказал жук голосом джинна. — Но в следующем цикле успеешь. Может быть.
Он раскрыл крылья, и Кая увидела карту — лабиринт из труб, ведущий к сердцу завода. Надпись у входа: «Королева ждёт. Принеси ей слёзы». В кармане Каи остался песок от клона, а среди зёрен — микроскопическая бутылочка с надписью: «Версия 0. Не для насекомых».
Буддийская метафора:
«Сансара — это конвейер, где души — бутылки, а освобождение — трещина в стекле, через которую вытекает „я“».

Глава 53: «Королева термитов»
Глава, в которой Гротов — связь техники и человеческой боли, конфликт человечности и механизации, выраженной поэзией распада, Кае предлагают "свободу" стать богиней, но это лишь форма казни — растворение в системе, и подразумевает иллюзию выбора; мать-тиран: образ власти, пожирающей детей; термиты: люди как слепые слуги иерархии, разрушающие сами себя; песок — связующая нить между Каей, временем и бунтом — как валюта: духовность, превращённая в ресурс, а власть — это термитник, где королева жрёт твоё «нет», чтобы отрыгнуть «да».
Тронный зал завода был высечен в горе из спрессованных бутылок «Хроноцида», стены светились ядовито-зелёным, отражаясь в лужах жидкости, которая шипела, растворяя случайные ботинки, на троне, сплетённом из ржавых труб и проводов, восседала Королева, её тело — гибрид термита и бюрократа: хитиновый панцирь поверх делового костюма, лицо матери Микки, но с глазами-фасетками, каждая линза транслировала чьё-то страдание, руки, а их было шесть, держали атрибуты власти: калькулятор из человеческих костей, печать с V-знаком, чёрный телефон с трубкой-скорпионом.
— Кая, наконец-то. — Голос Королевы звучал как скрежет железа по стеклу. — Ты опоздала ровно на 1991 цикл, но мы всё ещё можем заключить контракт, затем она указала на человека в промасленном комбинезоне, копавшегося в механизме гигантского пресса.
— Знакомься: наш философ, инженер-механик с экзистенциальным мировоззрением, Гротов — бывший поэт и учитель, который разочаровался в словах и теперь «лечит» машины, он безупречно цитирует классиков, но верит только в механику, и утверждает, что у каждой шестерни есть душа.
Гротов поднял голову, его глаза, цвета ржавой воды, словно видели сквозь металл:
— Завод рыдает, потому что вы вырвали у него сердце, вы думаете, он не чувствует?
Он провёл рукой по корпусу станка, и тот вздохнул, выпустив пар с нотой человеческого стона.
— Раньше я был учителем, — сказал он Кае, вытирая руки о ветошь. — Но дети задавали вопросы, на которые у меня не было ответов, а здесь… здесь всё ясно: сломалось — починил, умерло — заменил.

Свита термитов в галстуках зашелестела крыльями.
Королева щёлкнула пальцем (человеческим, но с клешнёй вместо ногтя), из-под потолка спустилась клетка с Миккой-клоном, его тело было полупрозрачным, как медуза, а внутри плавали насекомые, выгрызающие буквы: «СОГЛАСЕН».
— Посмотри, как просто, — Королева провела лапой по экрану калькулятора, цифры сложились в уравнение: «Кая = Песок + Власть». — Ты станешь основой новых миров, твои страдания, твои слёзы — это эликсир для нашей... — она икнула, и изо рта вылетел рой мух с лицами бюрократов, — экономики.
Одна из её рук протянула Кае договор. Бумага была из кожи, шрифт — из гноя.
Условия контракта:
— Пункт первый: Ты отказываешься от имени, и становишься Песок-Кая.
— Пункт второй: Твоё тело переработают в сырьё для новых заводов. Кости — трубы, кровь — топливо, мозг — фильтр для криков.
— Пункт третий: — Королева улыбнулась, обнажив зубы-шестерёнки. — Ты получишь вечность в форме пыли. Или боли. Это как посмотреть.
Свита зааплодировала лапками, один термит упал, разбившись об пол, его тут же утащили в дыру, из которой донёсся хруст костей.
Кая разорвала договор, кожаная бумага завизжала, как живая.
— Я не ваш стройматериал.
Королева вздохнула, и из её грудной клетки выпал термит-министр с блокнотом.
— Все так говорят, но посмотри. — Она ткнула клешнёй в стену, V-знаки расступились, показав цех: там клонов Микки и брата дробили в песок, смешивая с алкоголем и слезами. — Они тоже сопротивлялись, а теперь они фундамент, без песка нет зданий, без зданий — нет клеток, без клеток — нет нас.
Она встала, её тень покрыла Каю, шесть её рук сомкнулись в кольцо.
— Ты думаешь, ты особенная? Ты — ошибка в формуле. Мы исправим.
Кая схватила со стола калькулятор-кость и швырнула в фасеточные глаза. Линзы треснули, поток страданий хлынул на пол, Королева завизжала, её панцирь задымился.
— Ты сломаешь цикл! — заорала она, но Кая уже бежала через тронный зал, давя термитов-чиновников.
Выход охранял жук-механик с циферблатом на спине (4:04). Он пропустил её, прошипев:
— Ищи нулевую трубу, там, где кончается Сансара.
В кармане Каи остался обрывок договора, на нём кровью выведено: «Пункт 4: Отчаянное сопротивление — это сырьё высшего сорта».

Глава 54: «Молитва джинну»
Глава, в которой происходит столкновение идеологий: джинн-циник, видящий в мире церковь Пустоты, против Гротова, воспринимающего механизмы как живую боль, а Кая, разбивая бутылку, становится катализатором выбора между рабством у системы и жертвой ради её преображения, ключ же Гротова — аллюзия на жертву Христа, где технология обретает душу через разрушение.
Воздух сгустился, словно металл, раскалённый в печи, осколки главной бутылки, рассыпавшиеся у ног Каи, мерцали как осколки ночи, поглощённые собственной тенью. Джинн-тень, высвободившись, не был похож на тех существ, о которых она читала в старых манускриптах, его форма пульсировала, то обретая черты человека в развевающемся халате, то расплываясь в дымку, пронизанную красноватыми прожилками, его смех эхом отражался от ржавых труб, превращаясь в гул, от которого содрогались стены цеха.
— Церковь... — его голос звучал так, будто тысячи шёпотов сплелись воедино. — Вы молитесь тому, что не можете заполнить, пустота — ваше единственное божество.
Гротов, стоявший у контрольной панели с перекошенными стрелками датчиков, сжал кулаки, его лицо, изрезанное тенями падающих балок, выдавало не страх, а ярость:
— Завод — не храм, где молятся железу, это организм, — прошипел он. — Он рыдает, потому что вы вырвали у него душу, каждая шестерня, каждый клапан — это крик, шестерни стонут, когда их перегружают.
Кая шагнула вперёд, её пальцы непроизвольно потянулись к амулету на шее — старой привычке, от которой она так и не избавилась.
— Ты солгал, — бросила она джинну, игнорируя дрожь в голосе. — Ты не дашь им свободу, ты просто заменишь один вид рабства другим.
Тень джинна сжалась, превратившись в чёрное солнце со щупальцами теней, воздух заполнил запах гари и.. ладана, стены цеха поползли, кирпичи начали превращаться в обугленные фрески: на них люди в промасленных робах кланялись алтарю, где вместо иконы зияла дыра, поглощающая дым и молитвы.
— Свобода? — Джинн парил над ними, его голос теперь звучал как скрежет поршней. — Вы сами выбрали поклоняться Пустоте, каждый гвоздь, вбитый в эти стены, — гвоздь в крышку вашего собственного гроба.
Гротов рванул рычаг аварийной остановки, где-то в недрах завода взвыла сирена, но вместо привычного рёва раздался стон — протяжный, человеческий, а из труб повалил не дым, а чёрные лепестки, обжигающие кожу при всяком прикосновении.
— Он превращает механизмы в плоть, — пробормотал Гротов, отшатываясь от панели, которая начала пульсировать, как живая. — Завод просыпается... Или умирает.
Кая схватила обломок трубы, её руки светились бледным светом древних рун.
— Закрой свой храм, — крикнула она джинну. — Или я развалю его до основания!
Джинн рассмеялся снова, и в этот раз смех пронзил Каю насквозь, выворачивая её душу.
— Попробуй, дитя пепла, ты уже дала мне ключ. — Он взмахнул рукой, и пол под ними затрещал, из трещин полезли тени — фигуры рабочих с пустыми лицами, тянущие к ним руки, полные ржавых инструментов.
Гротов вдруг заслонил Каю, выхватив из-под одежды ключ на цепочке — точную копию того, что висел на алтаре Пустоты.
— Если завод — это машина, — проревел он, — то её сердце бьётся здесь! — Он вогнал ключ в собственную грудь.
На мгновение всё замерло. Потом сердце завода забилось снова.

