То, что помнится. Стройбат

Итак, весной 1983 года закончилась моя гражданская жизнь. Из Смолевич нас отвезли в Минск, а там посадили на поезд и повезли туда не знаю куда. Сопровождающий нас лейтенант не открыл тайну, пока сами не увидели на здании вокзала надпись «Саратов». Потом нас посадили в автобус и через длиннющий в несколько километров мост через Волгу привезли в патриархальный Энгельс. И оказалось, что служить мы будем в стройбате.
Поначалу нас поселили в отдельной казарме, и мы проходили курс молодого бойца, с утра до вечера занимаясь строевой подготовкой, разучиванием строевых песен и прослушиванием бесед приходящих в ленинскую комнату офицеров. Больше всего запомнилась местная чайная, где с удовольствием тратились взятые с собой деньги на всякие вкусности типа ром-бабы, и рассказ одного лейтенанта о романе, который его сильно впечатлил. Я был заворожён мастерски пересказанным сюжетом о некоем маге, который явился в Москве в жаркий полдень, а потом один из его собеседников, которому была предсказана смерть от комсомолки, попал под трамвай и лишился головы. Тогда, много лет назад, я ещё не знал, что в мою жизнь пришёл роман, который станет одним из любимых, – «Мастер и Маргарита». Название в те времена я либо не услышал, либо не запомнил. Только спустя три года, учась в Минском институте культуры, я купил роман, отстояв длиннющую очередь в метро на вокзале. Прочитал и вспомнил рассказ лейтенанта.
Курс молодого бойца быстро закончился, нас распределили по ротам. В нашей роте было много служащих родом из Казахстана и Кавказа. В первый же день ко мне подошёл кто-то из «черпаков», за своё странное телосложение (грудь выпячена вперёд колесом, зад выпячен назад) и странную походку называемый петухом гамбургским, и шепотом сказал, что может сохранить мои деньги, поскольку их всё равно отберут у меня старослужащие. Я, наивный, поверил и отдал «на хранение». Больше своих денег не увидел – «банк» не работал на выдачу «депозитов».
В стройбате густо процветала дедовщина. А офицеры и прапорщики как будто не замечали её. О многочисленных лишениях, которые нас устав призывал стойко переживать, писать не хочется. Сразу после того, как нас влили в роты, начались трудовые будни. Мы много и тяжело работали, к тому же стояла страшная жара. Гимнастёрка быстро пропитывалась потом и приобретала белёсый цвет. Приходилось её часто стирать и сушить на жарком солнце.
Я попал в бригаду, которая строила детский садик. Военный фольклор гласит: два солдата из стройбата заменяют эскаватор. Фольклор скромно умалчивал, что два солдата из стройбата заменяли и другую технику: кран (мы вручную поднимали на второй этаж нелёгкие бетонные балки перекрытий для окон и дверей), погрузчик (бетон носили на носилках по шатающимся под ногами подмосткам на второй этаж) и т.д. За день молодые так уставали, что падали без задних ног. Но спать им не давали старослужащие, придумывающие всякие «квесты» типа принести ночью из хлеборезки хлеба с маслом и прочей снеди, не говоря уже о «занятиях» по тщательному натягиванию кантика на застилаемой ночью кровати. Особенно «души не чаял» в молодых высоченный красноглазый блондин Виролайнен по кличке кролик-альбинос. Он дал мне кличку Чайка (не спрашивайте, за что. Это знает только сам кролик) и часто звал к себе. Беда его в том, что в другой роте служил старослужащий по фамилии Чайка и ему жутко не нравилось, что какого-то салагу зовут, упоминая его фамилию всуе. В результате их тёрок я остался без клички, тем самым вызвав ещё большую неприязнь у Виролайнена.
В студенческие годы прочитал повесть Юрия Полякова "Сто дней до приказа» и вспомнил свою службу и царившие в части законы. Хорошо, что солдаты из стройбата видели автомат всего раз за всю службу – в день принятия присяги. Если он попал молодому в руки в другое время, число старослужащих в части значительно сократилось бы.
Когда житья от кролика-альбиноса совсем не стало, я понял, что и от офицеров защиты не дождусь. И однажды после рабочего дня, когда все ждали машину для возвращения в часть, решил не возвращаться. Тихонько ушёл со стройки, сел на автобус и поехал куда глаза глядят.  Оказалось, что автобус шёл в Саратов. В Саратове попал в «нежные руки» патруля и привезён в комендатуру. Оттуда в часть, где физически ощутил на себе гнев того же Виролайнена. Гнев оставил на моей физиономии отчётливые следы.
Что творилась в головах командования части, не ведомо, но вскоре меня и ещё несколько молодых солдат перевели в другую часть, в Куйбышеве. Естественно, тоже строительную. Там с дедовщиной было как-то потише, тем не менее она имелась. Правда, вскоре случилось нечто невероятное, что скрасило мою службу – на стройке вкалывать пришлось недолго: меня и несколько молодых солдат забрали в некий институт, где наряду с военными работали и гражданские. Солдаты занимались размножением всякого рода строительной документации. В институте была очень хорошая столовая, где можно наесться от души. Но всё равно мы набирали побольше хлеба, чтоб потом схомячить его в течение дня – есть хотелось всегда и круглые сутки.
