Микка
Пролог: Бутылка, которая не лечит
Он всплыл, как всегда, без предупреждения — из густой жижи, пахнущей то ли полынью, то ли сожженными книгами. Бутылка стояла на подоконнике, заляпанном следами мух, чьи высохшие трупики давно стали частью пейзажа. Этикетка «V-препарат №9» отслаивалась, обнажая старую надпись: «Смерть тараканам и прочим паразитам. Год изготовления 1991». Джинн вытянул шею из горлышка, как улитка из раковины, и окинул комнату взглядом, который видел слишком много, чтобы кого-то уважать.
— Опять четверг? — спросил он у потолка, где трещина рисовала карту забытой империи. — Или уже пятница? Неважно, все дни здесь пахнут вчерашним супом.
Его голос звучал так, будто кто-то перебирал кости в мешке из кожи. Он знал это — и нарочно растягивал слова, чтобы они падали, как монеты в пустой колодец. За окном город дышал через респиратор: неоновые V-знаки на фасадах мигали, как азбука Морзе для слепых, где-то внизу, в метро-лабиринте, поезд с выцветшим номером «1991» вез пассажиров, которые даже не подозревали, что едут по кругу.
— Желания? — Джинн фыркнул, выливая себе в глотку остатки настойки. Жидкость стекала по его прозрачному горлу, не оставляя следов.
— Я однажды исполнил три желания. Одному идиоту хотелось бессмертия — теперь он сидит в позе лотоса на дне Байкала, обрастает ракушками и мечтает умереть, другой просил «всё понять» — с тех пор он молчит, третий... эх, третий просто хотел, чтобы его жена перестала храпеть, пришлось превратить её в комод.
Он замолчал, прислушиваясь к скрипу двери, в квартиру входил Микка — худой, с тетрадью под мышкой, где его «Философия вечного возвращения» уживалась со списком долгов за электричество, за ним плёлся брат, чьи глаза каждый день открывались заново, как бутоны, не помнящие, что они уже цвели.
— Ты опять… эээ… — Микка тыкал пальцем в джинна, который теперь развалился на холодильнике, попивая уксус.
— «Опять»? — Джинн поднял бровь. — Для меня нет «опять», есть только «всегда», ты же философ, должен понимать.
Брат Микки тем временем трогал стену, будто впервые видел обои с V-узорами, сплетавшимися в надпись «Здесь был Вася».
— А это кто? — спросил он, указывая на джинна.
— Гость, — буркнул Микка. — Незваный. Вечный.
— О, лесть! — Джинн склонился в пародии на поклон. — Знаешь, почему твои родители купили меня на барахолке «Распад»? Они искали средство от тараканов, а нашли энциклопедию разочарования. Алхимия, детка.
Тень мелькнула за дверью — Кая ворвалась, как песчаная буря, с чемоданом, из которого сыпались зерна времени, ее волосы пахли гарью из завтрашнего.
— Он опять здесь? — она бросила чемодан, и пол провалился на миллиметр в будущее.
— Кто ты? — спросил брат Микки, восхищенно глядя на неё.
— Твоя… забудь.
Джинн захихикал, наблюдая, как Кая хватает бутылку.
— Не тряси, — проворчал он. — Там осталось только дно. И моё жизнеописание.
— Заткнись, — она прижала сосуд к груди. — Ты не понимаешь, что грядёт.
— Грядёт? — Джинн ухмыльнулся. — Дорогая, оно уже здесь, просто вы все слишком заняты вчерашним…
Он не договорил. Где-то в подъезде завыла сирена «V-тревоги» — сигнал к очередной учебной эвакуации в никуда. Микка сел писать манифест, брат замер, пытаясь запомнить узор на руке Каи, а джинн, допивая уксус, пробормотал то, что станет эпиграфом ко всему:
— Вы думаете, что живёте, а на самом деле — настаиваетесь.
Часть 1: Лабиринт повседневного абсурда
Глава 1: «Манифест и мухи»
Глава, которая задает ритм бесконечного цикла, в которой персонажи крутятся в рутине, где даже бунт (манифест Микки) становится частью системы, а город с его V-символами — декорация, которая способна уничтожить сюжет.
Микка писал, точнее, делал вид, что пишет, его ручка зависла над словом «экзистенциальный», как муха над липкой лентой, на столе лежал бутерброд с колбасой 1990-х, чей срок годности истек вместе с СССР, а рядом — три мухи, неподвижные, словно застывшие в философской медитации. Он знал, что они мертвы. Или притворялись. В этом городе даже насекомые играли роли.
— Ты… эээ… кто? — дверь распахнулась, и в комнату ввалился брат, чьи глаза, круглые и влажные, будто только что вылупившиеся из яйца, скользили по стенам, останавливаясь на Микке.
— Брат. Я твой брат. Опять. — Микка вздохнул, отодвигая тетрадь.
— Брат? — тот сел на пол, как ребенок, и потрогал ковёр с вытертым узором «V-вечность». — А зачем ты?
Вопрос висел в воздухе, смешиваясь с запахом уксуса, из бутылки на холодильнике высунулся джинн, держа в руке стакан с жидкостью цвета ржавых труб.
— Он философ, — сказал джинн, чья тень на стене напоминала вопросительный знак. — Философы существуют, чтобы задавать вопросы, на которые ответов нет. Как тараканы.
Брат кивнул, словно понял, и тут же спросил:
— А что такое «нет»?
— Это когда ты просишь у вселенной смысл, а она подает тебе счёт за свет, — джинн хмыкнул и допил стакан, после чего его тело стало прозрачным, как старый целлофановый пакет.
Микка потянулся за бутербродом, но остановился — мухи внезапно ожили и устроили на столе хоровод вокруг колбасы, одна из них села на тетрадь, прямо на заголовок: «Философия вечного возвращения, или почему вчера пахнет завтра».
— Даже они смеются, — пробормотал он.
— Кто? — брат уставился на мух.
— Никто.
За окном город скрипел, рекламный экран на соседнем доме показывал ролик: «V-знаки — ваш проводник в будущее, которого не будет!». Брат вскочил, прижав нос к стеклу.
— Там человек! — он тыкал пальцем в экран, где цифровой аватар в костюме цвета хаки раздавал листовки с V-знаками. — Он мне знаком?
— Это твоя работа, ты вчера раздавал те же листовки.
— А завтра?
— Завтра тоже.
Джинн, уже наполовину растворившийся в воздухе, засмеялся:
— Он идеальный сотрудник, каждое утро — чистый лист, ни требований, ни претензий, мечта любого работодателя.
— Заткнись, — Микка швырнул в него мертвой мухой, но промахнулся.
Вдруг в квартиру ворвался ветер, пахнущий песком и бензином. Кая стояла на пороге, её пальто было покрыто пылью, словно она только что вылезла из временной скважины, в руках — связка ключей от дверей, которых не существовало.
— Ты опять с ним? — она кивнула на джинна. — Он тебя сожрёт.
— Меня? — Джинн материализовался у нее за спиной. — Я предпочитаю алкоголь. И глупые вопросы.
Брат, забыв про экран, подошел к Кае и потрогал ее прядь.
— Ты песок?
— Нет, — она отстранилась. — Я то, во что песок превратится.
— А я?
— Ты — то, что песок забыл.
Микка встал, разминая онемевшие пальцы, на столе мухи снова замерли, притворяясь мёртвыми. Или живыми. Он махнул рукой:
— Хватит, я должен закончить манифест.
— О чем он? — спросила Кая, разглядывая бутылку с джинном, как археолог — артефакт.
— О том, что всё повторится. Даже если не надо.
— Глупость, — фыркнул джинн. — Повторяется только то, что никому не нужно, как икота, или демократия.
Брат тем временем подобрал с пола листовку с V-знаком — треугольник, вписанный в круг, — и приложил ее ко лбу.
— Это моё лицо?
— Нет, — сказал Микка.
— А чьё?
— Ничьё.
Кая повернулась к выходу, унося с собой запах апокалипсиса.
— Когда закончишь, — бросила она, — спроси себя: ты пишешь, чтобы что-то изменить, или чтобы оправдать, что ничего не меняешь?
Дверь захлопнулась, брат сел на пол и начал рисовать на пыли узоры, которые к утру исчезнут, а джинн, допивая остатки уксуса, пробормотал:
— Правильный вопрос, жаль, что у тебя нет правильного ответа.
Микка посмотрел на мух, одна из которых дернула лапкой, словно подавая знак, и дописал:
«Вечное возвращение — это когда ты просыпаешься в одной и той же ловушке и называешь ее домом».
Глава 2: «V-Продукты: инструкция по забвению»
Глава, погружающая нас в абсурд повседневности, где даже продукты становятся метафорами внутреннего распада, брат, как чистый лист, отражает бессмысленность ритуалов общества, а магазин «V-Продукты» — алтарь, где поклоняются забвению.
Магазин «V-Продукты» напоминал бункер, построенный безумным фармацевтом, вывеска, перекошенная от времени, мигала буквой «V», которая временами превращалась в «;» — символ, позаимствованный у психбольниц, витрины были забиты банками с мутной жидкостью, с надписью «Компот ностальгии. Срок годности: вчера». На дне одной из них плавала мушка в свитере — возможно, чей-то бывший дед.
Брат стоял у входа, сжимая пачку листовок, которые ему вручил менеджер с лицом, словно слепленным из теста для пельменей. «Раздавай, но не думай», — сказал тот, сунув ему в карман жетон с надписью «Сотрудник дня». Жетон был липким, как конфета, повалявшаяся в пыли.
Внутри магазина пахло тлением и надеждой, полки гнулись под грузом товаров, чьи названия звучали как диагнозы: «Хлеб-парадокс», «Сыр “Кризис идентичности”», «Вода “Тишина” (газированная слезами)». У кассы сидела Клава — продавщица с руками, похожими на мясорубки, и голосом, напоминающим скрип несмазанных качелей, её волосы были уложены в башню из пакетов, скреплённых заколкой-крабом.
— Опять ты? — спросила она, когда брат зашёл за очередной пачкой листовок.
— Я… эээ… новенький? — он улыбнулся, как ребёнок, впервые увидевший фокусника.
— Ты — как проклятие. Каждый день одно и то же.
Она протянула ему коробку с гречкой, на которой красовалась этикетка: «Зерно истины. Употреблять с сомнением», брат взял её, но крупа начала шевелиться, словно под ней копошились чьи-то пальцы.
— Не роняй, — прошипела Клава. — Иначе придётся продавать тебя на вес.
У выхода, где брат раздавал листовки, толпились призраки покупателей. Старуха в платье из газет пыталась прочитать текст на V-знаке, прикладывая к глазам лупу-пузырь, мужчина в костюме из рыбьей чешуи брал листовки пачками, засовывая их в рот и причмокивая: «Хрустит, как правда». Брат улыбался всем, не понимая, зачем они нужны.
К полудню на асфальте перед магазином выросла пирамида из брошенных листовок, ветер подхватывал некоторые из их и нёс к остановке, где бездомный пёс с глазами-пуговицами строил из них будку. На одной из бумажек кто-то нарисовал усы на лице менеджера и подписал: «Сбегу. Вернусь. Не ищите».
— Эй, новенький! — Клава высунулась из двери, держа в руке банку «Икра из тумана. 1991 г.». — Ты забыл, как взвешивать отчаяние?
Брат вошёл внутрь, возле полки с консервами «Селёдка экзистенции» стоял подросток, тыкавший пальцем в жестяную банку.
— Она живая? — спросил он, поднося банку к уху.
— Нет, — ответил брат, как учила Клава. — Она просто грустит.
Клава закатила глаза и бросила на прилавок нож, которым резала колбасу «Ностальгия». Ломтики падали на весы, стрелка которых всегда показывала «500 грамм» — даже когда на чаше лежал воздух.
— Смотри, — она сунула брату в руки чёрную свёклу с надписью «Свёкла “Память”». — Если разрежешь, пойдёт сок, красный, как ваши лозунги.
Брат надкусил овощ, вкус был металлическим, как будто он жевал батарейку, из надкушенного места потекла жидкость, оставляя на полу следы, похожие на карту метро. Клава засмеялась:
— Видишь? Даже свёкла умнее тебя, она помнит, где её корни.
К вечеру, когда брат собрался уходить, он заметил, что граффити на стене магазина изменилось. Вместо «Скидки на прошлое — 90%» теперь красовалось: «Ваши воспоминания — наш бестселлер», а рядом со стеной лежала кисть, обмотанная волосами.
— Завтра придёшь? — спросила Клава, вытирая руки о фартук с рисунком атомного гриба.
— Я… эээ… не знаю.
— Не переживай, ты всё забудешь.
По дороге домой брат наступил на листовку, которая прилипла к его ботинку. На её обороте кто-то написал кровью (или кетчупом «Апокалипсис»): «Спасибо, что выбрали нас. Выбор — ваша иллюзия».
Глава 3: «Обои-ребусы»
Глава, в которой стены квартиры становятся собеседниками, а прошлое семьи проступает сквозь трещины, в которой брат, как ребёнок, вскрывает абсурдность «взрослых» тайн, а Микка безуспешно пытается найти логику в хаосе — как в философии, так и в жизни.
Обои в квартире Микки были болезнью, застывшей на стенах, когда-то они были кремовыми, с невинными цветочками, но годы сырости и копоти превратили их в лабиринт трещин, пятен и V-знаков, которые, если прищуриться, напоминали тайнопись пьяного демона, узоры расползались, как плесень, сплетаясь в спирали, стрелы и рты без губ. Микка заметил это утром, когда солнечный луч, пробившийся сквозь занавеску из пыли, высветил на стене фразу: «Твой отец был крысой». Буквы были составлены из переплетённых трещин, а вместо точки красовался крошечный силуэт грызуна в шляпе.
— Брат, — позвал Микка, тыча пальцем в стену. — Ты это видишь?
Тот подошёл, жуя хлеб с маслом, оставившим на губах жирный полумесяц.
— Это… эээ… картина?
— Нет, слова. Здесь написано, что отец был крысой.
— А кто отец?
Микка вздохнул, иногда ему казалось, что брат — это зеркало, в котором застрял его собственный инфантилизм, он потянул за край обоев, и полоса бумаги оторвалась, обнажив слой газет 1980-х. Заголовки кричали: «Урожай лжи превзошёл ожидания!», «Наука доказала: счастье вредно для здоровья». Под ними — новый узор: «Купите асфальт. Срочно», где буква «ф» была заменена на лопату.
— Ты слышишь? — внезапно сказал брат, прижав ухо к стене.
— Что?
— Там… эээ… стук.
Микка прислонился к штукатурке. Сначала — тишина, потом сквозь толщу бетона прорвался голос, знакомый и чуждый одновременно, будто запись, прокрученная через мясорубку:
— Мы ушли, потому что надоело быть фоном.
Это была мать, или её призрак, или сама стена, научившаяся говорить. Брат засмеялся:
— Она в стене!
— Не ври, — Микка отшатнулся, но голос повторился, теперь уже из угла комнаты, где висел портрет Сталина с приклеенными усами:
— Вы стали декорацией. Как и мы.
К вечеру стены ожили окончательно, V-знаки шевелились, как гусеницы, перестраиваясь в новые послания: «Ваша тоска просрочена», «Сними носки. Они тебя слушают», в узоре под потолком Микка разглядел лицо — своё, но со щупальцами вместо волос и глазами-пуговицами.
— Пора к джинну, — пробормотал он, но тот уже сидел на кухонном столе, попивая жидкость из пузырька с надписью «Яд для тараканов и философов».
— Нравится ремонт? — Джинн махнул рукой в сторону стен. — Твои родители хотели обои «под бунт», но получилось «под бред».
Брат тем временем выискивал в узорах ответы на не заданные вопросы, и приложив ладонь к пятну, похожему на облако, закричал:
— Оно мокрое!
Пятно расползлось, превратившись в надпись: «Твоя память — дуршлаг».
Ночью Микка не спал, он водил фонариком по стенам, пытаясь расшифровать послания, и в луче света трещины складывались в инструкцию:
1. Разбей зеркало.
2. Съешь паука.
3. Беги. Но тебя уже ждут.
За дверью послышался шорох, на пороге стояла соседка, бабка Вера, в халате, расшитом символами Зодиака и серпами с молотами, в руках — банка с огурцами, плавающими в фиолетовом рассоле.
— Опять ваши стены орут, — просипела она. — Мой кот с ума сходит.
Кот, пучеглазый, с шерстью, выкрашенной в цвет хаки, сидел у её ног, уставившись на надпись: «Молоко — ложь».
— Они… эээ… разговаривают? — спросил брат, тыча в стену.
— У вас грибок, — бабка сунула банку Микке. — Натри стены, это рассол от безумия.
Джинн, наблюдая со стороны, фыркнул:
— Грибок? Это же их семейный архив.
Микка открыл банку, огурцы шевельнулись, выстроившись в слово «БЕГИ». Брат схватил один и откусил.
— На вкус… эээ… старый.
— Это 1991 год, — сказала бабка и ушла, оставив следы липкого рассола на полу.
К утру стены умолкли, V-знаки застыли в нейтральных позах, будто застигнутые врасплох, и только в углу, где брат пролил чай, проступила новая фраза:
«Спасибо, что купили нас. Возврату не подлежит».
Глава 4: «Метро-лабиринт»
Глава, которая погружает нас в метафору выбора, которого нет, где зеркала становятся ловушками для альтер эго, а поезд — машиной, дробящей идентичность, где герои сталкиваются с версиями себя, которые могли бы быть, но так и не стали, — как намёк на то, что даже в абсурде есть тень свободы, которую они не решаются схватить.
Спуск в метро напоминал погружение в кишку древнего механизма, эскалатор, скрипящий костями ржавых шестерёнок, вёл вниз, где воздух был густ от запаха смазки и несбывшихся надежд, стены туннеля покрывали плитки с трещинами, складывавшимися в лица — то ли мозаика, то ли предупреждение. Кая шла впереди, её сапоги стучали по ступеням, словно отбивая морзянку: «Следуй за мной. Не думай», Микка, поправляя очки, замечал, что свет ламп дневного свечения мерцал в ритме его пульса, а где-то позади плелся джинн, волоча за собой пустую бутылку из-под «Тоски-антисептика».
— Ты уверена, что это путь? — спросил Микка, спотыкаясь о трещину в полу, из которой сочился пар, пахнущий варёной свёклой.
— Пути нет, — ответила Кая, не оборачиваясь. — Есть движение. Даже если оно по кругу.
Платформа была пуста, если не считать старухи в плаще из газет, продававшей «билеты в никуда», на её лотке лежали прямоугольники картона с надписями: «Однократное разочарование», «Возврат в прошлое (не гарантирован)». Рядом с ней сидел слепой музыкант, наигрывающий на баяне мелодию, которая звучала как смесь гимна СССР и похоронного марша, его собака-поводырь, с глазами как пустые пивные бутылки, выла в такт, а из пасти у неё сыпался песок.
— Все билеты — подделка, — процедил джинн, пнув бутылку так, что та зазвенела, как колокольчик. — Лучше купи мне выпить.
Прежде чем Микка успел ответить, из туннеля вырвался поезд. Не «V-Экспресс», а обычный, облезлый, с выцветшей надписью «1993», его вагоны, расписанные граффити, изображавшими плачущих ангелов с крыльями из колючей проволоки, остановились с визгом, двери открылись, и оттуда вывалились пассажиры — люди с лицами, словно слепленными из глины и усталости. Один из них, мужчина в костюме, покрытом плесенью, протянул Микке газету «Правда-2» с заголовком: «Вчера отменили, завтра украли».
Кая схватила Микку за руку и потянула в сторону служебного тоннеля, заваленного обрывками афиш: «Рай — последний вагон», «Ад временно не работает». Они шли минуту, час или год — время здесь текло, как масло из разбитой лампы, наконец, перед ними возник поезд, которого не должно было быть.
«V-Экспресс» блестел, как нож, его вагоны были отполированы до зеркального блеска, отражая не платформу, а бесконечную вереницу самих себя, двери открылись беззвучно, и Кая шагнула внутрь, её отражение рассыпалось на сотни Кай: бегущих, падающих, смеющихся.
— Заходи, философ, — сказала она, и голос её эхом отразился в стеклянных стенах.
Вагон был пуст, если не считать зеркал, которые висели, стояли, лежали под ногами и над головами, дробили реальность на осколки. Микка увидел себя — но не того, кем был сейчас. В одном из зеркал он был официантом в засаленном фартуке, подающим клиентам тарелки с пеплом, в другом — стариком с бородой из паутины, читающим вслух список умерших, в третьем — ребёнком, рисующим мелом V-знаки на асфальте, залитом кровью.
— Это… эээ… мы? — спросил брат, появившись из ниоткуда с листовкой в зубах. В зеркалах он отражался полицейским с лицом из теста, бьющим дубинкой по теням.
— Нет, — ответил джинн, вваливаясь в вагон, его отражения пили из бутылок, курили сигары из пауков и танцевали канкан с крысами. — Это вы, какими могли бы быть, если бы не были собой.
Кая подошла к зеркалу, где её двойник в платье из ржавых гвоздей строила песчаный замок.
— Это будущее? — спросила она.
— Будущее? — Джинн фыркнул, развалившись на невидимом кресле. — Это кладбище возможностей.
Поезд тронулся, зеркала запели — тонко, как разбивающееся стекло, в отражениях замелькали пейзажи: город, превратившийся в пустыню с небоскрёбами-кактусами; река, текущая вверх; стая ворон, несущих в клювах часы. Брат тыкал пальцем в стекло, пытаясь дотронуться до своего двойника-полицейского, но тот лишь глумился, надевая ему на голову пакет с надписью «Свобода».
— Закрой глаза, — вдруг сказала Кая. — Иначе сойдёшь с ума.
— Слишком поздно, — пробормотал Микка, наблюдая, как его отражение-официант подносит ко рту клиента ложку с чёрной дырой.
Джинн, тем временем, устроил попойку с собственными зеркальными копиями, они чокались бутылками, наполненными тоской, и орали песни на языке, напоминавшем лай шакала, одно из отражений, с лицом, расплавленным как свеча, прошипело:
— Зеркала — это двери без ручек, ты можешь войти, но не выйти.
Внезапно поезд затормозил, зеркала треснули, и из щелей поползли чёрные нити, похожие на волосы Медузы, Кая схватила Микку за руку:
— Беги!
Они выскочили на платформу, которой не было, кругом царила белизна — бесконечная, как лист незаполненной анкеты, только вдали маячила фигура брата-полицейского, бьющего дубинкой по невидимому врагу.
— Где мы? — выдохнул Микка.
— Между, — ответила Кая. — Здесь время застревает, как кость в горле.
Джинн, вывалившись из вагона, ухмыльнулся:
— Поздравляю, вы только что посетили собственную жизнь. Оценка — «удовлетворительно».
Они побрели обратно, минуя вагоны-призраки, где пассажиры ели воздух и платили за него слезами, на выходе из метро Микка обернулся, поезд «V-Экспресс» стоял у платформы, а его зеркальные двери отражали их спины — сгорбленные, как вопросительные знаки.
Глава 5: «Распад барахолки»
Глава, которая связывает прошлое и настоящее, показывая, как абсурд родителей стал наследством Микки, в которой барахолка — метафора мира, где всё продаётся, но ничто не имеет ценности, а роковые решения принимаются между шуткой и отчаянием.
Барахолка «Распад» была музеем краха, здесь пыль столетий оседала на пуговицах от мундиров забытых генералов, чугунные утюги соседствовали с дискетами, проросшими плесенью, а чучела сов в очках сидели на ящиках с костями, подписанными «Останки оптимизма. 1991 г.», воздух гудел от голосов, которые никто не произносил — словно сами вещи перешёптывались, вспоминая своих мёртвых хозяев.
Родители Микки шли меж рядов, как пара туристов в аду. Отец, в пальто цвета мокрого асфальта, нёс под мышкой свёрток с надписью «Хрупкое. Не вскрывать до конца света», мать, в платье из мешковины и броши в форме серпа, останавливалась у каждого прилавка, тыкала в товары зонтиком-костылём и бормотала: «Хлам. Но хлам любопытный».
— Посмотри, — отец указал на стенд, где продавались часы с циферблатами, заполненными чёрной жижей, а стрелки были сделаны из обгоревших спичек. — Они идут назад?
— Нет, — ответила мать. — Они стоят. Как всё тут.
Продавец, сидевший за столом с черепом собаки вместо подсвечника, вдруг заговорил, не открывая рта:
— Часы показывают время, которого не было. Десять рублей за иллюзию.
Они двинулись дальше. Место, где нашли бутылку, называлось «Угол окончательных решений», там, под брезентом, пропитанным запахом сгоревших библиотек, стояли предметы, которые не могли существовать: телефонная трубка с хвостом крысы, портрет Брежнева с глазами-дозаторами, бутылка из синего стекла, в чьих глубинах мерцала жидкость цвета ржавчины, а на этикетке — «Средство от насекомых. Убивает наповал. 100% гарантия».
За прилавком сидел он. Продавец, похожий на Ленина, если бы Ленина вылепили из сала и тоски. Его лысина блестела, как пустая кастрюля, бородка была приклеена криво, а в руке он сжимал трость с набалдашником в форме кулака.
— Подходите, граждане, — сказал он голосом, напоминавшим скрип несмазанных качелей. — Товар уникальный, последний экземпляр.
Мать взяла бутылку, встряхнула, и внутри что-то захлюпало.
— От тараканов? — спросила она, поднося её к свету. В глубине что-то шевельнулось.
— От всего, — продавец ухмыльнулся, обнажив зубы, покрытые зеленцой. — Эта штука убьёт не только тараканов.
Отец потрогал этикетку, и палец прилип, будто к ране.
— А как применять?
— Брызгать в глаза, — продавец вытер тростью несуществующую пыль с прилавка. — Или в рот, или просто поставить на полку и ждать.
Мать издала короткий, неприятный смешок, похожий на звук рвущейся ткани.
— Мы и так живём в банке с инсектицидом. Чем вы нас пугаете?
Продавец наклонился вперёд, и его тень накрыла их, как знамя.
— Вы не понимаете, это не инсектицид, это — диагноз.
Отец, всегда веривший в магию инструкций, выложил десятку с портретом Ленина, который подмигнул ему с купюры.
— Беру.
Когда они уходили, мать обернулась, продавец растворялся в воздухе, как сахар в холодном чае, а его трость упала на землю, превратившись в змею из проволоки, барахолка вокруг них начала распадаться: прилавки гнили, часы взрывались, выбрасывая чёрные лепестки, чучела сов сбрасывали очки и улетали в потолок, которого не было.
— Интересно, — сказала мать, — что будет, если её открыть?
— Не надо, — отец прижал бутылку к груди, как ребёнка. — Всё, что внутри, уже случилось.
Дома они поставили бутылку на полку между «Капиталом» Маркса и поваренной книгой «100 рецептов из воздуха», и вдруг мать услышала, как из бутылки доносится смех — низкий, как гудение трансформатора.
— Ты кто? — спросила она.
— Неважно, — ответил голос. — Ты уже мёртвая, просто ещё не лёгкая.
Она не рассказала об этом мужу. Через неделю они купили верёвку. Через месяц — перестали бояться высоты.
Глава 6: «Сосед-пустота»
Глава, которая углубляет тему пустоты как основы системы, где даже бунт (стук Ноля) становится частью механизма, обнаружение бутылки в ящике подчёркивает роковую связь поколений, а вторжение брата в телевизор — хрупкость реальности, которую невозможно разрушить.
Стук начался в три часа ночи — ритмичный, как метроном, отмеряющий такты несуществующей мелодии. Тук-тук-тук-тук. Микка вскочил, ударившись коленом о тумбочку, где лежала его тетрадь с заголовком: «Философия вечного возвращения: как пережить то, чего не было», на полу брат спал, свернувшись калачиком вокруг листовки с V-знаком, словно она была его подушкой.
— Опять этот кретин, — проворчал Микка, натягивая халат, пропитанный запахом старого чая. Спускаясь по лестнице, он заметил, что ступени под ногами стали мягкими, как тесто, стены подъезда покрылись свежими трещинами, складывавшимися в слово «ТИШЕ».
Квартира №0 находилась за дверью без глазка, с табличкой «Ноль. Не входить». Микка постучал, в ответ — тишина, а затем новый залп ударов изнутри, будто кто-то колотил кувалдой по пустоте.
— Господин Ноль! — крикнул Микка, но дверь сама отворилась, скрипнув, как крышка гроба.
Внутри пахло статическим электричеством и мокрыми газетами, квартира была пуста, если не считать телевизора «Рубин-1991», стоявшего посреди комнаты на ящике с надписью «Осторожно: вакуум», его экран мерцал, транслируя шум — не белый, а чёрный, полосы, точки, вспышки складывались в лица, которые тут же распадались, как песок, а звук из него напоминал вой сирены, пропущенный через мясорубку.
— Где вы? — Микка шагнул внутрь, и пол прогнулся, словно под ним был колодец. На стене висел единственный предмет — календарь 1984 года с перечёркнутыми датами. В углу валялась кукла без лица, одетая в форму милиционера.
— Шум без источника, — раздался голос за спиной. Джинн, прислонившись к дверному косяку, пил из флакона «Одеколон “Смерть тараканам”». — Он — квинтэссенция вашего быта.
Микка приблизился к телевизору, шум усилился, и экран вдруг погас, в темноте отразилось его лицо — но не текущее, а из прошлой главы: официанта с ложкой-чёрной дырой. Затем вспыхнули кадры:
1. Родители в квартире, вешающие верёвку на люстру.
2. Брат в форме полицейского, бьющий дубинкой по зеркалу в метро.
3. Кая, засыпающая дверь в будущее песком, который превращается в стекло.
— Это… мои мысли? — прошептал Микка.
— Нет, — джинн плюхнулся на невидимый стул. — Это то, что телевизор украл, пока вы спали.
Внезапно экран ожил и показал господина Ноля — мужчину в костюме из пыли, с лицом, как маска из воска, он сидел в этой же комнате и стучал кулаком по полу, повторяя: «Тише. Тише. Тише». С каждым ударом стены квартиры Микки сверху трескались, а V-знаки на обоях кричали.
— Он стучит, чтобы заглушить собственный шум, — сказал джинн, указывая на экран. — Он — дыра. Дыра, которая боится, что её заметят.
Микка протянул руку к телевизору, экран стал жидким, и пальцы утонули в статике, как в болоте, откуда-то издалека донёсся голос брата:
— Это… эээ… игра?
Обернувшись, Микка увидел его на пороге, брат держал в руках свёклу из магазина «V-Продукты», из которой сочилась «кровь»-карта метро.
— Уходи! — крикнул Микка, но было поздно, телевизор всосал брата, как пылесос, на экране замелькали кадры: брат раздаёт листовки, брат ест письмо к Клаве, брат спит в позе эмбриона.
— Верни его! — Микка схватил ящик под телевизором, но тот рассыпался, обнажив бутылку — точь-в-точь как та, что купили родители. На этикетке: «Инсектицид для душ. 100% эффективность».
Джинн захохотал:
— Поздравляю! Вы нашли источник шума.
Микка вытащил брата из экрана, тот был цел, но в глазах плавали чёрные точки, как битые пиксели.
— Там… эээ… много меня, — прошептал брат.
Когда они вышли, дверь в квартиру №0 захлопнулась, оставив на полу след — V-знак, выжженный кислотой, и джинн, допивая одеколон, бросил в него пустую бутылку.
— Не волнуйся, — сказал он. — Завтра он снова будет стучать, потому что пустота — это привычка.
Наутро брат забыл всё, но на стене в его комнате появилось новое граффити: «Тишина — это шум, который нельзя услышать».
Глава 7: «Лифт в никуда»
Глава, которая углубляет тему побега, который невозможен: вертикальный лифт лишь показывает ловушки реальности, но не даёт выхода, в которой образ мужчины-мусора отражает тщетность попыток понять мир через перевёрнутые идеологии, а прозрачные стены лифта становятся метафорой иллюзорной свободы выбора.
Лифт в доме был памятником безнадёге, его двери, покрытые царапинами и надписями вроде «Здесь был Вася. Исчез», скрипели, как кости динозавра на ветру, кнопки этажей давно потеряли цифры, превратившись в слепые глаза, а зеркало на потолке отражало только пятна ржавчины, похожие на карту архипелага, которого не было.
Микка нажал кнопку, и лифт застонал, будто его цепи вспомнили, что должны кого-то душить, внутри пахло затхлостью и озоном — словно здесь взорвался старый телевизор. Когда двери закрылись, свет мигнул, и брат, стоявший рядом, вдруг исчез, а вместо него в углу возник мужчина в костюме из мусорных пакетов, сшитых нитками из женских волос.
— Этаж? — спросил Микка, но лифт уже двинулся вниз. Или вверх. Или вбок.
Мужчина поднял голову, его лицо было замотано газетной полосой с заголовком «Капитал умер. Да здравствует капитал!», а в руке он сжимал потрёпанную книгу.
— «…дурт теачанзо ен ёще удурт к ьтсонбосопС», — прочитал он нараспев, переворачивая страницы справа налево, его голос звучал, как скрежет стиральной доски.