Глава 55: «Бегство через песок»
Глава, в которой происходит трансформация через самоуничтожение, в которой песок, символ времени и тлена, становится материалом для нового мифа, Кая, растворяясь, повторяет путь демиурга, создавая карту не из линий, а из трещин, подчёркивая, что будущее рождается через распад, а открытый финал (глаза-карта) отсылает к буддийской идее анатмана — отсутствия самости, где личность — лишь сосуд для перерождения смыслов.
Сердце завода билось, как загнанный зверь, выплёскивая из труб песок — густой, ядовито-жёлтый, пахнущий сгоревшими воспоминаниями, Кая стояла в эпицентре, её руки вцепились в рычаги конвейера, который теперь извивался, словно змея, сбрасывая бутылки с «настойкой забвения», джинн-тень, расплывшись по потолку, наблюдал, как его церковь Пустоты рушится под рёбрами ржавых балок.
— Ты всё ещё думаешь, что песок можно приручить? — прошипел он, и голос его рассыпался на сотни жужжащих мух. — Он съест тебя, как съел и их.
Гротов лежал у подножия панели, его грудь зияла дырой, из которой вместо крови сочился свет — холодный, как светодиодный луч, но он улыбался, губы шевелились, повторяя: «Рыдающая машина... теперь свободна».
Кая вдохнула, песок хлынул в неё, как вода в прорванную плотину, кожа трескалась, обнажая под собой не плоть, а вихри — спирали времени, спрессованные в кварц, она чувствовала, как завод вползает в неё: станки становились костями, трубы — венами, а крики рабочих-клонов — эхом в пустоте.
— Ты хотела новый мир? — Джинн материализовался прямо перед ней, его пальцы впивались в её плечи, оставляя следы в виде V-знаков. — Он будет таким же, только песок будет мельче.
Она не ответила, её голос уже растворился в буре, глаза, последнее, что оставалось человеческим, пылали, как два угля, в их глубине мерцала карта — не линий и букв, а узоров, похожих на трещины в стекле. «Смотри», — прошелестел ветер её мыслей, и джинн отпрянул.
— Ты... сумасшедшая! — закричал он, но его слова сдуло вихрем.
Кая рассыпалась, песок, ставший её телом, нёсся по цехам, сдирая со стен ложь, краску, V-знаки, рабочие-клоны падали на колени, их пустые глазницы наполнялись жёлтыми крупинками. Где-то в сердце бури, уже незримая, она смеялась. Или плакала. Когда стихия улеглась, на полу осталась лишь горсть песка, и пара глаз — стеклянных, как линзы, в которых, если приглядеться, можно было разглядеть очертания города, где вместо неба зияла дыра, а по улицам ходили люди с песочными часами вместо лиц.
Джинн, съёжившийся до размеров крысы, тыкался мордой в осколки бутылок.
— Карта... — проворчал он. — Глупо. Это же просто...
Но закончить не успел, Гротов, превратившийся в груду шестерёнок и света, вдруг дёрнулся, рванул последний рычаг.
Завод взорвался. Или родился.

Глава 56: «Иконы ржавчины»
Глава, в которой алогичность брата — форма сопротивления рационализму системы, рисование V-знаков кровью и песком пародирует ритуалы: священное здесь не вечность, а распад, стена как «зеркало» отражает тщету попыток зафиксировать время, но сам процесс становится актом свободы, словно народная притча о безумии мира и проявляется она в детской простоте брата, чьи действия абсурдны, но поэтичны.
Брат макал палец в банку, где песок Каи смешался с его кровью в густую пасту цвета запекшейся раны, стена дома, испещрённая трещинами, впитывала знаки, как язык — соль, V-знаки получались кривыми, будто их выводила рука ребёнка, который ещё не решил: то ли рисовать, то ли рыдать.
— Вот так, — брат приложил ладонь к свежему символу, оставив кровавый отпечаток. — Теперь он живой.
Микка сидел на корточках, записывая в обгоревший по краям блокнот: «Мы — маляры Апокалипсиса и красим гробницу, брат говорит, краска должна болеть — иначе её съедят муравьи». Ветер шевелил страницы, вырывая фразы: «Ржавчина святее золота, она не лжёт о вечности».
— Ты что, в бога веруешь? — Микка ткнул ручкой в стену, где V-знаки сползали вниз, как тающие свечи.
— В бога — нет. В букву «V» — да. — Брат вытер лицо, размазав по щеке песок с кровью. — Она же похожа на птицу, или на вилку, можно есть торт, или выколоть глаза.
За углом завыла сирена «V-патруля», но брат продолжал рисовать, его пальцы оставляли за собой дорожки, словно улитки, Микка заметил, что знаки складываются в слово «ВЕЧНО», но последняя буква превратилась в падающую звезду.
— Смотри, — брат засмеялся, — буква убежала, теперь здесь «ВЕЧН...». Как весело.
Из подвала выполз кот с пятнистой рыжей шерстью — один из тех, которые когда-то светились глазами-лампочками, но теперь они были тусклы, как гвозди, кот уставился на стену, затем начал лизать V-знак, смешивая кровь со своей слюной.
— Ему нравится, — кивнул брат. — Говорит, на вкус как мама.
Микка захлопнул блокнот, алогичность брата сегодня была особенно невыносима, как будто его мозг — это шарманка, играющая обрывки колыбельных из апокалипсиса.
— Мы не остановим время, — пробормотал Микка. — Мы просто превратим его в граффити.
Брат повернулся, держа в руке ржавый гвоздь, найденный в груде битого кирпича.
— А время — это гвоздь? — спросил он, вонзая остриё в букву «V». — Тогда мы его... заколдовали.
Гвоздь закачался, будто пульсируя, и из стены потекла жидкость — то ли вода, то ли нефть, кот фыркнул и убежал, оставив за собой следы в форме вопросительных знаков.
Микка записал: «Протест — это когда ты красишь забор, зная, что завтра его снесут, но брат красит, будто забор — это зеркало, и в нём мы уже разбиты».

