Послевоенное эхо

ПОСЛЕВОЕННОЕ  ЭХО

* Автор надеется, что этот рассказ ляжет в основу очередной главы из моего семейного романа-саги, первые два тома которого уже закончены и опубликованы, третий застрял на стадии родов, а четвёртый всё ждёт зачатия. Пятый том - это самостоятельная повесть, она тоже опубликована.
Всех - с приближением юбилея ВЕЛИКОЙ ПОБЕДЫ!

*   *   *
О своей застарелой, за давностью лет сильно скукожившейся послевоенной обиде Иван Васильевич Булатов невольно вспомнил в далёком от войны 1972 году. Ну, это когда, наконец-то, «награда нашла своего героя», как в начале мая того же года про него написали в районной газете. Вернее, когда зачерствевшие в служебном бюрократизме люди хоть и невольно, но уж очень болюче прошлись по его замшелой, но, как оказалось, до сих пор очень глубокой душевной ране.

Буквально накануне самого святого для него праздника, 27-го Дня Победы, вызвали его в Ло’зовский райвоенкомат. И там, в аскетически скромной обстановке кабинета военкома да в присутствии двух-трёх работников этого важного учреждения ему вручили Орден Красной Звезды.
И очень странно было не понимать ветерану, почему эти работники военкомата так поступили с ним – передали ему награду в каком-то узком, наспех собранном кругу и сделали это чуть ли не тайком. Неужто, они стыдились чего-то?.. Но ведь вручение ветерану войны его кровью и здоровьем заслуженного боевого ордена – это же нечастое событие. Этим же гордиться надо, а не стыдиться непонятно чего... Или стыдно стало, что его Орден так долго где-то пылился?..

Да ну, глупости какие в голову лезут! Да нет же, наверное, не так всё было. Ничего стыдного нет в том, что ветерану вручается его боевая награда. Но непонятно всё же, почему они не подумали о том, чтобы как-то прилюдно и с почётом вручить ветерану его боевой орден, в боях заслуженный на передовой линии огня второго Белорусского фронта, проходившей по западному берегу Западного Одера в семи километрах к югу от большого морского города Штеттин? Да такое значимое событие можно было провести хотя бы в том же сельском клубе на торжественном мероприятии к Дню Победы или возле памятника погибшим односельчанам во время митинга в память о земляках, павших на бескрайних полях сражений в годы той страшной войны. В День Победы там всегда бывает много односельчан с цветами, вот и сделано было бы всё достойно и с уважением. А так..., и им стыдно, что ли, и ему неловко... да и обидно, что ни говори

Конечно, к этому времени в военкомате работали уже совсем другие люди, а не те опалённые за годы войны чиновничьи сухари, которые в декабре 1946 года так сильно унизили и так несправедливо обидели раненого солдата, вернувшегося домой после такого длительного лечения в госпиталях. Да, эти современные чиновники вежливо, но почти безучастно выслушали краткую историю, сгоряча вдруг полезшую из ветерана, о том самом злосчастном случае в поезде с кражей наград и документов у него, сонного Ваньки Булатова. Эта некрасивая ночная история с участием майора-интенданта произошла где-то в районе Бреста. Не смолчал он также и о том, какую душевную боль пережил он тогда в этом самом военкомате.
Конечно же, моложавые военком и сотрудницы военкомата вроде бы искренне прониклись его давней послевоенной обидой и посочувствовали ему, как это он точно видел, действительно сердечно. Даже со слезинкой в глазах, заблестевшей в глазах миловидной дамочки в военной форме, которая сказала как-то по-бабьи просто, но проникновенно до слёз:
- Время тогда было очень трудное... Да и люди обозлённые, войной опалённые...

Да ему ли самому было не знать о том самом времени, когда после войны три года больше голодали, чем хоть что-то могли поесть? Так что не стал больше ветеран ни задерживать чужое внимание, ни напрягать совесть невинных людей, как по всему сейчас было видно, очень занятых разными мероприятиями, проводившимися накануне такого большого и светлого, общенародного праздника.
Поэтому Иван Васильевич степенно, даже как-то торжественно-чинно поблагодарил всех присутствующих за поздравление с наступающим Днём Победы и традиционные пожелания ему счастья-здоровья-благополучия. Причём, сделал это уже с доброй улыбкой, чистосердечно, как-то умиротворённо и успокоено, довольный тем, что мимолетное облачно давней обиды быстро рассеялось и больше не заслоняет предпраздничной особой синевы и чистоты бездонного глубоко майского неба. Как будто этим скромным получением Ордена Краской Звезды он наглухо закрыл, наконец-то, до сих пор так ужасающе зиявшую своей смрадной пастью мрачную военную тьму и навсегда простил всех за ту глухую в своей черствости и слепую в своей несправедливости старую обиду из такого уже давнего послевоенного прошлого.