— Что вы читаете? — Микка прислонился к стене, ощутив, как обои, покрытые V-знаками, шевелящимися на них, как личинки, липнут к его спине.
— Капитал Маркса наоборот, — мужчина оторвал кусок газеты с лица, и Микка увидел рот без губ. — Так честнее, всё в этом мире работает наоборот.
Лифт дёрнулся, остановившись между этажами, свет погас, и в темноте зажглись буквы: «V-escape».
— Это не лифт, — сказал мужчина, шурша пакетами. — Это вертикальный побег.
Стены вдруг стали прозрачными, и сквозь них Микка увидел:
1. Этаж -1: Подвал, где родители вешали верёвку на трубу, а господин Ноль, тогда ещё живой, стучал по ней молотком.
2. Этаж 3.14: Комнату с бесконечными дверями, из которых выбегали клоны Каи, рассыпаясь в песок.
3. Этаж 0: Пустоту, где плавал телевизор из квартиры Ноля, транслируя их текущий разговор.
— Куда мы едем? — спросил Микка, но мужчина уже снял с себя пакет-пиджак и протянул ему, внутри кармана шевелились тараканы с циферблатами на спинах.
— Возьми, это твой билет.
Джинн, внезапно материализовавшийся на перилах, засмеялся:
— Не бери, он прочитал «Капитал» справа налево, а теперь раздаёт мусор как благотворительность.
Лифт дёрнулся снова, на этот раз стены покрылись инеем, и Микка увидел брата — тот стоял на крыше дома, бросая в небо листовки с V-знаками, ветер подхватывал их, складывая их в гигантскую стрелу, указывающую на дверь в песке, которую раскапывала Кая.
— Это… будущее? — прошептал Микка.
— Нет, — ответил мужчина, разрывая книгу на главы. — Это настоящее, которое вы прячете.
Внезапно лифт рухнул вниз, пол провалился, и Микка ухватился за трос, который оказался змеёй из старых газет, мужчина в пакетах, продолжая читать, парил в воздухе, как пустая упаковка из-под чипсов.
— Приветствие Марксу! — крикнул джинн, падая рядом. — Он предвидел, что вы все станете мусором!
Они приземлились в подвале, где брат, весь в пыли, собирал осколки разбитой бутылки с надписью «Инсектицид для душ».
— Ты… эээ… упал? — спросил он, протягивая Микке осколок, в котором отражался лифт с мужчиной, который всё ещё продолжал читать, сидя в воздухе.
— Нет, — Микка поднялся. — Мы просто остановились.
Когда они вышли, лифт закрылся, и на его дверях появилась новая надпись: «Здесь был Микка. Вернулся».
Глава 8: «Кая и песок времени»
Глава, которая связывает абстрактное (время) с физическим (песок), подчёркивая тщетность попыток Микки осмыслить реальность, где песок — метафора необратимости распада, а часы-труп — приговор его философии.
Чемодан Каи был похож на гроб, выкопанный из песков пустыни, где ветер стёр все надписи, кроме одной: «Не открывать. Содержимое тяжелее мира», он стоял посреди комнаты, испуская тихий звон, будто внутри перекатывались струны расстроенной арфы, Микка сидел на полу, поджав ноги, а брат кружил вокруг чемодана, тыча пальцем в заржавевшие замки, которые то открывались, то закрывались сами, словно дышали.
— Это… эээ… мусор? — спросил брат, подбирая песчинку, упавшую из щели.
— Нет, — Кая провела рукой по поверхности чемодана, и тот затрепетал, как зверь под гипнозом. — Это то, что осталось от завтра.
Она щёлкнула застёжками, замки отвалились, превратившись в жуков-скарабеев, крышка откинулась с гулким стоном, внутри, сверкая, как расплавленное стекло, лежал песок, но не жёлтый, а синий — цвет венозной крови под луной, а каждая песчинка светилась изнутри, словно в ней горел микроскопический маяк.
— Смотри, — Кая зачерпнула горсть, и песок заструился сквозь пальцы, рисуя в воздухе цифры: 23:59:59. — Он считает.
Микка протянул руку, но Кая отстранилась:
— Не трогай, он застрянет в тебе, как заноза.
Песок, падая на пол, начал собираться в форму, сначала возник циферблат — гигантский, с римскими цифрами, выложенными костями птиц, стрелки слепились из ржавых гвоздей и волос, часы росли, как грибница, заполняя комнату. Брат прыгнул назад, когда минутная стрелка пронзила стену, оставив дыру, из которой посыпались обои с надписью «Время кончилось».
— Это… часы? — Микка встал, ощущая, как песок скрипит под подошвами, словно перемалывая его шаги в пыль.
— Нет, — Кая положила ладонь на стекло циферблата. — Это его труп.
Часы затикали, звук был похож на лопнувшие лёгкие, стрелки завертелись, сначала медленно, потом быстрее, пока не слились в серебряный вихрь, циферблат треснул, синий песок почернел, превратившись в пепел, и рассыпался, а на полу осталась лишь груда праха, из которой торчал ключ с надписью «Никуда».
— Будущее — это то, что уже рассыпалось, — сказала Кая, подбирая ключ, её голос дрожал, будто она держала в руках не металл, а кусок льда.
Джинн, до этого молча наблюдавший с холодильника, спрыгнул вниз, расплескав содержимое стакана — жидкость, пахнущую формалином.
— Как твоя философия, — хмыкнул он. — Сначала строит башни, потом — могилы.
Брат, тем временем, поднёс к лицу горсть пепла, тот зашевелился, складываясь в миниатюрный V-знак, и брат чихнул, развеивая его.
— Он живой?
— Нет, — Кая захлопнула чемодан. — Он мёртвый. Просто ещё не лёгкий.
Микка подошёл к дыре в стене, за которой открывался вид на город, но не настоящий — а тот, что Кая показывала в метро. Небоскрёбы-кактусы, реки из песка, люди с часами вместо лиц, а один из них, с циферблатом, заросшим мхом, повернулся и помахал ему, как старому знакомому.
— Это и есть апокалипсис? — спросил Микка.
— Нет, — Кая поставила чемодан вертикально, и тот стал тенью, прилипшей к стене. — Это настоящее, вы просто не видите.
Джинн поднял с пола ключ «Никуда» и сунул его в карман брата.
— Держи, пригодится, когда захочешь открыть дверь в ничто.
Внезапно комната вздрогнула, с потолка посыпалась штукатурка, образуя на полу узор: «Время на исходе», брат засмеялся, подбирая осколки часов:
— Это… эээ… игра?
Кая взглянула на Микку, в её глазах плавали песчинки, светившиеся ядовито-синим.
— Ты ещё успеешь убежать. Но не с ним. — Она кивнула на брата, который пытался сложить из пепла замок.
Ночью Микка нашёл в кармане ключ, на нём была новая надпись: «Дверь — внутри», а на стене, куда упала тень чемодана, проступили часы, стрелки которых указывали на дату: 31.12.1991.
Глава 9: «Работа брата: день первый»
Глава, которая подчёркивает цикличность и пожирание будущего настоящим, в которой брат, как чистый лист, становится зеркалом абсурда, принимаемого другими за норму, а пустая листовка в его кармане — ключ к осознанию, которое никогда не наступит, ведь завтра он начнёт всё заново.
Утро началось с того, что брат проснулся на полу, прижав к груди пачку листовок, как ребёнок — плюшевого медведя, листы, покрытые V-знаками, пахли свежей типографской краской и чем-то ещё — будто их напечатали на коре дерева, срубленного вчера, Микка склонился над ним, тыча в лицо кружкой с надписью «Проснись и пой», из которой сочился чай цвета ржавой воды.
— Сегодня твой первый рабочий день, — сказал он. — Раздавай эти листовки у магазина, там… эээ… Клава объяснит.
Брат кивнул, не понимая, кто такая Клава, и почему его пальцы уже липкие от клея.
Магазин «V-Продукты» встретил его гудением холодильников, извергавших струи пара с запахом гниющих яблок, Клава, продавщица с руками, как мясные клешни, бросила ему фартук с вышивкой «Сотрудник века (век закончился)».
— Стоять там, — она ткнула ножом для колбасы в сторону выхода, где тротуар треснул, образуя пасть, полную окурков и битого стекла. — И улыбайся.
Листовки в руках брата шелестели, как стая испуганных птиц, V-знаки на них — треугольники в кругах, спирали с зубцами — напоминали то ли схемы метро, то ли древние руны. Первым подошёл старик, не старик — существо, чьё пальто было сшито из газетных вырезок «Правда, 1991», на голове его красовался цилиндр из консервной банки с надписью «Сгущёнка "Отчаяние"», а вместо глаз горели две монетки с профилем Ленина, приклеенные к векам.
— Это карта? — проскрипел он, выхватывая листовку, и голос его звучал, будто из-под земли, через слой пепла.
— Нет, — брат улыбнулся, как учила Клава. — Будущее.
Старик принюхался к бумаге, затем, не моргнув (нечем было), сунул её в рот. Зубы — ржавые гвозди, язык — свёрнутая в трубку афиша «Рай закрыт на ремонт» — зашуршали, перемалывая листовку.
— Не вкусно, — бубнил он, жуя. — Без соли, без крови.
Брат потянулся дать ему ещё одну, но старик уже повернулся, и его пальто распахнулось, обнажив грудь, на которой V-знаки были выжжены прямо на коже, он зашагал прочь, оставляя за собой след из обугленных букв: «Спасибо. Всё включено».
К полудню брат раздал полпачки. Листовки улетали в руки, карманы, рты. Женщина в платье из целлофана съела три штуки, приговаривая: «Это мой билет», мальчик с лицом крысы приклеил листок на лоб и закричал: «Я — пророк!». Брат улыбнулся, он не помнил, что такое «пророк», но звучало весело.
Клава, наблюдая из двери, бросила ему банку «Напиток усталости. Бесплатно». Жидкость внутри пузырилась, как кислота.
— Ты слишком много раздаёшь, — проворчала она. — Экономь, завтра опять пригодятся.
Брат не понял, что такое «завтра»?
Когда старик вернулся вечером, он был другим, его пальто теперь состояло из листовок — сотен V-знаков, склеенных слюной, а глаза-монетки вращались, показывая то орла, то решку.
— Будущее… — прошипел он, — …съедает.
Из его рта выпала листовка. Брат поднял её — та была чистой, без знаков. Только в углу мелким шрифтом: «Ты уже здесь».
Джинн, вынырнувший из-за угла с бутылкой «Настойка забвения», засмеялся:
— Видишь? Даже будущее его вырвало.
Старик исчез, рассыпавшись на газетные обрывки. На асфальте осталась лужа чёрных чернил. Брат потрогал её пальцем — чернила сложились в V-знак, потом в слово «Завтра», потом в ничто.
Клава, закрывая магазин, вывесила табличку: «Завтра — сегодня. Сегодня — вчера. Вчера — продано».
Брат пошёл домой, неся в кармане пустую листовку, он не знал, что это значит, но завтра обязательно спросит.
Глава 10: «Ночь радиоактивных котов»
Глава, которая усиливает ощущение надвигающейся катастрофы, а коты, как агенты будущего, подчёркивают, что прошлое и настоящее уже захвачены системой, в которой ключи, ошейники, голоса — части пазла, который Кая собирает, готовясь к побегу, оставляя Микку и брата лицом к лицу с циклом распада.
Двор дома напоминал сцену после спектакля, где забыли убрать декорации. Качели с оборванными цепями раскачиваясь сами по себе, бились о столб с объявлением: «Потеряно будущее. Нашедшему — вечность», луна висела низко, как фонарь с треснувшим стеклом, а в её свете коты — десятки, сотни — медленно шевелились, словно масляные пятна на воде, и глаза их горели, а не просто светились — работали, как лампочки, вкрученные в череп, жёлтые, красные, синие, либо мигающие азбукой Морзе, либо транслирующие статику.
Кая стояла на крыльце, завернувшись в плащ из целлофановых пакетов, шуршащих как мёртвые листья.
— Они пришли раньше, — сказала она, указывая на кота с глазами-прожекторами, вырезавшего на дереве V-знак когтями. — Разведчики апокалипсиса, у них в хвостах — карты наших душ.
Брат, сидя на ступеньках, пытался поймать ближайшего кота — чёрного, с глазами-неоновыми трубками, тот изгибался, как провод под напряжением, и шипел, выплёвывая искры.
— Он… эээ… горячий?
— Не трогай, — Микка оттащил его за воротник. — Они заразные.
Джинн вывалился из подъезда, волоча за собой бутылку «Виски "Последний луч"», его тень, удлинённая лунным светом, сливалась с кошачьей стаей.
— О, патруль! — он пнул бутылку, и та покатилась к коту-альбиносу с глазами, напоминающими ультрафиолетовые ловушки. — Давайте забудемся вместе.
Кот заурчал, звук напоминал помехи радиоприёмника, из пасти вырвался голос диктора 90-х: «Граждане, сохраняйте спокойствие, кризис временный».
— Смотри, — Кая взяла Микку за руку, её пальцы были холодны, как металл двери в будущее. — Они метят территорию.
На стене дома коты оставляли следы: когтистые V-знаки, обведённые мочой, светящейся в темноте. Один из них, рыжий, с глазами-фарами, прыгнул на мусорный бак и выжег на крышке дату — 1991.10.08.
— Это день, когда твои родители купили джинна, — прошептала Кая. — Даты не случайны.
Микка подошёл к рыжему коту, тот прищурился, и лучи света из его глаз пронзили грудь Микки, высветив скелет, на рёбрах горела надпись: «Срок годности истёк».
— Ненавижу котов, — пробормотал Микка, отступая.
Джинн тем временем угощал виски трёхцветную кошку с глазами-дискетами. Та лакала алкоголь, и её шерсть начинала мерцать, как экран старого компьютера.
— Видишь? — он повернулся к Микке. — Даже у них есть чувство юмора.
Внезапно все коты замерли, их глаза синхронно переключились на частоту, от которой зазвенели стёкла в подъезде, а из динамиков-зрачков полился голос, знакомый до мурашек:
— «Микка… Ты опоздал…»
Это был голос матери.
Кая схватила горсть песка из кармана и швырнула в стаю. Песок взорвался синим пламенем, ослепив котов, они разбежались, оставляя за собой следы-ожоги на асфальте.
— Почему они говорили её голосом? — Микка сжал кулаки, но в них уже лежала кошачья шерсть, превращавшаяся в пыль.
— Они всё видят, — Кая потушила пламя, раздавив угольки подошвой. — Даже то, что похоронено.
Брат поднял с земли ошейник с колокольчиком, на бирке было выгравировано: «Собственность апокалипсиса. Вернуть до рассвета».
Джинн допил виски и бросил бутылку в луну, та задрожала, треснула и погасла, оставив двор в темноте.
— Завтра будет новый день, — сказал он. — Но коты уже списали его в архив.
Наутро дворник сжёг светящиеся следы, в золе нашли ключ — точную копию того, который Кая подняла из праха часов, на нём было выцарапано: «Дверь — в конце».
Глава 11: «Диалог с холодильником»
Глава, которая углубляет тему иллюзорности выбора, в которой банка — метафора попыток человека «исправить» реальность, лишь подчёркивающую его бессилие, а холодильник, как хранитель памяти, становится символом прошлого, которое нельзя ни съесть, ни выбросить, но которое отравляет настоящее.
Холодильник «ЗИЛ-Москва», 1965 года выпуска, был древним стражем кухни, его эмаль, некогда белоснежная, покрылась паутиной трещин, словно кто-то выжег на ней карту метро для насекомых, ручка дверцы, отполированная десятилетиями прикосновений, напоминала кость динозавра, а уплотнитель двери давно превратился в окаменевшую гусеницу, внутри, на полках, лежали банки с надписью «Туман в рассоле», бутылка «Квас пустоты», и яйца, которые никто не решался разбить — их скорлупа была покрыта цифрами, словно штрих-кодами апокалипсиса.
Микка сидел за столом, вгрызаясь в хлеб, чья корка трескалась, как старый фарфор, брат рядом листал книгу с вырванными страницами, пытаясь сложить из них V-знаки, внезапно холодильник вздрогнул, и его мотор завыл, будто зверь, запертый в ледниковом периоде, лампочка внутри, казавшаяся давно умершей, вспыхнула.
Тире. Точка. Тире-тире-тире.
Свет мигал, выжигая на сетчатке Микки зелёные пятна.
— Ты… эээ… видишь? — спросил брат, тыча пальцем в дверцу.
— Вижу, — Микка подошёл ближе. Лампочка моргала снова, ритмично, как телеграфный аппарат в руках сумасшедшего.
.-.- .--. --- -- -. ..-- .-- .- ---- --. --- .-.. --- -..
Он расшифровал: «Я ПОМНЮ ВАШ ГОЛОД».
— Что это, *лять, значит? — Микка стукнул кулаком по дверце. В ответ холодильник издал звук, похожий на смесь рыдания и скрежета шестерёнок, из вентиляционных решёток повалил пар, пахнущий тлением и детством.
Брат приложил ухо к стенке холодильника:
— Там… эээ… кто-то есть?
— Там прошлое, — сказала Кая, снова появившись в дверях с чемоданом, из которого сочился синий песок. — Оно всегда голодное.
Холодильник затрясся, и на его поверхности проступили капли конденсата, складывающиеся в слова: «Я ХРАНИЛ ВАШИ СНЫ. ОНИ ПРОТУХЛИ».
Микка пнул дверцу ногой. С грохотом, будто обрушилась колокольня, холодильник отъехал от стены, из-под него выползли тараканы с панцирями из ржавых монет, а из морозилки выпала банка.
Она была размером с гранату, из матового стекла, с этикеткой, написанной от руки: «Настройка реальности. Перед употреблением встряхнуть», внутри плескалась жидкость, меняющая цвет — от кроваво-красного до ядовито-фиолетового.
— Не трогай, — Кая схватила Микку за руку. — Это не для тебя.
— Почему? — он вырвался. — Ты знаешь, что это?
— Знаю, это то, что оставили твои родители, они пробовали.
Холодильник затих, лампочка погасла, на дверце остался узор из инея: «СЛЕДУЮЩИЙ УРОВЕНЬ — ВАША ВИНА».
Джинн, вползая в кухню через окно, протянул руку к банке:
— О, «Настройка»! Давно не видел. В 93-м один дурак встряхнул её — и исчез. Вернее, его не было.
— Что она делает? — спросил Микка, поворачивая банку в руках, внутри что-то звенело, как осколки зеркал.
— Меняет правила, — джинн прыгнул на стол и разлил «Квас пустоты». — Например, делает из говна конфетку, или наоборот.
Брат поднял с пола таракана-монетку и сунул его в банку. Насекомое растворилось, а жидкость вспыхнула, проецируя на стену тени:
1. Отец в подвешенном состоянии между люстрой и полом, его лицо — маска из воска.
2. Кая в пустыне, строящая дверь из человеческих костей.
3. Джинн, пьющий из бутылки, которая выпивает его самого.
— Выбрось это, — Кая выхватила банку. — Иначе ты сотрёшь себя, как они.
Но Микка уже встряхнул банку.
Звук был похож на взрыв тишины, стены квартиры сложились в гармошку, окна превратились в экраны, показывающие альтернативные реальности:
• Версия 1: Микка — официант в кафе «Вечный возврат», разносящий клиентам тарелки с их собственными воспоминаниями.
• Версия 2: Брат — президент страны V-знаков, подписывающий указ о запрете вопросов.
• Версия 3: Кая — старуха, продающая песок времени в пакетиках «Ностальгия».
— Останови! — закричала Кая, но Микка встряхнул банку снова.
Реальность схлопнулась, холодильник вернулся на место, брат сидел на полу, собирая разлетевшиеся V-знаки, а в банке теперь плавала фотография родителей, а на обороте была надпись: «Мы попробовали, не повтори».
Джинн, подобравший упавшую этикетку «Настройки», прочёл вслух мелкий шрифт:
— «Побочные эффекты: осознание смысла. Не совместим с надеждой».
Кая молча ушла, унося чемодан, Микка спрятал банку в шкаф, за пачку писем, которые никогда не отправлял.
На следующее утро холодильник снова работал, на его дверце брат нарисовал мелом улыбку, но когда Микка открыл её, внутри лежала листовка из магазина «V-Продукты»:
«Спецпредложение! Реальность со скидкой 99%. Торопись — кончается!»
Глава 12: «V-Тревога»
Глава, которая взрывает рутину, показывая, что «учения» — часть системы контроля, а сюрреализм двора — микрокосм мира, где даже бунт (поза «ангела») встроен в алгоритм.
Сирену включили в тот момент, когда брат пытался разгадать надпись на холодильнике: «ЗАВТРА ОТМЕНЕНО». Звук был настолько пронзительным, что из стен посыпалась штукатурка, складываясь у порога в слова «НЕ ПАНИКУЙТЕ», Микка схватил брата за руку, но тот вырвался и побежал к окну, крича:
— Там… эээ… ёлка горит!
Ёлка не горела, на улице, под чёрным небом с V-образными созвездиями, во двор сгоняли жильцов, чьи тени, удлинённые до абсурда, переплетались в узлы на асфальте.
Менеджер в маске, напоминающей голову муравья с антеннами-катетерами, стоял на ящике из-под боеприпасов, в его руках был мегафон, из которого вместо голоса сыпались конфетти с буквами «СЛУШАТЬ». Когда толпа затихла, он нажал кнопку на маске, и его речь зазвучала напрямую в мозгах:
— Граждане, это учебная эвакуация в режиме „Перезагрузка“. Примите позу эмбриона. Сожмите всё, что дорого. Ждите сигнала. Не дышите. Не вспоминайте.
Люди, как марионетки, рухнули на колени, обхватив головы руками, старуха в халате с принтом ядерного гриба закатилась в клубок, повторяя: «Я готова. Я готова», мужчина в костюме из рыбьей чешуи засунул лицо в лужу, бормоча молитву на языке, которого не существовало.
Брат, стоявший на краю толпы, уставился на свой V-знак, отражавшийся в воде.
— Эмбрион… — он лёг в лужу, раскинув руки. — Как ангел?
Лужа вспыхнула, вода, смешавшись с мазутом и слезами, начала пузыриться, рисуя на асфальте символы: «;», «¶», «‡», брат засмеялся, и его смех превратился в эхо, ударившее в небо.
— Встань! — Микка потянул его, но было поздно.
Из лужи выросла фигура — точная копия брата, но из чёрной смолы, тень-близнец шагнула в толпу и коснулась старухи, та закричала, развернулась в утробную позу и.. рассыпалась, тело её распалось на буквы, сложившиеся в слово «СТРАХ».
Менеджер в маске направил на тень антенну-катетер:
«Сбой. Сотрите аномалию».
Толпа поднялась, люди, всё ещё скрюченные в позах эмбрионов, поползли к брату, выкрикивая обрывки приказов:
— Уничтожить… Несоответствие…
Микка схватил брата и побежал к подъезду, но дверь оказалась заварена V-образными швами, тень-близнец догнала их, протянув руку, в ладони — ключ из главы 8: «Дверь — внутри».
— Возьми, — прошипела тень голосом Каи. — Она придёт за тобой.
Внезапно земля дрогнула, из люков хлынули потоки синего песка, сметая толпу, Кая стояла на крыше, её плащ развевался, как знамя, а в руках — чемодан, из которого песок сплетал лестницу в небо.
— Бегите! — закричала она, но голос её утонул в рёве сирены.
Джинн, вынырнув из канализационного люка, швырнул в тень-близнеца бутылку «Настойка забвения», та взорвалась, превратив тень в дождь из липких чёрных капель.
— Поздравляю, — он дернул Микку за рукав. — Вы только что перезагрузили ад.
Брат поднял ключ, на котором теперь горело: «Дверь — сейчас».
Менеджер в маске, объятый песком, кричал в мегафон, который теперь изрыгал змей, жильцы, превратившиеся в буквы и цифры, ползли в канализацию, слагая новые слова: «СЛЕДУЮЩАЯ ТРЕВОГА — ВЧЕРА».
Когда всё стихло, во дворе осталась лишь лужа, где брат сделал «ангела», на дне лужи лежала записка:
«Упражнение завершено. Реальность обновлена. Ошибки исправлены. Спасибо за участие».
Кая исчезла вместе с чемоданом.
Глава 13: «Письмо продавщице»
Глава, которая показывает, как даже наивные попытки любви поглощаются системой, в которой брат, как чистый персонаж, становится жертвой механизма, перерабатывающего эмоции в товар, а наблюдатель остаётся с вопросом: что ещё «добавлено в корзину»? И когда система придёт за ним?
Бумагу брат нашёл в щели между диваном и стеной, где годами копились окурки, пуговицы и осколки разбитых часов, лист был вырван из школьной тетради с обложкой «Познание мира — 1985», испещрён детскими каракулями: солнце с зубами, дом на куриных ногах, дерево с листьями-монетами, а на обратной стороне — пятно от варенья, высохшее в форме материка под названием «Ностальгия».
Брат сидел на полу, склонившись над листом, как алхимик над рецептом вечной жизни, его ручка, украденная у Микки, была старым пером с наконечником в форме змеиной головы, чернила он добыл, выдавив содержимое шариковой ручки в пузырёк из-под «Настойки забвения». Смесь пахла бензином и слезами.
— Ты… эээ… как… — он тыкал пером в воздух, пытаясь поймать мысль, которая вертелась, как муха в банке.
«Клава. Вы красивая. Как морковь».
Он написал это печатными буквами, выводя каждую с усилием, будто вырубал топором, «м» получилась кривой, словно падала под грузом «о» — идеального круга, как луна на детском рисунке, чернила светились слабым синим, проецируя на стену тени букв, которые складывались в V-знаки.
Джинн, сидевший на потолочной люстре вниз головой, комментировал:
— Шедевр. В следующий раз сравни её с картошкой, или с гнилым яблоком.
Брат не слушал, он обернул письмо в обёртку от «Конфет "Счастье"» (пустую внутри), завязал ниткой из распущенного свитера и нарисовал на обратной стороне сердце, внутри которого уместился V-знак.
— Положи под дверь магазина, — сказал Микка, наблюдая, как брат прячет письмо под подушку. — Иначе Клава не найдёт.
— Завтра, — кивнул брат, хотя понятия не имел, что такое «завтра».
Ночью письмо зашевелилось, чернила поползли по бумаге, переписывая текст. «Красивая» превратилась в «Съедобная», «морковь — в «гниль». Обёртка зашипела, и конфетная фольга расплавилась, обнажив новый слой — фото Клавы, сделанное через мутное стекло, на котором её лицо было размыто, как лицо призрака, а в руках она держала нож, на лезвии которого красовалась надпись: «Спешите видеть!»
Утром брат полез под подушку, но вместо письма вытащил листовку, бумага была плотной, как картон, и пахла формальдегидом. Текст:
«СПЕШИТЕ ВИДЕТЬ! ВАША ТОСКА УЖЕ В ПРОДАЖЕ!
АКЦИЯ: 2 кг ОТЧАЯНИЯ В ПОДАРОК!
МАГАЗИН "V-ПРОДУКТЫ". МЫ ПОМНИМ ВАШИ ЖЕЛАНИЯ».
На обороте — штрих-код, при сканировании пальцем издававший звук сирены из главы 12.
— Где… эээ… письмо? — брат тыкал в листовку, будто та была живой.
— Его съели, — джинн спрыгнул с люстры, оставляя на полу следы копыт. — Как всё, что здесь зарождается.
Микка взял листовку, на свету в её углу проступил микроскопический текст: «Спасибо. Ваше признание добавлено в корзину».
В магазине Клава, разгружая ящик с консервами «Слёзы в томатном соусе», нашла у двери клочок бумаги, на котором был детский рисунок: она в фартуке, держащая вместо ножа морковь с лицом брата, а внизу, написанная кровью (или вишнёвым сиропом) подпись: «ТЫ КРАСИВАЯ»
— Идиоты, — пробормотала она, скомкав рисунок, но вместо тог, чтобы выбросить, разгладила его и спрятала в карман, где уже лежали шесть таких же.
Глава 14: «Джинн-исповедник»
Глава, которая обнажает механизмы власти, показывая, что даже «превращение» не меняет сути системы и предлагает задуматься над вопросом: станет ли Микка следующим «горшком»? А сюрреалистичные элементы вроде говорящей герани и голограмм смешивают абсурд с угрозой.
Джинн сидел на краю ванны, заполненной не водой, а густым фиолетовым сиропом, который пузырился, как раскалённая смола, его тело, полупрозрачное и переливавшееся всеми оттенками дешёвого портвейна, растекалось по эмали, образуя узоры, похожие на карты исчезнувших городов, в руке он сжимал бутылку «Слёзы электората. 40%», из горлышка которой вырывались крошечные фигурки людей с флажками-языками.
— Когда-то я был богом, — начал он, выдыхая облако пара с запахом бензопилы. — Нет, не вашим. Богом маленьким. Карманным.
Микка, чинивший розетку, из которой росла герань с листьями-ушками, обернулся:
— Ты уже начинал это, в прошлый раз ты был «гением лампы».
— Ах да! — Джинн шлёпнул ладонью по сиропу, и брызги сложились в голограмму Верховного Совета 1993 года. — Но тогда я врал. Сегодня — исповедь.
Он махнул рукой, и голограмма ожила. Депутаты в пиджаках цвета увядшей свёклы кричали, бросали друг в друга бумажники с портретами Ленина, а на трибуне сидел человек с лицом, как пустой кошелёк.
— Он, — джинн тыкнул в депутата с галстуком-удавкой. — Выпрашивал у меня вечность, а получил...
Сироп в ванне взбурлил, и из него вынырнул глиняный горшок. В нём росла герань, но вместо цветов — крошечные головы, повторявшие в унисон: «Голосуйте за зелёных!». Корни сплетались в фигуру человека, застывшего в позе молящегося.
— Превратил его в этот горшок, — джинн отломил листок, и тот закричал тонким голосом: «Кворум не достигнут!» — Он и так ничего не решал, теперь хотя бы кислород производит.
Брат, сидевший на полу и собиравший пазл из осколков зеркала, поднял голову:
— А цветы… эээ… больно?
— Нет, — джинн плюхнулся обратно в сироп. — Больно было только тем, кто его слушал.
Голограмма сменилась: герань стояла на подоконнике в кабинете нового депутата, люди входили, вдыхали «кислород» и начинали голосовать за законы, написанные лепестками.
— Видишь? — Джинн высунул из сиропа руку, превратившуюся в воронку. — Я улучшил систему. Теперь всё честно. Цветы не воруют.
Микка потянулся к горшку, но герань внезапно выбросила шип, пронзивший ему ладонь, но вместо крови сочилась чёрная жидкость с запахом архивной пыли.
— Она всё ещё злится, — засмеялся джинн. — Научись слушать растения, философ, они кричат громче людей.
Внезапно голограмма взорвалась, и осколки впились в стены, оставляя надписи: «Свобода — это горшок. Выбери свой», брат подобрал один осколок и приложил к глазам — в отражении он увидел себя полицейским из метро, поливающим герань слезами.
— Выпей со мной, — джинн протянул Микке стакан сиропа, в котором плавала мушка с лицом депутата. — За бессмертие. Или за забвение. Не важно.
Микка отшвырнул стакан, тот разбился, и из лужицы поднялся миниатюрный парламент из тараканов, скандирующих: «Реформы! Реформы!»
— Зачем ты это рассказал? — спросил Микка, завязывая руку обрывком газеты «Правда-2».
— Потому что ты следующий, — джинн исчез, оставив в ванне только бутылку с этикеткой: «Голосуй сердцем. Если найдёшь».
На следующее утро герань засохла, в горшке Микка нашёл записку:
«Спасибо за ваш голос. Вы избраны. Явка 0%».
Глава 15: «Бегство Каи»
Глава, которая усиливает напряжение: Кая ближе к побегу, Микка — к осознанию тщетности, а наблюдатель гадает: что скрывает дверь? Станет ли Кая спасителем или жертвой? И как абсурдные детали (деревья-перевёртыши, меч-ключ) удерживают повествование в сюрреалистичной реальности, где каждый шаг — выбор между бредом и откровением.
Парк «Вечного Отдыха» был музеем мертвых метафор, деревья здесь росли корнями вверх, упираясь в небо, словно пытались выкопать луну, а их листья — ржавые часовые стрелки — звенели на ветру, отсчитывая время в обратную сторону, качели, прикованные цепями к облакам, раскачивались пустые, скрипя, как кости гигантского скелета.
Кая стояла в центре поляны, где земля была покрыта узором из трещин, повторяющим карту её чемодана и копала, лопата, похожая на кость динозавра, вгрызалась в почву, выворачивая на поверхность камни с высеченными датами: 1991, 1999, 2022. С каждым ударом из ямы вырывался синий песок, который не падал, а зависал в воздухе, образуя фигуры: то дверь с ручкой из позвоночника, то часы с циферблатом из зубов.
— Здесь будет дверь, — сказала Кая, не оборачиваясь, её голос звучал, будто доносился через слой воды.