Глава 57: «Проповедь в подъезде»
Глава, в которой проповедь Микки — пародия на мессианство.
Подъезд пах мочой и тлением, стены, некогда белые, теперь напоминали пергамент, испещрённый грибковыми рунами, Микка стоял на лестничной площадке, прижимая к груди блокнот с манифестом, страницы которого слиплись от влаги, бомжи, словно тени, сидели на ступенях, завернувшись в полиэтиленовые мечты, а глаза их — пустые бутылки, давно осушенные до дна.
— Мы... красим стены знаками, — начал Микка, сглатывая комок пыли. — Чтобы время не утекло, и чтобы...
Один из бомжей, в пальто цвета ржавчины, засмеялся, его смех был похож на скрип несмазанной двери.
— Красите гроб, — хрипло сказал он. — Мы тут уже лет двадцать красим, вон, посмотри. — Он ткнул пальцем в стену, где под слоем плесени угадывался чей-то высохший смех, нацарапанный гвоздём.
Микка раскрыл блокнот, его голос дрожал, как провод под напряжением:
— V-знаки — это не буквы, это... карта, чтобы найти выход из лабиринта.
— Лабиринт — это жопа, — пробурчал другой бомж, лицо которого скрывал капюшон из газеты. — А карта — дерьмо.
Но Микка продолжал, будто читал заклинание:
— Каждый знак — это вопрос, который мы...
— Вопросы — крысы, — перебил первый бомж, его пальцы, обмотанные тряпьём, сжали пустую бутылку. — Твои буквы сожрут тебя первым, потом нас, потом самих себя.
В подъезде запахло гарью, или памятью о пожаре, Микка почувствовал, как блокнот в его руках стал тяжёлым, будто наполнился песком.
— Вы не понимаете, — прошептал он. — Это единственный способ...
— Способ умереть громко? — Бомж в пальто поднялся, и вдруг его тень упёрлась в потолок, став чёрным обелиском. Полиэтилен на других бомжах зашуршал, как крылья нетопырей. — Ты думаешь, ты первый, кто принёс сюда «спасение»?
Микка отступил к стене, грибок под его ладонью пульсировал, как живой.
— Вот, смотри. — Бомж сорвал с головы капюшон.
Под ним не было лица. Только V-знак, выжженный на плоской, как экран, коже.
— Мы — ваше будущее, философ. — Голос бомжа зазвучал нарочито мелодично, будто старый патефон. — Выкормыши пустоты.
И тогда Микка узнал его. Не в чертах — их не было, — а в том, как пахло изо «рта»: антисептиком и дешёвым виски.
— Джинн...
Бомж рассыпался. Не в песок, а в чёрные капли, как смола, которые поползли по стенам, складываясь в знакомую усмешку.
— Проповедовал крысам? — прошипел джинн, материализуясь на перилах. — Они давно съели свою библию.
Микка бросился вниз по лестнице, но ступени стали зыбучим песком, а сверху донёсся смех, похожий на звон разбитых бутылок.
— Беги, маляр апокалипсиса! Крась дальше свой гроб!
Когда он вырвался на улицу, дождь смывал со стен дома кровавые V-знаки. Или это были слёзы?

Глава 58: «Брат-пророк»
Глава, в которой пророчество — вирус, разъедающий реальность, V-знаки, как мутирующие патогены, подменяющие факты фатализмом, глава, в которой брат, став «носителем», теряет грань между предвидением и паранойей, отражая идею некоторых современных авторов, что знание о будущем — это оружие, которое убивает настоящее, а смерть Каи, предсказанная через абстракцию, — метафора тщетности попыток избежать судьбы в системе, где даже время — инфекция.
Брат сидел на полу среди осколков зеркал, приклеенных к стенам словно мозаика апокалипсиса, его пальцы, исцарапанные до крови, выводили на бетоне новый V-знак — тот, что приснился ему ночью, знак, напоминающий птицу с перебитыми крыльями, но брат упорно твердил: «Это Кая, она летит».
Микка наблюдал, как линии трескаются под пальцем брата, заполняясь ржавой водой из щелей в полу.
— Ты уверен, что это не просто галлюцинация? — спросил он, но брат не отвечал, глаза его, обычно мутные, теперь сверкали, как лезвия.
— Здесь, — брат ткнул в центр знака, — она падает, но не на землю, в песок, а песок... — Он засмеялся, резко и сухо. — Песок становится морем, и оно горит.
Микка наклонился, пытаясь разглядеть в абстрактных штрихах хоть что-то узнаваемое, но чем дольше он смотрел, тем сильнее знак пульсировал, будто впитывая свет, внезапно контуры задрожали, и на месте птицы проступил силуэт Каи — её лицо рассыпалось на сотни песчинок, каждая с микроскопическим V-знаком вместо глаза.
— Видишь? — Брат схватил Микку за руку, его ногти впились в кожу. — Она уже мёртвая, но ещё не знает.
Микка вырвался, на стенах, где брат неделю назад рисовал свои «иконы ржавчины», V-знаки начали шевелиться, они ползли вниз, как тараканы, оставляющие за собой липкие следы, а один из них, добравшись до окна, впился в стекло — трещина расцвела в форме песочных часов.
— Это не пророчество, — прошептал Микка. — Это болезнь.
Брат поднялся, оставляя кровавые отпечатки на полу, его движения стали резкими, механическими, будто им управлял чужой алгоритм.
— Болезнь? — Он повернулся, и Микка увидел, что зрачки брата сузились в вертикальные щели, как у кота. — Нет, это правда, она всегда здесь. — Он постучал пальцем по виску. — Внутри буквы.
К вечеру брат покрыл V-знаками весь пол в комнате, они переплетались, образуя лабиринт, в центре которого Микка нашёл нарисованную дату — завтрашнее число, рядом валялся обгоревший листок из блокнота Каи с её почерком: «Когда песок закончится, начнётся дождь из букв».
— Откуда это? — Микка потряс листком перед лицом брата, но тот лишь улыбнулся, рисуя новый знак на собственном запястье.
— Она оставила, в будущем, или в прошлом. — Он лизнул палец, смазанный кровью и песком. — Пророчество — это когда ты читаешь письмо, которое написал себе сам.
Ночью Микка проснулся от крика брата, тот стоял посреди комнаты, тыча пальцем в стену, где V-знаки сложились в фразу: «КАЯ УМРЁТ В ЧЕТВЕРГ».
— Смотри! — брат смеялся, и слёзы то ли радости, то ли горя, стекали по его щекам, смешиваясь с копотью. — Четверг — это завтра!
Микка выбежал на улицу, но дата уже висела на соседних домах — выжженная кислотным дождём, выцарапанная на металле, составленная из мусора в лужах. Город стал зеркалом безумия брата.
Утром брат исчез, оставив на стене последний знак — песочные часы, в которых верхняя часть была заполнена кровью, а нижняя — пеплом.