С просветлённой душой шагал ветеран по главной улице райцентра к автобусной остановке возле универмага, в котором надо было кое-чего прикупить домой, раз уж выдалась такая оказия – в райцентре побывать. И не сразу заметил, что люди невольно обращают на него внимание. Потом опомнился, вернулся на землю из своих воспоминаний, стал присматриваться к лицам прохожих. Кто-то смотрел на него по-доброму, открыто и с явной гордостью. И таких было большинство. Кто-то почему-то поглядывал сначала с недоумением, а следом и с пониманием: а, ну да – завтра же День Победы!.. Но нашёлся и какой-то толстопузый лысоватый коротышка, гад этакий одышливый, который презрительно фыркнул за его спиной:
- Ишь ты, загодя нарядился уже! Прицепил на себя бляшку, как на ёлку...

Ой, ты, господи!.. Да, наверное, наотмашь кулаком по лицу бьют и то слабее!..
Ушедший в свои не такие уж и радостные воспоминания Алексей Ефимович даже пошатнулся от этой очередной напасти и людской злобы. Слишком дорогой для него была эта награда – последняя боевая, полученная им за отважное форсирование Одера и тяжёлое множественное осколочное ранение на немецком, западном берегу этой такой широченной вблизи от своего устья, сильно заболоченной последи поймы реки со множеством каналов, рукавов и проток...

И столько всего горючего в груди всколыхнула эта чужая злоба!..
Вмиг вспомнился и бивший по нему с моста немецкий пулемётчик, изрешетивший полы его солдатской шинели и даже продырявивший голенище сапога, да бог миловал советского солдатика-счастливчика, который под вражеским огнём прямой наводкой выполнял боевой приказ своего командира роты ...
Всплыла в памяти и вся в воде трёхкилометровой ширины пойма Одера, высоко затопленная ночью хлынувшей со стороны моря водой, когда выдвинувшихся накануне большого наступления солдатам спастись можно было только на деревьях, пристегнувшись к веткам ремнём, чтобы во сне не упасть в бурную реку...
Предстал перед мысленным взором ветерана и на его глазах расстрелянный командиром роты младший лейтенант Кошелев, 33-летний седовласый, совсем недавний сержант, прошедший всю войну, закончивший краткие офицерские курсы и так и не смогший поднять в атаку свой накануне полученный третий взвод солдат...
И снова перед его глазами взорвались те две вражеские мины, влетевшие в немецкий блиндаж, в котором комроты организовал временный командный пункт и в котором из семи человек выжил только он один, связной комроты Алексей Селезнёв.
Самым страшным моментом в том блиндаже была смерть молоденького русоголового красавчика-радиста, смешливого озорника и смышлёного специалиста, череп которого вмиг снесло так, как будто крышку сундука открыли, а тот полон шевелящихся извилин мозга, будто там множество белых толстых червей тужилось ползать. И удивлённые голубые глаза этого радиста, не понимающего, почему это вдруг исчезла его рация вместе с руками... Всего-то миг – и нет человека...

Чтобы никто больше не пялился удивлённо ему в лицо и следом не фыркал вот так погано, зашёл Иван Васильевич за один из больших кусов сирени, вошедшей в пору самого буйного цветения, который рос рядом с тротуаром, тянувшемся вдоль центральной улицы посёлка. И трясущейся от накатившего негодования и непонимания рукой... снял Орден с груди...
По правде говоря, никогда не любил он надевать свои трудовые и юбилейные медали, коих немало было уже. Да что уж тут: на фронте воевать надо было – вот и воевал, на работе работать на до было – вот и работал. И причём тут награды?..

