Алёна

Посвящается Алёне Н.

Алёна

-Вот, скажите мне, милостивый государь, чего вам в жизни не хватает? Всё есть, всё, что вашей душе угодно. Пароходик и тот имеется-с. А в глазах у вас печаль этакая, с бесенятами. Не дай Бог, доведут до греха энти самые бесенята.
-Ну, насчет бесенят не скажу, с этакими феноменами нам к батюшке Александру идти. Но, с другой стороны, чего его беспокоить, ежели и мы сами энтот фокус разобрать можем?
При этих словах Волчуков, некогда выходец из старообрядческой среды, а ныне знаменитейший жертвователь в православные церкви и монастыри, а также купчина божьей милостью, обладавший приличным состоянием, привыкший считать деньги не рублями, а толщиною пачки, придвинул себе здоровенный штоф и плеснул себе в стакан, по русской известной привычке, не глядя, но так, чтобы уж сразу не пустым стакан был. После чего не спеша вытянул его, выдохнул, и потянулся за груздем. Груздь был знатный, хрустящий и настолько аппетитным, что присутствующие невольно сглотнули.
Волчуков же не спеша поставил стакан, оглядел всех насмешливыми глазами, в которых и точно можно было увидеть если не бесенят, то шальные саркастические искорки, присущие людям с живым и беспокойным характером.
-Вот вы, почтеннейший, Семён Афанасьевич, изволили про бесенят сказать.
-Ну, я не то чтобы, но ведь есть же этакая закавыка…
-А куда без неё? В нашем купеческом деле без закавыки трудно. Даже бутылку с шустовским конъяком и то не откроешь.
Все рассмеялись.
-Но я тебе вот что скажу, знаю я, о чем ты говоришь. И даже знаю, когда сие ко мне пришло.
-Да ну?
-Расскажите нам, будьте настолько любезны!
-Право слово, не лишайте нас удовольствия.
Волчуков поднял ладонь, все притихли. Только было слышно, как на кухне бренчит утварью знаменитейший на всю округу повар.
-Вот, в молодости, все мы горячи были, попробуй уйми себя, верно? Вот и я тоже, покуролесил на славу, прежде чем энтих самых, как ты говоришь, бесенят, себе нажил. И гулял я, и писателями всякими знался, один из них, Фёдор Михайлыч, дюже интересно про Петербург рассказывал. Говорят, даже несколько книжек об ентом написал. Я, правда, не читал, но дочка моя, очень его ценит. Все ко мне пристает: расскажи да расскажи, батюшка, о чем ты с Достоевским разговаривал? А я откудова помнить это должон? Мы с ним больше просто сидели, чаи гоняли, с коньячком. А потом меня выслали из Санкт-Петербурга.
-Да вы что? Как же это? – зашумели окружающие.
-а дело такое было, вышел я из трактиру, в изрядном подпитии, ну и, чтобы не так скучно идти было, песню загорланил. Истинно русская душа завсегда песни просит. А тут, как на грех, городовой. «Ты что», говорит, «такой-сякой, песни орать изволишь?» ну, я ему шляпу и натянул на нос.
-Да разве так можно было?
-Можно, не можноЮ но было. И все бы ничего, да недалеко от него товарищи его были, я бы и рад был бы убежать, да пьяные ноги меня прямо в канаву занесли. Наутро меня под разборы повели и быть беде, ежели бы не признал во мне полицмейстер во мне сына своего знакомого, с которым он не раз у нас в Симбирске водочку изволил потягивать.
-Это как же? Ведь батюшка ваш…
-Да полноте! Батюшка хоть и старой веры был, но питие уважал. Через него и мне его умение передалось.
-А дальше то что было, Андрей Северьяныч?
-А что дальше? Выслали подальше, чтобы, как сказали-с, не имел более привычки похабничать.
-Так и сказали?
-Ну да. Ежели б они знали, чем вся эта высылка закончится.
-Ну-ну, - подбодрил кто-то.
-Что ну-ну? Не лошадь запрягаешь, - сказал Волчуков и плеснул себе еще раз. Но в этот раз чуток поменьше, но немцу все равно в смерть.
-Вот тут то вся история и начинается. Вот, скажите мне, в чем красота женская начинается? Не та, что от дуры бабы, а та, что как посмотришь, так после этогог и умереть не жалко?
-Ну вы и скажете, Андрей Северьяныч, тут думать надо. – сказал один.
-Красота, это … - протянул другой.
Один же из присутствующих, надо сказать, уже изрядно принявший, но старавшийся казаться трезвым, подошел к Волчукову, и попытался поцеловать его в щеки. Но, поскользнулся, и упал, облив при этом Волчукову брюки. Но тот, нисколько не рассердившись, всего лишь оттолкнул его и продолжил рассказ.