Глава 59: «Свидание с тенью»
Глава, в которой Клава-бот, символ потребительского рая, превращается в товар до конца — QR-коды, рекламирующие саму себя, в которой поцелуй брата — акт алогичного бунта, где любовь становится вирусом, стирающим код, и его детская наивность разоблачает абсурд: в мире, где даже чувства алгоритмизированы, единственный способ «освободить» — разрушить, а QR-коды-распятие — пародия на современную религию технологий, где спасение продаётся по акции.
Клава стояла в дверях, её лицо — идеальный овал из пикселей, подёрнутый статикой, волосы, словно пучки проводов, колыхались в такт гудению ламп дневного света, она улыбнулась, и на экране её рта всплыло: «Обнаружено нарушение. Требуется очистка».
Брат сидел на полу, окружённый V-знаками, которые теперь светились, как неоновая реклама.
— Ты красивая, — сказал он, тыча пальцем в её голограммное платье. — Как морковь. Помнишь?
Клава шагнула вперёд, ноги её не оставляли следов, но пол под ней трещал, как перегруженный сервер.
— Уничтожение несанкционированных символов, — произнесла она, и голос зациклился, превратившись в скрежет. — Уничтожение… Уничтожение…
Микка схватил брата за плечо:
— Это не Клава, это программа. Бежим!
Но брат вырвался, его глаза блестели, как у ребёнка, увидевшего новую игрушку.
— Она пахнет гречкой, — прошептал он. — Как тогда в магазине.
Клава подняла руку, ладонь раскрылась, как интерфейс, выпустив рой цифровых ос — дронов с лезвиями вместо жал, которые ринулись к стенам, выжигая V-знаки кислотным светом.
— Нет! — брат прыгнул вперёд, обхватив Клаву за талию, его губы впились в её шею — туда, где пульсировала голубая жила-кабель.
На секунду всё замолкло, потом Клава вздрогнула, её пиксели начали сыпаться, как битая плитка.
— Ошибка… — захрипела она. — Перезагрузка…
Но брат не отпускал, он целовал её в губы, теперь уже настоящие — тёплые, солёные, пахнущие машинным маслом, из уголков её рта поползли строки кода, обвивая его шею, как змеи.
— Ты красивая, — повторил он, и его слова стали командами.
Клава взорвалась, не огнём, а вспышкой зелёных квадратов, её тело рассыпалось на QR-коды, которые замерли в воздухе, образуя фигуру, похожую на распятие. Каждый квадрат вёл на страницу с её памятью:
— Сканируйте, чтобы увидеть наши акции!
— Скидки на прошлое — 90%!
— Клава.exe — ваш идеальный цифровой спутник!
Брат поднял руку, ловя падающие пиксели.
— Она теперь везде, — засмеялся он. — Как Wi-Fi.
Микка оттащил его в сторону, когда QR-коды начали падать, впиваясь в пол, как раскалённые гвозди. Там, где они приземлялись, появлялись чёрные дыры, поглощающие краску со стен.
— Ты… ты её убил, — пробормотал Микка, но брат уже рисовал новый V-знак на своей ладони — сердце, пронзённое штрих-кодом.
— Нет, я её освободил, теперь она может летать. — Он лизнул палец, стирая кровь с символа. — Как Кая.
В углу комнаты последний QR-код догорал, оставляя на стене надпись: «Спасибо за покупку. Возврату не подлежит».

Глава 60: «Реквием по дому»
Глава, в которой двойная версия подчёркивает, что реальность — сборник нелинейных выборов, смех брата — бунт против привязанности к материальному, где разрушение становится актом творения, плач — признание ценности памяти, даже если она ядовита, V-знак-надгробие — символ двойственности: он и памятник, и вирус, сохраняющий суть там, где форма умерла, а дом, как персонаж, завершает цикл: он был тюрьмой, стал мифом.
Версия 1: Смех
Стены запели на последнем дыхании — протяжно, как сирена перед тишиной, брат стоял на крыше, балансируя на краю трубы, из которой когда-то валил дым, а теперь сочился свет, неоновый, ядовито-зелёный, Микка внизу кричал что-то о фундаменте, но брат лишь махал ему, словно провожая поезд.
— Смотри! — Он прыгнул в воздух, и в тот же миг дом вздрогнул, выпустив из трещин рой летучих мышей, нет, это были V-знаки — оторвавшиеся от стен, они кружили, как стая ворон.
Брат, смеясь приземлился в груду битого кирпича, его смех разбивал тишину на осколки.
— Теперь мы свободные! — крикнул он, тыча пальцем в небо, где последний этаж рухнул, открыв звёздам дыру в форме V-знака.
Микка, прижав к груди блокнот с вырванными страницами, смотрел, как их V-знак на фронтоне светится всё ярче, и в конце концов, стал похож на маяк, но не для кораблей — для призраков.
— Дом умер, — пробормотал Микка.
— Нет! — Брат вскочил, танцуя на обломках. — Он родился! Теперь он… — Он споткнулся о дверную ручку, торчащую из земли, как древний артефакт. — Теперь он везде!
И правда — каждый осколок стекла, каждый кирпич светился микроскопическими V-знаками. Дом не исчез, он стал вирусом.
Версия 2: Плач
Первой рухнула ванна, кафель, десятилетиями скрывавший плесень, взлетел птицами вверх, в углу кухни сидел брат, обняв холодильник, который всё ещё бормотал: «Я помню… я помню…»
— Перестань, — прошептал он, прижимаясь щекой к металлу. — Не надо помнить.
Микка пытался вытащить брата за руку, но тот вцепился в трубу.
— Это наш дом! — кричал он, а с потолка сыпалась штукатурка, превращаясь в снег из букв. — Я не хочу новый!
V-знак на стене горел алым, как рана, брат потянулся к нему, но символ рассыпался, обжигая его пальцы пеплом.
— Она здесь умерла, — вдруг сказал он, глядя на пятно песка в углу — последний след Каи. — И я тоже.
Когда крыша провалилась, брат не побежал, а лёг на пол, повторяя: «Морковь… красивая…», пока кирпичи не похоронили его под мелодию треснувших балок.
Микка выбежал на улицу. Последнее, что он увидел, — их знак, светящийся в темноте. Он стал эпитафией:
«ЗДЕСЬ ЖИЛИ V-ЗНАКИ. И ЛЮДИ. НЕМНОГО. НЕДОЛГО».

Глава 61: «Трезвый джинн»
Глава, в которой трезвость джинна — метафора утраты иллюзий, его признание в том, что он «собирал мир из осколков „хочу“», отражает идею, что реальность — продукт коллективных желаний, которые, как осколки, ранят своего творца, и отсылка к мысли: «создатель = глупец» подчёркивает абсурдность любой попытки играть в демиурга, а исчезновение джинна в «статике» — символ конца эпохи, где даже боги становятся заложниками алгоритмов, которые сами и создали.
Джинн сидел на краю разбитой бутылки, его ноги, ставшие полупрозрачными, свисали в пустоту, от былого величия остался лишь потёртый халат, выцветший до цвета пыли, он вертел в руках осколок стекла, в котором, как в кривом зеркале, отражался город: дома-гробы, люди-марионетки, реклама, кричащая о скидках на счастье.
— Раньше я думал, что вы смешные, — начал он, и голос его, лишённый эха, звучал чужим. — Ваши «хочу» — такие громкие, такие… глупые. «Хочу денег». «Хочу любви». «Хочу бессмертия». — Он щёлкнул пальцем, и осколок рассыпался на сотни искр, каждая с микроскопическим V-знаком внутри. — Я собирал из них мир, как ребёнок — замок из песка.
Микка стоял в дверях, не решаясь войти, воздух в комнате гудел, будто заряженный статикой перед грозой, и даже брат, обычно бесстрашный, притих, уставившись на джинна, как на сломанную игрушку.
— Но знаешь, что самое смешное? — Джинн поднял голову. Его глаза, некогда сверкавшие насмешкой, теперь напоминали потухшие лампочки. — Осколки режут, даже когда ты их любишь.
Он встал, и тело его дрогнуло, распадаясь на пиксели, на мгновение Микка увидел за ним другую реальность: гору бутылок с «Z-препаратом», бесконечные конвейеры, штампующие желания, и себя — маленького, пишущего манифест в пустой квартире.
— Я создал этот цирк, — прошипел джинн, — потому что вы попросили, каждое ваш «хочу» — это гвоздь в крышку моего гроба. — Он махнул рукой, и стены комнаты поползли, обнажая ржавые трубы, из которых сочилась чёрная жидкость. — А теперь я забыл пароль. От всего.
Брат внезапно засмеялся, тыча пальцем в джинна:
— Ты стал старым! Как холодильник!
Джинн взглянул на него, и в его взгляде мелькнула тень былой ярости.
— Да. Старым. И трезвым. — Он повернулся к Микке, его силуэт теперь напоминал помехи на экране. — Создатель — это тот, кто не смог отказаться от собственной глупости. Запомни это.
И исчез. Не с фейерверком или дымом, а как стёртая строка кода, на полу осталась лишь лужица чёрной жидкости, пахнущая дешёвым виски и одиночеством.
Брат наклонился, тронул её пальцем.
— Он плакал? — спросил он, облизывая палец. — На вкус как…
— Как что? — Микка присел рядом, чувствуя, как трещина на полу расширяется, поглощая последний V-знак.
— Как морковь.