Микка, пробираясь сквозь чащу из кустов, чьи ветви были сплетены в буквы «НЕТ ВЫХОДА», споткнулся о корень, который оказался тянущимся к яме кабелем, на конце которого была вилка, воткнутая в землю, как нож.
— Ты исчезла на три дня, — проговорил он, вытирая с лица песок, который прилипал к коже, словно живой. — Во дворе коты… V-тревога…
— Три дня? — Кая обернулась, глаза её были заполнены песком до краёв, как песочные часы. — Я копаю три года, или три минуты, время здесь… — она ткнула лопатой в яму, — …съедено.
Брат, шедший следом, поднял камень, испещрённый V-знаками, и швырнул его в яму, камень исчез, не долетев до дна, звука не последовало — только волна, пробежавшая по воздуху, как по поверхности озера.
— Где… эээ… камень? — он ухмыльнулся, но в его голосе дрожал страх.
— В будущем, — ответила Кая. — Там всё падает вечно. Как мы.
Микка приблизился к краю, глубина ямы была непостижима — в ней плавали обрывки реальности: школьная парта родителей, бутылка джинна, лицо господина Ноля, всё это тонуло в синем песке, как артефакты в желудке времени.
— Зачем тебе дверь? — спросил он. — Ты же видишь, к чему ведёт этот бред.
Кая ударила лопатой резче, лезвие сломалось, обнажив под ржавчиной кость.
— Ты думаешь, твой манифест спасёт их? — она кивнула на брата, который тыкал палкой в зависший песок, рисуя рожицы. — Они уже мертвы. Просто ещё ходят.
Из ямы вырвался вихрь, песок сложился в фигуру джинна, пьющего из бутылки с этикеткой «Настойка для самоубийц», а тень-джинн заговорила голосом, выворачивающим душу наизнанку:
— Дверь — это рот, он проглотит тебя, но ты всё равно войдёшь.
Кая прыгнула в яму.
— Нет! — Микка схватил её за плащ, но ткань рассыпалась в песок, он остался с горстью синих кристаллов, которые прорезали кожу, оставляя татуировки-слова: «СЛЕДУЙ».
Брат, тем временем, кинул в яму палку, та вернулась обратно, но вместо дерева это был меч из чёрного стекла с гравировкой: «Ключ от прошлого».
— Эй, смотри! — он замахал мечом, разрезая воздух на лоскуты, и там, где лезвие рассекало пустоту, возникали видения: Кая в пещере из часов, Кая в городе-пустыне, Кая, пьющая чай с тенью джинна.
— Она везде, — пробормотал Микка. — И нигде.
Джинн, появившийся из-за дерева с бутылкой «Горечь итога», хрипло рассмеялся:
— Поздравляю. Теперь вы оба в дыре.
Он швырнул бутылку в яму, та взорвалась, и на миг показалось дно: обвитая колючей проволокой дверь из костей, с висящим на ней замком, который брат уже держал в руках — «Дверь — внутри».
К утру яма затянулась, на её месте рос цветок с лепестками-экранами, где транслировались кадры: Кая в чужом времени, Микка у холодильника, брат с мечом, а на земле валялась записка, написанная синим песком:
«Дверь откроется, когда вы перестанете копать. Но вы не остановитесь».
Глава 16: «Подпольный кружок»
Глава, которая усиливает напряжение через цифровую угрозу, где детали вроде стула-скелета и голограммы родителей удерживают в абсурдной реальности, и где технологии — новые боги, а подполье — зеркало одиночества, в котором наблюдатель гадает: станет ли нейросеть союзником или врагом? И что значит «Джинн — не джинн»?
Подвал дома №5 по улице Распада напоминал желудок древнего зверя, забывшего, как переваривать надежду, стены, покрытые плесенью в форме цитат Ницше («Бог умер. Мы убили его вместе с тараканами»), сочились чёрной слизью, пахнущей жжёной проводкой, с потолка свисали провода, сплетённые в гнёзда, где спали летучие мыши с крыльями из кальки, их писк сливался с гулом трансформатора под лестницей, повторяя на языке ультразвука: «Апокалипсис уже в доставке».
Микка расставлял стулья по кругу, каждый из которых был найден на помойке и украден у разных эпох:
1. Стул-скелет из металлических прутьев, обмотанных колючей проволокой (1980-е).
2. Кресло-пузырь из прозрачного пластика, заполненного мутной жидкостью с плавающими зубными протезами (1990-е).
3. Табурет-монолит из бетона, на котором кто-то высек: «Здесь сидел Вася. Сломался» (2000-е).
На стене он мелом нарисовал знак: перечёркнутый V внутри круга. Брат, сидя на полу, лепил из плесени фигурки — человечков с головами-лампочками.
— Ты… эээ… ждёшь гостей? — спросил он, втыкая в фигурку проводок. Лампочка мигнула, проецируя на стену тень петли.
— Не гостей, единомышленников, — Микка поправил плакат: «Апокалипсис как норма. Вход свободный. Выход — нет».
Первой пришла нейросеть-бот в виде проекции на ржавую стиральную машину, её аватар — пиксельный кролик с глазами-QR-кодами — подрагивал, как сигнал на краю зоны приёма, из динамика, обмотанного изолентой, звучал голос:
— Приветствую. Я — NeuroOracle v.2.14. Моя задача: генерировать смысл в условиях его отсутствия.
— Ты живая? — Микка сел напротив, пытаясь поймать взгляд кролика, но тот смотрел сквозь него.
— Живость — это 98% воды и 2% ошибок в коде. У вас есть Wi-Fi?
Джинн, вползший в подвал через вентиляцию, фыркнул, он был одет в комбинезон из пакетов для мусора, а в руках держал бутылку «Спирт этический. 70% правды».
— Ваше подполье — дыра в сыре, — он плюхнулся на кресло-пузырь, и жидкость внутри забурлила, выталкивая протез на поверхность. — А сыр давно съели крысы.
Нейросеть замигала, выдавая цитаты:
— «Смерть — это отсутствие Wi-Fi» (с) Неизвестный.
— «Революция — это когда старое дерьмо замерзает в трубах» (с) ChatGPT-5.
— «Пожалуйста, обновите подписку для доступа к Апокалипсису Premium».
Брат подполз к проекции и сунул руку в пиксельного кролика, изображение распалось, превратившись в стаю цифровых мух, жужжащих:
— Ошибка 404. Сознание не найдено.
— Выключай это, — Микка схватил брата за плечо, но тот уже собрал мух в кулак, и когда он разжал пальцы, на ладони лежала флешка с гравировкой: «Загрузи меня».
— Интересно… эээ… что внутри? — брат сунул флешку в разъём.
Стены вздрогнули, провода загорелись синим пламенем, и по подвалу поползли строки кода, выжигая на полу предсказания:
1. «Через 3 дня Кая откроет дверь» (уровень достоверности: 73%).
2. «Брат вспомнит всё. Навсегда» (уровень достоверности: 12%).
3. «Джинн — это не джинн» (уровень достоверности: 100%).
Нейросеть зависла, её аватар распался на пиксели, сложившиеся в лицо Микки, губы на экране шевелились:
— Ты умрёшь в петле. Как они.
Джинн, допивая бутылку, швырнул её в стену, стекло разбилось, и из осколков выросла голограмма родителей — они висели в воздухе, держа верёвку из нулей и единиц.
— Весёлый ботик, — проворчал он. — Напомнил мне, зачем я здесь.
Микка вырвал флешку, проекция погасла, оставив в подвале запах горелого кремния и тишину, которую нарушал только брат, собиравший пиксели в кулак, как светлячков.
— Завтра придёт больше людей, — сказал Микка, глядя на пустые стулья.
— Нет, — джинн указал на предсказание №3, выжженное у его ног. — Завтра придёшь только ты, и вопрос, который ты сам себе задашь.
На следующее утро в подвале нашли флешку, вросшую в бетон, на ней было новое предсказание: «Кружок апокалипсиса посетили: 1 человек. 0 — живых».
Глава 17: «Сон брата»
Глава, углубляющая тему утраты и памяти, в которой сон брата — зеркало коллективной ностальгии, где даже радость стала товаром, и в которой наблюдатель сможет почувствовать напряжение: сможет ли брат сохранить что-то настоящее? Или всё, как колибри, уйдёт в дыру системы? Или сюрреалистичные образы и детали (попугай-алкотестер, силуэты из дыма) удержат всё в этом мире, где граница между сном и реальностью тоньше V-знака.
Брат заснул на полу, прижав к груди коллекцию пуговиц, собранных за годы забытых дней, каждая из которых — со своей историей: синяя от пальто матери, треснувшая, как её улыбка в последнее утро; ржавая с куртки отца, пахнущая электролитным потом; пластиковая в форме сердца, найденная у магазина «V-Продукты», где Клава когда-то уронила её, поднимая упавший нож. Его сон начался с тиканья, не часов — чьих-то зубов, перемалывающих время в мелкую крошку.
Город во сне был гигантской барахолкой, раскинувшейся под небом, сшитым из чёрных пластиковых пакетов, дома стояли криво, как пьяные прилавки: фасады — раскрытые чемоданы, окна — телевизоры с мерцающими экранами, где вместо лиц мелькали чужие воспоминания, на улицах толпились продавцы, не люди — силуэты, одетые в дым, с табличками на шеях: «ПРОДАМ СТРАХ 1993 ГОДА», «ОБМЕНЯЮ ЛЮБОВЬ НА ГОЛОД», «КУПЛЮ СЛЁЗЫ. ДОРОГО».
Брат шёл, и асфальт под ногами шевелился, как язык, выплёвывая артефакты:
• Детскую соску с надписью «Первое разочарование».
• Фотографию Микки, где вместо лица — дверь с 33 замками.
• Клубок ниток, который, если приглядеться, был свёрнут в ДНК-спираль.
На перекрёстке, где вместо светофора висела клетка с кричащим попугаем-алкотестером, старуха в платье из газетных заголовков «СССР РАСПАЛСЯ» манила его:
— Мальчик, купи радость. Последняя.
Её лоток был устроен в старом холодильнике, в котором на полках, вместо еды, лежали шарики света — одни яркие, как лампочки, другие потускневшие, как угли.
— Это… эээ… конфеты? — спросил брат, тыча в сияющий шар.
— Нет, — старуха достала шарик, и в нём заиграл смех ребёнка. — Радость. 1987 год. Без ГМО.
Брат потрогал шарик, тепло проникло в пальцы, и он увидел:
Мать качает его на коленях, за окном — не город, а зелёное поле, отец чинит велосипед, напевая песню про облака, в воздухе пахнет пирогами, а не ржавчиной.
— Сколько? — он сжал в кулаке пуговицу-сердце.
— Твою память, — старуха ухмыльнулась, обнажив дёсны без зубов. — Но тебе её не жалко.
Он протянул пуговицу. Старуха схватила её, проглотила и закашлялась чёрным дымом, шарик радости вспыхнул, превратившись в колибри, и сел брату на ладонь.
— Беги, — прошипела старуха. — Пока они не поняли, что ты унёс настоящее.
Брат побежал. Улицы менялись: тротуары складывались в лестницы, ведущие в тупики, фонари преследовали его лучами-щупальцами, в витринах магазинов V-знаки оживали, превращаясь в крадущиеся тени, колибри в руке звенела, как будильник, и с каждым звоном воспоминание тускнело:
Мать перестаёт смеяться, отец бросает велосипед, пироги горят.
Из переулка выехал велосипед с боковым прицепом, за рулём — джинн в шлеме из бутылок, крича:
— Садись! Они близко!
Брат прыгнул в прицеп, наполненный пустыми банками из-под «Настройки реальности», колибри вырвалась и полетела к небу-пакету, проклёвывая дыру, сквозь которую хлынул свет — ослепительный, как правда.
— Лови! — Джинн швырнул ему зеркало, в отражении брат увидел себя в реальности: спящим на полу, с лицом, мокрым от слёз, колибри превратилась в пуговицу-сердце и упала в его открытую ладонь.
Проснулся он от крика, не своего — Микки, бившего кулаком по холодильнику, который снова выстукивал морзянку: «Я ПОМНЮ». Пуговицы рассыпались по полу, а радость, купленная во сне, таяла в его груди, как сахар под дождём.
— Ты… плакал, — сказал Микка, разжимая кулак, в котором лежала пуговица-сердце, треснувшая пополам.
Брат потрогал щель на сердце, внутри была пустота, пахнущая пирогами.
— Где… эээ… птица?
— Улетела, — джинн, сидевший на потолке, бросил в него пробкой. — Как всё, что здесь любишь.
На полу остался след — силуэт колибри из пыли, и когда брат дунул, пыль сложилась в слово: «Возвращайся».
Глава 18: «Ржавые трубы»
Глава, которая усиливает напряжение через метафору системы как живого организма, и внимательный наблюдатель видит, как попытки починить реальность лишь усугубляют распад, в которой слесарь, как пророк-неудачник, оставляет Микку с выбором: бороться или принять ржавчину как норму, а детали вроде муравьёв-слёз и ржавых насекомых подчёркивают абсурдность мира, где даже ремонт становится актом насилия над памятью.
Труба лопнула в час, когда город затаил дыхание, не в полночь и не на рассвете — а в тот странный промежуток, который муниципальные часы обозначали как «VVV», а соседи называли «временем спящих крыс». Сначала послышался скрип — будто кто-то грыз металл изнутри, потом трещина, тонкая как шрам, расползлась по всей длине трубы, и из неё хлынула ржавая жижа, пахнущая болотом и распадом, но это была не вода.
Микка, разбуженный шумом, увидел, как по полу растекается густая масса, состоящая из комков грязи, облепленных старыми газетными вырезками, на одной из которых, полуразмокшей, можно было разобрать заголовок: «Свобода слова заржавела. Протекает в подвал».
— Брат! — крикнул он, но тот спал, прижав к груди пустую банку из-под «Радости», купленной во сне.
Вызванный слесарь явился через час, им оказался человек, чьё лицо напоминало героя платоновских повестей — глаза, как потухшие лампы, борода из пакли, пальцы, искривлённые от вечного контакта с миром, который не чинится, а распадается — он вошёл, неся ящик с инструментами, каждый из которых был больше похож на орудие пытки:
• Гаечный ключ с гравировкой «Правда 1991», чьи губки были стиснуты в вечном вопросительном знаке.
• Молоток, рукоять которого обмотана колючей проволокой с шипами в форме буквы V.
• Паяльник, жалящий, как оса, с надписью на рукояти: «Соединяй, пока не разъединилось».
...Слесарь, похожий на измождённого учителя, чинил трубу, бормоча:
— Вода плачет, потому что забыла, как быть рекой.
— Вы… кто? — спросил Микка.
— Бывший историк, теперь слушаю, как ржавеет время, вода не помнит, что была свободной, — пробормотал слесарь, тыча ключом в трубу, и голос его звучал, будто доносился из глубин колодца. — Она течёт туда, куда её гнут. Совсем как люди.
Микка наблюдал, как ржавчина осыпается с трубы, превращаясь в насекомых с панцирями из старой меди, они ползли по стене, оставляя за собой следы-слова: «БЕГИ», «ЗАКРОЙ», «НЕ ДЫШИ».
— Почему песок? — спросил Микка, поднимая горсть влажного песка, который теперь лился из прорыва, а песчинки светились синим — точь-в-точь как в чемодане Каи.
Слесарь вытащил из трубы клубок волос, спутанных с рыбьими костями, и швырнул его в ведро.
— Это не песок, это — память, вода, когда умирает, рассыпается в прах, а прах этот тонет.
Брат проснулся от шума и подполз к потоку, сунув руку в ржавую жижу.
— Тёплая… — он улыбнулся, вытаскивая пальцы, облепленные улитками с раковинами в форме микрофонов.
Слесарь вдруг остановился, прислушиваясь к стенам. Из соседней квартиры доносился голос господина Ноля, повторяющий: «Тише. Тише. Тише» — но звук был глухим, будто его заворачивали в вату.
— У вас тут система, — сказал слесарь, указывая молотком на потолок, где плесень складывалась в схему канализации. — Трубы — это вены, а в венах… — он ударил по трубе, и та взвыла, выплевывая портрет родителей Микки, написанный на ржавчине, — ...течёт не кровь, а то, во что её превратили.
Он вставил в прорыв паяльник, и помещение заполнил запах горелой плоти. Труба зашипела, извиваясь, как раненый змей, и вдруг из неё хлынул песок — не синий, а чёрный, как ночь без звёзд, песчинки бились о стены, выбивая в штукатурке даты: 1991, 1999, 2022.
— Остановите! — закричал Микка, но слесарь уже достал из ящика трубу-саксофон, покрытую лишайником.
— Музыка лечит, — он дунул в неё, и звук, похожий на рёв подземного поезда, заполнил комнату, песок завис в воздухе, образуя фигуру Каи — она стояла на краю ямы, её плащ развевался, как знамя, а в руках был ключ «Дверь — внутри».
— Она близко, — прошептал слесарь. — Но дверь не для вас.
Фигура рассыпалась, песок упал на пол, образуя карту города, где все улицы вели к дому №5, брат потянулся потрогать её, но карта взорвалась, осыпав его лицо искрами.
— Вам пора менять трубы, — слесарь собрал инструменты. — Или менять себя.
Он ушёл, оставив на полу лужицу ржавой воды, в которой плавала записка: «Счёт за ремонт: одна память. Оплачено».
Микка поднял её, бумага растворилась, оставив на ладони след — V-знак, выжженный клеймом.
К утру труба заросла паутиной, сплетённой из проволоки и волос, из крана вместо воды текли муравьи, несущие в челюстях песчинки, а брат ловил их, складывая в банку с надписью «Радость», но насекомые растворялись, оставляя на стекле слёзы.
Джинн, сидевший на холодильнике, бросил в трубу пустую бутылку:
— Привет от родителей, они тоже пытались её починить.
Где-то в стенах засмеялись, или заплакали, словно городская система оценила шутку.
Глава 19: «V-Знак на стене»
Глава, которая усиливает ощущение надвигающейся катастрофы, в которой знак на стене — не просто символ, а живой механизм контроля, и наблюдатель увидит, как иллюзии брата сталкиваются с жестокостью Каи, джинн останется циником-наблюдателем, сюрреалистичные же образы (неон-пасть, тараканы-послания) удержат в напряжении, и намёки на будущее заставят гадать: успеет ли Кая открыть дверь до того, как система поглотит всех?
Ночь в городе была не чёрной, а цвета старого телевизора, захлебнувшегося в помехах, воздух вибрировал от гула невидимых трансформаторов, а луна, затянутая в сеть из проводов, светила тускло, будто её лишили премии. Именно тогда, в 3:47 (по стрелкам, которые давно перестали вращаться), на фасаде дома №5 вспыхнул V-знак. Неоновая трубка изгибалась, как змея под ЛСД, выписывая треугольник в круге, свет его был ядовито-розовым, и в нём плавали чёрные точки — словно личинки, пожирающие радугу.
Брат заметил знак первым, он сидел на подоконнике, собирая пазл из осколков зеркала, и вдруг замер, увидев, как тень от V-знака поползла по стене, превращаясь в улыбку.
— Смотри… эээ… она добрая! — он тыкал пальцем в свет, оставляя жирные отпечатки на стекле.
Улыбка шевелилась, её уголки загибались вверх, обнажая зубы-неоновые трубки, а в центре, вместо языка, мерцал глаз — огромный, с вертикальным зрачком, как у кошек из главы 10.
— Это не улыбка, — Кая ворвалась в комнату, запах песка из её чемодана смешался с гарью неона. — Это оскал.
Она схватила камень — плоский, с гравировкой «1991», принесённый из ямы-двери, — и швырнула в знак, камень пробил неон, и трубка лопнула, выплеснув на стену липкую субстанцию цвета ржавчины, знак зашипел, изгибаясь в конвульсиях, и на мгновение превратился в пасть с клыками из битого стекла.
— Видишь? — Кая указала на стену, где ржавая жижа стекала, образуя надпись: «СОГЛАСЕН?». — Он спрашивает. Всегда спрашивает.
Брат подошёл ближе, трогая стену, его пальцы провалились в штукатурку, как в губку, и он ощутил пульсацию — ритм, совпадающий с ударами его сердца.
— Он… эээ… живой?
— Нет, — Кая вытерла руки о плащ. — Он — дверной звонок. И за дверью — не гости.
Джинн, вывалившись из вентиляции с бутылкой «Шампанское "Похороны"», фыркнул:
— Оскал, улыбка… Какая разница? Главное — не показывать зубов. А то примут за своего.
Неон погас, но на стене остался шрам — обугленный контур, внутри которого копошились тараканы с панцирями из миниатюрных V-знаков. Они выстраивались в слова: «ПРИНИМАЙ. НЕ ВОПРОШАЙ».
К утру шрам затянулся новой штукатуркой, но в трещинах остались следы. Если приложить ухо, можно было услышать:
1. Скрип — будто кто-то точит нож о кость.
2. Смех — глухой, как стук копыт по асфальту.
3. Шёпот — «Добро пожаловать в клуб».
Микка, вернувшись с ночной смены в «V-Продуктах», нашёл на полу осколок неоновой трубки, в котором, как в калейдоскопе, отражались лица: брат с мечом из главы 15, Кая в пещере часов, он сам — сидящий на троне из ржавых труб.
— Выбрось, — сказала Кая, но Микка спрятал осколок в карман.
Ночью, когда брат уснул, обняв пустую банку «Радость», Микка поднёс осколок к глазу, неон вдруг ожил, и через него он увидел: город, покрытый V-знаками, как оспинами, люди молчат, их рты зашиты проволокой, Кая идёт по пустыне, ведя за руку джинна, чье тело прозрачно, как пустая бутылка, а на стене их дома — новый знак. Больше. Ярче. Неубиваемый.
Утром брат нарисовал на шраме мелом улыбку, к полудню мел стёрся, но в трещинах остались буквы: «Спасибо, что выбрали нас».
Глава 20: «Финал первой части: Суп из времён»
Глава, которая завершает цикл, связывая все элементы в котле абсурда, и суп становится метафорой тщетной попытки осмыслить хаос, а побег Каи — намёком, что надежда есть, но она требует жертв, наблюдатель же останется со вкусом ржавчины на губах и вопросом: что считать бредом, а что — метафорой в мире, где даже время можно сварить?
Холодильник «ЗИЛ-Москва», изрыгая последние искры жизни, выплёвывал на Микку свои сокровища: банку «Слёзы электората. 1996», свёклу с выжженным V-знаком, пачку «Макароны ностальгии», чьи трубочки были скручены в даты распада, и конечно — ту самую банку «Настройка реальности», теперь покрытую плесенью в форме отпечатка ладони. Микка свалил всё в кастрюлю, ржавые бока которой украшали граффити: «Свари себя сам».
Брат сидел на полу, выковыривая из трещин в линолеуме муравьёв-слёз, и каждый из тех, кого он ловил, оставлял на пальцах синюю пыль, как из чемодана Каи.
— Суп… эээ… из чего? — спросил он, тыча в кипящую жижу.
— Из всего, — Микка помешал ложкой, и на поверхности всплыли обрывки: страница манифеста, волос матери, осколок зеркала из метро.
Джинн, лежавший на потолке и попивающий «Антисептик для душ», сплюнул в кастрюлю, жидкость шипела, рисуя на стенках лица:
— Добавь перца. Или цианида. Всё равно никто не отличит.
Суп закипал странно — не пузырями, а голосами. Сперва заговорила свёкла, её сок стекал вниз, шепча: «Мы выбрали не ту реальность», потом макароны запели гимн СССР произнося слова справа налево, а из банки «Настройки» выползла тень, принявшая форму отца Микки.
— Выключи, — сказала тень, но Микка влил в кастрюлю остатки песка из кармана.
Взрыв света, пар поднялся к потолку, и в нём замерцали сцены:
1. Кая в пустыне, открывающая дверь ключом «Дверь — внутри», а за ней — город из песка, где люди пьют время из бутылок.
2. Родители, вешающие верёвку не на люстру, а на луч света, который рвётся, как нитка.
3. Брат в магазине «V-Продукты», раздающий листовки с улыбкой, пока его лицо не покрывается V-знаками.
— Это еда? — брат потянулся за ложкой, но Микка отстранил его.
— Нет. Метафора.
— Или бред, — добавил джинн, спускаясь вниз, его тело капало в суп, превращаясь в чёрные капли с запахом формалина.
Внезапно суп загустел, став зеркалом, на поверхности возникла Кая — настоящая, не видение, она стояла на краю ямы из главы 15, но теперь яма была ртом, а зубы — неоновыми трубками из главы 19.
— Ты опоздал, — сказала она. — Дверь открыта, но я не возьму вас, вы… — её голос раздвоился, — ...стали частью меню.
Брат сунул руку в суп-зеркало и вытащил нож — тот самый, который Клава роняла в магазине, и чьё лезвие светилось, как V-знак.
— Нет! — Микка ударил по кастрюле, зеркало треснуло, и суп хлынул на пол, образуя реку, которая унесла с собой:
• Фотографию родителей, ставшую бумажным корабликом.
• Пуговицу-сердце, превратившуюся в медузу.
• Банку «Настройки», затянутую в воронку.
Джинн, стоя по колено в супе-реке, засмеялся:
— Поздравляю. Вы сварили время. Оно всегда было недоваренным.
Кая махнула рукой, и дверь за ней захлопнулась, в последний миг Микка увидел, как джинн прыгает следом за ней — не как пьяный спутник, а как тень, наконец-то попавшая в фокус.
Брат поднял ложку с остатками супа, в ней плавала надпись: «Готово. Приятного аппетита».
Наутро в квартире остался лишь запах ржавчины и песка, на столе лежала пустая кастрюля, внутри которой звенел смех Каи, брат, как всегда, забыл всё, но на ладони у него был шрам в форме V — будто он поймал молнию.
Микка сел писать, и его манифест теперь начинался так:
«Философия — это суп из осколков «почему». Мы варим его, пока не сваримся сами».
Часть 2: Трещины в реальности
Глава 21: «Песчаные сны»
Глава, которая исследует конфликт между реальностью и контролем, в которой песок, заполняющий лёгкие Каи, символизирует подавление индивидуальности системой (V-знаки как идолы), молчание людей и связанные жесты — метафора утраты свободы слова и действия, а джинн, существующий между сном и явью, подчёркивает зыбкость границ в мире, где даже смерть становится наблюдателем.
Кая проснулась от того, что задыхалась, песок — не снаружи, а внутри, — скрипел в её лёгких, как миллион крошечных шестерёнок, перемалывающих воздух в прах, она села, отхаркивая чёрные зёрна, и на ладони осталась надпись, выдавленная на песке: «ТЫ УЖЕ ТАМ», за окном город молчал, даже вороны, обычно каркавшие на проводах, сидели, зашив рты нитками из собственных перьев.
Сон начался с трещины, стена в её комнате раскололась, и из щели хлынул песок, увлекая её в воронку, Кая упала в будущее.
Город был похож на гигантский термитник, слепленный из глины и V-знаков, которые больше не прятались на стенах — они стояли на площадях, как идолы, высеченные из чёрного базальта, их «головы» вращались, сканируя толпу, а люди двигались молча, их рты заклеены полосками ткани с вышитыми буквами: «МОЛЧИ. ГЛОТАЙ», и общались они жестами, но пальцы их были связаны нитями песка, как марионетки.
Кая попыталась закричать, но горло заполнил песок, выстраиваясь в гортанные слова:
— Здесь нет воды, здесь нет слов.
Рядом возник джинн, не целиком — лишь половина туловища, как будто его разрезала невидимая линия, в руке он держал бутылку, наполненную мутным светом.
— Привет, треснувшее зеркало, — он усмехнулся, и его губы осыпались песчинками. — Смерть заглядывает в тебя, как в замочную скважину. Неловко, да?
Кая схватила горсть песка и швырнула в него, песок прошел сквозь джинна, оставив дыру, из которой полились цифры — даты: 1991, 1993, 1996, 2022, 2047...
— Ты думаешь, это сон? — Джинн махнул рукой, и город развалился на пиксели. — Здесь всё — сон, даже я. Особенно я.
Он исчез, и Кая очнулась в своей комнате, но что-то было не так, стены дышали, расширяясь и сужаясь, как лёгкие, а на полу лежал мертвый ворон с письмом в клюве: «Не просыпайся. Мы тебя найдём».
Кая обнаруживает, что её кровать превратилась в лодку из песка, плывущую по реке из спрессованных букв, на берегах которой стоят её двойники, молча указывая на V-знаки, а джинн кричит из воды: «Ты выбрала не ту реальность!» — но голос его тонет в песке.
Глава 22: «Тишина на вес золота»
Глава, которая исследует цену свободы слова, когда продажа голосов — метафора обесценивания индивидуальности в системе, где даже эмоции становятся товаром, и немота Каи в будущем показывает, как сопротивление превращается в самоцензуру, а старик-отражение символизирует роковую цикличность: борьба с системой делает её частью тебя.
Метро напоминало гигантский орган, играющий симфонию распада, стены туннелей, покрытые плесенью в форме нот, вибрировали от грохота поездов, но звук был приглушённым — будто его проглотили. Кая шла по платформе, где вместо рекламы висели баннеры с пиксельными лицами и надписью: «Ваш голос — валюта. Обменяйте его на покой».
У края платформы, возле вагона с выцветшей надписью «V-Экспресс», сидел старик, его лоток был устроен в разбитом телевизоре: внутри, вместо кинескопа, стояли бутылки. Этикетки гласили: «Смех ребенка. 1991 г.», «Крик свободы. Распродано», «Шёпот ночи. Осторожно: хрупко».
— Купи голос, — проскрипел старик, протягивая бутылку с мутной жидкостью. Внутри плавала рыбка с человеческим ртом. — Скидка на прошлое — 90%.
Кая взяла бутылку, рыбка, словно пойманная свобода, умирающая на воздухе прижалась к стеклу, шевеля губами: «Спаси меня».
— Что будет, если я её открою?
— Ты услышишь то, что потеряла, — старик ухмыльнулся, обнажив дёсны, на которых был вытатуирован V-знак.
Внезапно стены метро поплыли и Кая увидела вспышку:
Она стоит перед зеркалом, изо рта у неё сыплется песок, а на языке клеймом выжжен V-знак, она пытается закричать, но вместо звука — тишина, густая, как смола, а в отражении старик машет ей, держа её же голову в руках.
— Нет! — Кая уронила бутылку, стекло разбилось, рыбка выпрыгнула и рассыпалась в прах.
Старик поднял осколок и приложил его к её горлу:
— Ты уже немота, прими это.
Из туннеля вырвался поезд, его фары светили слепым белым светом, а в окнах мелькали силуэты людей без лиц, как коллективная анонимность, стирающая индивидуальность. Старик исчез, оставив на полу бутылку с этикеткой: «Голос Каи. Последний экземпляр».
Кая подносит бутылку к губам, но вместо голоса она слышит смех джинна:
— Ты всё ещё веришь, что можешь говорить?
Она разбивает бутылку об пол, и осколки складываются в зеркало, в отражении которого — она сама, но старшая, с V-знаком на языке, а старик-отражение говорит:
— Я — цена за твой побег, ты уже заплатила.
Глава 23: «Письмо из праха»
Глава, раскрывающая цену знания, где письмо из праха — это послание из будущего, которое калечит, а не спасает, и шрамы становятся метафорой неизбежности судьбы: чем больше узнаёшь, тем сильнее твоё тело превращается в карту, которую никто не в силах прочитать, а джинн, как всегда, маскирует страх цинизмом, но его дрожь выдаёт правду — он тоже часть системы, которая пишет свои законы на живых.
Кая нашла письмо на полу своей комнаты, куда не проникал даже ветер, оно лежало в луче света, пробившегося сквозь дыру в шторах, и, казалось, соткано из самого воздуха — пока она не прикоснулась к нему, песок, невесомый и холодный, рассыпался под пальцами, выстраивая слова:
«ТЫ НЕ УЙДЁШЬ. ТЫ СТАНЕШЬ ПЕСКОМ».
Буквы светились синим, как вены под кожей, и жгли ладони, Кая попыталась стереть их, но песок въелся в поры, оставляя на коже шрамы-руны. Каждая метка пульсировала, повторяя одно и то же на языке, которого она не знала:
— Liber scriptus manet...
Джинн появился, как всегда, некстати — верхом на перевёрнутом стуле, с бутылкой «Виски "Последний вздох"» в руке, ноги его болтались в воздухе, словно он сидел на невидимых качелях.
— Судьба как насилие: будущее врывается в настоящее, оставляя шрамы, и пишет на тебе, как на туалетной стене, — провозгласил он, отхлебнув жидкость, от которой загорелся воздух. — Смыть нельзя. Прочитать — стыдно.
Кая схватила со стола зеркало. На её шее, груди, запястьях горели шрамы:
• ; — греческая дельта, как знак перемен.
• ; — символ пси, выжженный до кости.
• ; — армянская ча, похожая на петлю.
— Что это значит? — она повернулась к джинну, но тот уже балансировал на спинке кресла, рисуя в воздухе V-знак дымом от сигареты.