Зато дома, показывая Орден младшему сыну, четырнадцатилетнему крепышу Витьке, слегка шебутному отличнику учёбы и всестороннему школьному активисту, достал его из нагрудного кармана пиджака и, держа на раскрытой мозолистой, с заскорузлыми трещинками ладони эту большую Красную Звезду, которая будто во все стороны мира растеклась многомиллионной солдатской кровью и страданиями, низко склонил голову и глухо, с трудом сказал, будто из горла большую тяжесть вытолкал:
- Вот... дали...

И вот же, надо!.. Ну, так и не смог всё же сдержать своих эмоций. Столь долго сдерживаемые слёзы и давней замшелой и свежей очередной обиды всё же чуть увлажнили его глаза. Да и плечи чего-то сами по себе дрогнули... Долго стояли они так рядом, оба растревоженные и взволнованные каждый по своей причине, и молча смотрели на Звезду на ладони.

Затем Иван Васильевич медленно и глубоко вздохнул, наконец-то, всей силой воли собирая себя в кучку-могучку. И потянулся за стоявшей на платяном шкафу расписной шкатулкой, затейливо украшенной ракушками – подарок старшей дочери-передовицы, отдыхавшей на море по профсоюзной путёвке. В шкатулке этой лежали все его награды, вот пусть и полежит до завтрашнего митинга возле памятника...
А всё ещё взволнованный необычным видом и поведением отца сын, только вчера в том же райцентре ставший комсомольцем и не успевший сказать отцу об этом, потому что готовился к завтрашней районной олимпиаде по биологии и поэтому совсем закрутился, молча стоял рядом и...

*   *   *
Да, этот случай накрепко и навсегда запомнился Витьке – на всю жизнь.
И да – его отец действительно не любил ни вспоминать о войне, ни рассказывать о ней. Не был он из числа иных таких болтунов, что стороннему человеку даже стыдно становится слушать об их бесшабашной фронтовой удали и бесконечных подвигах. Но время от времени война сама тем или иным эхом невзначай прорывалась сквозь плотную отцовскую завесу столь нежеланной памяти о ней.

И вот однажды, ещё через одиннадцать лет после описанного выше случая с вручением отцу Ордена Красной Звезды, в один из июльских дней 1983 года жара стояла просто неимоверная. Тридцать пять градусов в тени! И ни дуновения ветерка... С ума можно было сойти, особенно с учётом того, что Виктор с отцом в это время вместе трудились на стройке их нового дома. Отец только в прошлом году вышел на пенсию, недавно отмечали его 61-летие, а ему с середины февраля неймётся, ну, не может он просто так без работы дома сиднем сидеть! Вот и занудило его: надо строить дом, материалы закупать-завозить...

Вот и строят вдвоём, пока Витька в отпуске: старшие брат с сестрой днём заняты на своих работах, а по вечерам им успеть бы сл своими делами по дому-хозяйству-огороду управиться...  Обильный пот струится по спине и груди, стекает по вискам и лбу, капает с бровей, носа и даже локтей, так и разъедает глаза, едва попадает в них...

Стены нового дома Булатовых, поднимаемого из белого силикатного кирпича, просто ослепительно сияли на солнце. Смотреть на них можно было, только сильно-сильно прищурив глаза. Или же через большие солнцезащитные тёмные очки, в которых Витька горделиво форсил по последней моде. В прошлом году он закончил Кишинёвский сельхозинститут и теперь по гос. распределению работал молодым специалистом в Лозовском райцентре. Зато такой дом, стены которого выложены в два с половиной кирпича, довольно теплый зимой, и в нём прохладно летом.

Вместе с тем такой пористый кирпич может очень быстро натягивать сырость из земли, если фундамент просядет ниже уровня земли, потому что стоит дом на пойменном чернозёме. Но на этот счёт у них всё было наперёд продумано. Кирпичную кладку от добротного фундамента из бутового камня отделяет приличный слой гидроизоляции в виде тройного слоя дополнительно просмоленного рубероида.

Закончив выкладывать очередную партию кирпича, который по ранней утренней прохладе они подняли на строительные леса, усталый Иван Васильевич разморенным от жары, даже слегка вялым жестом показал сыну первым спускаться с лесов, неспешно слез за ним и сам. Затем так же молча показал на невысокую переносную скамейку на двоих, что стояла в тени под стеной возводимого ими дома. В горле пересохло так сильно, что скукожившиеся обветренные губы не слушались. По такой сильной предобеденной жаре давно следовало сделать перерыв, да раствор надо было выработать, вот и не запеклись едва на солнце...