Глава 62: «Слеза демиурга»
Глава, в которой слёзы джинна — метафора творчества, как акта отчаяния, каждый мир — пародия на идеал, собранная из обломков памяти и боли, квартира-копия с часами V:V символизирует застывшее время, пустыня Каи — будущее, пожирающее само себя, и афоризм о «боге-алкоголике» раскрывает абсурдность попыток найти смысл в хаосе: даже демиург — пленник собственных несовершенных творений, а лестница в никуда — единственный «выход», который предлагает система.
Джинн лежал в луже собственного силуэта, растекавшегося по полу словно масляная плёнка, его пальцы, ставшие полупрозрачными, впивались в трещины бетона, будто пытаясь удержать реальность от распада, но она ускользала — через поры в коже, через слезы. Да, он плакал, и каждая слеза, тягучая как смола, падала с гулким плик, а там, где она касалась земли, вздымались миры.
Первая слеза породила комнату. Не просто копию квартиры Микки — её кривое отражение, где обои были из песка, застывшего в волнах, а вместо лампочек свисали стеклянные коконы с мёртвыми бабочками внутри, холодильник гудел, выдавливая из себя ржавые пузыри: «Я помню… я помню…» — но часы на стене показывали одно и то же время: V:V.
— Заходи, — хрипло сказал джинн, и его голос рассыпался эхом по углам. — Это я сделал из того, что осталось.
Микка шагнул через порог, песок хрустел под ногами, точно битое стекло, брат сразу же полез в холодильник, вытащив оттуда банку с надписью «Настройка реальности. Взорвать перед использованием».
— Не трогай! — Микка выхватил банку, но брат уже открутил крышку.
Ничего не произошло, только запах горелой пластмассы.
— Сломалось, — флегматично заключил брат и сунул в рот горсть песка с пола.
Вторая слеза упала за окном. Там, где должен быть двор, развернулась пустыня, но не Каи — её антипод, песок здесь был чёрным, а вместо горизонта зияла дыра, из которой вылетали обугленные страницы манифестов. Вдалеке маячила фигура — силуэт Каи, сплетённый из урагана, а её глаза, если присмотреться, были песочными часами, где верхняя колба — прошлое — почти опустела.
— Она там, — джинн подполз к окну, оставляя за собой след, как от слизня. — Я хотел дать ей мир, но получилась... пародия.
Его тело дрожало, каждое дыхание рождало новые трещины в стенах, в углу комнаты внезапно выросла ржавая труба, из которой полилась жидкость — то ли нефть, то ли жидкая тьма.
— Почему так? — Микка крепко сжал банку, отчего треснуло стекло.
Джинн засмеялся, звук напоминал скрежет шестерёнок.
— Потому что я — алкоголик, который забыл пароль от рая. — Он швырнул в стену осколок зеркала, которое разбилось, и в каждом осколке отразились версии Каи: то с крыльями из колючей проволоки, то с лицом, усыпанным QR-кодами. — Вы просили смысл? Вот он. Песок в часах. Пыль в бутылках.
Третья слеза упала ему на грудь, и на этом месте вспух пузырь, внутри которого копошился микроскопический город: люди-муравьи строили башню из V-знаков, а с неба лился дождь из этикеток «Z-препарат».
— Убери это! — Микка отшатнулся, но джинн схватил его за руку.
— Смотри. Учись. — Его пальцы жгли, как оголённые провода. — Творить — не значит создавать, это значит... разрешить всему развалиться, и собрать из осколков новую ложь.
Внезапно комната содрогнулась, песчаные обои поползли вниз, обнажая кирпичи, на которых кто-то давно нацарапал: «Мы здесь умерли. Извините».
Джинн распластался на полу, его тело теперь напоминало карту забытых мест, ребра — высохшие русла рек, сердце — кратер, заполненный битым стеклом.
— Возьми, — он выдохнул последнюю слезу, которая замерла в воздухе, как грязный алмаз. — Это дверь. Или гроб. Как всегда, не разберёшь.
Упала ещё одна слеза, и на её месте возникла лестница, уходящая в землю, брат тут же прыгнул вниз, крича: «Ура! Лифт!»
Микка остался стоять над телом джинна, которое таяло, как узор на замёрзшем окне.
— Прощай, создатель, — прошептал он.
— Прощай, глупец, — ответил ветер из пустыни.

Глава 63: «Песня песка»
Глава, в первой версии которой песня Каи — акт разрушения, где бунт превращается в новую систему угнетения («церковь»), а во второй — тишина становится отказом от игры: растворение вместо борьбы. Глава, в которой обе концовки отражают идею иллюзорности выбора и буддийский принцип «шуньяты» (пустоты), джинн-циник, становится зеркалом, обнажающим двойственность любой победы, а песок — одновременно оружие и медиум, подчёркивая, что освобождение может быть как насилием, так и отречением.
Версия 1: Гимн распада
Кая парила над заводом, её тело — вихрь из миллиардов песчинок, каждая со своим V-знаком, выжженным, как клеймо, когда она открыла рот, песок хлынул в горло, превращаясь в звук, не в мелодию — в рёв, гул, от которого трескались трубы, плавились шестерни, а рабочие-клоны застывали, подняв руки к небу, как окаменевшие молитвенники.
— Ты слышишь? — Джинн возник рядом, его силуэт дрожал, как мираж. — Это же их голоса, тех, кого завод перемолол в пыль.
Кая не ответила, её песня росла, выворачивая цеха наизнанку, конвейеры, ещё минуту назад штамповавшие бутылки с «настойкой забвения», теперь плевались собственными болтами, жидкость из труб поднялась в воздух, образуя чёрные озёра, где вместо рыб плавали обрывки манифестов Микки.
— Прекрати! — крикнул Джинн, но его голос утонул в грохоте. — Ты стала ими!
Она обернулась, вместо лица — песчаная воронка, затягивающая свет, руки её, протянутые к небу, рисовали в облаках V-знаки, которые тут же разрывало ветром.
Завод рухнул, не с обвалом, а со вздохом — долгим, как последнее дыхание, на его месте осталась яма, заполненная песком, а в центре, как пуповина, торчала труба, из которой выполз брат, он махал рукой, крича что-то про «новый лифт», но слова пожирала тишина.
Джинн, рассыпаясь на пиксели, прошипел:
— Поздравляю. Ты — новая церковь.
Версия 2: Тишина
Кая коснулась земли умирающего завода, и песок под её ногами замолчал, небо, чёрное от гари, вдруг перестало дрожать, она открыла рот — но вместо звука из него вырвалась пустота.
Рабочие-клоны замерли, конвейеры застыли, даже пламя в печах застыло, как стекло.
— Ты... — Джинн появился из тени, и его голос звучал глухо, будто из-под толщи льда. — Ты выбрала тишину?
Кая кивнула, её тело, всё ещё песчаное, начало рассыпаться, но не в хаос — в узоры, спирали, мандалы, карты несуществующих городов.
— Они не услышат, — сказал джинн, но это была уже не насмешка.
Она коснулась его руки, и в тот же миг завод начал исчезать — не разрушаясь, а растворяясь, как сахар в кипятке, стены стали прозрачными, открывая за ними пустыню, где ветер рисовал V-знаки на лету.
Брат, сидя на трубе, засмеялся:
— Красиво! Как мультик!
Джинн смотрел, как Кая превращается в дюну, её глаза, последнее, что осталось человеческим, смотрели сквозь него — в точку, где время и пространство сливались в песчинке.
— Ты ушла, — пробормотал он.
— Нет, — ответил ветер. — Она стала вопросом.