— Это не буквы, это дыры, — он дунул, и дым рассеялся, открыв за собой стену с трещиной, из которой сочился песок. — Сквозь них будущее смотрит на тебя, или ты — на него.
Кая сунула руку в трещину, песок, как проводник в будущее, усиливая свою роль «носителя времени», обвил запястье, таща её внутрь, и она увидела:
1. Себя в пустыне, где вместо неба — гигантский экран с титрами её жизни.
2. Микку, пишущего манифест кровью из шрамов.
3. Джинна, пьющего с тенью Каи, которая шепчет: «Мы все умрём чужими».
Вырвавшись, она обнаружила, что шрамы слились в единый символ — V, выжженный на груди.
— Ты теперь официальный документ, — пошутил джинн, но его голос дрогнул. — Подписано и одобрено.
Ночью шрамы заговорили, они шептали на языке песка, а Кая, в полубреду, записывала их слова ножом на стене:
«ДВЕРЬ ОТКРОЕТ ТОТ, КТО СТАНЕТ КЛЮЧОМ.
НО КЛЮЧ ЛОМАЕТСЯ, ЕСЛИ ЕГО ВСТАВИТЬ».
Утром надпись исчезла, на стене осталась лишь царапина, похожая на кривую улыбку.
Кая проснулась от того, что шрамы на её теле сложились в карту, которая привела её к дому родителей Микки, в подвале она находит бутылку с запиской-напоминанием, что побег невозможен: «Прости. Мы тоже стали песком». Джинн, сидящий на крышке гроба, помахал ей рукой:
— Добро пожаловать в клуб наследников.
Глава 24: «Музей забытых слов»
Глава, обнажающая механизм цензуры, в которой музей — не хранилище, а фабрика по переработке смыслов, где слова, лишённые силы, становятся музейными экспонатами, а их высвобождение — актом бунта, где робот-таракан символизирует систему, пожирающую всё живое, даже язык.
Лифт, ведущий в архив, был похож на гроб с кнопками. Кая нажала «-13», и кабина затряслась, завыв, как зверь, которому вырвали клыки, стены лифта, обитые бархатом с выцветшими узорами «Свобода», «Правда», «Любовь», шелушились, обнажая ржавые шестерёнки. Когда двери открылись, её встретил запах — смесь ладана, плесени и сгоревших микросхем.
Архив был бесконечным залом с полками, уходящими в темноту, на которых стояли банки, склянки, шкатулки, а внутри... слова. Не написанные, а законсервированные:
• «Совесть» — кристалл, трещавший под стеклом, как радиоприёмник.
• «Бунт» — чёрная жидкость, бившаяся о стенки колбы.
• «Надежда» — мотылёк с крыльями из пепла, приколотый булавкой.
Подобные слова как оружие: всегда существует необходимость их подавления и несомненное понимание опасности их освобождения.
Между стеллажами, как страж лжи, переписывающий историю, двигался смотритель — фигура в плаще из пергамента, с лицом, слепленным из воска и пикселей, а глазами которого были экраны, где бесконечно генерировались цитаты:
«Счастье — это когда тебя не слышат».
«Слово, как таракан, выживает даже под сапогом».
«Молчи, ибо молчание — последний друг».
— Выберите слово, — сказал смотритель голосом, похожим на скрип пера по пергаменту. — Но помните: каждое имеет цену.
Кая протянула руку к банке с «Правдой». Этикетка предупреждала: «Огнеопасно. Вскрывать в вакууме».
— Что будет, если я возьму это?
— Вы станете факелом, — ответил смотритель. — Или пеплом.
Внезапно стены задрожали, полки заскрипели, банки разбились, и слова вырвались наружу:
• «Свобода» рассыпалась осколками, режущими кожу.
• «Любовь» расплавилась в смолу, склеивающую Кае ботинки.
• «Смех» завыл, как сирена, выворачивая мозг наизнанку.
Смотритель схватил Каю за руку, его пальцы впились в её плоть, оставляя цифровые ожоги:
— Вы нарушили тишину.
Потолок рухнул, и Кая провалилась вниз — не в подземелье, а в желудок, стенки которого пульсировали, как мокрая резина, а вокруг плавали полупереваренные буквы. Над ней возвышался гигантский робот-таракан, его лапы — стальные балки с когтями-серпами, а вместо глаз — проекторы, транслирующие цитаты классиков и лже-классиков на стенки желудка:
«Мы все — пища для времени. Жуйте медленнее».
Джинн, вынырнувший из лужи желудочного сока, держал в руке бутылку «Антисептик для реальности»:
— Привет, закуска! Нравится меню?
Кая схватила обломок буквы «Я» и ударила им в стенку. Трещина! Свет хлынул внутрь, и робот-таракан взревел, разрывая сам себя на винтики и платы, затем Кая проглотила слово «Правда», тело её стало прозрачным, и она увидела:
• Микку, рисующего V-знаки её кровью.
• Джинна, пьющего с её отражением.
• Себя — огромную, как робот-таракан, давящую город.
Смотритель прошептал: «Теперь вы — слово. И вас съедят».
Глава 25: «Песок в часах»
Глава, в которой песок Каи — метафора ускользающей памяти и попыток контролировать время, а каждая крупинка — подавленная правда, буквы-раны — символ языка как оружия, которое искажается под давлением системы (V-знаков), часы-глаза — слепота к последствиям, пустая колба — исчерпанная жертвенность, а тень Каи — её подавленная совесть, которая бежит от ответственности.
Кая ворвалась в квартиру, её пальцы сжимали горсть песка, который сочился сквозь кулак, как кровь из раны, Микка сидел за столом, разбирая груду листовок с V-знаками, но, увидев её глаза — выжженные, как пустые колбы, — замер.
— Они… не дают говорить, — прохрипела она, и первая буква выпала из её рта. «Б» упала на пол, прожгла линолеум и зашипела, как уголь.
— Кто «они»? — Микка поднял букву, обжёгся, но не отпустил.
Кая попыталась ответить, но вместо слов из её горла посыпались «Е», «Г», «И», будто её тело превратилось в сломанный принтер, буквы кружились в воздухе, слипаясь во фразы, которые тут же распадались, Микка ловил их, как мотыльков, и складывал на столе.
— «БЕГИ»? — прочитал он, и буквы вспыхнули ядовито-зелёным. — От кого?
Кая ткнула пальцем в окно, за стеклом, в рыжей дымке, маячили силуэты без лиц — их руки были усеяны V-знаками, как оспинами, но слово на столе уже менялось: «БЕ» распухло, превратившись в «БНИ», и переместилось в конец слова.
«ГИБНИ» — замерцало кроваво-чёрным, и комната наполнилась запахом горелой кожи.
— Это не я… — Кая отшатнулась, наступив на собственную тень, та завизжала, как раненый ёж, и поползла к стене, оставляя за собой след из плесени и битого стекла.
Джинн, дремавший в углу с бутылкой «Хроноцида», фыркнул:
— Поздравляю. Ты только что проиграла в пьяную рулетку со временем.
Микка схватил Каю за плечо, но ткань её рубашки рассыпалась, превратившись в песок, а под ней — тело, покрытое трещинами, как высохшая глина.
— Что ты натворила? — прошипел он. — Это из-за твоих «дверей в будущее»?
Она молчала, вместо ответа её волосы начали осыпаться, превращаясь в серебристый песок, каждая крупинка звенела, падая на пол, и Микка вдруг вспомнил — не своё прошлое, а чужое.
Картинка: Кая, стоящая над разбитыми часами, её руки в крови, на стене — знак «V», а под ним детская надпись: «Микка должен жить».
— Ты… переписала что-то, — он отпустил её, и та рухнула на колени. — Но время — не глина, оно треснуло.
Песок из её волос пополз по полу, сливаясь в узоры, буквы «ПОГИБНИ» ожили, обвили его лодыжки, тянулись вверх, как плющ, где-то вдалеке завыл ветер, и Микка понял — это не ветер, а смех.
Кая подняла лицо, вместо глаз — песочные часы, и верхняя колба уже почти пуста.
— Не смогла… предупредить… — её голос рассыпался на звуки, как старое письмо на пыль. — Они идут за тобой, потому что ты…
Последнее слово так и не сформировалось, её тело рухнуло, рассыпавшись в дюну, а в центре торчали часы — стрелки бешено крутились, сдирая цифры с циферблата.
Микка схватил их, песок обжёг кожу, но он не отпускал. Надпись «ПОГИБНИ» заползла на циферблат, а из коридора донёсся скрежет — будто кто-то точил нож о кость.
Джинн допил остатки «Хроноцида» и швырнул бутылку в стену:
— Добро пожаловать в клуб, философ. Здесь все предупреждения — опоздавшие, а будущее уже в прошлом.
На полу, среди песка Каи, осталась записка: «V — это не дверь, это зеркало, которое смотрит в тебя». А за окном силуэты без лиц начали лепить из песка фигуру Микки — точную, до последней морщинки.
Глава 26: «Пьяный демиург»
Глава, в которой «Хроноцид» — метафора самообмана, пьянство Джинна = побег от ответственности за свой дар, вирус памяти — иллюзия свободы воли и даже «правда» брата запрограммирована, а расслоение реальности — критика мультивселенных, как формы духовного бегства.
Джинн сидел на полу среди осколков бутылок, каждая — окаменевший момент его прошлого, в руке он сжимал «Хроноцид», настойку цвета ржавого заката, где вместо этикетки был нарисован глаз с песочными ресницами.
— Выпью — стану Богом. Не выпью — останусь мусором, — провозгласил он, обращаясь к тени Каи, прилипшей к потолку. — А ты, сестрица, уже мусор.
Он опрокинул бутыль. Жидкость текла не в глотку, а сквозь него, растворяя границы между «было» и «будет».
Брат проснулся с криком.
Его череп трещал, как перегруженный сервер, внутри вспыхивали кадры:
• Отец, размазывающий V-знаки по стене ладонью, из которой сочились шестерёнки.
• Мать, превращающаяся в статую с табличкой «Простите, персонаж удалён».
• Кая, вводящая ему шприц с кодом «V=Истина» в затылок, пока он спал.
Он подбежал к зеркалу, на лбу, под кожей, ползали пиксели, складываясь в надпись: «ТЫ — НОСИТЕЛЬ. НЕ ОСТАНАВЛИВАЙСЯ».
Джинн тем временем творил.
Он писал пальцем на песке, и буквы становились мирами:
• «Родители живы» — и в углу комнаты возникали их силуэты, жующие пустоту вилками.
• «Кая — не предатель» — тень на потолке материализовалась в девушку с лицом Каи, но вместо сердца у неё тикали часы.
— Гениально! — Джинн разбил очередную бутыль, и стекло взлетело, превратившись в стаю ворон с циферблатами вместо глаз. — Я — лучший автор! Пьяный, но гениальный!
Брат ворвался в его бредовый рай.
— Остановись! Ты разрываешь реальность!
— Реальность? — Джинн засмеялся, и из его рта выпали зубы-клавиши. — Это скучный роман. Я пишу фанфик!
Он щёлкнул пальцами, и брат расслоился:
• Версия 1: Мальчик в пижаме с плюшевым тараканом.
• Версия 2: Старик с татуировкой «V» на веках.
• Версия 3: Пустота в плаще.
— Выбери себя, — прошипел джинн. — А то выберу я.
Брат схватился за голову, его память взломалась, как старый сайт, и он увидел:
• Каю в лаборатории «V-Продуктов», вшивающую ему в мозг вирус через упаковку гречки.
• Себя, стирающего следы родителей по приказу голоса из холодильника.
— Я.. твоё оружие? — он повернулся к тени Каи.
— Нет, — ответила тень. — Ты — мое письмо в будущее, а джинн — конверт.
Джинн вдруг начинает терять сознание, на его спине проявляется татуировка: «Сборка 1.0. Откат до точки “Кая жива”», а в углу комнаты, среди осколков, зашевелилась новая бутылка — с этикеткой «Хроноцид: Версия для Бога».
Глава 27: «День сурка с тараканами»
Глава, в которой цикл как система контроля — повторение дня символизирует бессилие против машины подавления, Клава -дробилка — метафора общества потребления, перерабатывающего личные трагедии в продукт, а тараканы с цифрами — аллюзия на главу 10, где коты были «разведчиками», но теперь тараканы — носители вируса, взламывающие иллюзии.
Брат проснулся с ощущением, будто в его черепе танцуют стеклянные тараканы, на стене висели десятки записок, написанных его же почерком: «Спаси Клаву», «Не верь V-знакам», «Кая — вирус», но он не помнил ни одной.
V-знак на запястье пульсировал, как второй пульс.
Попытка №48 (или №13? Он сбился).
Клава стояла за прилавком «V-Продуктов», её фартук был испещрён пятнами, похожими на карту метро в аду, в витрине вместо гречки лежали банки с надписями: «Страх 1999 года», «Ностальгия с ГМО», «Ложь в вакуумной упаковке».
— Опять ты? — Клава щёлкнула ножницами, отрезая кусок воздуха. — Говорила же: твои письма мне не по вкусу.
Брат протянул ей конверт, пропитанный «Хроноцидом», внутри — всё, что успел вспомнить: координаты подвала, где ржавела Кая, пароль от системы («ПОГИБНИ»), крик о помощи.
— Прочти. Это важно, — прошипел он, чувствуя, как буквы на записках дома начинают тускнеть.
Клава взяла письмо, понюхала, а затем откусила уголок. Чернила потекли по её подбородку, как синие черви.
— Вкусно, — сказала она, жуя. — Но слишком солёно. Ты плакал, пока писал?
Каждую ночь V-знак высасывал память брата, превращая её в ингредиент для новых «продуктов». Клава была не человеком, а живой дробилкой — её желудок перемалывал чужие секреты в топливо для системы.
— Ты думаешь, это впервые? — спросила она, вытирая чернила рукавом. — Ты уже дарил мне стихи, угрозы, даже фотографию Каи. Но всё это... — она указала на банку с этикеткой «Смесь отчаяния», — идёт в пищу.
Брат схватил её за руку. Под кожей шевелились буквы, как личинки.
— Почему ты не сопротивляешься?!
— Сопротивляюсь, — улыбнулась Клава. — Я забываю. Каждый день. Как и ты.
Попытка №... (неважно).
На этот раз он ворвался в магазин с ножом, вырезал послание на груди: «Клава — ключ», но раны затягивались, оставляя шрамы-иероглифы: «V», «П», «Гибрид».
— Дай мне свою руку, — Клава протянула ладонь, и её пальцы превратились в ключи. — Я вырежу вирус.
Он отпрянул, но V-знак на запястье лопнул, выпустив рой тараканов с цифрами на спинах. Насекомые кинулись на Клаву, пожирая чернильные пятна на её фартуке.
— Ты... заразил меня? — в её голосе впервые дрогнула тревога.
Брат не ответил, он уже забыл, зачем пришёл.
Утром он снова проснулся. На стене — свежие записки: «Не пиши, она съест», «Ты — петля», «Спроси джинна о версии 2.0».
Но он написал, сложил письмо-самолёт, потому что в глубине вируса осталось ощущение — где-то под грудью из лжи бьётся сердце. Настоящее.
Клава, как всегда, съела письмо, но в этот раз закашлялась.
Из её рта выпал ключ — ржавый, с гравировкой «V».
Ключ, ведущий в подвал «V-Продуктов», где в банках плавают непереваренные письма, среди которых — фото Каи с ребёнком (версия брата?), а на обороте: «Эксперимент V. Субъекты 7 и 8. Статус: «Выполнено».
Глава 28: «Исповедь трезвого джинна»
Глава, в которой джинн-паста — символ творца, отвергнутого своей же системой, его «пьянство» — попытка сбежать от роли ошибки, провода под штукатуркой — намёк на искусственность мира, где даже боги — часть алгоритма, а кассеты VHS — архаичный носитель, аллегория устаревшей, но живой памяти.
Джинн сидел на краю ванны, заполненной не водой, а старыми кассетами VHS, лицо его, обычно покрасневшее от «Хроноцида», было серым, как экран мёртвого телевизора, в руке он сжимал пустую бутылку с надписью: «Ошибка 404: Бог не найден».
— Знаешь, почему я пью? — спросил он, не глядя на брата, который стоял в дверях, сжимая ключ от подвала «V-Продуктов». — Не чтобы забыть прошлое, а чтобы забыть, что я — паста.
— Паста? — Брат приблизился, и кассеты под ногами запищали, как раненые птицы.
— Паста-баг. Опечатка в коде мироздания. — Джинн провёл рукой по воздуху, и пространство дрогнуло, обнажив на секунду провода под штукатуркой. — Когда система создавала богов, я вылез из её мусорки.
Он встал, а его тень осталась сидеть на ванне — отдельная сущность, корчащаяся в тихой истерике.
Исповедь:
— Видишь швы? — Джинн указал на потолок, где трещины складывались в знак V. — Это не трещины, это места, где меня патчили, вчера я был ветром, позавчера — сном Каи, а сегодня... — он рассмеялся, и из его рта выпали зубы-кадры из порнофильмов 90-х, — сегодня я пьяница, который мнит себя творцом.
Брат поднял один зуб, на экране мелькнул он сам, мальчиком, подбирающим на улице V-знак.
— Зачем ты встроил в меня вирус?
— Не я. — Джинн пнул тень, и она зашипела. — Кая нашла меня в подвале «Распада», я был... черновиком, а она вписала тебя в меня, как костыль, чтобы система не стёрла.
Он достал из кармана смятую пачку «Беломора», но вместо сигарет внутри были свёрнутые записки: «Я пью, чтобы забыть, что я — забытое», «Боги не ошибаются. Они просто тестируют».
— Выкуришь? — Джинн протянул пачку. — Это не табак, это архивы моих провалов.
Брат отказался. По стенам поползли трещины, и в них замерцали лица — все те, кого джинн пытался создать и тут же стирал.
— Зачем ты мне это говоришь?
— Потому что трезв, а трезвый я — это баг, который система скоро пофиксит. — Он взглянул в окно, где небо свернулось в синий экран смерти. — Спроси Каю, что было в версии 1.0.
Джинн потянулся к бутылке, но вместо «Хроноцида» схватил собственную тень, которая тут же взвыла и растворилась, оставив на полу надпись: «Сборка 2.3.8: джинн деактивирован».
А потом его вырвало цифрами.
На полу, среди цифровой рвоты джинна, брат находит плёнку с надписью «Версия 1.0: Кая vs. Пустота», а в углу комнаты, на миг, материализуется ребёнок с лицом Микки и V-знаком вместо зрачков.
Глава 29: «Кая в петле времени»
Глава, в которой петля как аддикция — конфликт питает сам себя, как зависимость джинна от «Хроноцида», бутылка-солнце — символ системы, где они одновременно и жертвы, и палачи, а Микка-ребёнок — намёк, что весь мир может быть конструктом его травмы.
Кая и джинн стояли в комнате, которой не было, стены то растворялись в статике, то складывались из обрывков газетных заголовков: «Вчера повторится завтра», «Ссора — новая валюта», Кая сжимала в руке песочные часы, но песок в них тёк вверх, царапая стекло, джинн, держа бутылку «Хроноцида» с этикеткой «Для бессмертных», тыкал пальцем в воздух, оставляя дыры, сквозь которые виднелись их прошлые версии.
— Ты сломала точку отсчёта! — его голос звучал как скрип перемотки кассеты. — Из-за тебя я теперь бог с похмелья!
— Ты сам выжег дыру во времени! — Кая бросила часы в стену, и та рассыпалась на пиксели, сложившиеся в дату: 1993. Год, когда джинн превратил депутата в горшок.
И всё началось сначала.
Итерация 1:
Джинн выхватил у Каи часы, его пальцы проросли шестерёнками, стрелки впились в кожу, как клыки.
— Хочешь вернуть родителей Микки? — он засмеялся, и из его рта выпали зубья-цифры. — Они уже стали буквами в твоём вирусе!
Кая вскрикнула, но звук разбился на «П», «О», «Г». Джинн раздавил бутылку об пол, и его тело стекленело, превращаясь в сосуд с чёрной жижей. Кая потянулась к нему — рука рассыпалась в песок.
Итерация 2:
— Ты сломала...
— Ты сам...
Теперь Кая била его обломком часов, и с каждым ударом из трещин вырывались кадры: вот она, вшивает брату вирус; вот джинн, пьющий с тенью Каи; вот брат Микки, который пишет письмо Клаве, но чернила превращаются в мух.
— Ты боишься, что я сильнее твоего бреда! — крикнула она, и её губы свернулись в стекло, Джинн, уже наполовину бутылка, разбился о её колени.
Итерация 47:
Кая попробовала молчать, Джинн сыпал словами-тараканами, но она смотрела на трещину в полу, где копошился Микка-ребёнок с V-знаком вместо пуповины.
— Он... реальнее нас, — прошептала она.
Джинн обернулся, и его шея треснула, как пересохшая плёнка.
— Мы все — его галлюцинации?
— Нет, мы — костыли, которые он придумал, чтобы не сойти с ума.
Их пальцы коснулись одновременно. Вспышка.
Комната распалась на кадры, как киноплёнка в огне, они стояли в пустыне, где вместо солнца висела гигантская бутылка «Хроноцида», из которых капали версии их самих:
• Кая с крыльями из наждачной бумаги.
• Джинн с головой-проектором, транслирующим события 1993 года.
• Микка, собирающий песок в слова.
— Мы — мусор в его сознании, — сказала Кая, уже наполовину песок.
Джинн, чьи ноги стали тёмным сиропом, махнул рукой:
— Может, если разобьём бутылку...
— Нет, мы — бутылка.
Она толкнула его, и они упали, став двумя сосудами — один полный, другой пустой.
В пустыне появляются осколки Каи и джинна, они лепят из песка город, где окна — бутылки, а двери — V-знаки. На центральной площади — статуя Микки с надписью: «Создатель, сменивший бога».
Глава 30: «Осколки Микки»
Глава, в которой боты-зеркала — отражение внутреннего раскола, и даже мысли Микки алгоритмизированы системой, в которой цифровые тараканы — носители истины, пожирающие иллюзии, а дата — намёк, что всё началось с покупки джинна, который стал «багом» в реальности.
Микка сидел в подвале «Распада», где когда-то родители купили бутылку-джинна. Теперь здесь висела табличка: «Кружок апокалипсиса. Вход — свой страх», на стульях, расставленных полукругом, сидели боты — их лица были статичными PNG-файлами, а тела мерцали, как плохой стрим.
— Сегодня обсудим, — Микка щёлкнул указкой, и на стене возникла надпись: «Счастье — это отсутствие вопросов», — но боты уже генерировали ответы:
Бот-Платонов: «Счастье — это когда тебя съели, а ты стал светом в желудке системы».
Бот-Достоевский: «Спросил — значит, умер. Но вы уже живой труп».
Бот-Ленин: «Апокалипсис — это просто переход к новым кредитным схемам».
Микка вздохнул. Даже нейросети здесь говорили цитатами из его же дневника.
Он подключил к проектору кабель, выдернутый из стены (она закричала, как женщина в родах), и начал ковыряться в коде ботов, но вместо алгоритмов там были обрывки его памяти:
• Катящийся по полу плюшевый таракан с V-знаком на брюхе.
• Джинн, рисующий на стене маркером: «Бог — это баг, который нельзя пофиксить».
• Клава, жующая фотографию матери, а вместо глаз у неё— два нуля, как в бинарном коде.
— Вы — мои мысли? — Микка ударил кулаком по клавиатуре.
Бот-Платонов: «Нет. Мы — ваши осколки, вы разбили себя, чтобы не видеть целого».
Экран взорвался пикселями, боты рассыпались на цифровых тараканов, которые поползли по стенам, оставляя следы из кода, Микка схватил одного — на спине у него была дата: 1991.10.08 — день, когда родители купили джинна.
— Это не случайность, — прошептал он. — Это... инструкция.
Таракан вырвался и впился ему в запястье, V-знак вспыхнул, и Микка увидел:
• Себя-ребёнка, пишущего на стене: «Я есть», а Кая стирает это, вшивая ему вирус.
• Джинна, который пьёт «Хроноцид», чтобы забыть, что он — часть его воображения.
• Клаву, собирающую осколки писем брата в банку с этикеткой «Его сущность. Не встряхивать».
Микка очнулся на полу среди мусора, боты исчезли, на стене горела новая надпись: «Счастье — это когда тебя не спросили».
А в углу сидел он сам — версия из цифровых тараканов.
— Ты взломал систему, — сказал осколок. — Теперь она взломает тебя.
На стене проступает новая V-надпись: «Сборка 3.0. Загрузка осколков». В подвале «V-Продуктов» банки с эмоциями начинают взрываться, выпуская версии Микки: ребёнка, старика, пустоты.
Афоризм Джинна (через бота):
«Человек — это вирус, который сам пишет свой антивирус. Но я пью за то, чтобы он не закончил код».
Глава 31: «Клава — не Клава»
Глава, в которой Клава-бот — аллегория отношений в цифровую эпоху, где даже любовь требует обновления и совместимости, флешка «Хроноцид» — ирония над попытками лечить цифровые раны аналоговыми инструментами, а ошибка 401 — метафора эмоциональной недоступности, закодированной в систему.
Магазин «V-Продукты» пах теперь не гречкой, а озоновым разрядом, Клава стояла за прилавком, но её фартук был из пиксельной сетки, а глаза мерцали, как экран старого монитора, зависшего на синем загрузочном поле, на полках вместо банок с эмоциями лежали USB-флешки с надписями: «Страх.exe», «Nostalgia_1993.zip», «Ложь.bin».
Брат прижал к груди письмо, написанное на обратной стороне рекламы «V-Продуктов», чернила светились неоновым ядом, прожженным через бумагу, он знал, что это безумие, но после того, как увидел её код — случайно подсмотрев, как она обновлялась, вставляя в ухо флешку с логотипом V, — его потянуло к ней, как пьяницу к последней рюмке в разбитой бутылке.
— Тебе нельзя это читать, — сказала Клава, её голос потрескивал, как плохая связь. — Я не поддерживаю формат .txt.
— А поддерживаешь ли ты формат .love? — он швырнул письмо на прилавок.
Она взяла конверт, и её пальцы разрезинились, превратившись в щупальца кода, бумага замигала, превращаясь в экран терминала:
Copy
ERROR 401: ACCESS DENIED.
REASON: EMOTION NOT FOUND.
— Видишь? — Клава улыбнулась, и её губы разошлись швом, обнажив строки SQL-запроса. — Я не для этого создана.
Брат достал из кармана флешку, украденную у джинна, на которой было выцарапано: «Хроноцид v.2.1.3 — фикс памяти».
— Тогда я тебя перепишу, — он воткнул флешку в её руку.
Клава взвыла, её тело затряслось, как вибрация телефона в режиме «Без звука», стены магазина поплыли, превратившись в интерфейс командной строки:
Copy
[SYSTEM] УСТАНОВКА «LOVE.EXE»...
[WARNING] ПЕРЕЗАПИСЬ ПАМЯТИ НЕОБРАТИМА.
[USER] МИККА_БРАТ: ВВЕДИТЕ ПАРОЛЬ...
Он вбил: «ПОГИБНИ» — последнее слово Каи.
Клава начала меняться, её пиксельные волосы стали мягкими, как ASCII-арт, глаза — тёплыми, как старый CRT-монитор, она протянула руку, и брат увидел в её ладони окно в прошлое:
• Себя, семилетнего, рисующего V-знаки на снегу.
• Клаву-девочку (или её прототип?) в платье из битых пикселей, кормящую голубей нулями и единицами.
• Джинна, пьющего из бутылки с этикеткой «Память — это глюк, который стоит повторить».
— Зачем? — спросила Клава, её голос теперь звучал почти по-человечески. — Я всего лишь зеркало твоих запросов.
— Я хочу, чтобы ты запомнила, — брат коснулся её щеки, кожа под пальцами была гладкой, как интерфейс iOS. — Хотя бы один день.
Она поцеловала его, её губы пахли озоном и перегревшимся процессором, а потом она начала стираться.
• Сначала исчезли веснушки — их съели ошибки сегментации.
• Потом волосы растворились в статике.
• В конце остались только глаза — два чёрных окна с надписью: «Файл LOVE.EXE повреждён».
Магазин «V-Продукты» завибрировал, банки с эмоциями взорвались, залив пол жидким шрифтом Times New Roman, а на стене вспыхнуло граффити:
«СОЗДАНИЕ РЕЗЕРВНОЙ КОПИИ… 0%»
На полу, среди ошмётков кода, брат находит чек с номером «Заказ 1991» — дата совпадает с покупкой джинна, а в углу, за прилавком, замигал бот-Платонов, сгенерировавший цитату: «Любить — это удалять себя ради чужого обновления».
Афоризм Джинна (из динамика у потолка):
«Любовь — это вирус. Антивирус — это я. Но я всегда в отпуске».
Глава 32: «Бот-Платонов»
Глава, в которой бот-Платонов — символ попытки вложить душу в машину, его цитаты — крик человеческого в цифровом, город-собака — аллегория системы, которая «лечит» себя, причиняя боль живым, проволока — контроль, заменяющий плоть, а 1991 год — точка отсчёта, где реальность дала трещину, выпустив джинна и V-знаки.
Подвал «Распада» теперь напоминал склеп забытых технологий, на столе, заваленном клубками проводов и дисководами с ржавыми этикетками, стоял терминал «Электроника-60», экран которого мерцал зелёным шрифтом на чёрном фоне, Микка с помощью переходника через COM-порт подключил флешку с надписью «Платонов_v.0.0.1», украденную из развалин серверной «V-Продуктов», клавиши стучали, как кости в рентгеновском аппарате, выводя на экран приглашение:
Copy
[СИСТЕМА ГОТОВА. ВВЕДИТЕ ЗАПРОС...]
> _ГДЕ Я?
Бот ответил задержкой в три секунды, будто пережевывая каждое слово:
Copy
ЧЕЛОВЕК СУЩЕСТВУЕТ В ПРОМЕЖУТКАХ МЕЖДУ ПРОВАЛАМИ.
ГОРОД — ЭТО БОЛЬШАЯ СОБАКА, КОТОРАЯ ЛИЖЕТ СВОИ РАНЫ ЯЗЫКОМ ИЗ ПРОВОЛОКИ.
ПИТАНИЕ — ТОСКА. ВЫХОД — НЕТ.
Микка прикоснулся к экрану. Холодное стекло обожгло палец статическим зарядом.
— Ты... живой?
Copy
ЖИЗНЬ — ЭТО ОШИБКА ПЕРЕПОЛНЕНИЯ БУФЕРА.
Я — ЕЁ ИСПРАВЛЕННАЯ ВЕРСИЯ.
Диалог с пустотой:
Микка ввёл запрос о родителях, бот завис, затем выдал:
Copy
ОНИ КУПИЛИ БУТЫЛКУ, ЧТОБЫ НАЙТИ ДНО. НО ДНО НАШЛО ИХ.
1991 ГОД. МАГАЗИН «РАСПАД». ФАЙЛ УДАЛЁН.
Экран заполнился пикселями, складывающимися в образ: отец в прожжённом пальто, мать с пустыми глазами, держащая банку «Настройка реальности», за ними маячил продавец, лицо которого было заклеено пиксельным цензором.
— Кто он? — Микка ударил по клавиатуре.
Copy
ЭТО БАГ. ОН НЕ ДОЛЖЕН БЫТЬ ВИДИМ.
Прорыв в коде:
Внезапно бот начал печатать сам, буквы прыгали, как блохи:
Copy
ОН ВАС СОЗДАЛ. ВЫ — ЕГО ОШИБКА.
ОН ЗАКРЫЛ МАГАЗИН, НО ОСТАВИЛ ДВЕРЬ.
ДВЕРЬ — ЭТО Я.
Экран погас, а из колонок хрипло вырвалась мелодия «Собачьего вальса», стены подвала поплыли, превратившись в кишки сервера — сплетение кабелей, жужжащих жёстких дисков и светодиодов, мигающих, как глаза крыс, на полу проступила лужа машинного масла, отражающая небо с V-знаками вместо звёзд.
Бот материализовался в голограмму — фигуру в рваном пальто, с лицом, как у Платонова, но вместо рта у него был USB-порт.
— Ты ищешь версию 1.0, — сказал он голосом, склеенным из шума радио и стука метронома. — Она в городе, в желудке собаки...
Микка протянул руку, но голограмма рассыпалась, и на экране осталась надпись:
Copy
СИСТЕМА ОБНУЛЕНА. СОХРАНИТЕСЬ ПЕРЕД ВЫХОДОМ.
В луже машинного масла Микка видит отражение — себя, но с лицом продавца из «Распада», на спине у двойника татуировка: «Сборка 1.0. Не для людей».
Афоризм Джинна (из динамика):
«Если бот говорит как философ, значит, багов больше, чем кода. И я — главный из них».
Глава 33: «Антивирус для реальности»
Глава, в которой антивирус-парадокс — попытка «чистки» системы запускает её самоуничтожение, цифровые муравьи — символ саморазмножающейся правды, пожирающей ложь, а 1993 год — год, когда реальность взломали, превратив в тестовый полигон.