 Рядом со скамеечкой этой в сумке стояла большая бутыль с водой, хорошенько укутанная полотенцем. Отец жестом попросил сына достать ее. А вот от новомодного сыновнего термоса со значительно более прохладной водой он вежливо, но упорно отказался. И сделал это не из-за гордости какой-то там или из претензии к новым технологиям. Нет-нет! Технику он всегда обожал, и всякие новшества очень даже приветствовал. Да просто термос этот был маленьким, менее литра. И что там пить-то?
Попили воды, причём сынок плеснул-таки из термоса в отцовскую кружку, чтобы вода в ней стала прохладнее, а остатками воды из термоса чуть охладил воду и в своей кружке. Утолив жажду, оба блаженно расслабились в тени и немного передохнули, спинами опираясь о тёплую кирпичную кладку...

Да... Вот до чего же незаметно и так неуклонно ползут-идут-проносятся года... И  вот уже год как Иван Васильевич стал обладателем хоть и почётного, но совершенно никчемного титула – пенсионер... Скажит-те пожалуйста, какая важная персона! Ага!.. Из детей самый младший в семье сын Витька в прошлом году закончил уже вторую свою после техникума, высшую учёбу, а следом и свой 25-летний юбилей отметил. Инженер с красным дипломом теперь он – вот так-то, не шутки!.. Да, башковитый у него младшенький, молодец. Хотя и гонорится иногда не по делу, с отцом «в лапы становится», когда чересчур умные споры заводит, шалопай безмозглый, хоть и умный всё же, засранец!.. И безмозглый не потому что глупый, а жизни, считай, и не нюхнул ещё – всё учился. А вот про свои 25 лет, пришедшиеся на 1947-й, трижды кряду голодный год, так и вспоминать не хочется: как только выжили тогда?.. 

Но и остальные дети у Ивана Васильевича тоже не лыком шиты, все толковые и разумные, к работе приучены и в ней прилежные. Старшая дочка в совхозе уважаемым бригадиром стала, старший сын инженером работает в Райсельхозтехнике, младшая дочка после учёбы и замужества в город уехала и там кадрами заведует в большом тресте. Ну, и вот, пока младший сын не женился, решил ветеран поднять кирпичный дом вместо просевшего старого саманного. Так что будет теперь на старости у него с верной женой-супружницей много места в доме. Хватит и для младшего сына с семьёй, если надумает жить с ними, и для городских гостей, младшей дочери с её семьёй. Старшие-то неподалёку живут, частенько наведывают родителей и по делу, и просто так, всего лишь из желания увидеться и пообщаться. Да и внуки заскакивают один за другим, а то и всей гурьбой – шестеро их уже растёт...

Да, а вот всё же какой-то неугомонный у него младший сын-то удался. Двадцать шестой год уже пошёл детинушке, а он всё никак не женится. Всё ему не хочется, видите ли. Ага, а как по девкам шастать, так резвым жеребчиком первый хвост свой распушит... Что?.. А, ну да – это он в очередной раз снова пристал с расспросами о войне этой проклятой, о госпитале... Всё неймётся ему, любопытке... А чё хорошего там вспоминать-то? Как мокрые, голодные да холодные днём и ночью шли по промозглой Польше в январе-марте 1945 года, догоняя убегавшего фашиста и схватываясь с ним на очередных, заранее подготовленных рубежах? Или как поджилки в окопе тряслись под самым первым, а потому и самым страшным, самым бесконечным артналётом? Или как в груди холодело и всё замирало, когда все нервы скручены в пружину, потому что вот-вот прозвучит приказ командира: «В атаку, вперёд!», и тебе нужно выскочить из спасительного как-никак окопа, а там уж как тебе повёзет с пулями и осколками – добежишь ли до немецкой траншеи, или вмиг скосит тебя, как былинку, а то и вовсе на окровавленные куски тело разорвёт и разметает – и такое он тоже видел своими глазами... Или как зайцем увиливал из-под снарядов, прямой наводкой посылаемых из немецкой самоходки?.. Или что ещё?.. Что?!.. ЧТО?!!..