Глава 64: «Последняя бутылка»
Глава, в которой бутылка как «ничто» — финальная ирония: джинн, бывший символом иллюзий, стал пустым сосудом, зеркалом коллективного бессознательного, брат, пьющий пыль, воплощает «детскую философию»: алогичное принятие абсурда как нормы, этикетка с подписью «Хранить в темном месте…» — намёк на то, что любая система выживает лишь в невежестве, а посадка бутылки-семени — пародия на надежду, где даже пустота может стать началом нового цикла.
Брат нашёл бутылку в груде кирпичей, где когда-то была дверь, этикетка, выцветшая до бледно-серого, гласила:
«Содержимое: ничто. Срок годности: вечность. Произведено ООО "Пустота".
Он потряс её, и внутри что-то зашуршало — словно перекатывались сухие листья. Или кости.
— Смотри! — брат подбежал к Микке, тыча бутылкой ему в грудь. — Это джинн! Он теперь… маленький.
Микка взглянул. На этикетке, под слоем пыли, угадывались контуры — не лица, а тени, сложившей руки в молитве. Винтовая пробка была приржавевшей намертво.
— Выбрось, — сказал Микка. — Там ничего нет.
Но брат уже вонзил зубы в пробку, он вырвал её с мясом, плеснув на землю чёрной жидкостью, запахло старыми газетами и тоской.
— Пей со мной! — брат поднял бутылку к губам и залпом хлебнул, его горло дернулось, но вместо глотка раздался хруст — будто он жевал стекло.
Микка вырвал бутылку. Внутри, на донышке, лежала щепотка пыли, та самая, что осталась от Каи.
— Видишь? — Микка ткнул пальцем. — Ничего.
Брат выхватил бутылку назад и поднёс в рот, и затем, облизывая губы, улыбнулся:
— Неправда. Там… вкусно. Пахнет, как морковь. Понюхай!
Он сунул бутылку Микке под нос, и тот вдруг почувствовал — запах пепла, смешанный с детством, с тем самым днём, когда родители принесли с барахолки джинна в бутылке, с тем, как мать смеялась: «Жизнь — это банка с инсектицидом».
— Он мёртвый? — спросил брат, тыча в этикетку.
— Нет. — Микка сел на землю, сжимая бутылку. — Он стал… инструкцией.
Этикетка шевельнулась, буквы «ничто» поползли, сливаясь в новый знак — «всё». Брат захохотал:
— Смотри! Он живой!
Но когда Микка поднёс бутылку к свету, этикетка снова была пустой, только в самом низу, мелким шрифтом, значилось: «Хранить в темном месте. Не задавать вопросов».
Брат схватил бутылку и побежал к разрушенной стене, крича:
— Я посажу его! Вырастет новый джинн! С морковкой!
Микка не стал останавливать, он смотрел, как брат закапывает бутылку в песок, словно семя, а в это время где-то вдалеке, в трубе, завывал ветер — точь-в-точь как смех джинна.

Глава 65: «Миф о джинне»
Глава, в которой ритуал поклонения пустоте — сатира на слепую веру в системы (религиозные, политические, потребительские), взрыв бутылки и ослепление — метафора того, что «прозрение» в абсурдном мире лишь обнажает его безысходность, дети, рисующие джинна-демона, — символ нового мифа, где даже боги становятся мемами, брат, радующийся осколкам, воплощает вечный цикл наивной надежды, а запись Микки в блокноте — горькое прозрение: человек готов молиться чему угодно, лишь бы не видеть, что алтарь пуст.
Площадь перед руинами завода заполнилась людьми, они стояли на коленях, утыкали лбы в песок, шепча молитвы на языке, которого не существовало, в центре, на алтаре из ржавых труб, возвышалась бутылка, та самая — с этикеткой «Содержимое: ничто», горлышко которой обмотали колючей проволокой, словно терновым венцом, а пробку заменили черепом крысы.
— Джинн-спаситель, прими жертву! — завопил старик в промасленной робе, швыряя в огонь священного костра пачку листовок с V-знаками, дым вился в небо, складываясь в гримасу.
Дети тем временем расписывали уцелевшие стены, мелками, краской из баллончиков, и даже собственной кровью, их джинн был страшен и прекрасен: с рогами из бутылочных пробок, глазами-динамо-машинами, ртом, из которого сыпались QR-коды, а надпись под рисунком гласила: «Он смеётся, потому что мы — шутка».
— Мам, а джинн правда воскреснет? — спросила девочка, дорисовывая демону хвост из спиралей ДНК.
— Если будем молиться, — ответила женщина, привязывая к бутылке ленточки с желаниями. «Верни мужа», «Убери V-знаки», «Хочу забыть».
Брат, пробравшись к алтарю, тыкал пальцем в бутылку:
— Эй, ты там! Вырасти уже морковку!
Микка стоял в стороне, в блокноте он записывал: «Религия — это когда пустота становится зеркалом, в которое смотрится толпа и видит Бога. Или клоуна».
Вечером начался главный ритуал, жрец в маске из мусорных пакетов поднял бутылку над головой:
— Он отдал себя, чтобы мы пили! Пейте же его кровь!
Толпа завыла, люди подставляли ржавые кружки, в которые жрец лил... ничего. Но они пили, давясь, плача, смеясь.
— Вкусно! — орал брат, хватая пустую кружку. — Как мамины котлеты!
И тогда бутылка взорвалась.
Не грохотом, а тихим хлопком, будто лопнул мыльный пузырь, её осколки, острые как бритвы, впились в глаза молящимся, люди закричали, но не от боли — от ярости, они тыкали пальцами в кровавые глазницы и орали: «Мы прозрели! Мы прозрели!», хотя теперь видели только тьму.
Дети молча смотрели, как их рисунки джинна оживают, демон слезал со стен, его QR-коды превращались в билеты в метро «V-Экспресс», а из рогов сыпались зёрна песка.
— Ура! — брат поднял с земли осколок бутылки, на котором алела надпись: «Спасибо за веру. Возврата нет». — Новый джинн!
Микка, прикрывая лицо руками, видел сквозь пальцы:
— Пустота... Она всегда возвращается.
А где-то в трубах, в ржавых венах завода, смеялся ветер точно так же, как смеялся джинн.