-Вот скажите мне, милостивые государи, и что в ней этакого было? Нос курносый, веснушки на лице. На руке родинка, как сердце, ну, значит, знак божий, лицо круглое, глаза… Глаза, я вам скажу, серые, но такие бездонные, что утонуть можно. Сама в теле, маленькая, крепко сбитая. Ух!
-Где ж в такую встретили?
-Как это где? Вот как проспался, так сразу ее и встретил. Меня ж по утру выдворили, в телегу посадили, и отправили восвояси. А русский человек как расставание лечит? Правильно! Лучше водки ничего пока и не придумали. Так что, лечился я этаким Макаром до самой Обдорки, деревня, значит, такая. Вот там то я её и встретил.
При этих словах Волчуков замолчал. Даже глаза его, доселе живые и яркие, как-то поблекли и помутнели. Все молчали. Молчал и Волчуков. Пауза могла бы затянуться до полной неприличности, если бы купец второй гильдии Пильщиков не поинтересовался робко, не забыв при этом наполнить стакан Волчукова.
-А дальше то что было?
-А дальше было как чудо. Встаю, я, значицца, потягиваюсь, а голова-то у меня трещит. А тут она, возле печки, ухватом орудует. А запах такой из печи идет, аж скулы сводит. И она, раскрасневшаяся, то в пасть печки что-то шмякнет, то самовар сапогом наяривает, то быстро что-то крошит в миску. А рядом кот рыжий ходит, не кот даже, а котище! В-общем, загляделся я на нее, а она, ведьма этакая, словно что-то почуяла, и не глядя на меня, говорит: вы бы. Батюшка, на глядели на меня так.
А я говорю: чего мне на вас смотреть? Я в столице всяких граций навидался, что вы тут городите.
Тут она обернулась, подбоченилась, и говорит:
-Мужчина вы, вроде ничего, вот только сами не знаете, чего хочете, и мимо счастья завсегда проехать мимо сможете. И никакие ваши грации столичные, не помогут.
-Это как же? - говорю я. –Не может такого быть.
-Вы, милостивый государь, уж простите, не знаю, как вас зовут-величают, все вокруг счастья своего ходите. Не знаете, с какого боку к нему подступиться. А ведь оно, может, совсем рядом, только руку протяните, и дано вам будет. А вы все по грациям, да по торговле небось. Вот так и профукаете все.
-В этот моент к ней потянулось семейство её. Три мальчика, да две девочки. У всех глазки смышлёные, а у девчонки одной карандаш в руке. Я как карандаш увидел так обомлел.
«Чего, это,» думаю, «карандаш этакой пигалице?»
-И тут эта самая Алёна…
-Алёна?
-Ах да! Я ж совсем забыл сказать, что перед тем как детки её зашли, она мне так и сказала: «поверьте Алёнке, что правду я вам говорю, сударь. Не ищите далеко, ищите рядышком с собою»
Тут Волчуков аж всхлипнул, рыдающе как-то и смешно, но никто не рассмеялся, вероятно, захватил столь простой рассказ.
-Так что же? - Наконец осмелился сказать кто-то.
-Алёна-то?
-Ну да!
-Она взяла меня за руку, и говорит, что дочушка её страсть как рисовать любит. Не дам ли я ей сколько-то копеечек, чтобы еще карандашик купить. Тут меня как проняло, схватил я свой бумажник, вытащил оттудова три рубля, и подал ей. Она за руку меня всё держит, а в глазах такое, что словами и не скажешь. Сколько мы так друг на друга смотрели, и не знаю. И что дальше было бы, гадать не буду, но вернулся кучер мой, Серафим, огласить, значит, что лошадки готовы, и ехать можно. Встал я с лавки, но ног не чую, только держу эту самую Алёну за руку и сказать ничего не могу. Только комок какой-то в горле, да ноги как вата. А Серафим меня с другой стороны теребит, мол, ехать надо. Я руку наконец вырвал и бегом из избы. На этом все и закончилось
Присутствующие выдохнули, кто с облегчением, кто недоверчиво. Но спорить с Волчуковым не стали. Мало ли что с человеком может сделаться? Такие встречи, брат, не каждому даются. Иной и посмеялся бы, а надо же, никто и улыбки на лице не отобразил.
-Андрей Северьяныч, друг ты наш, и что же дальше-то?
-Дальше? А дальше затянула меня жизнь наша купеческая. И чего в ней только не было, а ведь как выпью, так все Алёну эту вспоминаю. Может, права она была, и не надо было никуда ехать, а?
Тут Волчуков встал, пошатнулся, но был тут же услужливо кем- поддержан.
-Благодарю, - коротко сказал Волчуков, даже не глядя на благодетеля.
-До сих пор гадаю, братцы мои, а стоило ли уезжать оттудова, из Обдоркино этого самого?
Все молчали. Молчал и Волчуков. Молчали и его бесенята в глазах.