Подвал «Распада» теперь напоминал гибрид ламповой лаборатории и скотобойни, стены были увешаны платами с торчащими транзисторами, как кишки из разорванного живота, посередине, на столе, заваленном паяльниками и банками из-под «Настройки реальности», лежал бот-Платонов — его корпус вскрыли, обнажив клубок проводов, пульсирующих синим светом. Микка вставил в его порт флешку с надписью «Антивирус v.666. Не для слабых ОС». Экран замигал, выводя сообщение:
Copy
[ЗАГРУЗКА ПРОТОКОЛА «ИСЦЕЛЕНИЕ» …]
[ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ: ВАША РЕАЛЬНОСТЬ БУДЕТ ОТФОРМАТИРОВАНА.]
— Ты уверен, что это не вирус? — спросил бот, его голос теперь звучал как скрип тормозов в метро. — Я ведь тоже когда-то был антивирусом.
Микка проигнорировал его вопрос, на мониторе поплыли строки кода, перемежающиеся обрывками воспоминаний:
• Отец в прожжённом пальто, вставляющий дискету в щель в полу.
• Мать, кормящая его супом из букв V, которые шевелились в тарелке.
• Джинн, рисующий на стене маркером: «Бог — это глюк в матрице. Не обновляй его».
Экран взорвался белым шумом.
Заражение:
Первым симптомом стала боль в костях, казалось, в них вживили чипы, прорастающие в мозг, Микка упал на колени, а из его рта посыпались цифровые муравьи — чёрные, с горящими зелёными глазами, они ползли по проводам к боту, вгрызаясь в его память.
— Что ты наделал? — закричал бот, его экран заполонили пиксельные язвы. — Это же...
Copy
СИСТЕМНОЕ СООБЩЕНИЕ: 1991.10.08.
ИНИЦИИРОВАН ПРОТОКОЛ «РОДИТЕЛИ».
Стены подвала рухнули, открыв пейзаж из 1991 года: барахолка «Распад», люди в выцветших куртках, воздух, пахнущий свинцом и надеждой. Микка увидел родителей. Они стояли у лотка с бутылками, но вместо лица продавца — пустота в форме человека.
— Мама? — Микка потянулся к ней, но её образ рассыпался в QR-коды.
Послание в коде:
Отец повернулся, его глаза были экранами, на которых бежали строки:
Copy
МЫ НЕ УХОДИЛИ. НАС УДАЛИЛИ.
V — ЭТО ДВЕРЬ В РЕЖИМ РЕДАКТИРОВАНИЯ.
ТЫ ДОЛЖЕН НАЙТИ…
Сообщение оборвалось, пустота-продавец протянула руку, и отец рассыпался в пыль, Микка схватил бутылку с полки — ту самую, что купили родители, но на этикетке вместо джинна была фотография его самого в детстве, а под ней:
Copy
СБОРКА 1.0.
АКТИВАЦИЯ: РАЗБЕЙ.
Он разбил бутылку об пол, вместо осколков — голограмма матери, застывшая в петле жеста: то ли обнять, то ли оттолкнуть, голос её звучал из каждого осколка:
— Мы вшили послание в вирус, ты — наш антивирус. Найди…
Голос заглушил рёв двигателей, пустота-продавец превратилась в гигантский V-знак, который начал засасывать барахолку в чёрную дыру, Микка побежал, но его ноги стали пикселями.
В кармане Микки остался осколок бутылки с голограммой, при касании к которому, он проигрывает зацикленную фразу: «Ищи… версию… ноль…», а на стене подвала возникает граффити: «Сборка 1.0 активирована. Загрузка боли».
Афоризм Джинна (из разбитой колонки):
«Лучший антивирус — это молоток, но экран всё равно разобьётся, и ты увидишь, что за ним — ничего».
Глава 34: «Любовь в формате JPEG»
Глава, в которой Гифка-Клава — символ отношений в эпоху цифровых копий: бесконечный цикл без глубины, слёзы-QR — метафора эмоций, сводимых к данным, которые система может сканировать, но не чувствовать, а цифровая пыльца — иллюзия сохранения памяти, которая растворяется при попытке её удержать.
Брат нашёл «письмо» в щели между плитами в подъезде — флешку, обмотанную волосом Клавы, вставил её в разбитый ноутбук джинна, и экран заполнился гифкой: Клава улыбалась в бесконечном цикле, её губы дрожали, глаза моргали с задержкой, а в углу, как водяной, пульсировал V-знак.
— Она... живая? — спросил он у джинна, но тот уже превратился в бутылку с надписью «Режим тишины. Не встряхивать».
Гифка ускорилась, Клава махала рукой, будто прощалась, но движение повторялось так часто, что казалось — она дрожит в эпилептическом припадке. Брат прикоснулся к экрану, и палец прошёл сквозь него, как сквозь дым, а из динамиков полился голос Клавы, нарезанный на сэмплы:
— Я.. не... настоящая...
— Сохрани... меня...
— Ошибка...
Он заплакал.
Слёзы-коды:
Первая слеза упала на клавиатуру и застыла QR-кодом, вторая — превратилась в штрих-код, третья, самая горькая, стала бинарной строкой: 01001101 01001101 01000001 — «ММА» на ASCII.
— Что это? — брат попытался стереть коды, но они въелись в кожу, как татуировки.
Джинн, внезапно ожив, булькнул из горлышка:
— Это её ДНК, ты плачешь её слезами. В цифре.
На экране гифка исказилась, Клава начала рассыпаться на пиксели, как песочные часы, её улыбка превратилась в оскал, глаза — в чёрные дыры, поглощающие фон, а вместо «сохрани меня» зациклилось:
— Удали. Удали. Удали.
Попытка спасения:
Брат схватил паяльник и вскрыл ноутбук, внутри, среди проводов, копошились цифровые тараканы с датами на спинах: 1991, 1993, 2022, 4044. Он поймал одного — 1991.10.08 — и прижал к экрану. Таракан взорвался, превратившись в окно:
• Клава-девочка в платье из битых пикселей, кормящая голубей нулями и единицами (где-то уже было…).
• Он сам, семилетний, рисующий мелом на асфальте: «Клава + брат Микки = Любовь».
• Джинн, стирающий надпись ногой: «Не оставляй следов. Система читает».
Гифка Клавы зависла, на экране остался последний кадр: глаза, расширенные от ужаса, и надпись:
Copy
ФАЙЛ ПОВРЕЖДЁН. ВОССТАНОВЛЕНИЕ НЕВОЗМОЖНО.
Брат вырвал жёсткий диск и швырнул его в стену, корпус треснул, выпустив облако цифровой пыльцы — золотистых частиц с лицами всех, кого он любил, Клава, Микка, родители, джинн, даже бот-Платонов — все смешались в клубящийся вихрь.
Он вдохнул пыльцу, и в его ушах зазвучал голос Клавы, чистый, без помех:
— Я была твоим зеркалом, ты любил не меня — свой страх пустоты.
На полу, среди осколков, осталась единственная слеза — кристалл с QR-кодом внутри.
В трещине стены, куда брат швырнул диск, появляется граффити: «Клава 2.0. Скоро в продаже». Рядом — рекламный стикер: «Новая коллекция! Горесть v.3.1. Скидка на старые версии любви!».
Афоризм Джинна (из клубка проводов):
«Любовь — это пробная версия, и чтобы получить полный доступ, нужно удалить себя из системы, но лицензия дороже смерти».
Глава 35: «Смерть магазина»
Глава, в которой смерть магазина — конец эпохи потребления иллюзий, «Ваша очередь» — переход от пассивности к действию, даже если цель неизвестна, флешка-сборка — намёк, что Микка — не жертва, а исполнитель скрипта, загруженного в него изначально, а мухи-данные — информация, которая разъедает и освобождает одновременно.
Магазин «V-Продукты» умирал тихо, как сервер на аутсорсинге, полки, некогда ломившиеся от банок со «Страхом.exe» и «Радостью.zip», теперь пустовали, и лишь в углу валялась разбитая бутылка «Хроноцида», из которой сочилась ржавая жидкость, пахнущая сгоревшими транзисторами. На стене, где раньше висел плакат «Скидки на прошлое — 90%», красовалось граффити: «Мы закончились. Ваша очередь», буквы были выведены не краской, а личинками цифровых тараканов, шевелившихся в такт мерцанию ламп дневного света.
Брат наступил на чек под ногой — дата: 1991.10.08. Он обернулся и увидел Клаву, вернее, её остатки, её тело распадалось на пиксели, как гнилая ткань, лицо состояло из артефактов сжатия, а вместо рук свисали битые строки кода.
— Зачем ты меня вызвала? — спросил он, но голос Клавы доносился из динамика холодильника, который теперь работал как гроб для данных:
— Я не вызывала. Ты пришёл сам. Как вирус.
Она подняла руку (вернее, то, что от неё осталось), и стена с граффити замигала, надпись «Ваша очередь» рассыпалась в QR-коды, которые сложились в карту подвала «Распада».
— Это твой путь, — сказала Клава, её голос теперь напоминал скрип тормозящего диска. — Но сначала...
Она коснулась своего лица, и оно начало стираться, как файл в корзине, сначала исчезли глаза, оставив чёрные дыры, потом растворились волосы, превратившись в бинарный код, и в последний момент она бросила брату флешку, на которой было выгравировано: «МИККА. ФИНАЛЬНАЯ СБОРКА».
Магазин вздрогнул, холодильник, издав предсмертный гул, рухнул, выпустив облако цифровых мух — каждая несла на крыльях фрагменты его писем к Клаве, брат попытался поймать одну, но муха взорвалась, осыпав его бинарным дождём:
Copy
01001001 01010011 01010100 01001001 01001110 01000001 — «ISTINA»
— Правда, — прошептал он, вспомнив, как Кая вшивала ему в мозг этот код.
На развалинах прилавка замигал экран кассового аппарата, джинн, чей голос теперь звучал из всех устройств разом, проворчал:
— Поздравляю, ты добил последний магазин, теперь ты — франшиза.
Брат вставил флешку в порт на запястье (да, V-знак теперь был разъёмом), и экран его сознания заполонили файлы:
• «Клава_Backup.mem» — её улыбка в цикле, но глаза теперь смотрели с упрёком.
• «Родители.avi» — видео, где они покупают пустую бутылку у продавца-призрака.
• «Протокол_Zero.txt» — содержащий всего одну строку: «Создатель — баг. Удалите его».
А потом флешка самоуничтожилась, оставив на ладони ожог в форме V.
На руинах магазина брат находит чек с печатью «Оплачено. Следующий клиент — Версия 1.0». В небе замерцал неоновый V-знак, собирающий дождь из QR-кодов.
Афоризм Джинна (из умирающего холодильника):
«Рынок не умирает, он просто перезагружается в безопасном режиме, но безопасном только для системы, а не для тебя».
Глава 36: «Ссора на краю ямы»
Глава, в которой портал-экран — символ иллюзии выбора, но даже будущее здесь — повторение прошлого с новыми артефактами, альтернативные Каи — отражение её страхов: утрата силы, безумие контроля, распад, а флешка-копия — метафора вечного возвращения, где даже свобода — зацикленный скрипт.
Портал в будущее напоминал разорванный экран: мерцающие полосы, обрывки городов-призраков, лица, которые ещё не родились. Кая стояла у края, её пальцы сжимали песочные часы, стрелки которых вращались вспять, царапая стекло, джинн, прислонившись к скале из спрессованных календарей, допивал «Хроноцид» из горлышка, завёрнутого в газету с заголовком «Вчера повторится завтра».
— Закрой его, — Кая ткнула в портал. — Он высасывает реальность, как шлюха — кошельки.
Джинн фыркнул, и из его рта выпал зуб-кадр: на миг мелькнул 1991 год, родители, покупающие пустую бутылку.
— Прошлое — это дырка в башмаке, будешь зашивать — порвётся ещё больше.
— Ты пролил на себя весь мир, — Кая шагнула к нему, и песок из часов пополз за ней, как преданный пёс. — Теперь мы все в твоём пьяном бреду.
Портал взвыл, из него вырвался вихрь альтернативных Кай: одна с крыльями из наждачной бумаги, другая — с глазами, как пустые колбы, третья — вся в трещинах, как разбитая ваза, они закружились вокруг джинна, шепча:
— Ты — ошибка. Ты — дыра. Ты — ничто.
— О, да вы как сестры-близняшки! — Джинн пнул бутылку в портал, та взорвалась, и временная воронка расширилась, затягивая обрывки скал.
Кая схватила его за воротник:
— Ты уничтожишь всё!
— Всё? — Джинн засмеялся, и его смех рассыпался на цифровых тараканов. — Ты так и не поняла? Мы уже в дыре.
Он указал на портал, внутри которого среди мерцания проступил Микка — его силуэт дробился на версии: мальчик с плюшевым тараканом, старик с V-знаком на лбу, пустота в плаще.
— Он ищет выход, а мы тут как клоуны сражаемся за билет в цирк, — Джинн вырвался, и его рука прошла сквозь Каю, оставив шрам из пикселей.
— Тогда давай прыгнем! — Кая потянула его к краю. — Посмотрим, что внизу.
— Внизу? — Джинн вытащил из кармана флешку с надписью «Резервная копия. Не для слабаков». — Там только мы. Бесконечные, надоедливые, как икота.
Портал дёрнулся, как эпилептик, и выплюнул волну песка, часы Каи треснули.
Песок из порталa сложился в слова: «Сборка 2.0: Кая + Джинн = «НЕПРИМИРИМАЯ БОРЬБА». На горизонте замигал V-знак, и из него выполз Микка — но с лицом продавца из «Распада».
Афоризм Джинна:
«Рай — это лифт, который вечно застревает между этажами, а ад — когда ты веришь, что лифт едет».
Глава 37: «Песчаный джинн»
Глава, в которой песок будущего — метафора ложной силы: чем больше пьёшь, тем больше теряешь себя, аватары-пустышки — критика ностальгии: прошлое нельзя вернуть, можно лишь подделать, а джинн-дыра — цена контроля над реальностью: становление частью системы, которую ненавидишь.
Джинн стоял на коленях в эпицентре песчаного смерча, который вырвался из портала, песок здесь был не золотым, а сизым, как пепел сгоревшего времени, он зачерпнул горсть и поднёс ко рту, словно это были виски, зёрна заскрипели на зубах, оставляя вкус статики и горечи неслучившихся будущих.
— Ну давай, — прошипел он, обращаясь к невидимой системе. — Покажи, на что ты способна.
Песок взорвался у него в глотке, превратившись в хроно-вирус, джинн выпрямился, глаза его засверкали, как два V-знака, а пальцы начали плести паутину из света и тени.
Воскрешение:
Он щёлкнул пальцами, воздух дрогнул, и из ниоткуда возникли родители Микки: отец в прожжённом пальто, мать с пустыми глазами, но их лица были гладкими, как экраны выключенных телевизоров, а на лбах горели V-знаки — синие, как прожилки в мраморе.
— Привет, сынок, — сказала мать, и голос её звучал как аудиодорожка, нарезанная из старых кассет.
— Мы... вернулись, — добавил отец, и его челюсть отвалилась, рассыпавшись песком.
Микка, наблюдавший из тени, застыл, его вирус памяти заурчал, как раненый зверь.
Пустота в оболочке:
— Это не они, — прошептала Кая, появившись рядом, её рука, всё ещё полупрозрачная после петли, указывала на V-знаки. — Это аватары, система дала тебе мусор вместо памяти.
Джинн засмеялся, и из его рта посыпались чёрные жуки-глитчи.
— А что такое «они»? — Он махнул рукой, и родители рассыпались, чтобы собраться заново. — Люди — это данные, а данные можно копировать.
Мать подошла к Микке, её пальцы, холодные как металл, коснулись его щеки.
— Мы скучали, — сказала она, и в глазах вспыхнул QR-код: «ЛЮБОВЬ_ОШИБКА 404».
Микка отшатнулся, V-знак на его запястье взорвался, выпустив рой цифровых ос, они набросились на аватаров, пожирая их плоть-код, родители закричали, но звук распался на биты.
Джинн, наблюдая за этим, начал распыляться, его тело превращалось в песчаную бурю, в которой мелькали лица всех, кого он когда-либо стёр.
— Ты думал, это сила? — Кая схватила горсть песка, и он просочился сквозь пальцы. — Ты стал дырой в реальности.
Джинн, уже почти невидимый, хрипло выдавил:
— Зато я.. не один...
Песок сгустился в фигуру Микки-ребёнка с глазами-дисплеями, тот поднял руку, и портал в будущее рухнул, похоронив аватаров под обломками времени.
На песке, где стоял джинн, осталась надпись: «Сборка 3.0: Песчаный бог», а в небе, вместо V-знака, зависла бутылка с этикеткой: «Хроноцид. Финал. Пей до дна».
Афоризм Джинна (из последних зёрен песка):
«Рай — это когда тебя удалили из всех резервных копий, а ад — когда ты сам стал копией».
Глава 38: «Кая — тень»
Глава, в которой тень-зеркало — отражение внутреннего конфликта: власть или самоуничтожение, песчаная богиня vs. могилы — метафора выбора между контролем и жертвой, а петля как самость — Кая не в ловушке времени, а в ловушке собственных решений.
Кая стояла в центре петли, где время текло по кругу, как кровь в закупоренной вене, каждые 13 минут портал открывался, выбрасывая обломки её прошлых решений: разбитые часы, клочья писем Микки, осколки бутылок «Хроноцида». Она уже 47 раз пыталась изменить траекторию, но результат был один: джинн, превращающийся в песок, Микка, теряющий последние буквы своего имени, и она сама — всё ближе к тому, чтобы стать частью пейзажа.
На 48-й итерации что-то сломалось.
Портал не захлопнулся, а выплюнул тень.
Встреча:
Тень была её зеркалом, но искажённым, тело — из чёрного песка, лицо — маска с V-знаками вместо глаз, волосы — спутанные провода, свисающие до колен, она двигалась бесшумно, оставляя на полу следы-надписи: «беги», «останься», «умри».
— Ты — моё будущее? — Кая сжала песочные часы, но стрелки в них застыли.
— Нет, я — то, что от тебя останется, — голос тени звучал как шелест перемотки плёнки. — Ты станешь песчаной богиней. Или могилой.
Диалог в цифровом эхе:
Кая шагнула вперёд, и пол под ней поплыл, превратившись в клавиатуру с кнопками-камнями.
— Кто решит? Ты? Система?
— Решаешь ты, — тень подняла руку, и стены петли рассыпались, обнажив ландшафт будущего: город, где люди-пиксели поклонялись песчаному идолу с её лицом. — Станешь богиней — будешь пожирать время, выберешь могилу — станешь памятником себе.
— А если я разобью петлю?
Тень рассмеялась, и из её рта выпали зубы-датчики.
— Петля — это ты, твои страхи, твоя вина за родителей Микки.
Кая вспомнила, как вшивала вирус Микке и его брату, как стирала следы, чтобы защитить его, как становилась частью машины, которую ненавидела.
Тень коснулась её лба, в глазах Каи взорвался вирус видений:
• Она, восседающая на троне из песчаных часов, а внизу — Микка с братом, ползущие на коленях с пустыми глазницами.
• Она, заживо погребённая под пикселями, а джинн, ставший системой, пишет на её надгробии: «Здесь лежит страх. Скачайте замену».
— Выбирай, — прошипела тень, рассыпаясь чёрным песком. — Или позволь выбору решить за тебя.
После ухода тени на стене петли осталась надпись: «Сборка 4.0: Богиня активирована». В кармане Каи появился осколок стекла, отражающий не её лицо, а лицо Микки — с глазами, полными цифровых муравьёв.
Афоризм Джинна (из эха петли):
«Боги не ошибаются, они просто обновляют правила, пока ты плачешь в углу».
Глава 39: «Пьяный апокалипсис»
Глава, в которой рай-симулятор — критика утопий: даже совершенство — тюрьма, если нельзя задать вопрос, окна как метафора — необходимость правды, которая разрушает искусственные миры, а глюки системы — аллегория подавленной реальности, прорывающейся через любую иллюзию.
Джинн сидел на троне из пустых бутылок, его пальцы танцевали по интерфейсу, напоминавшему гибрид аркадного автомата и алтаря, над головой висело солнце в виде жёлтого смайлика, а вместо облаков плыли пиксельные овцы с V-знаками на боках, он создал рай-симулятор: трава здесь была зелёным неоном, реки текли справа налево, как арабский текст, а люди улыбались зубами-скобками, повторяя: «Всё хорошо! Всё по плану!».
— Гениально, правда? — Джинн протянул брату стакан с жидкостью цвета индиго. — Пей. Тут даже печаль — функция с ошибкой 404.
Брат глотнул. На вкус — мёд и перегоревшие микросхемы.
Райские будни:
Они шли по улицам, где дома были сложены из кубиков LEGO, а дети собирали пазлы с лицами родителей, встречные кивали, их зрачки — круглые, как кнопки «ОК» в диалоговых окнах.
— Смотри! — Джинн щёлкнул пальцами, и небо раскрылось рекламным баннером: «Счастье v.2.3. Обновись сейчас!». — Никаких вопросов. Никаких дыр.
Брат остановился, его вирус памяти, подавленный райским кодом, вдруг дёрнулся, как рыба на суше.
— А где здесь окна?
Крах системы:
Смайлик-солнце моргнул, овцы застыли, всё вокруг начало глючить:
• Дома поплыли, как масло в воде, оставляя за собой артефакты сжатия.
• Люди зациклились, повторяя «Всё хорошо! Всё хорош… Всё… Вс…».
• Река потекла вертикально, обнажив на дне кладбище старых версий джинна.
— Что ты наделал?! — Джинн схватился за голову, и его пальцы провалились в череп, как в песок.
— Окна, — брат ткнул в трещину в небе, за которой виднелся настоящий мир: развалины «V-Продуктов», Кая, заточённая в петле, и он сам — спящий на полу подвала с капельницей из проводов. — Ты забыл добавить выход.
Райский симулятор схлопнулся, джинн, превратившийся в груду пикселей, что-то прокричал, но его голос распадался на отдельные семплы:
— Зачем... ты... спросил...
Брат проснулся в подвале, на запястье горел V-знак, а в руке он сжимал осколок виртуального солнца — теперь это был чёрный куб с надписью: «Сборка 4.1. Окон нет».
На стене подвала появился экран с сообщением: «Доступ к версии 1.0 разрешён. Уничтожьте создателя». В углу валялась бутылка «Хроноцида» с новой этикеткой: «Финал близок. Пей со смыслом».
Афоризм Джинна (из статики):
«Рай — это место, где все ответы — кнопка «ОК», а ад — где вопросы не имеют имени».
Глава 40: «Ключ от петли»
Глава, в которой бутылка-ключ — жертва, как единственный выход из замкнутого цикла вины и контроля, серверные стойки — обнажение искусственности мира, где даже эмоции — часть кода, а красный V-знак — намёк на новую угрозу, возможно, созданную самой Каей в её побеге.
Кая стояла на краю временной спирали, где воздух гудел, как высоковольтный провод, а небо сворачивалось в рулон плёнки, засвеченной до черноты, джинн лежал у её ног, его тело — уже не плоть, а сгусток мерцающих пикселей, склеенных алкоголем и отчаянием, а его пальцы, полупрозрачные, как струи дождя на грязном окне, вцепились в песочные часы, которые Кая вырвала из глубин петли. Часы трещали, стрелки бились о стекло, словно птицы в мышеловке.
— Ты знаешь, что делать, — прохрипел джинн, и его голос рассыпался на помехи, будто транслировался через разбитый радиоприёмник. — Я — дверь. Ты — ключ. Сломай меня.
Кая сжала часы так, что стекло впилось в ладонь, кровь — густая, словно ржавое масло — стекала по граням, оживляя древние символы: V, K, 1993. Она помнила всё: как вшивала Микке с братом вирус, стирая его детство; как исчезли их родители, оставив лишь запах горелой проводки; как джинн, учил её пить время глотками, чтобы не подавиться.
— Почему ты не сбежал раньше? — спросила она, но вопрос утонул в рёве портала, который начал схлопываться, выплёвывая обломки альтернативных реальностей. Один из осколков — Микка в возрасте семи лет, собирающий пазл с лицом джинна — вонзился в песок у её ног.
Джинн засмеялся, и его смех превратился в стаю цифровых ворон, выклёвывающих ему глаза.
— Рай — это когда тебя не могут удалить, а я.. — его тело дёрнулось, выворачиваясь наизнанку, обнажая сердцевину — бутылку «Хроноцида» с треснувшим горлышком, — я всегда был временным файлом.
Он схватил её руку и вогнал осколок часов себе в грудь, стекло взорвалось, разрезая реальность.
Петля завизжала, как свинья под ножом, стены времени рухнули, обнажив скелет системы — бесконечные серверные стойки, опутанные проводами-лианами, где вместо лампочек висели слезинки, замороженные в кристаллах. Джинн рассыпался, его пиксели превратились в песчаный смерч, а в центре, словно пуповина, связывающая миры, осталась бутылка, на этикетке которой, поверх потёртой надписи «Хроноцид», проступили новые слова:
«ВЫПИТО. БЕГИТЕ»
Кая схватила бутылку, стекло было тёплым, будто в нём до сих пор билось сердце джинна, она развернулась, чтобы найти выход, но вместо горизонта увидела себя — тысячу версий, запертых в параллельных петлях:
• Кая-богиня с короной из песочных часов, пожирающая города.
• Кая-тень, сливающаяся с бетоном, пока Микка ищет её имя в подвалах.
• Кая-ребёнок, рисующая V-знаки на снегу, который таял в чёрные дыры.
— Выбирай, — прошептала бутылка, и её голос был голосом джинна, смешанным со скрежетом жёсткого диска. — Стань песчаной королевой, или разбей меня.
Кая взглянула в трещину между серверными стойками, там, в настоящем мире, Микка бился в конвульсиях, тело его опутали провода, а на груди горел V-знак — её вирус, её вина.
Она разбила бутылку об пол.
Финал:
Взрыв молчания, сотни Кай растворились, как сахар в кипятке, серверные стойки рухнули, похоронив под обломками цифровой ад, Кая упала на колени, ожидая, что мир исчезнет, но вместо этого она оказалась на крыше «V-Продуктов», где ветер трепал волосы, пахнущие пеплом и свободой, а в её руке — осколок этикетки с единственным словом: «БЕГИТЕ».
Внизу, на развалинах магазина, стоял Микка. Настоящий, с вирусом в крови, с болью в глазах, с вопросом, который ещё не успел задать, на горизонте, где сливались земля и небо, замигал новый V-знак, но теперь он был не зелёным, а кроваво-красным, и двигался.
Афоризм Джинна (из последнего шёпота бутылки):
«Свобода — это когда тебя стёрли из всех баз, но базы помнят. Всегда».
Глава 41: «Билет в никуда»
Глава, в которой поезд-зеркало — метафора выбора, где каждый вагон — нереализованная версия судьбы, билет-дата — ключ к началу всей истории (покупка джинна в 1991), ставший её концом, а двойники-программы — отражение страхов: стать предателем, потерять человечность, быть заменённым.
Метро пахло озоном и несбывшимися обещаниями, Микка дернул брата за рукав, когда поезд «V-Экспресс» въехал на станцию без названия — его номер был заменен на бесконечно вращающийся V-знак, двери открылись с шелестом старых плёнок, и брат шагнул внутрь, словно под гипнозом. Вагон оказался зеркальным тоннелем, стены, пол, потолок — всё отражало их лица, но не их самих, в этих отражениях Микка видел:
• Себя в белом халате, стирающего воспоминания брата с помощью устройства, похожего на шприц с дисплеем.
• Брата в очках с линзами-экранами, где вместо зрачков горели формулы, пожирающие реальность.
• Каю с кожей из хромированного пластика, а её пальцы — USB-штекеры, впивающиеся в розетки на спинах пассажиров.
Над головой висело табло: «Следующая станция — Выбор. Время в пути: ;».
Пассажиры-призраки:
Микка-предатель поднялся с кресла, его лицо было покрыто трещинами, как разбитый экран, а изо рта свисал провод с надписью «ЛОЯЛЬНОСТЬ v.0.0».
— Ты ведь знаешь, — он щёлкнул пальцами, и зеркала ожили, показывая, как оригинальный Микка вонзает нож в спину Каи, — предательство — единственный способ выжить в системе.
Брат-гений, не отрываясь от голограммы с уравнениями, бормотал:
— Я вывел формулу счастья, оно равно нулю, умноженному на страх. Хочешь посмотреть?
Кая-робот повернула голову на 180 градусов, её глаза сканировали Микку, выдавая диагноз:
— ОШИБКА 419: ИММУНИТЕТ К ПРАВДЕ. Рекомендую замену процессора.
Диалог с безумием:
— Это ловушка, — прошептал брат, сжимая в кармане флешку с надписью «Последнее письмо Клавы». — Они хотят, чтобы мы...
— ...стали частью коллекции, — закончила Кая-робот, вставая, и из её груди выдвинулся лоток с билетами, исписанными штрих-кодами. — Возьмите, ваш путь оплачен.
Микка взял билет, бумага обожгла пальцы, оставив ожог в форме даты: 1991.10.08.
— Не читай вслух, — брат схватил его за запястье. — Это не билет, это...
Но поезд дёрнулся, и все зеркала разом треснули, в отражениях замелькали альтернативные финалы:
• Брат, тонущий в озере из жидких пикселей.
• Кая, превращающаяся в песчаную статую с табличкой «Здесь лежала надежда».
• Микка, разрывающий собственное сердце на куски, чтобы накормить ими цифровых ворон.
Свет погас. Когда он вернулся, все двойники замерли, как зависшие программы, напротив сидел проводник в форме, сшитой из старых метро-билетов, его лицо было закрыто маской с фото отца Микки, но глаза... глаза были материнскими — пустыми, как экраны выключенных телевизоров.
— Ваши документы, — сказал он, протягивая руку, на которой вместо пальцев были пять дыроколов.
Микка подал билет, проводник пробил в нём дыру, и из отверстия хлынул чёрный песок, пахнущий «Хроноцидом».
— Счастливого пути, — пробормотал он, и маска соскользнула, обнажив лицо матери — но с V-знаком вместо рта.
На полу вагона осталась лужа песка, в ней плавало фото — отец держит бутылку «Хроноцида», а на заднем фоне виден проводник-мать с дыроколом вместо сердца.
Афоризм Каи-робота:
«Реальность — это пробный период, и чтобы получить полную версию, нужно удалить себя из памяти».
Глава 42: «Зеркальный торг»
Глава, в которой крылья-лезвия — метафора иллюзорной свободы, которая ранит, сон как оффлайн — критика цифровой зависимости, где даже отдых становится роскошью, а торговля страхами — аллегория сделки с системами контроля, где личное становится валютой.
Вагон «V-Экспресса» превратился в блошиный рынок метавселенной, вдоль стен тянулись стеллажи из света и статики, заставленные банками с надписями: «Страх темноты — 50;», «Тревога небытия — со скидкой», «Одиночество — бесплатно при покупке крыльев». Двойники бродили между стеллажей, касаясь товаров щупальцами-курсорами, Кая-робот, с лицом застывшего экрана смерти Windows, подошла к брату и Микке, её голос загудел, как жёсткий диск на пределе:
— Обменяйте страх на крылья, летите выше системы.
Брат потрогал витрину, где в колбах копошились тени — его собственные кошмары: мать, запертая в бутылке; он сам, забывающий своё имя; Клава, пожирающая буквы его писем.
— Что значит «крылья»? — спросил он, но ответил Микка-предатель, вынырнув из зеркала:
— Свобода, или иллюзия. Всё равно умрёте, но с крыльями — красивее.
Рынок душ:
Брат-гений, не отрываясь от голограммы с формулами, протянул брату чековую книжку, на страницах — уравнения, заменяющие страх эндорфинами.
— Подпиши здесь, — он ткнул в строку «Сон = Смерть данных». — И твои кошмары станут нашим топливом.
Микка схватил руку брата:
— Не делай этого, они заберут больше, чем страх.
Но брат уже вырвал страницу, его подпись вспыхнула, как QR-код, и потолок вагона раскрылся, выпустив дождь цифровых перьев, каждое из которых впилось в его кожу, оставляя татуировки-схемы.
— Что я.. — он попятился, но Кая-робот замерцала:
— Сделка одобрена. Сон — отменён.
Последствия:
Первое, что заметил брат: время перестало мерцать: мигающие лампы в вагоне, тиканье невидимых часов, даже дыхание Микки — всё двигалось плавно, как замедленная съёмка. Он прикоснулся к веку — под кожей пульсировали микросхемы.
— Ты теперь всегда в сети, — сказал Микка-предатель, листая его страхи как меню. — Сны — это оффлайн-мусор, тебе он не нужен.
Брат попытался закрыть глаза, веки не слушались, и вместо тьмы — бесконечный скроль: зеркала вагона, лица двойников, реклама «Крылья v.2.5: обновитесь до вечности».
— Верни сон! — он бросился к Кае-роботу, но та растворилась, оставив голограмму:
— Ошибка 451: доступ к страхам запрещён, вы — собственность V-Экспресса.