Глава 66: «Уход Каи»
Глава, в первой версии которой стирание брата — метафора окончательности выбора в мире, где слова имеющие силу удалять — символ власти языка над сущим, а во второй версии тень — «уплотнённая пустота», сохраняющая связь с миром через детскую наивность, и обе концовки отражают идею того, что финал — не точка, а развилка, где читатель (наблюдатель) становится соавтором.
Версия 1: Исчезновение
Портал висел в воздухе, как рваная рана, из которой сочился свет — не яркий, а больной, желтоватый, словно гной, Кая шагнула к нему, и песок с её плеч начал осыпаться, рисуя на полу спирали, а брат тянулся к ней, смеясь:
— Возьми меня! Я хочу увидеть, где кончается буква!
Она обернулась, лицо её уже было полупрозрачным, сквозь кожу просвечивали звёзды чужого неба.
— Вы… охломо… — начало слова сорвалось с губ и зависло в воздухе, пульсируя, как жало осы.
Брат замер, пальцы его, почти коснувшиеся руки Каи, начали рассыпаться, сначала ногти — в пыль, потом кости — в песок, потом взгляд — в дождь из пикселей, он не успел испугаться, только улыбнулся, как ребёнок, увидевший фокус, и —
Щелчок.
Его самого не стало, даже тени, только на полу осталось мокрое пятно в форме вопросительного знака.
Микка упал на колени, сжимая в кулаке обломок V-знака, он тыкал им в пустоту, где секунду назад стоял брат, будто пытался вскрыть дверь.
— Верни его, — прошипел он Кае, но портал уже схлопывался, затягивая её, как воду в сток.
Последнее, что он услышал:
— ...нажми «PLAY».
Версия 2: Тень
Портал дышал, то расширяясь, то сжимаясь, он напоминал лёгкие, заражённые чёрной плесенью, Кая, уже почти невесомая, обернулась, её глаза — два угля в потухшем костре — упёрлись в брата.
— Вы… охломо … — слово оборвалось, но не исчезло, оно впилось брату в грудь, как крюк.
Он вскрикнул, не от боли — от удивления, его тело не рассыпалось, а растянулось, прилипнув к стене, как жвачка. Тень, плоская, без объёма, но живая, он махал руками, пытался крикнуть: «Смотри! Я стал наклейкой!» — но звук тонул в двухмерности.
Микка прижал ладонь к тени брата, она была холодной, как экран мертвого телефона.
— Ты... здесь?
Тень кивнула, её палец дрожал, выводя на стене: «Я ВИЖУ. ОНА ВЕЗДЕ».
Кая исчезла, портал схлопнулся, выплюнув на пол горсть песка, тень брата поползла по стене, прямо к окну, за которым маячил неоновый V-знак.
— Подожди! — Микка рванулся за ней, но тень просочилась сквозь щель в раме, а на стекле остался след — улыбка из пыли.

Глава 67: «Время на стенах»
Глава, в которой V-знак как рана — метафора познания, где каждый вопрос разрывает плоть реальности, песок из детства — символ тщетности попыток вернуть прошлое, зеркальное ; на стене — отсылка к «стреле времени», направленной в никуда, диалог с ветром «почему» подчёркивает: в мире абсурда даже вопросы теряют смысл, становясь физической болью, а тень брата, пишущая про «лифт», — намёк на цикличность, где любой конец — начало падения.
Стены дома дышали, штукатурка шелушилась, обнажая кирпичи, которые Микка теперь называл «рёбрами времени», он сидел посреди комнаты, где брат когда-то рисовал V-знаки, и смотрел на свои руки — пустые, как бутылки после джина, в углу валялся блокнот Каи, раскрытый на странице с полустёртым словом «БЕГИ», которое брат когда-то переделал в «ПОГИБНИ».
— Ты здесь? — спросил Микка, обращаясь к потолку.
Потолок ответил, уронив ему на голову осколок зеркала, в отражении мелькнула тень брата — плоская, как бумажный самолётик.
Он достал из кармана гвоздь, проржавевший до цвета запёкшейся крови, прижал остриё к груди, туда, где сердце стучало азбукой Морзе: «Зачем-зачем-зачем».
— Если знак — это дыра, — прошептал он, — то я стану ситом для ветров.
Первая линия. Боль острая, точёная. Кровь не пошла — вместо неё из разреза высыпался песок. Вторая линия. Третья. Буква V проявлялась под кожей, как татуировка изнутри. Когда он закончил, грудь горела, а в ушах стоял гул — будто через рану в него задувал ураган столетий.
— Почему? — прошелестел ветер, вырываясь из знака.
Микка засмеялся. Невесело. Как скрип несмазанной двери.
— Ты не первый.
Он подошёл к стене, где брат когда-то нарисовал птицу с перебитыми крыльями, прижал окровавленную грудь к штукатурке, знак V отпечатался на стене, но зеркально — ;, как стрела, направленная вверх.
— Ты проиграл, — сказал он стене. — Стрела указывает на тебя.
Из разреза на груди посыпался песок, не Каи, не заводской — обычный, детский, из песочницы, где они с братом когда-то лепили куличики с мамой. Микка ловил зёрна, но они просачивались сквозь пальцы, рисуя на полу часы без стрелок.
Ночью он услышал голос, не ветра — точнее, глубже:
— Зачем ты впустил вопросы?
— Чтобы выгнать ответы, — пробормотал Микка во сне, а утром обнаружил, что знак на груди затянулся тонкой плёнкой, как на глазу ящерицы, сквозь которую просвечивали буквы: «ПОЧЕМУ» — каждая из отдельной эпохи. Унциал, готика, шрифт Брайля.
Тень брата, проползая по стене, оставила след:
«ЭТО ЛИФТ. НАЖМИ «ВНИЗ».
Микка нажал пальцем на знак, плёнка лопнула, а из груди хлынул песок, унося с собой:
— Последний вопрос.
— Последний осколок.
— Последнее «зачем».
Когда комната заполнилась доверху, он понял — время кончилось, оно стало полом, потолком, прахом на губах, а ветер в его груди теперь пел колыбельную, на языке, которого не существовало.

Глава 68: «Письмо в ничто»
Глава, в которой письмо-невидимка — метафора тщетности коммуникации в мире, где язык распадается, надпись на стене объединяет одного известного автора («философия как осколки») и второго («смысл как шёпот»), подчёркивая: любое знание — реакция хаоса на самого себя, спираль, втягивающая обломки реальности, — символ цикличности, где даже разрушение становится сырьём для новых иллюзий, а разбитая банка — жест отчаяния и освобождения: попытка услышать «шёпот» в уже пустом пространстве.
Песок скрипел на зубах, как мелкие жалобы, Микка сидел на полу посреди комнаты, где ветер гулял меж облупившихся стен, перебирая страницы брошенных книг, перед ним стояла банка — та самая, с надписью «Настройка реальности», но вместо жидкости внутри был песок, тот самый, из чемодана Каи, он макнул в него перо, сломанное пополам, и попробовал писать.
Буквы получались корявыми, песок цеплялся за бумагу, осыпался, оставляя лишь шрамы-намёки.
«Кая, я…» — начало стиралось, едва успев возникнуть. «…пытаюсь понять…» — середина таяла, как дым. «…почему мы…» — конец рассыпался в ничто.
Микка сжал перо так, что треснула ручка, капли крови смешались с песком, и вдруг — буквы ожили, зашевелились, как муравьи, выстраиваясь в строки:
«Они не слышат. Слова — это мусор. Собирай осколки».
Он перевернул лист, на обратной стороне, сквозь дыры от времени, проступил чужой почерк —каракули брата: «Мама пахнет морковью, а папа — гвоздями».
— Философия… — Микка выдохнул, и ветер подхватил слово, унося в трещину под плинтусом.
Он встал, подошёл к стене, где когда-то висел V-знак, макнул палец в смесь крови и песка, провёл линию, вторую, третью, не букву — спираль, уходящую в центр самой себя.
— Говори! — ударил кулаком по штукатурке.
Стена ответила, и песок в его крови засветился, прожигая бетон, как кислота. Буквы выжгли фразу:
«ФИЛОСОФИЯ — ЭТО НАСТОЙКА ИЗ ОСКОЛКОВ».
Микка горько засмеялся, как скрип несмазанных качелей.
— Значит, мы все — пьяницы?
Спираль на стене завертелась, всасывая в себя осколки стекла, обрывки манифестов, даже тень брата, мелькнувшую в углу, Микка прижал ладонь к вращающемуся вихрю.
— Смысл… — начал он, но голос потонул в гуле.
«СМЫСЛ — ЭТО ШЕПОТ В ШУМЕ РАСПАДА», — дописала стена, отбрасывая тень в форме вопросительного знака.
К утру надпись исчезла, остался лишь силуэт — человек, сидящий на полу с пустой банкой в руках, а под ним, мелко, словно реквизит:
«СОЛЬ. ПЕРЕД УПОТРЕБЛЕНИЕМ ВЗБОЛТАТЬ».
Микка разбил банку об стену, песок взметнулся в воздух, и на секунду ему показалось — он слышит смех Каи. Или эхо. Или это был просто шум крови в ушах.