Внешне расслабленный и внутренне кипящий Иван Васильевич, стараясь не нервничать перед сыном, скупо и отстранённо, совсем не желая вновь увидеть оголённую до самых жил и нервов неприглядную суть и изнанку войны, что-то отвечал Витьке. Ну, не любил, не хотел и не мог он вспоминать про ту бесконечную ужасную войну. Ничего хорошего нет в бесконечных лишениях, безнадёжном голоде, пронзающем до костей холоде и неизбежной повсеместно смерти. А ведь война первым делом несёт смерть, продираясь к ней через ненависть, страх и ужас.
Вот же никак не хотел, а перед глазами снова невольно оживали, из подспудной памяти тяжело всплывали и перед воспалёнными даже через сорок лет почти глазами вставали картины тех безмерно тяжёлых лет: все эти стремительные бои в восточной Польше, промозглая затяжная осада города Грауденц на Висле, бесконечные кровавые бои под Гданьском и в самом городе, а потом на Одере вся эта водно-болотная муть и жуть... И госпиталь-госпиталь-госпиталь – на долгих 20 месяцев...
Через два года уже сорок лет будет со дня капитуляции Германии, а в памяти всё фронтовое держится так же ярко, остро и больно, как будто только вчера произошло и сегодня продолжается, никак не закончится...

И вместе с тем сами собой, как всегда это бывает в минуты немоготы, всплывали и виделись другие, куда как приятнее фронтовые события.
...Вот она, навсегда такая молоденькая и лёгонькая, будто вся из себя воздушная доярка-немочка Инесса чуть ли не вприпрыжку идёт невдалеке от госпитального пастуха, выздоравливающего, да всё никак выздороветь не умеющего раненого бойца Ивана Булатова. И ведь скачет ему наперерез с большим пустым ведром для молока. Вот она приветливо здоровается, чуть склоняя голову, озорно выглядывая из-под шёлковых бровей и при этом так ласково, так зазывно улыбается!

Но им, не им конкретно, а всем русским и немцам, нельзя между собой любезничать-миловаться. Поэтому Инесса без задержки проходит к стаду, хотя несколько раз затем всё же оглядывается на Ивана и всё так же приветливо улыбается, при этом смешно так картавит и говорит что-то издали... И вся она светлая такая, русоволосая, сероглазая, в мелких конопушечках по носу. И неожиданно солнечная, будто омытая им и насыщенная, потому что напротив солнца стоит и улыбается...
И ведь, наверное, это для Ивана специально надела она лёгкое-лёгкое, светло-голубое, в редкий мелкий цветочек платьице с рукавами до локтя на завязочках бантиком понизу. А в талии оно поясом так туго перетянуто, что даже страшно становится – как только не переломилась бы эта солнечная тростиночка...
А ветерок-озорник так ласково обнимает точёную её фигурку и так хулиганисто полощет свободным подолом её платья, зато спереди буквально прилепливает его к стройным и сильным точёным девичьим ножкам... А миниатюрные груди девушки так соблазнительно и прямо в облипочку облапаны порывами этого тёплого летнего шалуна, и высокие острые холмики эти так соблазнительно колышутся в такт её ходьбе всё так же чуть вприпрыжку, что...

Даа!.. Иван Васильевич даже невольно заулыбался этим своим воспоминанием. Вот их он любил, эти и другие такие же воспоминания. Хоть и немного набирается их за войну, но ведь бывали же и вот такие светлые моменты. Но и нечасто возвращался к ним, чтобы не замусолить, не замусорить, но и не дать запылиться...

Ах, Инна-Инночка-Инуся! Такая горячая и безоглядная в своих ласках, даримых не напоказ, а больше украдкой, такая вся до конца безоглядно влюблённая в него, смелая и даже совершенно бесшабашная, с вызовом наплевавшая на все запреты русских и всякие косые взгляды своих, нелицеприятные их укоры и даже угрозы от земляков, истинных арийцев в чёрт знает каком поколении... А ещё она была совершенно сумасшедшей в постели – эта несравненная и бесподобная, абсолютно неукротимая в проявлении своих чувств Инесса!..

И вдруг до полностью расплавленного жарой и совершенно размягчённого жаркими воспоминаниями сознания Ивана Васильевича доходит очередной въедливый вопрос неугомонного в своём допросе сына:
- А почему это на госпитальной ферме все немки называли тебя Гансом, и лишь какая-то одна из них – Николаем?
- Что?.. А да..., Николай..., ага, Ганс...

