О границах познания

Человеческий дух неутомим в своем стремлении познать. Мы строим системы, создаем языки, оттачиваем логику, пытаясь проникнуть в самую суть бытия, ухватить истину, назвать неназываемое. Но что, если сами инструменты нашего познания — понятия, слова, категории — являются не окнами в реальность, а скорее, искусными витражами, раскрашивающими свет, но не пропускающими его в первозданной чистоте? Что, если наш разум, подобно пауку, плетет паутину смыслов, в которой сам же и запутывается, принимая узоры сети за сам мир?

Фрэнсис Брэдли, английский неогегельянец, с безжалостной ясностью констатирует: «Способ мышления, использующий отношения, — любой способ, действующий посредством механизма терминов и отношений, — неизбежно дает нам явление, а не истину». Наше мышление по своей природе дискурсивно, оно оперирует разделениями, связями, сравнениями — оно неизбежно расчленяет живую целостность реальности на мертвые «термины» и «отношения». В результате мы получаем лишь «простую видимость», искусно сконструированную картину, но не саму действительность. Мир, пропущенный через фильтры нашего рассудка, оказывается миром феноменов, миром для нас, но не миром в себе.

Артур Шопенгауэр: «Мысли умирают в тот момент, когда они воплощаются в слова». Слово, призванное зафиксировать мысль, одновременно ее ограничивает, замораживает, лишает живой динамики и многозначности. Оно превращает трепетный полет интуиции в засушенный экспонат в гербарии понятий. И даже Альберт Эйнштейн признает, что само мышление «протекает в основном минуя символы (слова) и к тому же бессознательно», намекая на глубинные, довербальные слои познавательного процесса, которые ускользают от сетей языка.

Неокантианцы идут дальше, утверждая, что не только язык, но и вся структура нашего восприятия и сознания активно конструирует тот мир, который мы познаем. Макс Ферворн пессимистично заявляет, что «на пути наших органов чувств мы вообще не можем достигнуть адекватного познания мира». Наши чувства — не нейтральные регистраторы, а активные формирователи опыта. Ф.А. Ланге подчеркивает: «весь наш опыт обусловлен психической организацией… при другой организации те же предметы могут представиться совершенно иными». Мир, который мы видим, слышим, осязаем — это результат взаимодействия некоего внешнего «Х» (вещи в себе, по Канту) с нашими априорными формами чувственности и рассудка. Отто Либман с почти поэтической дерзостью вопрошает: «Чем был бы майский цветок и тяжелый грохот грома без света моего сознания? – Ничем». Сознание, по его мысли, не просто отражает, но творит мир нашего познания, формируя его своими имманентными формами.

Герман Коген описывает познание как бесконечный процесс определения неизвестного «Х» через последовательное наложение категориальных сеток. Мы все точнее описываем предмет, устанавливаем в нем все новые стороны и отношения, но этот процесс — лишь «уходящий в бесконечность ряд приближений». Сама «вещь в себе», неисчерпаемая полнота реальности, всегда остается за кадром, как недостижимый горизонт. Основа познаваемого сущего оказывается укорененной в самом мышлении, но мышление не способно исчерпать то, что лежит за его пределами. Весь познаваемый нами мир, как предполагает Ланге, возможно, есть не что иное, как «поэтическое произведение» нашего собственного разума — грандиозное, сложное, но все же творение, а не сама реальность.

Если разум с его категориями и словами неизбежно блуждает в мире явлений, существует ли иной путь к реальности? Анри Бергсон указывает на интуицию. В отличие от анализа, который расчленяет и рассматривает объект извне, интуиция — это «род интеллектуальной симпатии», позволяющей «перенестись внутрь предмета, чтобы слиться с тем, что есть в нем единственного и, следовательно, невыразимого». Абсолютное, по Бергсону, дано только в интуиции. По крайней мере, одна реальность доступна нам таким образом — это наше собственное «Я», наша длительность, которую мы схватываем не через понятия, а через непосредственное внутреннее переживание. Интуиция — это попытка преодолеть барьер между субъектом и объектом, почувствовать реальность изнутри, до слов и концепций.

Но что делать с разумом? Неужели его удел — лишь конструирование видимостей? Владимир Шмаков, размышляя о природе человеческого мышления, указывает на его неизбежную «бинарность», склонность мыслить в оппозициях (субъект-объект, бытие-небытие, добро-зло). Эта бинарность, по его мнению, — «единственный путь для человеческого разума» в его нынешнем состоянии. Но именно поэтому «истина выражается только в антиномиях», в парадоксах, возникающих на пределе мысли. «Всякая антиномия есть аспект Истины». Возможно, противоречия, в которые впадает разум, пытаясь помыслить Абсолютное, — это не просто ошибки, а знаки, указывающие на то, что реальность сложнее и парадоксальнее наших логических схем. Они — трещины в стене феноменального мира, сквозь которые проглядывает нечто иное.

Итак, куда приводит нас это размышление? К осознанию глубоких, возможно, непреодолимых для дискурсивного разума границ познания. Наш концептуальный аппарат, наш язык — это мощные инструменты для ориентации в мире явлений, для построения науки, техники, культуры. Но они же — наши пределы. Они создают для нас мир, но этот мир — не сама Реальность, а скорее, ее искусно вытканное покрывало, ее эхо в пещере нашего сознания.

Означает ли это отчаяние или призыв к смирению? Скорее, к интеллектуальной честности и открытости. К признанию того, что за границами наших самых точных понятий и стройных теорий простирается безбрежный океан Непознанного, Невыразимого. К уважению перед тайной бытия, которая не укладывается в прокрустово ложе наших категорий. Возможно, путь к более глубокому контакту с реальностью лежит не только через дальнейшее оттачивание разума, но и через культивирование иных способностей — бергсоновской интуиции, созерцания, искусства, того самого «бессознательного мышления», о котором говорил Эйнштейн.

Мир как «поэтическое произведение» нашего разума — это не умаление мира, но признание нашей творческой роли в его восприятии. Но важно помнить, что есть Автор этой поэмы, есть Реальность, которая вдохновляет ее создание и которая всегда больше любого своего отражения. И, возможно, высшая мудрость заключается не в том, чтобы создать окончательную карту реальности — ибо это невозможно, — а в том, чтобы научиться чутко прислушиваться к ее молчанию, улавливать ее намеки в игре феноменов, в парадоксах мысли, в проблесках интуиции, всегда помня о завесе слов и смиренно стоя на границе познанного.