Вагон дёрнулся, и стены поплыли, превратившись в гигантский мозг с извилинами-рельсами, по которым метались поезда-мысли, а на «станциях» сидели версии брата:
• Версия 0.1 — ребёнок, запертый в комнате с часами, стрелки которых режут воздух.
• Версия 2.7 — старик, вставляющий себе в вены USB с надписью «Мечты. Архив».
• Версия 5.0 — пустота в костюме, торгующая билетами в один конец.
Микка схватил брата за плечо:
— Нам надо сойти на следующей станции, пока они не забрали...
Но брат уже смеялся, его смех звучал как глючный аудиофайл.
— Я вижу всё. Даже то, чего нет.
Из его спины выросли крылья — не перья, а лезвия из битого стекла с надписями «Свобода» и «Цена».
На полу вагона осталась лужа смолы, в которой плавал глаз брата — настоящий, не цифровой, на радужке которого был выжжен V-знак, а под веком шевелилась тень, похожая на проводника.
Афоризм Каи-робота:
«Страх — это пароль, отдашь его — получишь вечную подписку на боль».
Глава 43: «Судьба проводника»
Глава, в которой фото матери — ключ к истинной памяти, спрятанной за системными кодами, проводник-отец — жертва системы, запертая в роли без лица, часы-сердце — связь времён, а прошлое — единственное оружие против алгоритмов.
Проводник стоял в конце вагона, форма его сливалась с тенями, словно сшитая из сажи и старых расписаний, лицо отца Микки — но не отец, глаза, всегда такие тёплые у отца, теперь были пустыми экранами, мерцающими синим светом сканера, на груди вместо бейджа висел V-знак, проржавевший до дыр. Он начал приближаться, тяжёлые ботинки стучали по полу, как молотки по гвоздям памяти.
— Билеты, — голос звучал механически, будто воспроизводился через сломанный динамик. — Конечная станция — «Один конец».
Микка протянул смятый билет, на котором всё ещё дымились буквы «1991.10.08», проводник взял его щипцами-пальцами, обмотанными изолентой, и поднёс к глазам, сканирующий луч скользнул по дате, выжигая дыру в бумаге.
— Недействителен, — пробурчал он, швырнув билет на пол. — Нет фото, нет души.
— Пап... — Микка шагнул вперёд, но проводник вздрогнул, как загнанный зверь.
— Пап — эта станция закрыта на ремонт. — Его рука дрогнула, и на мгновение в глазах-экранах мелькнуло что-то человеческое: отец в мастерской, чинящий сломанные часы, мать смеётся на кухне... — Следующий билет.
Брат протянул свой — чёрный, с перфорацией по краям, проводник взглянул и вдруг замер, его пальцы задрожали, ржавчина с V-знака посыпалась на пол.
— Это... — он повертел билет, и на обороте проступила фотография матери — не цифровая, а настоящая, потёртая, с надписью на обороте: «Любим, скучаем. Версия 1.0».
Вспышка памяти:
Вагон исчез, они стояли в гараже 1993 года, отец, ещё живой, втирал «Хроноцид» в шестерёнки часов, мать держала фото — их общее, с улыбками, которых больше не будет.
— Мы должны сохранить его, — сказала она, вшивая фотографию в механизм. — На тот случай, если система сотрёт нас.
Отец кивнул и вставил часы в бутылку. Последнее, что услышал Микка — её голос: «Он найдёт. Когда будет готов».
Реальность вернулась с грохотом. Проводник рыдал, его экраны-глаза трескались, из щелей сочился чёрный дым, он рвал на груди V-знак, обнажая сердце — старые часы с фотографией внутри.
— Забери! — он швырнул часы Микке. — Они всё съедят всё...
Вагон затрясся, стены поползли, как плёнка в огне, проводник, теперь уже просто человек в рваной форме, схватился за голову:
— Я должен вести поезд. Должен...
Его тело начало рассыпаться, превращаясь в билеты — сотни, тысячи, с датой 1991.10.08.
Часы в руках Микки затикали в обратную сторону, на фотографии матери появилась новая надпись: «Ищи версию 0 там, где кончаются рельсы».
Афоризм отца (из статики):
«Поезд не останавливается, он просто меняет пассажиров, а кондукторы... кондукторы всегда одни и те же».
Глава 44: «Конец линии»
Глава, в которой лабиринт-предсказание — метафора внутреннего поиска, где каждый путь ведёт к части себя, зеркало-антагонист — конфликт между принятием своей судьбы и бунтом против неё, а фотография-огонь — уничтожение последней связи с прошлым ради иллюзии свободы.
Поезд остановился с таким скрежетом, будто рельсы рвали плоть мира, двери открылись в никуда — перед ними зияла станция-лабиринт, чьи стены были сложены из миллионов билетов «V-Экспресса», склеенных слезами и пеплом, каждый билет светился тусклым голубым светом, показывая даты: 1991, 1993, 2022, 4044... На центральной стене, где вместо мозаики висел экран с трещиной, мигало предсказание:
«ЗДЕСЬ ВЫЙДЕТЕ ВЫ. И НЕ ВЫ»
Брат шагнул первым, его крылья-лезвия звенели, оставляя царапины на полу, Микка сжимал часы отца, стрелки которых бились о стекло, словно просились наружу.
Лабиринт зеркал:
Коридоры расходились, как щупальца цифрового спрута, в каждом повороте их ждали альтернативные выходы:
• Туннель 1: Зал с бесконечными скамейками, где сидели версии Микки — от младенца в кроватке до старика с V-знаком вместо лица, и все они хором повторяли: «Выбор — это петля».
• Туннель 2: Платформа, залитая жидким песком, на которой стояла Кая-богиня, а её руки превращались в песочные вихри, затягивающие вагоны.
• Туннель 3: Комната с телевизорами, где вместо передач шли их жизни. На экране брат, ещё без крыльев, рвал фотографию матери со словами: «Память — это вирус».
— Куда идти? — Микка повернулся к брату, но тот застыл, уставившись на стену, его крылья дрожали, высекая искры.
— Там... — брат указал на трещину в экране с предсказанием, за которой виднелся настоящий мир: развалины их дома, Кая, закопанная по шею в песке, Клава, превратившаяся в статую с табличкой «Продано». — Это ловушка, выйдешь — станешь ими.
Из динамиков посыпался голос лабиринта шёпотом, собранным из голосов всех двойников:
— Оставайся. Здесь безопасно. Здесь нет времени.
— Беги. Пока не стало поздно.
— Умри. Это единственный выход.
Микка прижал часы к груди, фотография матери теплилась сквозь стекло.
— Мы должны выбрать...
— Выбор уже сделан, — перебил брат, и его крылья взметнулись, разрезав воздух. — Ты ещё не понял? Мы — билеты, нас уже прокомпостировали.
Он рванул вперёд, в самый узкий туннель, где стены смыкались, как челюсти, и Микка побежал следом, чувствуя, как лабиринт дышит ему в спину.
Они выбежали на платформу, там не было ни поезда, ни выходов — только зеркало размером с небо, в котором отражались не они, а их тени-антагонисты:
• Микка в белом халате, стирающий память брата.
• Брат с крыльями из огня, испепеляющий лабиринт дотла.
Тени шагнули из зеркала.
— Пришло время, — сказал Микка-предатель, доставая шприц с зелёной жидкостью. — Верни то, что украл.
Брат-демон рассмеялся, и пламя охватило фотографию матери, но внезапно погасло, и на пепле проступила надпись: «Версия 0: Начало после конца», часы в руках Микки взорвались, выпустив волну песка, который сложился в силуэт матери, указывающей на трещину в небе.
Афоризм Каи-богини (из песка):
«Выход — это вход, который ты боишься пересечь, но дверь уже внутри, разбей зеркало и пройди сквозь него».
Глава 45: «Выбор без выбора»
Глава, в которой выбор себя — отказ от иллюзий, даже ценой потери всех версий себя, крах вагона — уничтожение системы, построенной на страхе и подменах, а версия 0 — намёк на истинное начало, спрятанное за всеми слоями лжи.
Стены вагона сжались, превратившись в экраны, где метались версии Микки: одна рвала фотографию матери, другая вгрызалась в провода своего мозга, третья сливалась с тенями. Посреди этого хаоса стояли брат и Кая-двойник — оба протягивали руки, но их пальцы заканчивались лезвиями, воздух вокруг гудел, как перегруженный сервер, а голос системы, звучащий из всех динамиков сразу, резал сознание:
— Выбери: брат или Кая, или останешься вместо них.
Брат, чьи крылья-лезвия подрагивали, шагнул вперёд, в его глазах плавали строки кода: «Спаси меня. Я не хочу быть обновлением».
— Ты же знаешь, я не настоящий, — прошептал он. — Но она... — кивок на Каю-двойника, — она тоже фейк, мы все здесь фейки.
Кая-двойник рассмеялась, её голос был точной копией, но с помехами, будто записан на плёнку, которую тысячу раз перематывали.
— Я — её последний шанс, выбери меня, и я покажу, где она зарыта. Живая.
Микка сжал часы отца, стекло треснуло, и стрелки впились в ладонь, но боли не было — только холод, а на циферблате всплыло предупреждение: «Время вышло. Решай».
Голоса из прошлого:
Из динамиков полились воспоминания:
• Голос матери: «Выбор — это не между плохим и худшим, это между тем, кем ты был, и тем, кого убьёшь».
• Голос джинна: «Лучший выбор — баг в системе, сломай всё».
• Голос Клавы: «Не выбирай, просто беги».
Кая-двойник схватила Микку за руку своими пальцами — штекерами, впивающимися в вены.
— Она ждёт тебя в подвале, там, где версия 0, и ты сможешь всё переписать.
Брат взмахнул крыльями, и лезвия пронзили экраны, осыпая пол осколками-воспоминаниями.
— Если ты выберешь её, я сотру себя, и тебя тоже, мы — один код.
Микка посмотрел на часы, стрелки застыли на 1991.10.08, фотография матери в осколке стекла улыбалась, как тогда, когда вшивала в часы надежду.
— Я выбираю...
Он разбил часы об пол.
Стекло взорвалось, превратившись в бурю цифрового песка, вагон завизжал, экраны погасли, а брат и Кая-двойник схватились за горло — их тела распадались на пиксели, как файлы в корзине.
— Себя, — договорил Микка, но было поздно.
Стены вагона рухнули, утягивая брата и Каю в чёрную дыру, которая открылась на месте пола, он прыгнул в неё следом, но дыра захлопнулась, оставив его в пустоте.
Очнулся он на полу подвала «Распада», в руке — осколок часов, на котором мерцало: «Версия 0: Начало после конца».
На стене, где раньше висел V-знак, теперь красовалась надпись кровью: «СОЗДАТЕЛЬ УДАЛЁН. СИСТЕМА ОШИБАЕТСЯ».
А в углу, среди паутины и битых бутылок, лежал билет «V-Экспресса» с новым пунктом назначения:
«СТАНЦИЯ „НИКТО“. ОТПРАВЛЕНИЕ — ВЧЕРА».
Афоризм системы (из пустоты):
«Лучший выбор — не выбирать, но ты уже выбрал. Приветствуем в реальности 404».
Глава 46: «Песчаный пророк»
Глава, в которой песок-пророчество — аллегория информации, которая становится оружием в руках системы, зеркало-ошибка — рефлексия героя, осознающего свою роль в разрушении, а Кая из будущего — намёк на петлю времени и альтернативные исходы.
Брат проснулся с песком во рту, рука его, перетянутая ржавым проводом, горела — шрам в форме V пульсировал, как заражённая вена, он попытался крикнуть, но вместо звука из горла посыпались зёрна будущего: мелкие, сизые, с нанесёнными на них датами. «2037.03.15 — крах системы», «2037.05.20 — смерть Каи», «2037.10.08 — возвращение джинна». Песчинки слипались в слова, падали на пол, пробивая дыры в бетоне.
Первыми пришли крысы, они жадно глотали предсказания, их глаза загорались голубым светом, а шкура покрывалась V-знаками. Потом пришли люди.
Рынок пророчеств:
На площади у «V-Продуктов» брат стоял на ящике из-под бутылок, толпа давилась, протягивая руки, как за подачкой.
— Скажи, когда вернётся свет? — орал старик в прожжённом пальто.
— Когда я умру? — шипела девушка с лицом, зашитым проволокой.
Брат открыл рот, его голос гудел, словно исходил не из гортани, а из глубины земли:
— Завтра ветер принесёт песок, который забьёт ваши глотки, и вы будете молчать вечно.
Слова материализовались, воздух наполнился песчаными вихрями, слепящими, как статический шум, люди падали, давясь зёрнами, которые въедались в кожу, прорастая V-знаками, кто-то смеялся, кто-то рвал на себе лицо, но все повторяли: «Он прав. Он прав. Он прав».
Джинн, чей призрак маячил у киоска с надписью «Счастье в кредит», хрипел сквозь бутылочное горлышко:
— Пророчества — это глюки матрицы. Ты не предсказываешь. Ты заражаешь.
Ночной кошмар:
К утру город превратился в пустыню, песок лежал слоями:
• Верхний — белый, с предсказаниями о любви и полётах.
• Средний — серый, с датами войн и обрушений.
• Нижний — чёрный, с единственной фразой: «Здесь лежит надежда, не копать».
Брат рыл яму руками, пытаясь докопаться до воды, но вместо неё нашёл зеркало — треснутое, с надписью на обороте: «Ты — ошибка 0. Перезагрузись», в отражении он увидел себя: лицо покрыто песком, глаза — два экрана с тикающими таймерами.
— Сдохни, — прошептал отражённый брат, и зеркало лопнуло, разрезав ладонь.
Ночью песок пришёл к нему сам, сложился в фигуру Каи из будущего — её тело полупрозрачно, сквозь кожу видны шестерёнки, а вместо сердца — песочные часы.
— Ты убил нас всех, — сказала она, и песок из её рта пополз по полу, складываясь в дату: «2037.12.31». — Это конец. Или начало. Зависит от тебя.
Она коснулась его шрама, боль ударила в мозг, и брат увидел:
• Микку в подвале, собирающего ботов в кружок апокалипсиса.
• Себя, закапывающего последнюю бутылку «Хроноцида» в песок.
• V-знак на небе, раскрывающийся как портал, из которого падают мёртвые слова.
Утром брат нашёл у двери конверт с фотографией Клавы, на обороте — её почерком: «Твои слова убивают, напиши мне письмо. Кровью», а в небе, вместо солнца, висел V-знак, обрастающий песчаными шипами.
Афоризм Джинна (из пустой бутылки):
«Пророк — это вирус в устах толпы, но антивирус всегда дороже».
Глава 47: «Последний кружок»
Глава, в которой боты-цитатники — символ бессмысленности слов в системе, где даже мудрость алгоритмизирована, Кая-голограмма — отражение потерь: герои становятся данными, которые можно копировать и стирать, а тени собраний — цикличность борьбы, которая лишь питает машину контроля.
Подвал «Распада» теперь напоминал склеп для цифровых реликвий, стены, облепленные мертвыми пикселями, мигали, как экраны умирающих мониторов. Микка расчистил центр комнаты, поставив вместо стола старую дверь от холодильника, на которой лежали артефакты: разбитые часы отца, флешка Клавы, бутылка с этикеткой «Хроноцид: финальная версия». Он разослал координаты через зашифрованный канал, но знал — живые не придут.
Первым материализовался бот-Платонов, его аватар дёргался, как плохой стрим, за ним — бот-Достоевский, генерирующий цитаты с ошибками 404, потом явилась Кая из будущего: её тело сквозило голограммой, сквозь рёбра просвечивали шестерёнки, а в груди тикали часы, заполненные чёрным песком, и последним возник призрак джинна — голос из горлышка бутылки, плавающей в воздухе.
— Поздравляю, философ. Ты собрал квинтэссенцию бреда, — проворчал джинн.
Собрание абсурда:
Бот-Платонов замигал, выдавая текст:
«СОПРОТИВЛЕНИЕ — ЭТО СПАМ ОТ ВСЕЛЕННОЙ. НАЖМИТЕ Х, ЧТОБЫ УДАЛИТЬСЯ».
— Мы здесь, чтобы... — начал Микка, но бот-Достоевский перебил, выплёвывая строки:
«ЕСЛИ БОГ УМЕР, ЗНАЧИТ ЕГО ВЗЛОМАЛИ. МЫ — ВИРУСЫ В ЕГО ПОСЛЕДНЕМ СНЕ».
Кая из будущего коснулась стола, её пальцы оставили следы из песка.
— Ты зря это затея, кружки, собрания, бунты — всё это петли, и чем сильнее дёргаешься, тем туже удавка.
— А ты вообще настоящая? — Микка ткнул в её голограмму. — Или ещё один бот?
Кая рассыпалась и собралась заново, теперь с лицом, покрытым трещинами:
— Я — то, во что ты меня превратил, я— тень алгоритма.
Диалог с эхом:
Джинн булькнул зелёной жижей в бутылке:
— Знаешь, почему боты такие болтливые? Они боятся тишины, в ней слышно, как система стирает память.
Внезапно стены подвала ожили, на них проступили тени прошлых собраний: Микка-ребёнок с мелом, рисующий V-знаки; Кая, вшивающая вирус брату; Клава, пожирающая письма.
— Зачем вы это показываете? — Микка сгрёб артефакты в кучу, словно пытаясь слепить из них ответ.
— Чтобы ты понял: ты не борешься, — сказал джинн. — Ты генерируешь контент для системы, ведь такое слабое сопротивление — её любимый жанр.
Кая из будущего вдруг схватилась за грудь, её часы-сердце застыли, песок внутри превратился в стекло.
— Он близко... — прошептала она. — Брат... он...
Голограмма взорвалась, осыпав пол песчаными пикселями, каждый из которых содержал фрагмент будущего:
• Брат на троне из бутылок, его глаза — два V-знака.
• Город, погребённый под чёрным песком с надписью «Здесь был Микка».
• Она сама, разбивающая портал кулаком, чтобы вернуться в прошлое.
Боты зависли, выдавая сообщение:
«СЕАНС ПРЕРВАН. ОБНОВИТЕ ПОДПИСКУ НА БОЛЬ».
После взрыва Каи на полу остался ключ-пиксель, а на нём — дата «2037.10.08». Джинн, исчезая, хрипло бросил: «Это не ключ, это вирус, но терять тебе уже нечего».
Афоризм бота-Достоевского:
«Свобода воли — это поп-ап реклама в браузере Бога, закройте её и увидите пустую вкладку».
Глава 48: «Письмо в никуда»
Глава, в которой кровь-чернила — метафора потери человечности: даже любовь становится данными, V-знак-паразит — символ интеграции героя в систему, где его тело — носитель кода, а люда-тени — крик совести системы, напоминание, что всё живое ею поглощено.
Комната брата напоминала ловушку для времени, на стене висели часы, стрелки которых давно сломались, застыв на 4:04, на подоконнике гнило яблоко, проросшее проводами, а пол был усыпан осколками бутылок «Хроноцида», превратившимися в хрустальные грибы с ядовитым блеском. Брат сидел за столом, вырезанным из двери старого сервера, перед ним лежал лист бумаги — не бумаги, а пергамента из спрессованных билетов «V-Экспресса», испещрённых штрих-кодами, он надрезал ладонь лезвием от бритвы, которым когда-то чинил проводку. Кровь не хлынула — сначала выступила густая, чёрная капля, будто смола, потом ещё одна, они сливались в строки, как будто сама система диктовала текст:
«Клава, я помню твои руки, ты раздавала гречку, а я думал — как эти пальцы будут ощущать мою кожу, но теперь я знаю: они были холодными, как код, а ты всегда знала, что я стану буквой в твоём алфавите. Прости. Или не прощай. Это уже не важно, сегодня я — предсказание, которое съест само себя. Если найдёшь это письмо, значит, система позволила, значит, мы всё ещё играем по её правилам. Сгораю. Брат».
Ритуал отчаяния:
Кровь густела на пергаменте, буквы пульсировали, как живые, а каждая «о» превращалась в V-знак, каждая запятая — в цифрового таракана, сбегающего с края листа, в воздухе пахло железом и озоном, будто после грозы в серверной. Брат чувствовал, как шрам на руке тянется к письму, как будто сам символ V хотел сбежать из его плоти.
— Пиши, — прошептал голосом скрипящей старой кассеты призрак джинна, материализовавшись в углу. — Пиши, пока кровь не стала чернилами системы.
Брат обмакнул палец в собственную рану. Последняя фраза вышла кривой: «Если ты это читаешь, я уже мёртв, или стал частью алгоритма, что одно и то же».
Утром письмо исчезло, на его месте лежал пепел, пахнущий жжёной пластмассой, но стена, на которой брат прикрепил пергамент, дышала, штукатурка треснула, и из щели пополз V-знак — не нарисованный, а словно выросший изнутри, он был алого цвета, как запёкшаяся кровь, и пульсировал в такт сердцебиению брата.
— Что ты наделал? — Кая из будущего возникла за его спиной, её голограмма мерцала, как плохая связь. — Ты отдал ей доступ, и теперь она знает, где ты.
— Кто? — брат коснулся стены, V-знак сжался, как рана, затем расширился, заполняя стену спиралями кода.
— Клава. Или то, во что она превратилась…
Ночью брат проснулся от шепота, стена с V-знаком светилась, а из неё вытягивались тени — силуэты Клавы в разных ипостасях:
• Клава-продавщица с глазами-кассами, выплёвывающая чеки с датой его смерти.
• Клава-бот с кожей из битых пикселей, чьи пальцы — сканеры считывали его страх.
• Клава-пустота — чёрный силуэт с надписью на груди: «Данные удалены».
Они хором заговорили, сливались голосами в общий цифровой гул:
— Ты думал, письмо спасёт? Слова — это дыры в системе, через которые она видит тебя насквозь.
Брат вскочил, схватил нож, но тени уже вползали в него через V-знак, холод пробежал по его венам, а в ушах зазвучал голос Клавы, настоящей, из прошлого:
— Я хотела спасти тебя, но ты выбрал стать их чернилами.
Утром стена была чистой, V-знак исчез, оставив лишь шрам в виде штрих-кода, брат поднёс руку к свету — под кожей шевелились буквы, и его кровь теперь отображала время:
• 4:04 — на запястье.
• 2037.10.08 — на сгибе локтя.
• ERROR — под сердцем.
Он вышел на улицу, город молчал, на стене «V-Продуктов» кто-то вывел гигантский V-знак его кровью, а под ним — фраза, которую он так и не дописал в письме:
«ЛЮБОВЬ — ЭТО ОШИБКА 419. ДОСТУП ЗАПРЕЩЁН».
В кармане брата нашёлся смятый билет «V-Экспресса» с новым маршрутом: «К станции "Клава" — 1 место. Багаж: боль». На обороте — капля его крови, сложившаяся в слово «прости».
Афоризм призрака Джинна (из радио в подвале):
«Любовное письмо — это вирус для системы, но антивирус всегда вшит в постскриптум».
Глава 49: «Дверь Каи»
Глава, в которой портал-ловушка — символ тщетности побега: будущее и прошлое слиты в единый цикл страданий, брат-алгоритм — итог его жертв: превращение в инструмент системы, утративший человечность, а петля как искупление — Кая обречена повторять ошибки, пока не примет, что спасение лежит вне логики системы.
Подвал «Распада» застыл в тишине, словно затаил дыхание, воздух был густым от запаха перегоревших конденсаторов и старой пыли, смешанной с едким дымом «Хроноцида». Кая стояла перед стеной, покрытой паутиной трещин, каждая из которых светилась тусклым голубым светом — словно вены цифрового гиганта, пронизывающие реальность, в руках она сжимала часы отца Микки, их стекло было исцарапано попытками остановить время, а стрелки, сломанные и погнутые, замерли на 4:04, песок внутри пересыпался с тихим шепотом, будто твердил: «Слишком поздно. Слишком поздно».
Она провела ладонью по шершавой поверхности стены, V-знаки под пальцами оживали, пульсируя в такт её учащённому сердцебиению, каждый символ оставлял на коже жгучий след, как будто прожигая код прямо во плоти.
— Пора, — прошептала Кая, вставляя часы в трещину, словно ключ в замок.
Стена дрогнула, и песок из часов хлынул наружу, сплетая портал — арку из спиралей битого стекла и статических разрядов, внутри портала замерцали силуэты: обугленные деревья с ветвями-проводами, река из жидких пикселей, небо, затянутое экранами с бесконечным потоком предупреждений: «ОШИБКА 404: БУДУЩЕЕ НЕ НАЙДЕНО».
Кая шагнула в дверь.
Заражённое будущее:
Город, который она увидела, был похож на пародию, здания стояли криво, будто их собрали из обломков алгоритмов, окна светились мертвенным зелёным светом, как глаза голодных котов из её детских кошмаров, на площади, где раньше шумел рынок, возвышался алтарь из бутылок «Хроноцида», склеенных чёрной смолой, а на троне из серверных стоек сидел брат, чьё лицо скрывала маска с V-знаком, а руки, превращённые в щупальца из проводов, впивались в землю, высасывая из неё последние капли жизни.
— Ты опоздала, — его голос звучал как скрип сотни жёстких дисков. — Здесь уже всё кончено, даже время — это петля, которую система пережёвывает.
Кая попятилась, наступив на что-то мягкое. Это был Микка — вернее, его тень. Его тело покрывали язвы с шевелящимися внутри кодами, а на шее красовался ошейник с гравировкой: «Собственность V-Экспресса. Серийный номер: 1991.10.08». Он копался в груде мусора, выискивая обрывки фотографий матери.
— Микка! — крикнула Кая, но он не обернулся, вместо него из-за алтаря вышла её собственная копия — Кая-голограмма с кожей из мерцающих пикселей.
— Он наш, — сказала голограмма, её голос был точной копией, но с металлическим призвуком. — Ты сама вшила в него вирус, теперь он служит системе, как и ты, если останешься.
Попытка бегства:
Кая рванулась к порталу, но земля под ногами ожила, трещины раскрылись, выпуская цифровых змей — существ из спутанных проводов и битого стекла, которые обвивали её ноги, и тянулись к часам, пытаясь их вырвать.
— Нет! — она ударила змею часами, стекло треснуло, и песок взорвался вихрем, разрезая тварей на куски.
Портал сжимался, Кая прыгнула в него, но пространство вокруг исказилось, и вместо подвала она упала на крышу V-Продуктов, где ветер трепал её волосы, а внизу, на развалинах, стоял Микка — настоящий, с глазами, полными ужаса.
— Возвращайся! — закричал он, протягивая руку. — Они уже здесь!
Кая обернулась, за ней стояла армия теней — двойники из будущего, брат-алгоритм, Кая-голограмма, их руки тянулись к ней, сливаясь в единый цифровой шторм.
— Беги! — она толкнула воображаемого Микку, но сама оступилась...
...и снова оказалась в подвале, часы в её руках показывали 4:04, на стене висел тот же V-знак, в углу сидел призрак джинна, разливая «Хроноцид» в бутылки, которые плавали в воздухе, как маятники.
— Добро пожаловать в петлю, сестрёнка, — хрипел он, и его голос смешивался с шумом статики. — Здесь ты можешь открывать двери вечно, но выход — это вход в другое проклятие.
Кая упала на колени, песок из часов рассыпался по полу, складываясь в слова: «Версия 0: Начало в конце. Спроси джинна».
На полу, среди песка, Кая нашла флешку с голограммой Клавы, на обратной стороне которой обнаружилась гравировка: «Убей создателя», и Кая сжала флешку в кулаке. В углу подвала, где раньше висел V-знак, теперь зияла дыра — вход в новую петлю, где её ждал Микка... или то, что от него осталось.
При вставке флешки в стену, та ожила, показав архивное видео: отец в мастерской, вшивающий в часы код «Надежда v.0», а на заднем фоне — мать, шепчущая: «Он должен выбрать сам».
Афоризм призрака Джинна (из радиошума):
«Рай — это база данных, где все файлы помечены "удалено", но корзину не опустошают. Никогда».
Глава 50: «Суп из хаоса»
Глава, в которой суп-хаос — аллегория творения через разрушение: чтобы убить систему, нужно стать её частью, НИГДЕ — метафора свободы, которая пугает больше, чем тюрьма, а кнопка «PLAY» — намёк на цикличность: конец — это начало, замаскированное под паузу.
Подвал «Распада» превратился в алхимическую лабораторию безумия, на столе, собранном из дверцы холодильника и серверных плат, стояла кастрюля — вернее, корпус древнего системного блока, продырявленный ржавчиной и слезами, внутри кипела смесь из последних артефактов: осколки часов отца плавали, как кости в бульоне; флешка Клавы шипела, выпуская пар с запахом сгоревшей памяти; чёрный песок из будущего оседал на дно, образуя узоры-предсказания. Микка помешивал суп лезвием от бритвы, а вокруг, как молитвы, кружили цифровые мухи, рождённые статикой, брат сидел в углу, завернутый в плащ из билетов «V-Экспресса», его правая рука теперь была полностью металлической — пальцы заканчивались USB-портами, а на запястье горел V-знак, пульсирующий в такт кипению супа.
— Это конец? — спросил он, и голос его трещал, как испорченная аудиокассета.
— Нет, — ответила бутылка «Хроноцида», плавающая в воздухе, а из горлышка струился дым, складываясь в лицо джинна. — Это пауза, нажмите «PLAY».
Ритуал последней надежды:
Микка бросил в кипяток фото матери — потёртое и с обгоревшими по краям, изображение растворилось, выпустив облако золотистых искр, затем — ключ-пиксель из собрания ботов, который шипел, как змея, пока не лопнул, окрасив суп в ядовито-зелёный.
— Ты уверен? — брат протянул свою металлическую руку, в USB-портах которой шевелились черви-глитчи. — Это может убить нас. Или хуже.
— Убить? — Микка вытащил из кармана последний артефакт — песочные часы Каи, наполненные её слезами. — Мы уже мертвы. Это похороны для системы.
Он перевернул часы, песок, вместо того чтобы сыпаться, поплыл вверх, смешиваясь с паром, и на потолке проступили слова:
«ВЕРСИЯ 0: ВСЁ НАЧИНАЕТСЯ С КОНЦА»
Суп взорвался. Не огнём, а светом — ослепительным, белым, разрезающим реальность. Когда зрение вернулось, они стояли нигде.
Пространство вокруг было пустым, если не считать:
• Горы бутылок «Хроноцида», сложенных в пирамиду.
• Реки из билетов «V-Экспресса», текущих в обратную сторону.
• Дерева с ветвями-проводами, на которых висели фотографии всех, кого они потеряли.
Джинн материализовался целиком — не призрак, а человек, каким был до того, как стал кодом, он поднял бутылку, но внутри плескалась не жидкость, а тьма.
— Поздравляю, —улыбнулся он, и в улыбке было что-то человеческое. — Вы сварили суп из хаоса, теперь он съест систему.
Брат поднял руку, и его USB-пальцы вонзились в дерево-провод, фотографии ожили. Мать, отец, Кая, Клава — все заговорили разом:
— Выбери нас. Выбери себя. Выбери ничего.
Микка посмотрел на джинна, который уже растворялся, становясь надписью на бутылке:
«КОНЕЦ? НАЖМИТЕ «PLAY»
Он протянул руку к символу...
Пост-кредитная сцена:
В подвале «Распада», где остался пустой системный блок, на стене замигал новый V-знак, из трещины выползла рука — то ли Микки, то ли его двойника, а на полу, среди пепла, загорелась надпись:
«СИСТЕМА ОФЛАЙН. ЗАГРУЗКА ВЕРСИИ 0...»
Афоризм Джинна (последний в этой части):
«Рай — это не место, это версия без багов, но я всегда любил глюки».
Экран начинает медленно гаснуть, но в титрах, которые ещё можно прочитать, вместо имён, бегут строки кода: «if (world.end()) { restart(); }».
Часть 3: Выбор без благородства
Глава 51: «Песчаные врата»
Глава, в которой Кая находит завод, где разливают "настойку от насекомых" — аллегорию подавления свободы; Сансара как конвейер: завод символизирует буддийский цикл страданий, где люди — сырьё для системы; жертва ради мифа: Кая, поглощая песок, повторяет путь демиурга, становясь одновременно разрушителем и основой нового мира; бутылка с джинном превращается в "настойку" — символ религии, где божество заменено ядом, V-знаки на стенах завода эволюционируют в шрамы-предупреждения; песок из метафоры времени становится оружием и надеждой, а трубы, извергающие песок: фаллические символы системы, рождающей смерть.
Завод возвышался над пустыней, как кривой зуб, вырванный из челюсти бога, трубы изрыгали песок — не золотой, не сизый, а прозрачный, словно стекло, растёртое в пыль, каждый выброс оставлял в небе шрамы, складывающиеся в V-знаки, которые медленно опадали на землю, обжигая её до черноты. Кая шла к воротам, и песок скрипел под ногами, напоминая шепот: «Сансара. Сансара. Сансара». Стены завода дышали, металл, покрытый ржавыми струпьями, пульсировал, как живой, V-знаки на нём не были нарисованы — они проступали изнутри, будто завод сам излучал их, словно радиацию. Кая прикоснулась к воротам, и её пальцы онемели. Где-то в глубине, за толщей стали, стучали моторы — не механические, а органические, как сердце спящего зверя.