Глава 69: «Эпилог: Брат»
Глава, в первой версии которой улыбка — эпитафия наивности, поглощённой системой (V-знак как «молния» — символ внезапного конца), и падение в шахту лифта отсылает к вечному циклу «спасения», где даже смерть — часть алгоритма, а во второй версии которой ; — бунт против бинарности (V как навязанный код), и золотой песок, и детская песня — намёк на возможность перерождения через возврат к архаичному, неиспорченному языку, и брат, как «дитя-демиург», не борется с системой, а перепридумывает её, сохраняя игровую суть.
Версия 1: Улыбка-эпитафия
Брат проснулся на полу в луче света, пробившегося сквозь дыру в крыше, его голова была пуста, как бутылка после праздника, он потрогал лицо — ни шрамов, ни песка, только память: «Кая. Микка. Джинн». И больше ничего.
На стене, где раньше висел V-знак, теперь зияла трещина в форме молнии, брат поднял с пола кусок угля, обёрнутый в листок из блокнота Каи: «Побег — это когда ты перестаёшь искать двери».
— Красиво, — пробормотал он и нарисовал рядом с трещиной кривую, детскую улыбку, с ямочкой на щеке.
Улыбка не исчезла, не стёрлась, она осталась, как граффити на надгробии, брат отошёл, любуясь работой, и наступил на рычаг, торчащий из пола — тот самый, что когда-то остановил завод.
Пол провалился, брат упал в шахту лифта, который давно не работал, на стенах замелькали надписи: «V = свобода», «V = смерть», «V = вилка». Он смеялся, пока падал, а его улыбка наверху медленно превращалась в трещину.
Версия 2: Новый знак
Брат проснулся, и первое, что он увидел, — V-знак, светящийся на стене, как неоновая вывеска, но что-то было не так: буква дрожала, моргала, будто просила о помощи.
— Не бойся, — сказал брат и нарисовал рядом улыбку. Не углём — пальцем, смоченным в ржавой воде.
Улыбка ожила, изогнулась, как кошачий хвост, и слилась с V-знаком, получился новый символ — ;, древняя буква «ижица», которую давно вычеркнули из азбуки.
Стена затрещала, из щелей посыпался песок, но не ядовитый — золотой, как в детских сказках. Брат сунул горсть в рот:
— Вкусно! Как мамины оладьи!
Знак ; пополз по стенам, стирая старые V-знаки, где-то в трубах заурчало, и Микка, спавший в углу, проснулся от странного звука — будто смеялся кто-то очень древний.
— Что ты сделал? — спросил он, но брат уже бежал по улице, рисуя ; на асфальте, на фонарях, на собственной ладони.
Наутро город проснулся другим, дождь смыл старые граффити, а дети пели песню, которой их никто не учил:
— Ижица, ижица,
Мы устали пыжиться
Наша буква-птица,
Открывай границы.

Глава 70: «Финал: Суп из слов»
Финальная глава, где котёл — это алхимический тигель, в котором распад растворяет любой жизненный цикл в своей экзистенциальной иронии, глава, которая ставит нас на место, указывая на то, что мы не творцы, но жертвы и наблюдатели собственного метафорического распада. Завод, песок, V-знаки — не враги, а зеркала, в которых мерцает абсурд человеческого «зачем», и даже бунт — часть выставки в «музее забытых слов», где этикетки важнее экспонатов, а суп из слов становится метафорой нарратива, который переваривает сам себя, не оставляя возможности перезапуска.
Микка бросил последние страницы манифеста в котёл, бумага, пропитанная кровью, песком и копотью, шипела, сворачиваясь в чёрные розы, брат сидел на полу, выковыривая из трещин в плитке буквы: «П», «О», «Ч» — собирал слово «ПОЧЕМУ», но каждый раз получалось «ЧЕПУ».
— Суп будет вкусный? — спросил он, тыча пальцем в кипящую воду, где плавали обрывки фраз: «вечное возвращение», «пустота», «завод забвения» ...
— Нет, — ответил Микка, помешивая ложкой с дыркой вместо черпака. — Он будет... бесконечным.
Бумага растворялась, превращая воду в чернила, в них всплывали лица: Кая, чьи глаза стали песочными часами; джинн, кричащий из этикетки; родители, застрявшие в петле времени у прилавка барахолки. Микка ловил их ложкой, но они просачивались сквозь дыру, капая на пол воспоминаниями.
— Смотри! — брат поднял с пола букву «V», выпавшую из манифеста. — Она же похожа на птицу!
Он бросил её в котёл, вода взорвалась фейерверком искр, на стенах замигали проекции: завод, ржавый лифт, вагон метро с двойниками. Брат хлопал в ладоши, а Микка читал вслух то, что писал годами:
— «Философия — это ложка, которой мы едим собственный мозг. Приятного аппетита».
Суп закипел, но вместо пара из котла поднялась Кая — не песчаная, не призрак. Настоящая, её пальцы, обожжённые временем, сжали край котла.
— Ты варишь нас всех, — сказала она, и голос её был тише шелеста страниц. — Но огонь... он тоже часть рецепта.
Микка протянул руку, но коснулся лишь голограммы, брат же сунул ладонь в кипяток и вытащил... кнопку. Красную, блестящую, с надписью «PLAY».
— Это игра? — улыбнулся он.
Кая рассыпалась в прах, а её последнее живое слово повисло в воздухе:
— «Нажми».
Брат нажал.
Стены рухнули. Не наружу — внутрь. Город свернулся в точку, как бумажный самолётик, и полетел сквозь трубу времени, Микка, брат, Кая, джинн — все смешалось в супе, который теперь бурлил в котле размером со вселенную.
А потом — тишина.
Или нет.
Суп бурлил, выплёскивая в пространство буквы, которые не складывались в слова, а лишь шипели, как масло на раскалённой сковороде. Брат тыкнул ложкой в кипяток:
— Это конец? — спросил брат.
И тогда где-то в глубине, среди звёзд-песчинок, зазвучал смех. Или плач. Или просто шёпот. Кая, чей голос давно стал ветром, ответила не из котла, а из трещин в самой реальности:
— Мы варимся в супе из собственных вопросов, но ложка, которой помешиваем, — тоже часть бульона, ты кричишь «Почему?» в заводскую трубу, а эхо возвращается как «V», выжженное на ребре. Джин был прав: свобода — это не побег из бутылки, а умение пить яд, не морщась, ты думаешь, песок времени — это будущее? Нет, это прах всех, кто пытался его удержать, мы рисуем знаки на крышках гробов, называя это бунтом, но гроб — единственный холст, данный нам, брат смеётся, потому что понял: смех — это последний шифр, который система не может взломать. А я? Я стала песчинкой в песочных часах, которые переворачивает чья-то незримая рука. Брат нажал на кнопку? Но кнопки нет, есть только вечный щелчок затвора, делающий снимок нашей тени на фоне распада, и этот снимок — единственное, что останется в музее забытых слов, и подпись: «Здесь горели. Недолго».