В институте я подружился с вахтёршей. Приятной женщиной средних лет. Звали Тамара Павловна Федосейкина. Она испытывала ко мне материнские чувства, хотя у самой был сын Павлик примерно моего возраста. В отделе, где я нёс службу, особенно подружился с Таней Быстряковой, которую я спустя лет пять встречу в Минске, когда она приедет на какую-то конференцию. Ещё был техник Женя по фамилии Рыба. Сухощавый, он напоминал рыбу засушенную – таранку. В конце моей службы в институте он уговорил меня после армии остаться у них работать. И я согласился, потому что был влюблён в очаровательную девушку, работающую в соседнем отделе, Надю Скобкину. И я бы стал жителем Куйбышева, но после демобилизации поехал домой, пообещав Жене быстро вернуться. Но дома мама с бабушкой в один голос запричитали, зачем мне ехать в такую даль от них, что жить, работать и жениться можно и в Белоруссии. Особо пылких чувств к Наде я не испытывал, а маму с бабушкой пожалел и в Куйбышев не вернулся. Однажды, когда с главпочтамта звонил Тане Быстряковой, трубку неожиданно взял Женя Рыба и стал допрашивать, почему я не вернулся к ним, поскольку он за меня просил самого начальника института. Растерявшись, я не сообразил, что ответить, но тут время разговора истекло и в трубке раздались короткие гудки. Я облегчённо вздохнул.
Климат в Куйбыше был резко континентальный: зимой лютый мороз, летом – такая же жара. Не помню малоснежных зим. Снега всегда наметало столько, что вся рота, выйдя на чистку, не могла справиться за несколько часов. Командир роты майор Кашин однажды пообещал, что выделит трактор для чистки убираемой территории, закончив словами: «Я же майор, а не хер собачий». Обещанного трактора солдаты так и не дождались, и Кашин получил негласное прозвище хер собачий. Командовали нашей ротой довольно яркие типажи, которых мог бы описать сам Гоголь, как герое своих «Мёртвых душ»: прапорщик Кураев, который тащил из части всё, что плохо лежало; лейтенанта Слепцова вечно искали на вечерних или экстренных построениях части, но редко когда находили. Ему это почему-то всегда сходило с рук, хотя Слепцов, по его признанию, на службу положил пресловутый хер и спал где-нибудь в роте или вовсе отсутствовал на территории части.
В Куйбышеве со мной служил паренёк из Смолевич, маленький, худощавый, улыбчивый, вечно напевающий какие-то песенки из итальянской эстрады. Рассмешил меня, подписав свою пилотку «Ращ.А.В.» вместо полной фамилии и имени – Рачищинский Андрей. После армии мы потеряли друг друга, хотя я учился в Минске, а это всего час езды электричкой.
Подружился с парнями из Украины и Узбекистана, с которыми работал в институте. Одного звали Саша Четвертак, второго - Колбай (фамилию не помню). Уже во время работы в Гомеле я у Тани Остряковой узнал адрес Саши Четвертака и написал ему. Ответила вместо Саши…его жена. Она написала, что муж занят воспитанием дочери и т.д. и т.п.  Я написал ещё несколько писем, но после того, как получил такой же ответ, понял, что со мной почему-то не хотят общаться. И прекратил писать.
Помнится, как однажды в часть приехали наведать мои папа и мама. Радости не было предела! Когда вышли за КПП, поняли, что не знаем, куда податься поздно вечером, где переночевать. У КПП нас встретила старушка, которая жила недалеко и предложила переночевать у неё. Мы быстро пришли к её домику в частном секторе и родители развернули «скатерть-самобранку» из того, что привезли из дома. Была среди всего прочего и домашняя самогонка. Едва я выпил её, меня скрутила в узел резкая боль в желудке. Родители перепугались, выпить больше не предлагали. Разговоры наши затянулись за полночь. Хозяйка уложила меня на одну кровать, моих родителей на другую, а сама постелили себе на полу. Утром я проснулся от смеха родителей: мама лежала одна на кровати, а отец ночью скатился к бабушке-хозяйке и так с ней и проспал всю ночь.
Через год после службы в Куйбышеве, накануне Нового года, я был поощрён десятидневной побывкой на родину. Из-за трудной дороги (о чём писал раньше), в Куйбышев приехал с опоздание на сутки или двое. Родители наложили целый рюкзак домашних разносолов, чтоб угостить друзей. Не отказался я и от домашней самогонки, мамой замаскированной под вишнёвый компот, и закатанной в литровую банку. Но на вокзале в Куйбышеве меня ждал нежданчик –  остановил военный патруль, завёл в какую-то комнату на вокзале и стал пересматривать содержимое рюкзака. Начальник патруля в вишнёвом компоте мгновенно узнал самогонку, которая тут же была изъята и, наверняка, тем же офицером и выпита. Вскоре за мной на вокзал приехал тогда уже ставший ротным Слепцов. Он вернул блудного бойца в часть. Наказания за опоздание не последовало.
Весной 1985 года я демобилизовался из армии. Дембельские альбом и форму, как делали все старослужащие, не готовил. Домой приехал налегке и в Куйбышев больше не возвращался. 


 (на фото я - четвёртый справа. Саша Четвертак и Колбай - первый и второй слева)