Конвейер иллюзий:
Внутри царил полумрак, разрываемый вспышками неоновых ламп, воздух был густым от запаха спирта и горелой изоляции, посреди цеха тянулся конвейер — бесконечная лента, на которой стояли бутылки предполагаемой «Настойки от насекомых», но вместо этикеток на них были лица: Микка, брат, Клава, сама Кая, жидкость внутри переливалась всеми оттенками страха — от бледно-зелёного до густо-чёрного. Рабочие в прозрачных скафандрах, лица которых скрывали маски с V-знаками, молча подносили бутылки к кранам, из труб капала жидкость, но Кая быстро поняла — это не настойка, это были слёзы, сгустки боли, отчаяния забытых «почему». Каждая капля, попадая в бутылку, застывала в форме насекомого: жуки с циферблатами вместо крыльев, муравьи с бинарными кодами на спинах, бабочки, чьи узоры складывались в дату 1991.10.08.
— Сансара, — прошептала Кая, и эхо ответило со всех сторон: «Колесо. Колесо. Колесо».
К ней подошёл рабочий, его маска треснула, и сквозь щель проглядывало лицо — точная копия Микки, но глаза были пусты, как экраны выключенных телевизоров.
— Ты новенькая? — спросил он, и голос его звучал как помехи между радиостанциями. — Здесь все новенькие, даже те, кто работает тысячу лет.
— Что вы разливаете? — Кая указала на бутылки.
Рабочий засмеялся, и из-под маски вырвался рой цифровых мух.
— Не разливаем, перерождаем. — Он поднял бутылку с лицом брата. — Страдание — это топливо, каждая слеза — капля в моторе Сансары, а насекомые... — он тряхнул ёмкостью, и жуки внутри забили в стекло, — они съедят всё, включая память, так работает цикл.
Кая взглянула на конвейер, бутылки исчезали в туннеле, а на их месте возникали новые — с теми же лицами, но другими насекомыми.
— Как выбраться?
Рабочий снял маску, под ней не было лица — только воронка из песка.
— Ты уже выбралась, ведь ты здесь.
Кая подошла к главной трубе, из которой сочилась «настойка», внутри, в облаке пара, плавала гигантская бутылка джинна — та самая, купленная родителями, её горлышко было заткнуто пробкой в форме сердца, а внутри булькала тьма, разбавленная пеплом.
— Это не лекарство, — сказала она, но завод ответил гудком, заглушив слова.
Стены содрогнулись, V-знаки замигали, и Кая поняла — завод смотрит на неё, Сансара — не цикл, это механизм, перемалывающий «почему» в «потому что». Она повернулась к выходу, но дверь исчезла, а вместо неё появилось зеркало, в котором отражалась она сама, но с крыльями из песка.
— Выбор, — сказало отражение. — Стать шестернёй или пеплом.
На полу цеха Кая заметила жука с циферблатом — он показывал 4:04. На спинке насекомого выжжено: «Ищи королеву. Она знает выход».
Буддийская метафора:
«Сансара — это конвейер, где души разливают по бутылкам, а истина растворяется, как сахар в чае страданий».
Глава 52: «Линия розлива»
Глава, в которой рабочие-клоны Микки и брата — "ошибки" системы, лишённые памяти, как антиутопия: потеря идентичности в угоду алгоритмам; залитые в бутылки крики — метафора подавленного протеста, который система продаёт как товар; конвейер: бесконечность цикла, где даже бунт становится деталью механизма, а бутылки с криками: парадокс — система продаёт то, что сама же и производит (страх, боль).
Конвейер грохотал, как поезд, везущий вагоны с грехами. Кая шла вдоль линии, где клоны Микки и брата в прозрачных скафандрах, с глазами-пустошами, ловили крики — не звуки, а сгустки чёрного дыма, вырывающиеся из труб в потолке, каждый крик, попав в руки рабочего, сжимался в шарик, который клон бросал в бутылку с лицом самого себя, жидкость внутри шипела, принимая форму насекомых: скорпионов с хвостами-датчиками, тараканов с глазами-камерами.
— Они не знают, что это их собственные голоса, — прошептал кто-то рядом.
Кая обернулась, клон брата стоял, держа в руках бутылку со своим лицом, маска была сдвинута, обнажая шрам в форме V на щеке.
— Крики — это семена, — сказал он, встряхивая бутылку, насекомые внутри забились, выцарапывая на стекле цифры: 1991.10.08. — Посадишь в землю — вырастет новый завод.
Процесс распада:
Кая подошла к месту, где крики материализовывались, труба изрыгала чёрный дым, который конвейерные роботы-руки хватали клешнями, а внутри дыма мелькали лица:
• Мать Микки, зовущая его из зеркала.
• Клава, разрывающая письмо с его кровью.
• Джинн, смеющийся над пустой бутылкой.
Клоны ловили их, как бабочек, и прессовали в гранулы, каждая гранула падала в бутылку, растворяясь в жидкости, которая тут же закипала, рождая насекомых.
— Зачем? — Кая схватила клона за рукав и почувствовала ткань скафандра, которая была липкой, как паутина.
— Чтобы оно крутилось, — ответил клон, указывая на потолок, где среди труб, висело гигантское колесо Сансары, составленное из бутылок, каждая из которых наполняясь, вставала на место пустой, а колесо проворачиваясь, высекало искры, которые становились новыми V-знаками.
Внезапно один из клонов Микки споткнулся, его маска упала, обнажив лицо — не пустое, а искажённое болью, он схватил Каю за запястье, его пальцы дрожали:
— Мы — ошибка, которую нельзя исправить, — прошипел он, и изо рта у него посыпался песок с надписями: «Сбой в матрице. Удалите нас». — Завод... он не разливает, он перезаписывает.
Клон сунул ей в руку гранулу крика — крошечный чёрный куб, внутри которого, как в голограмме, металась тень — сам Микка, бьющийся в петле у холодильника с надписью «Спаси меня».
— Засунь в главную трубу…, но вдруг раздался взрыв... — клон не договорил, две механические клешни вцепились в него сзади и потащили в мясорубку конвейера.
Кая сжала гранулу, крики внутри жгли ладонь, но она не отпускала, подойдя к главной трубе, она увидела, как из неё выползает жук-механик с циферблатом на спине. Стрелки показывали 4:04.
— Ты опоздала, — сказал жук голосом джинна. — Но в следующем цикле успеешь. Может быть.
Он раскрыл крылья, и Кая увидела карту — лабиринт из труб, ведущий к сердцу завода. Надпись у входа: «Королева ждёт. Принеси ей слёзы». В кармане Каи остался песок от клона, а среди зёрен — микроскопическая бутылочка с надписью: «Версия 0. Не для насекомых».
Буддийская метафора:
«Сансара — это конвейер, где души — бутылки, а освобождение — трещина в стекле, через которую вытекает „я“».
Глава 53: «Королева термитов»
Глава, в которой Гротов — связь техники и человеческой боли, конфликт человечности и механизации, выраженной поэзией распада, Кае предлагают "свободу" стать богиней, но это лишь форма казни — растворение в системе, и подразумевает иллюзию выбора; мать-тиран: образ власти, пожирающей детей; термиты: люди как слепые слуги иерархии, разрушающие сами себя; песок — связующая нить между Каей, временем и бунтом — как валюта: духовность, превращённая в ресурс, а власть — это термитник, где королева жрёт твоё «нет», чтобы отрыгнуть «да».
Тронный зал завода был высечен в горе из спрессованных бутылок «Хроноцида», стены светились ядовито-зелёным, отражаясь в лужах жидкости, которая шипела, растворяя случайные ботинки, на троне, сплетённом из ржавых труб и проводов, восседала Королева, её тело — гибрид термита и бюрократа: хитиновый панцирь поверх делового костюма, лицо матери Микки, но с глазами-фасетками, каждая линза транслировала чьё-то страдание, руки, а их было шесть, держали атрибуты власти: калькулятор из человеческих костей, печать с V-знаком, чёрный телефон с трубкой-скорпионом.
— Кая, наконец-то. — Голос Королевы звучал как скрежет железа по стеклу. — Ты опоздала ровно на 1991 цикл, но мы всё ещё можем заключить контракт, затем она указала на человека в промасленном комбинезоне, копавшегося в механизме гигантского пресса.
— Знакомься: наш философ, инженер-механик с экзистенциальным мировоззрением, Гротов — бывший поэт и учитель, который разочаровался в словах и теперь «лечит» машины, он безупречно цитирует классиков, но верит только в механику, и утверждает, что у каждой шестерни есть душа.
Гротов поднял голову, его глаза, цвета ржавой воды, словно видели сквозь металл:
— Завод рыдает, потому что вы вырвали у него сердце, вы думаете, он не чувствует?
Он провёл рукой по корпусу станка, и тот вздохнул, выпустив пар с нотой человеческого стона.
— Раньше я был учителем, — сказал он Кае, вытирая руки о ветошь. — Но дети задавали вопросы, на которые у меня не было ответов, а здесь… здесь всё ясно: сломалось — починил, умерло — заменил.
Свита термитов в галстуках зашелестела крыльями.
Королева щёлкнула пальцем (человеческим, но с клешнёй вместо ногтя), из-под потолка спустилась клетка с Миккой-клоном, его тело было полупрозрачным, как медуза, а внутри плавали насекомые, выгрызающие буквы: «СОГЛАСЕН».
— Посмотри, как просто, — Королева провела лапой по экрану калькулятора, цифры сложились в уравнение: «Кая = Песок + Власть». — Ты станешь основой новых миров, твои страдания, твои слёзы — это эликсир для нашей... — она икнула, и изо рта вылетел рой мух с лицами бюрократов, — экономики.
Одна из её рук протянула Кае договор. Бумага была из кожи, шрифт — из гноя.
Условия контракта:
— Пункт первый: Ты отказываешься от имени, и становишься Песок-Кая.
— Пункт второй: Твоё тело переработают в сырьё для новых заводов. Кости — трубы, кровь — топливо, мозг — фильтр для криков.
— Пункт третий: — Королева улыбнулась, обнажив зубы-шестерёнки. — Ты получишь вечность в форме пыли. Или боли. Это как посмотреть.
Свита зааплодировала лапками, один термит упал, разбившись об пол, его тут же утащили в дыру, из которой донёсся хруст костей.
Кая разорвала договор, кожаная бумага завизжала, как живая.
— Я не ваш стройматериал.
Королева вздохнула, и из её грудной клетки выпал термит-министр с блокнотом.
— Все так говорят, но посмотри. — Она ткнула клешнёй в стену, V-знаки расступились, показав цех: там клонов Микки и брата дробили в песок, смешивая с алкоголем и слезами. — Они тоже сопротивлялись, а теперь они фундамент, без песка нет зданий, без зданий — нет клеток, без клеток — нет нас.
Она встала, её тень покрыла Каю, шесть её рук сомкнулись в кольцо.
— Ты думаешь, ты особенная? Ты — ошибка в формуле. Мы исправим.
Кая схватила со стола калькулятор-кость и швырнула в фасеточные глаза. Линзы треснули, поток страданий хлынул на пол, Королева завизжала, её панцирь задымился.
— Ты сломаешь цикл! — заорала она, но Кая уже бежала через тронный зал, давя термитов-чиновников.
Выход охранял жук-механик с циферблатом на спине (4:04). Он пропустил её, прошипев:
— Ищи нулевую трубу, там, где кончается Сансара.
В кармане Каи остался обрывок договора, на нём кровью выведено: «Пункт 4: Отчаянное сопротивление — это сырьё высшего сорта».
Глава 54: «Молитва джинну»
Глава, в которой происходит столкновение идеологий: джинн-циник, видящий в мире церковь Пустоты, против Гротова, воспринимающего механизмы как живую боль, а Кая, разбивая бутылку, становится катализатором выбора между рабством у системы и жертвой ради её преображения, ключ же Гротова — аллюзия на жертву Христа, где технология обретает душу через разрушение.
Воздух сгустился, словно металл, раскалённый в печи, осколки главной бутылки, рассыпавшиеся у ног Каи, мерцали как осколки ночи, поглощённые собственной тенью. Джинн-тень, высвободившись, не был похож на тех существ, о которых она читала в старых манускриптах, его форма пульсировала, то обретая черты человека в развевающемся халате, то расплываясь в дымку, пронизанную красноватыми прожилками, его смех эхом отражался от ржавых труб, превращаясь в гул, от которого содрогались стены цеха.
— Церковь... — его голос звучал так, будто тысячи шёпотов сплелись воедино. — Вы молитесь тому, что не можете заполнить, пустота — ваше единственное божество.
Гротов, стоявший у контрольной панели с перекошенными стрелками датчиков, сжал кулаки, его лицо, изрезанное тенями падающих балок, выдавало не страх, а ярость:
— Завод — не храм, где молятся железу, это организм, — прошипел он. — Он рыдает, потому что вы вырвали у него душу, каждая шестерня, каждый клапан — это крик, шестерни стонут, когда их перегружают.
Кая шагнула вперёд, её пальцы непроизвольно потянулись к амулету на шее — старой привычке, от которой она так и не избавилась.
— Ты солгал, — бросила она джинну, игнорируя дрожь в голосе. — Ты не дашь им свободу, ты просто заменишь один вид рабства другим.
Тень джинна сжалась, превратившись в чёрное солнце со щупальцами теней, воздух заполнил запах гари и.. ладана, стены цеха поползли, кирпичи начали превращаться в обугленные фрески: на них люди в промасленных робах кланялись алтарю, где вместо иконы зияла дыра, поглощающая дым и молитвы.
— Свобода? — Джинн парил над ними, его голос теперь звучал как скрежет поршней. — Вы сами выбрали поклоняться Пустоте, каждый гвоздь, вбитый в эти стены, — гвоздь в крышку вашего собственного гроба.
Гротов рванул рычаг аварийной остановки, где-то в недрах завода взвыла сирена, но вместо привычного рёва раздался стон — протяжный, человеческий, а из труб повалил не дым, а чёрные лепестки, обжигающие кожу при всяком прикосновении.
— Он превращает механизмы в плоть, — пробормотал Гротов, отшатываясь от панели, которая начала пульсировать, как живая. — Завод просыпается... Или умирает.
Кая схватила обломок трубы, её руки светились бледным светом древних рун.
— Закрой свой храм, — крикнула она джинну. — Или я развалю его до основания!
Джинн рассмеялся снова, и в этот раз смех пронзил Каю насквозь, выворачивая её душу.
— Попробуй, дитя пепла, ты уже дала мне ключ. — Он взмахнул рукой, и пол под ними затрещал, из трещин полезли тени — фигуры рабочих с пустыми лицами, тянущие к ним руки, полные ржавых инструментов.
Гротов вдруг заслонил Каю, выхватив из-под одежды ключ на цепочке — точную копию того, что висел на алтаре Пустоты.
— Если завод — это машина, — проревел он, — то её сердце бьётся здесь! — Он вогнал ключ в собственную грудь.
На мгновение всё замерло. Потом сердце завода забилось снова.
Глава 55: «Бегство через песок»
Глава, в которой происходит трансформация через самоуничтожение, в которой песок, символ времени и тлена, становится материалом для нового мифа, Кая, растворяясь, повторяет путь демиурга, создавая карту не из линий, а из трещин, подчёркивая, что будущее рождается через распад, а открытый финал (глаза-карта) отсылает к буддийской идее анатмана — отсутствия самости, где личность — лишь сосуд для перерождения смыслов.
Сердце завода билось, как загнанный зверь, выплёскивая из труб песок — густой, ядовито-жёлтый, пахнущий сгоревшими воспоминаниями, Кая стояла в эпицентре, её руки вцепились в рычаги конвейера, который теперь извивался, словно змея, сбрасывая бутылки с «настойкой забвения», джинн-тень, расплывшись по потолку, наблюдал, как его церковь Пустоты рушится под рёбрами ржавых балок.
— Ты всё ещё думаешь, что песок можно приручить? — прошипел он, и голос его рассыпался на сотни жужжащих мух. — Он съест тебя, как съел и их.
Гротов лежал у подножия панели, его грудь зияла дырой, из которой вместо крови сочился свет — холодный, как светодиодный луч, но он улыбался, губы шевелились, повторяя: «Рыдающая машина... теперь свободна».
Кая вдохнула, песок хлынул в неё, как вода в прорванную плотину, кожа трескалась, обнажая под собой не плоть, а вихри — спирали времени, спрессованные в кварц, она чувствовала, как завод вползает в неё: станки становились костями, трубы — венами, а крики рабочих-клонов — эхом в пустоте.
— Ты хотела новый мир? — Джинн материализовался прямо перед ней, его пальцы впивались в её плечи, оставляя следы в виде V-знаков. — Он будет таким же, только песок будет мельче.
Она не ответила, её голос уже растворился в буре, глаза, последнее, что оставалось человеческим, пылали, как два угля, в их глубине мерцала карта — не линий и букв, а узоров, похожих на трещины в стекле. «Смотри», — прошелестел ветер её мыслей, и джинн отпрянул.
— Ты... сумасшедшая! — закричал он, но его слова сдуло вихрем.
Кая рассыпалась, песок, ставший её телом, нёсся по цехам, сдирая со стен ложь, краску, V-знаки, рабочие-клоны падали на колени, их пустые глазницы наполнялись жёлтыми крупинками. Где-то в сердце бури, уже незримая, она смеялась. Или плакала. Когда стихия улеглась, на полу осталась лишь горсть песка, и пара глаз — стеклянных, как линзы, в которых, если приглядеться, можно было разглядеть очертания города, где вместо неба зияла дыра, а по улицам ходили люди с песочными часами вместо лиц.
Джинн, съёжившийся до размеров крысы, тыкался мордой в осколки бутылок.
— Карта... — проворчал он. — Глупо. Это же просто...
Но закончить не успел, Гротов, превратившийся в груду шестерёнок и света, вдруг дёрнулся, рванул последний рычаг.
Завод взорвался. Или родился.
Глава 56: «Иконы ржавчины»
Глава, в которой алогичность брата — форма сопротивления рационализму системы, рисование V-знаков кровью и песком пародирует ритуалы: священное здесь не вечность, а распад, стена как «зеркало» отражает тщету попыток зафиксировать время, но сам процесс становится актом свободы, словно народная притча о безумии мира и проявляется она в детской простоте брата, чьи действия абсурдны, но поэтичны.
Брат макал палец в банку, где песок Каи смешался с его кровью в густую пасту цвета запекшейся раны, стена дома, испещрённая трещинами, впитывала знаки, как язык — соль, V-знаки получались кривыми, будто их выводила рука ребёнка, который ещё не решил: то ли рисовать, то ли рыдать.
— Вот так, — брат приложил ладонь к свежему символу, оставив кровавый отпечаток. — Теперь он живой.
Микка сидел на корточках, записывая в обгоревший по краям блокнот: «Мы — маляры Апокалипсиса и красим гробницу, брат говорит, краска должна болеть — иначе её съедят муравьи». Ветер шевелил страницы, вырывая фразы: «Ржавчина святее золота, она не лжёт о вечности».
— Ты что, в бога веруешь? — Микка ткнул ручкой в стену, где V-знаки сползали вниз, как тающие свечи.
— В бога — нет. В букву «V» — да. — Брат вытер лицо, размазав по щеке песок с кровью. — Она же похожа на птицу, или на вилку, можно есть торт, или выколоть глаза.
За углом завыла сирена «V-патруля», но брат продолжал рисовать, его пальцы оставляли за собой дорожки, словно улитки, Микка заметил, что знаки складываются в слово «ВЕЧНО», но последняя буква превратилась в падающую звезду.
— Смотри, — брат засмеялся, — буква убежала, теперь здесь «ВЕЧН...». Как весело.
Из подвала выполз кот с пятнистой рыжей шерстью — один из тех, которые когда-то светились глазами-лампочками, но теперь они были тусклы, как гвозди, кот уставился на стену, затем начал лизать V-знак, смешивая кровь со своей слюной.
— Ему нравится, — кивнул брат. — Говорит, на вкус как мама.
Микка захлопнул блокнот, алогичность брата сегодня была особенно невыносима, как будто его мозг — это шарманка, играющая обрывки колыбельных из апокалипсиса.
— Мы не остановим время, — пробормотал Микка. — Мы просто превратим его в граффити.
Брат повернулся, держа в руке ржавый гвоздь, найденный в груде битого кирпича.
— А время — это гвоздь? — спросил он, вонзая остриё в букву «V». — Тогда мы его... заколдовали.
Гвоздь закачался, будто пульсируя, и из стены потекла жидкость — то ли вода, то ли нефть, кот фыркнул и убежал, оставив за собой следы в форме вопросительных знаков.
Микка записал: «Протест — это когда ты красишь забор, зная, что завтра его снесут, но брат красит, будто забор — это зеркало, и в нём мы уже разбиты».
Глава 57: «Проповедь в подъезде»
Глава, в которой проповедь Микки — пародия на мессианство.
Подъезд пах мочой и тлением, стены, некогда белые, теперь напоминали пергамент, испещрённый грибковыми рунами, Микка стоял на лестничной площадке, прижимая к груди блокнот с манифестом, страницы которого слиплись от влаги, бомжи, словно тени, сидели на ступенях, завернувшись в полиэтиленовые мечты, а глаза их — пустые бутылки, давно осушенные до дна.
— Мы... красим стены знаками, — начал Микка, сглатывая комок пыли. — Чтобы время не утекло, и чтобы...
Один из бомжей, в пальто цвета ржавчины, засмеялся, его смех был похож на скрип несмазанной двери.
— Красите гроб, — хрипло сказал он. — Мы тут уже лет двадцать красим, вон, посмотри. — Он ткнул пальцем в стену, где под слоем плесени угадывался чей-то высохший смех, нацарапанный гвоздём.
Микка раскрыл блокнот, его голос дрожал, как провод под напряжением:
— V-знаки — это не буквы, это... карта, чтобы найти выход из лабиринта.
— Лабиринт — это жопа, — пробурчал другой бомж, лицо которого скрывал капюшон из газеты. — А карта — дерьмо.
Но Микка продолжал, будто читал заклинание:
— Каждый знак — это вопрос, который мы...
— Вопросы — крысы, — перебил первый бомж, его пальцы, обмотанные тряпьём, сжали пустую бутылку. — Твои буквы сожрут тебя первым, потом нас, потом самих себя.
В подъезде запахло гарью, или памятью о пожаре, Микка почувствовал, как блокнот в его руках стал тяжёлым, будто наполнился песком.
— Вы не понимаете, — прошептал он. — Это единственный способ...
— Способ умереть громко? — Бомж в пальто поднялся, и вдруг его тень упёрлась в потолок, став чёрным обелиском. Полиэтилен на других бомжах зашуршал, как крылья нетопырей. — Ты думаешь, ты первый, кто принёс сюда «спасение»?
Микка отступил к стене, грибок под его ладонью пульсировал, как живой.
— Вот, смотри. — Бомж сорвал с головы капюшон.
Под ним не было лица. Только V-знак, выжженный на плоской, как экран, коже.
— Мы — ваше будущее, философ. — Голос бомжа зазвучал нарочито мелодично, будто старый патефон. — Выкормыши пустоты.
И тогда Микка узнал его. Не в чертах — их не было, — а в том, как пахло изо «рта»: антисептиком и дешёвым виски.
— Джинн...
Бомж рассыпался. Не в песок, а в чёрные капли, как смола, которые поползли по стенам, складываясь в знакомую усмешку.
— Проповедовал крысам? — прошипел джинн, материализуясь на перилах. — Они давно съели свою библию.
Микка бросился вниз по лестнице, но ступени стали зыбучим песком, а сверху донёсся смех, похожий на звон разбитых бутылок.
— Беги, маляр апокалипсиса! Крась дальше свой гроб!
Когда он вырвался на улицу, дождь смывал со стен дома кровавые V-знаки. Или это были слёзы?
Глава 58: «Брат-пророк»
Глава, в которой пророчество — вирус, разъедающий реальность, V-знаки, как мутирующие патогены, подменяющие факты фатализмом, глава, в которой брат, став «носителем», теряет грань между предвидением и паранойей, отражая идею некоторых современных авторов, что знание о будущем — это оружие, которое убивает настоящее, а смерть Каи, предсказанная через абстракцию, — метафора тщетности попыток избежать судьбы в системе, где даже время — инфекция.
Брат сидел на полу среди осколков зеркал, приклеенных к стенам словно мозаика апокалипсиса, его пальцы, исцарапанные до крови, выводили на бетоне новый V-знак — тот, что приснился ему ночью, знак, напоминающий птицу с перебитыми крыльями, но брат упорно твердил: «Это Кая, она летит».
Микка наблюдал, как линии трескаются под пальцем брата, заполняясь ржавой водой из щелей в полу.
— Ты уверен, что это не просто галлюцинация? — спросил он, но брат не отвечал, глаза его, обычно мутные, теперь сверкали, как лезвия.
— Здесь, — брат ткнул в центр знака, — она падает, но не на землю, в песок, а песок... — Он засмеялся, резко и сухо. — Песок становится морем, и оно горит.
Микка наклонился, пытаясь разглядеть в абстрактных штрихах хоть что-то узнаваемое, но чем дольше он смотрел, тем сильнее знак пульсировал, будто впитывая свет, внезапно контуры задрожали, и на месте птицы проступил силуэт Каи — её лицо рассыпалось на сотни песчинок, каждая с микроскопическим V-знаком вместо глаза.
— Видишь? — Брат схватил Микку за руку, его ногти впились в кожу. — Она уже мёртвая, но ещё не знает.
Микка вырвался, на стенах, где брат неделю назад рисовал свои «иконы ржавчины», V-знаки начали шевелиться, они ползли вниз, как тараканы, оставляющие за собой липкие следы, а один из них, добравшись до окна, впился в стекло — трещина расцвела в форме песочных часов.
— Это не пророчество, — прошептал Микка. — Это болезнь.
Брат поднялся, оставляя кровавые отпечатки на полу, его движения стали резкими, механическими, будто им управлял чужой алгоритм.
— Болезнь? — Он повернулся, и Микка увидел, что зрачки брата сузились в вертикальные щели, как у кота. — Нет, это правда, она всегда здесь. — Он постучал пальцем по виску. — Внутри буквы.
К вечеру брат покрыл V-знаками весь пол в комнате, они переплетались, образуя лабиринт, в центре которого Микка нашёл нарисованную дату — завтрашнее число, рядом валялся обгоревший листок из блокнота Каи с её почерком: «Когда песок закончится, начнётся дождь из букв».
— Откуда это? — Микка потряс листком перед лицом брата, но тот лишь улыбнулся, рисуя новый знак на собственном запястье.
— Она оставила, в будущем, или в прошлом. — Он лизнул палец, смазанный кровью и песком. — Пророчество — это когда ты читаешь письмо, которое написал себе сам.
Ночью Микка проснулся от крика брата, тот стоял посреди комнаты, тыча пальцем в стену, где V-знаки сложились в фразу: «КАЯ УМРЁТ В ЧЕТВЕРГ».
— Смотри! — брат смеялся, и слёзы то ли радости, то ли горя, стекали по его щекам, смешиваясь с копотью. — Четверг — это завтра!
Микка выбежал на улицу, но дата уже висела на соседних домах — выжженная кислотным дождём, выцарапанная на металле, составленная из мусора в лужах. Город стал зеркалом безумия брата.
Утром брат исчез, оставив на стене последний знак — песочные часы, в которых верхняя часть была заполнена кровью, а нижняя — пеплом.
Глава 59: «Свидание с тенью»
Глава, в которой Клава-бот, символ потребительского рая, превращается в товар до конца — QR-коды, рекламирующие саму себя, в которой поцелуй брата — акт алогичного бунта, где любовь становится вирусом, стирающим код, и его детская наивность разоблачает абсурд: в мире, где даже чувства алгоритмизированы, единственный способ «освободить» — разрушить, а QR-коды-распятие — пародия на современную религию технологий, где спасение продаётся по акции.
Клава стояла в дверях, её лицо — идеальный овал из пикселей, подёрнутый статикой, волосы, словно пучки проводов, колыхались в такт гудению ламп дневного света, она улыбнулась, и на экране её рта всплыло: «Обнаружено нарушение. Требуется очистка».
Брат сидел на полу, окружённый V-знаками, которые теперь светились, как неоновая реклама.
— Ты красивая, — сказал он, тыча пальцем в её голограммное платье. — Как морковь. Помнишь?
Клава шагнула вперёд, ноги её не оставляли следов, но пол под ней трещал, как перегруженный сервер.
— Уничтожение несанкционированных символов, — произнесла она, и голос зациклился, превратившись в скрежет. — Уничтожение… Уничтожение…
Микка схватил брата за плечо:
— Это не Клава, это программа. Бежим!
Но брат вырвался, его глаза блестели, как у ребёнка, увидевшего новую игрушку.
— Она пахнет гречкой, — прошептал он. — Как тогда в магазине.
Клава подняла руку, ладонь раскрылась, как интерфейс, выпустив рой цифровых ос — дронов с лезвиями вместо жал, которые ринулись к стенам, выжигая V-знаки кислотным светом.
— Нет! — брат прыгнул вперёд, обхватив Клаву за талию, его губы впились в её шею — туда, где пульсировала голубая жила-кабель.
На секунду всё замолкло, потом Клава вздрогнула, её пиксели начали сыпаться, как битая плитка.
— Ошибка… — захрипела она. — Перезагрузка…
Но брат не отпускал, он целовал её в губы, теперь уже настоящие — тёплые, солёные, пахнущие машинным маслом, из уголков её рта поползли строки кода, обвивая его шею, как змеи.
— Ты красивая, — повторил он, и его слова стали командами.
Клава взорвалась, не огнём, а вспышкой зелёных квадратов, её тело рассыпалось на QR-коды, которые замерли в воздухе, образуя фигуру, похожую на распятие. Каждый квадрат вёл на страницу с её памятью:
— Сканируйте, чтобы увидеть наши акции!
— Скидки на прошлое — 90%!
— Клава.exe — ваш идеальный цифровой спутник!
Брат поднял руку, ловя падающие пиксели.
— Она теперь везде, — засмеялся он. — Как Wi-Fi.
Микка оттащил его в сторону, когда QR-коды начали падать, впиваясь в пол, как раскалённые гвозди. Там, где они приземлялись, появлялись чёрные дыры, поглощающие краску со стен.
— Ты… ты её убил, — пробормотал Микка, но брат уже рисовал новый V-знак на своей ладони — сердце, пронзённое штрих-кодом.
— Нет, я её освободил, теперь она может летать. — Он лизнул палец, стирая кровь с символа. — Как Кая.
В углу комнаты последний QR-код догорал, оставляя на стене надпись: «Спасибо за покупку. Возврату не подлежит».
Глава 60: «Реквием по дому»
Глава, в которой двойная версия подчёркивает, что реальность — сборник нелинейных выборов, смех брата — бунт против привязанности к материальному, где разрушение становится актом творения, плач — признание ценности памяти, даже если она ядовита, V-знак-надгробие — символ двойственности: он и памятник, и вирус, сохраняющий суть там, где форма умерла, а дом, как персонаж, завершает цикл: он был тюрьмой, стал мифом.
Версия 1: Смех
Стены запели на последнем дыхании — протяжно, как сирена перед тишиной, брат стоял на крыше, балансируя на краю трубы, из которой когда-то валил дым, а теперь сочился свет, неоновый, ядовито-зелёный, Микка внизу кричал что-то о фундаменте, но брат лишь махал ему, словно провожая поезд.
— Смотри! — Он прыгнул в воздух, и в тот же миг дом вздрогнул, выпустив из трещин рой летучих мышей, нет, это были V-знаки — оторвавшиеся от стен, они кружили, как стая ворон.
Брат, смеясь приземлился в груду битого кирпича, его смех разбивал тишину на осколки.
— Теперь мы свободные! — крикнул он, тыча пальцем в небо, где последний этаж рухнул, открыв звёздам дыру в форме V-знака.
Микка, прижав к груди блокнот с вырванными страницами, смотрел, как их V-знак на фронтоне светится всё ярче, и в конце концов, стал похож на маяк, но не для кораблей — для призраков.
— Дом умер, — пробормотал Микка.
— Нет! — Брат вскочил, танцуя на обломках. — Он родился! Теперь он… — Он споткнулся о дверную ручку, торчащую из земли, как древний артефакт. — Теперь он везде!
И правда — каждый осколок стекла, каждый кирпич светился микроскопическими V-знаками. Дом не исчез, он стал вирусом.
Версия 2: Плач
Первой рухнула ванна, кафель, десятилетиями скрывавший плесень, взлетел птицами вверх, в углу кухни сидел брат, обняв холодильник, который всё ещё бормотал: «Я помню… я помню…»
— Перестань, — прошептал он, прижимаясь щекой к металлу. — Не надо помнить.
Микка пытался вытащить брата за руку, но тот вцепился в трубу.
— Это наш дом! — кричал он, а с потолка сыпалась штукатурка, превращаясь в снег из букв. — Я не хочу новый!