А вот и не знал захваченный врасплох ветеран, что и как правильно сказать на это сыну. Как бы так половчее соврать ему, что ли, чтобы и на правду было похоже, но и не сказано о ней. Ведь этот псевдоним только для «жаркой постели» он применял ещё со времён солдатского своего любодеяния с так горько обожжённой войной полесской овручанкой, вдовушкой Оксаной, в доме которой на месяц было расквартировано их отделение 69-го запасного учебного полка. И вот ведь как получилось: эта молоденькая вдова почему-то полюбила называть его Ванюшей в память о своём погибшем муже. Видимо, изменяя его памяти телом, страждущим продолжения жизни в детях, она всё же не изменяла ему сердцем и душой.

Хотя однажды Оксана невзначай услыхала настоящее его имя недалеко от городского рынка, когда однополчанин издали позвал Ивана, что пора уже идти в расположение части. А он не видел, что как раз в то самое время она проходила по другой стороне улицы. Оксана тотчас поскорее спряталась за какую-то высокую женщину, шедшую чуть впереди. И ошарашено прошла мимо Ивана-Николая. «Но раз он уже откликался и на Ивана, то так пусть и будет для меня Иваном, – подумала она. – Разве это так важно? Главное, что он такой ласковый со мной, такой заботливый по дому и такой горячий в постели! Авось, сподобит боженька зачать мне от него ребёнка, тогда и назову сыночка Николаем, в память об этом залётном-перелётном солдате».
И ведь вскоре понесла-таки эта полукраинка-полубелорусска. Понесла ребёнка во славу божью и благодаря любви голубоглазого русского красавца из Бессарабии. И никакого не было ей дела до того, что Иван-Николай на половину крови был поляком. Да она и не знала об этом.

- Ну, да... Николай... – ещё раз задумчиво повторил Иван Васильевич.
Он продолжал упорно и старательно не смотреть на сына. И тут же быстро заговорил, едва найдя удачную отговорку:
- Да потому, что немцы очень не любили русское имя Иван, они считали нас захватчиками, а не освободителями. Вот я и назывался так, чтобы им назло. А они, как в отместку, Гансом меня прозывали по-своему. А Николай... А что Николай? Всё же это же ни Иван, а у них ещё добрый святой такое есть...

Сказал и тут же сам понял, что вышло не очень убедительно. Видать, из-за своих давних, но всё ещё столь приятных воспоминаний из своих таких молодых, и так сильно опалённых войною лет расслабился он несколько более обычного. А повзрослевший сынок, похоже, всё-таки заметил и правильно оценил его затуманившийся приятными мыслями взгляд... А может, это своей блаженной улыбкой на лице он невзначай сам себя выдал перед сыном?..

Поэтому Алексей Ефимович вмиг раздосадовался, смутился и... вконец смешался. Посмотрел в такие внимательные и умные, всё понимающие и так сочувствующие ему, совсем уже взрослые глаза сына. Сразу увидел в них и понял подтверждение своей догадки о нечаянном проколе перед Витькой, отчего неожиданно даже для самого себя вдруг по-мужски, на равных попросту попросил сына, более утверждая при этом следующее:
- Но ты ничего не слышал.
- А... ты и не говорил ничего... такого, – чем-то глубоко всё же задетый сын ответил слегка едковато. Но тут же очень мягко добавил, взволнованно чуть помолчав: - Да ты не переживай, папа... Я же всё понимаю, и... зачем же мамке...
- Тоже мне партизан нашёлся! – вмиг взорвавшийся Иван Васильевич распрямился стрункой, резко обрывая сына.
Он едва не громовержцем разгневался на младшенького и с трудом удержал руку от привычного в таких случаях подзатыльника. Да уж... А сын-то у него вот уже взрослый какой. И всё-то он понимает, кобелина этакий... Да понимает же всё, конечно...

Иван Васильевич глубоко вдохнул-выдохнул, успокаивая себя, но всё же не удержался от сарказма:
- Ну, да, понимаешь... Как же, как же! Ты же у меня ведь жених ого-го с каким большущим стажем.
- Пап, ну ты прям... – от неожиданности сын сначала смутился, а следом уже понарошку, но весьма достойно возмутился. – Да и не нагулялся я ещё! Ведь всё учеба да учёба была... А ты меня тут сразу же окольцевать хочешь.
- Я внуков хочу, а не кольцевать.
- Так ведь и так их уже шестеро у вас.
- Хочу больше... И чтобы от тебя тоже были.
- Хотеть не вредно...