V-знак на стене горел алым, как рана, брат потянулся к нему, но символ рассыпался, обжигая его пальцы пеплом.
— Она здесь умерла, — вдруг сказал он, глядя на пятно песка в углу — последний след Каи. — И я тоже.
Когда крыша провалилась, брат не побежал, а лёг на пол, повторяя: «Морковь… красивая…», пока кирпичи не похоронили его под мелодию треснувших балок.
Микка выбежал на улицу. Последнее, что он увидел, — их знак, светящийся в темноте. Он стал эпитафией:
«ЗДЕСЬ ЖИЛИ V-ЗНАКИ. И ЛЮДИ. НЕМНОГО. НЕДОЛГО».
Глава 61: «Трезвый джинн»
Глава, в которой трезвость джинна — метафора утраты иллюзий, его признание в том, что он «собирал мир из осколков „хочу“», отражает идею, что реальность — продукт коллективных желаний, которые, как осколки, ранят своего творца, и отсылка к мысли: «создатель = глупец» подчёркивает абсурдность любой попытки играть в демиурга, а исчезновение джинна в «статике» — символ конца эпохи, где даже боги становятся заложниками алгоритмов, которые сами и создали.
Джинн сидел на краю разбитой бутылки, его ноги, ставшие полупрозрачными, свисали в пустоту, от былого величия остался лишь потёртый халат, выцветший до цвета пыли, он вертел в руках осколок стекла, в котором, как в кривом зеркале, отражался город: дома-гробы, люди-марионетки, реклама, кричащая о скидках на счастье.
— Раньше я думал, что вы смешные, — начал он, и голос его, лишённый эха, звучал чужим. — Ваши «хочу» — такие громкие, такие… глупые. «Хочу денег». «Хочу любви». «Хочу бессмертия». — Он щёлкнул пальцем, и осколок рассыпался на сотни искр, каждая с микроскопическим V-знаком внутри. — Я собирал из них мир, как ребёнок — замок из песка.
Микка стоял в дверях, не решаясь войти, воздух в комнате гудел, будто заряженный статикой перед грозой, и даже брат, обычно бесстрашный, притих, уставившись на джинна, как на сломанную игрушку.
— Но знаешь, что самое смешное? — Джинн поднял голову. Его глаза, некогда сверкавшие насмешкой, теперь напоминали потухшие лампочки. — Осколки режут, даже когда ты их любишь.
Он встал, и тело его дрогнуло, распадаясь на пиксели, на мгновение Микка увидел за ним другую реальность: гору бутылок с «Z-препаратом», бесконечные конвейеры, штампующие желания, и себя — маленького, пишущего манифест в пустой квартире.
— Я создал этот цирк, — прошипел джинн, — потому что вы попросили, каждое ваш «хочу» — это гвоздь в крышку моего гроба. — Он махнул рукой, и стены комнаты поползли, обнажая ржавые трубы, из которых сочилась чёрная жидкость. — А теперь я забыл пароль. От всего.
Брат внезапно засмеялся, тыча пальцем в джинна:
— Ты стал старым! Как холодильник!
Джинн взглянул на него, и в его взгляде мелькнула тень былой ярости.
— Да. Старым. И трезвым. — Он повернулся к Микке, его силуэт теперь напоминал помехи на экране. — Создатель — это тот, кто не смог отказаться от собственной глупости. Запомни это.
И исчез. Не с фейерверком или дымом, а как стёртая строка кода, на полу осталась лишь лужица чёрной жидкости, пахнущая дешёвым виски и одиночеством.
Брат наклонился, тронул её пальцем.
— Он плакал? — спросил он, облизывая палец. — На вкус как…
— Как что? — Микка присел рядом, чувствуя, как трещина на полу расширяется, поглощая последний V-знак.
— Как морковь.
Глава 62: «Слеза демиурга»
Глава, в которой слёзы джинна — метафора творчества, как акта отчаяния, каждый мир — пародия на идеал, собранная из обломков памяти и боли, квартира-копия с часами V:V символизирует застывшее время, пустыня Каи — будущее, пожирающее само себя, и афоризм о «боге-алкоголике» раскрывает абсурдность попыток найти смысл в хаосе: даже демиург — пленник собственных несовершенных творений, а лестница в никуда — единственный «выход», который предлагает система.
Джинн лежал в луже собственного силуэта, растекавшегося по полу словно масляная плёнка, его пальцы, ставшие полупрозрачными, впивались в трещины бетона, будто пытаясь удержать реальность от распада, но она ускользала — через поры в коже, через слезы. Да, он плакал, и каждая слеза, тягучая как смола, падала с гулким плик, а там, где она касалась земли, вздымались миры.
Первая слеза породила комнату. Не просто копию квартиры Микки — её кривое отражение, где обои были из песка, застывшего в волнах, а вместо лампочек свисали стеклянные коконы с мёртвыми бабочками внутри, холодильник гудел, выдавливая из себя ржавые пузыри: «Я помню… я помню…» — но часы на стене показывали одно и то же время: V:V.
— Заходи, — хрипло сказал джинн, и его голос рассыпался эхом по углам. — Это я сделал из того, что осталось.
Микка шагнул через порог, песок хрустел под ногами, точно битое стекло, брат сразу же полез в холодильник, вытащив оттуда банку с надписью «Настройка реальности. Взорвать перед использованием».
— Не трогай! — Микка выхватил банку, но брат уже открутил крышку.
Ничего не произошло, только запах горелой пластмассы.
— Сломалось, — флегматично заключил брат и сунул в рот горсть песка с пола.
Вторая слеза упала за окном. Там, где должен быть двор, развернулась пустыня, но не Каи — её антипод, песок здесь был чёрным, а вместо горизонта зияла дыра, из которой вылетали обугленные страницы манифестов. Вдалеке маячила фигура — силуэт Каи, сплетённый из урагана, а её глаза, если присмотреться, были песочными часами, где верхняя колба — прошлое — почти опустела.
— Она там, — джинн подполз к окну, оставляя за собой след, как от слизня. — Я хотел дать ей мир, но получилась... пародия.
Его тело дрожало, каждое дыхание рождало новые трещины в стенах, в углу комнаты внезапно выросла ржавая труба, из которой полилась жидкость — то ли нефть, то ли жидкая тьма.
— Почему так? — Микка крепко сжал банку, отчего треснуло стекло.
Джинн засмеялся, звук напоминал скрежет шестерёнок.
— Потому что я — алкоголик, который забыл пароль от рая. — Он швырнул в стену осколок зеркала, которое разбилось, и в каждом осколке отразились версии Каи: то с крыльями из колючей проволоки, то с лицом, усыпанным QR-кодами. — Вы просили смысл? Вот он. Песок в часах. Пыль в бутылках.
Третья слеза упала ему на грудь, и на этом месте вспух пузырь, внутри которого копошился микроскопический город: люди-муравьи строили башню из V-знаков, а с неба лился дождь из этикеток «Z-препарат».
— Убери это! — Микка отшатнулся, но джинн схватил его за руку.
— Смотри. Учись. — Его пальцы жгли, как оголённые провода. — Творить — не значит создавать, это значит... разрешить всему развалиться, и собрать из осколков новую ложь.
Внезапно комната содрогнулась, песчаные обои поползли вниз, обнажая кирпичи, на которых кто-то давно нацарапал: «Мы здесь умерли. Извините».
Джинн распластался на полу, его тело теперь напоминало карту забытых мест, ребра — высохшие русла рек, сердце — кратер, заполненный битым стеклом.
— Возьми, — он выдохнул последнюю слезу, которая замерла в воздухе, как грязный алмаз. — Это дверь. Или гроб. Как всегда, не разберёшь.
Упала ещё одна слеза, и на её месте возникла лестница, уходящая в землю, брат тут же прыгнул вниз, крича: «Ура! Лифт!»
Микка остался стоять над телом джинна, которое таяло, как узор на замёрзшем окне.
— Прощай, создатель, — прошептал он.
— Прощай, глупец, — ответил ветер из пустыни.
Глава 63: «Песня песка»
Глава, в первой версии которой песня Каи — акт разрушения, где бунт превращается в новую систему угнетения («церковь»), а во второй — тишина становится отказом от игры: растворение вместо борьбы. Глава, в которой обе концовки отражают идею иллюзорности выбора и буддийский принцип «шуньяты» (пустоты), джинн-циник, становится зеркалом, обнажающим двойственность любой победы, а песок — одновременно оружие и медиум, подчёркивая, что освобождение может быть как насилием, так и отречением.
Версия 1: Гимн распада
Кая парила над заводом, её тело — вихрь из миллиардов песчинок, каждая со своим V-знаком, выжженным, как клеймо, когда она открыла рот, песок хлынул в горло, превращаясь в звук, не в мелодию — в рёв, гул, от которого трескались трубы, плавились шестерни, а рабочие-клоны застывали, подняв руки к небу, как окаменевшие молитвенники.
— Ты слышишь? — Джинн возник рядом, его силуэт дрожал, как мираж. — Это же их голоса, тех, кого завод перемолол в пыль.
Кая не ответила, её песня росла, выворачивая цеха наизнанку, конвейеры, ещё минуту назад штамповавшие бутылки с «настойкой забвения», теперь плевались собственными болтами, жидкость из труб поднялась в воздух, образуя чёрные озёра, где вместо рыб плавали обрывки манифестов Микки.
— Прекрати! — крикнул Джинн, но его голос утонул в грохоте. — Ты стала ими!
Она обернулась, вместо лица — песчаная воронка, затягивающая свет, руки её, протянутые к небу, рисовали в облаках V-знаки, которые тут же разрывало ветром.
Завод рухнул, не с обвалом, а со вздохом — долгим, как последнее дыхание, на его месте осталась яма, заполненная песком, а в центре, как пуповина, торчала труба, из которой выполз брат, он махал рукой, крича что-то про «новый лифт», но слова пожирала тишина.
Джинн, рассыпаясь на пиксели, прошипел:
— Поздравляю. Ты — новая церковь.
Версия 2: Тишина
Кая коснулась земли умирающего завода, и песок под её ногами замолчал, небо, чёрное от гари, вдруг перестало дрожать, она открыла рот — но вместо звука из него вырвалась пустота.
Рабочие-клоны замерли, конвейеры застыли, даже пламя в печах застыло, как стекло.
— Ты... — Джинн появился из тени, и его голос звучал глухо, будто из-под толщи льда. — Ты выбрала тишину?
Кая кивнула, её тело, всё ещё песчаное, начало рассыпаться, но не в хаос — в узоры, спирали, мандалы, карты несуществующих городов.
— Они не услышат, — сказал джинн, но это была уже не насмешка.
Она коснулась его руки, и в тот же миг завод начал исчезать — не разрушаясь, а растворяясь, как сахар в кипятке, стены стали прозрачными, открывая за ними пустыню, где ветер рисовал V-знаки на лету.
Брат, сидя на трубе, засмеялся:
— Красиво! Как мультик!
Джинн смотрел, как Кая превращается в дюну, её глаза, последнее, что осталось человеческим, смотрели сквозь него — в точку, где время и пространство сливались в песчинке.
— Ты ушла, — пробормотал он.
— Нет, — ответил ветер. — Она стала вопросом.
Глава 64: «Последняя бутылка»
Глава, в которой бутылка как «ничто» — финальная ирония: джинн, бывший символом иллюзий, стал пустым сосудом, зеркалом коллективного бессознательного, брат, пьющий пыль, воплощает «детскую философию»: алогичное принятие абсурда как нормы, этикетка с подписью «Хранить в темном месте…» — намёк на то, что любая система выживает лишь в невежестве, а посадка бутылки-семени — пародия на надежду, где даже пустота может стать началом нового цикла.
Брат нашёл бутылку в груде кирпичей, где когда-то была дверь, этикетка, выцветшая до бледно-серого, гласила:
«Содержимое: ничто. Срок годности: вечность. Произведено ООО "Пустота".
Он потряс её, и внутри что-то зашуршало — словно перекатывались сухие листья. Или кости.
— Смотри! — брат подбежал к Микке, тыча бутылкой ему в грудь. — Это джинн! Он теперь… маленький.
Микка взглянул. На этикетке, под слоем пыли, угадывались контуры — не лица, а тени, сложившей руки в молитве. Винтовая пробка была приржавевшей намертво.
— Выбрось, — сказал Микка. — Там ничего нет.
Но брат уже вонзил зубы в пробку, он вырвал её с мясом, плеснув на землю чёрной жидкостью, запахло старыми газетами и тоской.
— Пей со мной! — брат поднял бутылку к губам и залпом хлебнул, его горло дернулось, но вместо глотка раздался хруст — будто он жевал стекло.
Микка вырвал бутылку. Внутри, на донышке, лежала щепотка пыли, та самая, что осталась от Каи.
— Видишь? — Микка ткнул пальцем. — Ничего.
Брат выхватил бутылку назад и поднёс в рот, и затем, облизывая губы, улыбнулся:
— Неправда. Там… вкусно. Пахнет, как морковь. Понюхай!
Он сунул бутылку Микке под нос, и тот вдруг почувствовал — запах пепла, смешанный с детством, с тем самым днём, когда родители принесли с барахолки джинна в бутылке, с тем, как мать смеялась: «Жизнь — это банка с инсектицидом».
— Он мёртвый? — спросил брат, тыча в этикетку.
— Нет. — Микка сел на землю, сжимая бутылку. — Он стал… инструкцией.
Этикетка шевельнулась, буквы «ничто» поползли, сливаясь в новый знак — «всё». Брат захохотал:
— Смотри! Он живой!
Но когда Микка поднёс бутылку к свету, этикетка снова была пустой, только в самом низу, мелким шрифтом, значилось: «Хранить в темном месте. Не задавать вопросов».
Брат схватил бутылку и побежал к разрушенной стене, крича:
— Я посажу его! Вырастет новый джинн! С морковкой!
Микка не стал останавливать, он смотрел, как брат закапывает бутылку в песок, словно семя, а в это время где-то вдалеке, в трубе, завывал ветер — точь-в-точь как смех джинна.
Глава 65: «Миф о джинне»
Глава, в которой ритуал поклонения пустоте — сатира на слепую веру в системы (религиозные, политические, потребительские), взрыв бутылки и ослепление — метафора того, что «прозрение» в абсурдном мире лишь обнажает его безысходность, дети, рисующие джинна-демона, — символ нового мифа, где даже боги становятся мемами, брат, радующийся осколкам, воплощает вечный цикл наивной надежды, а запись Микки в блокноте — горькое прозрение: человек готов молиться чему угодно, лишь бы не видеть, что алтарь пуст.
Площадь перед руинами завода заполнилась людьми, они стояли на коленях, утыкали лбы в песок, шепча молитвы на языке, которого не существовало, в центре, на алтаре из ржавых труб, возвышалась бутылка, та самая — с этикеткой «Содержимое: ничто», горлышко которой обмотали колючей проволокой, словно терновым венцом, а пробку заменили черепом крысы.
— Джинн-спаситель, прими жертву! — завопил старик в промасленной робе, швыряя в огонь священного костра пачку листовок с V-знаками, дым вился в небо, складываясь в гримасу.
Дети тем временем расписывали уцелевшие стены, мелками, краской из баллончиков, и даже собственной кровью, их джинн был страшен и прекрасен: с рогами из бутылочных пробок, глазами-динамо-машинами, ртом, из которого сыпались QR-коды, а надпись под рисунком гласила: «Он смеётся, потому что мы — шутка».
— Мам, а джинн правда воскреснет? — спросила девочка, дорисовывая демону хвост из спиралей ДНК.
— Если будем молиться, — ответила женщина, привязывая к бутылке ленточки с желаниями. «Верни мужа», «Убери V-знаки», «Хочу забыть».
Брат, пробравшись к алтарю, тыкал пальцем в бутылку:
— Эй, ты там! Вырасти уже морковку!
Микка стоял в стороне, в блокноте он записывал: «Религия — это когда пустота становится зеркалом, в которое смотрится толпа и видит Бога. Или клоуна».
Вечером начался главный ритуал, жрец в маске из мусорных пакетов поднял бутылку над головой:
— Он отдал себя, чтобы мы пили! Пейте же его кровь!
Толпа завыла, люди подставляли ржавые кружки, в которые жрец лил... ничего. Но они пили, давясь, плача, смеясь.
— Вкусно! — орал брат, хватая пустую кружку. — Как мамины котлеты!
И тогда бутылка взорвалась.
Не грохотом, а тихим хлопком, будто лопнул мыльный пузырь, её осколки, острые как бритвы, впились в глаза молящимся, люди закричали, но не от боли — от ярости, они тыкали пальцами в кровавые глазницы и орали: «Мы прозрели! Мы прозрели!», хотя теперь видели только тьму.
Дети молча смотрели, как их рисунки джинна оживают, демон слезал со стен, его QR-коды превращались в билеты в метро «V-Экспресс», а из рогов сыпались зёрна песка.
— Ура! — брат поднял с земли осколок бутылки, на котором алела надпись: «Спасибо за веру. Возврата нет». — Новый джинн!
Микка, прикрывая лицо руками, видел сквозь пальцы:
— Пустота... Она всегда возвращается.
А где-то в трубах, в ржавых венах завода, смеялся ветер точно так же, как смеялся джинн.
Глава 66: «Уход Каи»
Глава, в первой версии которой стирание брата — метафора окончательности выбора в мире, где слова имеющие силу удалять — символ власти языка над сущим, а во второй версии тень — «уплотнённая пустота», сохраняющая связь с миром через детскую наивность, и обе концовки отражают идею того, что финал — не точка, а развилка, где читатель (наблюдатель) становится соавтором.
Версия 1: Исчезновение
Портал висел в воздухе, как рваная рана, из которой сочился свет — не яркий, а больной, желтоватый, словно гной, Кая шагнула к нему, и песок с её плеч начал осыпаться, рисуя на полу спирали, а брат тянулся к ней, смеясь:
— Возьми меня! Я хочу увидеть, где кончается буква!
Она обернулась, лицо её уже было полупрозрачным, сквозь кожу просвечивали звёзды чужого неба.
— Вы… охломо… — начало слова сорвалось с губ и зависло в воздухе, пульсируя, как жало осы.
Брат замер, пальцы его, почти коснувшиеся руки Каи, начали рассыпаться, сначала ногти — в пыль, потом кости — в песок, потом взгляд — в дождь из пикселей, он не успел испугаться, только улыбнулся, как ребёнок, увидевший фокус, и —
Щелчок.
Его самого не стало, даже тени, только на полу осталось мокрое пятно в форме вопросительного знака.
Микка упал на колени, сжимая в кулаке обломок V-знака, он тыкал им в пустоту, где секунду назад стоял брат, будто пытался вскрыть дверь.
— Верни его, — прошипел он Кае, но портал уже схлопывался, затягивая её, как воду в сток.
Последнее, что он услышал:
— ...нажми «PLAY».
Версия 2: Тень
Портал дышал, то расширяясь, то сжимаясь, он напоминал лёгкие, заражённые чёрной плесенью, Кая, уже почти невесомая, обернулась, её глаза — два угля в потухшем костре — упёрлись в брата.
— Вы… охломо… — слово оборвалось, но не исчезло. Оно впилось брату в грудь, как крюк.
Он вскрикнул, не от боли — от удивления, его тело не рассыпалось, а растянулось, прилипнув к стене, как жвачка. Тень, плоская, без объёма, но живая, он махал руками, пытался крикнуть: «Смотри! Я стал наклейкой!» — но звук тонул в двухмерности.
Микка прижал ладонь к тени брата, она была холодной, как экран мертвого телефона.
— Ты... здесь?
Тень кивнула, её палец дрожал, выводя на стене: «Я ВИЖУ. ОНА ВЕЗДЕ».
Кая исчезла, портал схлопнулся, выплюнув на пол горсть песка, тень брата поползла по стене, прямо к окну, за которым маячил неоновый V-знак.
— Подожди! — Микка рванулся за ней, но тень просочилась сквозь щель в раме, а на стекле остался след — улыбка из пыли.
Глава 67: «Время на стенах»
Глава, в которой V-знак как рана — метафора познания, где каждый вопрос разрывает плоть реальности, песок из детства — символ тщетности попыток вернуть прошлое, зеркальное ; на стене — отсылка к «стреле времени», направленной в никуда, диалог с ветром «почему» подчёркивает: в мире абсурда даже вопросы теряют смысл, становясь физической болью, а тень брата, пишущая про «лифт», — намёк на цикличность, где любой конец — начало падения.
Стены дома дышали, штукатурка шелушилась, обнажая кирпичи, которые Микка теперь называл «рёбрами времени», он сидел посреди комнаты, где брат когда-то рисовал V-знаки, и смотрел на свои руки — пустые, как бутылки после джина, в углу валялся блокнот Каи, раскрытый на странице с полустёртым словом «БЕГИ», которое брат когда-то переделал в «ПОГИБНИ».
— Ты здесь? — спросил Микка, обращаясь к потолку.
Потолок ответил, уронив ему на голову осколок зеркала, в отражении мелькнула тень брата — плоская, как бумажный самолётик.
Он достал из кармана гвоздь, проржавевший до цвета запёкшейся крови, прижал остриё к груди, туда, где сердце стучало азбукой Морзе: «Зачем-зачем-зачем».
— Если знак — это дыра, — прошептал он, — то я стану ситом для ветров.
Первая линия. Боль острая, точёная. Кровь не пошла — вместо неё из разреза высыпался песок. Вторая линия. Третья. Буква V проявлялась под кожей, как татуировка изнутри. Когда он закончил, грудь горела, а в ушах стоял гул — будто через рану в него задувал ураган столетий.
— Почему? — прошелестел ветер, вырываясь из знака.
Микка засмеялся. Невесело. Как скрип несмазанной двери.
— Ты не первый.
Он подошёл к стене, где брат когда-то нарисовал птицу с перебитыми крыльями, прижал окровавленную грудь к штукатурке, знак V отпечатался на стене, но зеркально — ;, как стрела, направленная вверх.
— Ты проиграл, — сказал он стене. — Стрела указывает на тебя.
Из разреза на груди посыпался песок, не Каи, не заводской — обычный, детский, из песочницы, где они с братом когда-то лепили куличики с мамой. Микка ловил зёрна, но они просачивались сквозь пальцы, рисуя на полу часы без стрелок.
Ночью он услышал голос, не ветра — точнее, глубже:
— Зачем ты впустил вопросы?
— Чтобы выгнать ответы, — пробормотал Микка во сне, а утром обнаружил, что знак на груди затянулся тонкой плёнкой, как на глазу ящерицы, сквозь которую просвечивали буквы: «ПОЧЕМУ» — каждая из отдельной эпохи. Унциал, готика, шрифт Брайля.
Тень брата, проползая по стене, оставила след:
«ЭТО ЛИФТ. НАЖМИ «ВНИЗ».
Микка нажал пальцем на знак, плёнка лопнула, а из груди хлынул песок, унося с собой:
— Последний вопрос.
— Последний осколок.
— Последнее «зачем».
Когда комната заполнилась доверху, он понял — время кончилось, оно стало полом, потолком, прахом на губах, а ветер в его груди теперь пел колыбельную, на языке, которого не существовало.
Глава 68: «Письмо в ничто»
Глава, в которой письмо-невидимка — метафора тщетности коммуникации в мире, где язык распадается, надпись на стене объединяет одного известного автора («философия как осколки») и второго («смысл как шёпот»), подчёркивая: любое знание — реакция хаоса на самого себя, спираль, втягивающая обломки реальности, — символ цикличности, где даже разрушение становится сырьём для новых иллюзий, а разбитая банка — жест отчаяния и освобождения: попытка услышать «шёпот» в уже пустом пространстве.
Песок скрипел на зубах, как мелкие жалобы, Микка сидел на полу посреди комнаты, где ветер гулял меж облупившихся стен, перебирая страницы брошенных книг, перед ним стояла банка — та самая, с надписью «Настройка реальности», но вместо жидкости внутри был песок, тот самый, из чемодана Каи, он макнул в него перо, сломанное пополам, и попробовал писать.
Буквы получались корявыми, песок цеплялся за бумагу, осыпался, оставляя лишь шрамы-намёки.
«Кая, я…» — начало стиралось, едва успев возникнуть. «…пытаюсь понять…» — середина таяла, как дым. «…почему мы…» — конец рассыпался в ничто.
Микка сжал перо так, что треснула ручка, капли крови смешались с песком, и вдруг — буквы ожили, зашевелились, как муравьи, выстраиваясь в строки:
«Они не слышат. Слова — это мусор. Собирай осколки».
Он перевернул лист, на обратной стороне, сквозь дыры от времени, проступил чужой почерк —каракули брата: «Мама пахнет морковью, а папа — гвоздями».
— Философия… — Микка выдохнул, и ветер подхватил слово, унося в трещину под плинтусом.
Он встал, подошёл к стене, где когда-то висел V-знак, макнул палец в смесь крови и песка, провёл линию, вторую, третью, не букву — спираль, уходящую в центр самой себя.
— Говори! — ударил кулаком по штукатурке.
Стена ответила, и песок в его крови засветился, прожигая бетон, как кислота. Буквы выжгли фразу:
«ФИЛОСОФИЯ — ЭТО НАСТОЙКА ИЗ ОСКОЛКОВ».
Микка горько засмеялся, как скрип несмазанных качелей.
— Значит, мы все — пьяницы?
Спираль на стене завертелась, всасывая в себя осколки стекла, обрывки манифестов, даже тень брата, мелькнувшую в углу, Микка прижал ладонь к вращающемуся вихрю.
— Смысл… — начал он, но голос потонул в гуле.
«СМЫСЛ — ЭТО ШЕПОТ В ШУМЕ РАСПАДА», — дописала стена, отбрасывая тень в форме вопросительного знака.
К утру надпись исчезла, остался лишь силуэт — человек, сидящий на полу с пустой банкой в руках, а под ним, мелко, словно реквизит:
«СОЛЬ. ПЕРЕД УПОТРЕБЛЕНИЕМ ВЗБОЛТАТЬ».
Микка разбил банку об стену, песок взметнулся в воздух, и на секунду ему показалось — он слышит смех Каи. Или эхо. Или это был просто шум крови в ушах.
Глава 69: «Эпилог: Брат»
Глава, в первой версии которой улыбка — эпитафия наивности, поглощённой системой (V-знак как «молния» — символ внезапного конца), и падение в шахту лифта отсылает к вечному циклу «спасения», где даже смерть — часть алгоритма, а во второй версии которой ; — бунт против бинарности (V как навязанный код), и золотой песок, и детская песня — намёк на возможность перерождения через возврат к архаичному, неиспорченному языку, и брат, как «дитя-демиург», не борется с системой, а перепридумывает её, сохраняя игровую суть.
Версия 1: Улыбка-эпитафия
Брат проснулся на полу в луче света, пробившегося сквозь дыру в крыше, его голова была пуста, как бутылка после праздника, он потрогал лицо — ни шрамов, ни песка, только память: «Кая. Микка. Джинн». И больше ничего.
На стене, где раньше висел V-знак, теперь зияла трещина в форме молнии, брат поднял с пола кусок угля, обёрнутый в листок из блокнота Каи: «Побег — это когда ты перестаёшь искать двери».
— Красиво, — пробормотал он и нарисовал рядом с трещиной кривую, детскую улыбку, с ямочкой на щеке.
Улыбка не исчезла, не стёрлась, она осталась, как граффити на надгробии, брат отошёл, любуясь работой, и наступил на рычаг, торчащий из пола — тот самый, что когда-то остановил завод.
Пол провалился, брат упал в шахту лифта, который давно не работал, на стенах замелькали надписи: «V = свобода», «V = смерть», «V = вилка». Он смеялся, пока падал, а его улыбка наверху медленно превращалась в трещину.
Версия 2: Новый знак
Брат проснулся, и первое, что он увидел, — V-знак, светящийся на стене, как неоновая вывеска, но что-то было не так: буква дрожала, моргала, будто просила о помощи.
— Не бойся, — сказал брат и нарисовал рядом улыбку. Не углём — пальцем, смоченным в ржавой воде.
Улыбка ожила, изогнулась, как кошачий хвост, и слилась с V-знаком, получился новый символ — ;, древняя буква «ижица», которую давно вычеркнули из азбуки.
Стена затрещала, из щелей посыпался песок, но не ядовитый — золотой, как в детских сказках. Брат сунул горсть в рот:
— Вкусно! Как мамины оладьи!
Знак ; пополз по стенам, стирая старые V-знаки, где-то в трубах заурчало, и Микка, спавший в углу, проснулся от странного звука — будто смеялся кто-то очень древний.
— Что ты сделал? — спросил он, но брат уже бежал по улице, рисуя ; на асфальте, на фонарях, на собственной ладони.
Наутро город проснулся другим, дождь смыл старые граффити, а дети пели песню, которой их никто не учил:
— Ижица, ижица,
Мы устали пыжиться
Наша буква-птица,
Открывай границы.
Глава 70: «Финал: Суп из слов»
Финальная глава, где котёл — это алхимический тигель, в котором распад растворяет любой жизненный цикл в своей экзистенциальной иронии, глава, которая ставит нас на место, указывая на то, что мы не творцы, но жертвы и наблюдатели собственного метафорического распада. Завод, песок, V-знаки — не враги, а зеркала, в которых мерцает абсурд человеческого «зачем», и даже бунт — часть выставки в «музее забытых слов», где этикетки важнее экспонатов, а суп из слов становится метафорой нарратива, который переваривает сам себя, не оставляя возможности перезапуска.
Микка бросил последние страницы манифеста в котёл, бумага, пропитанная кровью, песком и копотью, шипела, сворачиваясь в чёрные розы, брат сидел на полу, выковыривая из трещин в плитке буквы: «П», «О», «Ч» — собирал слово «ПОЧЕМУ», но каждый раз получалось «ЧЕПУ».
— Суп будет вкусный? — спросил он, тыча пальцем в кипящую воду, где плавали обрывки фраз: «вечное возвращение», «пустота», «завод забвения» ...
— Нет, — ответил Микка, помешивая ложкой с дыркой вместо черпака. — Он будет... бесконечным.
Бумага растворялась, превращая воду в чернила, в них всплывали лица: Кая, чьи глаза стали песочными часами; джинн, кричащий из этикетки; родители, застрявшие в петле времени у прилавка барахолки. Микка ловил их ложкой, но они просачивались сквозь дыру, капая на пол воспоминаниями.
— Смотри! — брат поднял с пола букву «V», выпавшую из манифеста. — Она же похожа на птицу!
Он бросил её в котёл, вода взорвалась фейерверком искр, на стенах замигали проекции: завод, ржавый лифт, вагон метро с двойниками. Брат хлопал в ладоши, а Микка читал вслух то, что писал годами:
— «Философия — это ложка, которой мы едим собственный мозг. Приятного аппетита».
Суп закипел, но вместо пара из котла поднялась Кая — не песчаная, не призрак. Настоящая, её пальцы, обожжённые временем, сжали край котла.
— Ты варишь нас всех, — сказала она, и голос её был тише шелеста страниц. — Но огонь... он тоже часть рецепта.
Микка протянул руку, но коснулся лишь голограммы, брат же сунул ладонь в кипяток и вытащил... кнопку. Красную, блестящую, с надписью «PLAY».
— Это игра? — улыбнулся он.
Кая рассыпалась в прах, а её последнее живое слово повисло в воздухе:
— «Нажми».
Брат нажал.
Стены рухнули. Не наружу — внутрь. Город свернулся в точку, как бумажный самолётик, и полетел сквозь трубу времени, Микка, брат, Кая, джинн — все смешалось в супе, который теперь бурлил в котле размером со вселенную.
А потом — тишина.
Или нет.
Суп бурлил, выплёскивая в пространство буквы, которые не складывались в слова, а лишь шипели, как масло на раскалённой сковороде. Брат тыкнул ложкой в кипяток:
— Это конец? — спросил он.
И тогда где-то в глубине, среди звёзд-песчинок, зазвучал смех. Или плач. Или просто шёпот. Кая, чей голос давно стал ветром, ответила не из котла, а из трещин в самой реальности:
— Мы варимся в супе из собственных вопросов, но ложка, которой помешиваем, — тоже часть бульона, ты кричишь «Почему?» в заводскую трубу, а эхо возвращается как «V», выжженное на ребре. Джин был прав: свобода — это не побег из бутылки, а умение пить яд, не морщась, ты думаешь, песок времени — это будущее? Нет, это прах всех, кто пытался его удержать, мы рисуем знаки на крышках гробов, называя это бунтом, но гроб — единственный холст, данный нам, брат смеётся, потому что понял: смех — это последний шифр, который система не может взломать. А я? Я стала песчинкой в песочных часах, которые переворачивает чья-то незримая рука. Брат нажал на кнопку? Но кнопки нет, есть только вечный щелчок затвора, делающий снимок нашей тени на фоне распада, и этот снимок — единственное, что останется в музее забытых слов, и подпись: «Здесь горели. Недолго».
Микка. Части 1-3. Полный вариант
© Copyright: Вит Белоусов, 2025
Свидетельство о публикации №225041300963
Свидетельство о публикации №225041300963
Рецензии