- Ты поговори ещё у меня! – тут же недовольно вскинулся и пристрожил негодника отец, невольно повышая при этом голос, хотя совсем не хотел говорить со взрослым сыном в таком тоне.
Но вот ведь чего это Витька забывается и позволяет себе такие вольности в разговоре со старшими? Да ещё, тем более, с отцом?.. Но он тут же остыл и быстро взглянул на сына: не обидел ли своего любимчика.

Обоюдное сильное смущение у них ещё не прошло. Поэтому виновный в этой вспышке отцовских эмоций сын примирительно заговорил первым:
- Да ладно, пап... Женюсь я, женюсь... Как-нибудь... потом...
- Ну, да, потом... Когда всех до единой девок на селе перетопчешь.
- Так я же Петух у тебя! – сын хоть и с шутливой улыбкой, но с дерзким вызовом в голосе возразил отцу.
- Чего-о! – теперь уже и вовсе искренно возмутился Алексей Ефимович.
- Да ладно тебе шуметь, пап! – Виктор снова виновато смутился и тут же рассмеялся. – А, ты не понял меня... Да это потому Петух, что я в такой год родился. Вот. По китайскому календарю.
- По-китайски, по-китайски... – недовольно проворчал отец. – Не знал я никакого китайского календаря... Да и ну тебя! Совсем в краску вогнал меня, охальник!

И тут довольный своей выходкой Витька заржал конь-конём! Но следом крепко приобнял отца за плечо и сразу же посерьёзнел:
- Спасибо тебе, папа... За меня спасибо, что я есть у тебя... А ещё за то спасибо, что ты у меня всегда вот такой самый правильный и мудрый... Да и вообще..., я же люблю тебя, пап!
Сын посмотрел на отца вдруг повлажневшими и такими благодарными глазами, что тот в свою очередь и сам снова смутился.
- Ладно... Ладно... – сразу потеплел он словами, душой и сердцем. – Отдохнули, вот и пошли работать дальше.

Они надели строительные рукавицы и вышли из тени во двор. Здесь высоким штабелем стояли аккуратно сложенные кирпичи. Им нужно было поднять на леса новую порцию строительного материала, чтобы после обеда при спадающей уже жаре продолжить строить их дом – новый дом для новой жизни...
 
*   *   *
Когда в тот день папа хоть и неохотно, но всё же рассказывал мне про войну и про свою госпитальную послевоенную историю в частности, ни разу не намекнув на военно-полевой роман и не назвав имени Инессы – это уже авторский домысел, глаза его странным образом потеплели, и в них что-то такое доброе и светлое затрепетало. Он явно вспоминал своё давнее и важное, скорее всего, что-то очень значимое и приятное для него, хотя при этом говорил вроде бы о других людях и событиях.

И я, будучи продвинутым молодым человеком с достаточно богатым любовным опытом за плечами, как мужчина мужчину почувствовал тогда, что в госпитале у отца вполне вероятно мог быть роман с какой-нибудь немкой, а то и не с одной – я даже хотел, чтобы их у него было больше. Он же очень красивым молодым человеком был, и всей свой трудной жизнью к тому времени он заслужил от неё больше радостей.
 
Не зря же отец говорил, что у них при госпитале работали в основном молодые немки, которые ухаживали за птицей и скотом, доили коров. А отец, как выздоравливающий раненый, летом и осенью 1946 года помогал им управляться по хозяйству, работая в подсобном хозяйстве пастухом и скотником. И совершенно очевидно, что ему нравилось помогать этим добросовестным и очень порядочным, на первых порах совсем не умевшим воровать немкам. Ведь он даже начал изучать там немецкий язык, с удовольствием общаясь с ними. И кто-то где-то обучал же его языку, хотя ни учебников, ни учителей у него там не было, как и в детстве в Бессарабии.
Некоторые немецкие фразы с тех лет он помнил очень хорошо.

И дома, уже на старости лет, отец никогда не расставался с русско-немецкими словарями и разговорниками. В Михайловской школе в мои юные годы изучали немецкий язык, поэтому, после окончания учёбы сестрой и мною, в доме остались три или четыре небольших словаря карманного формата, ещё один был совсем миниатюрный. И на угловой полочке в изголовье папиной кровати рядом с библией лежали именно эти словарики: он любил почитать их перед сном. А ещё отец всегда был благодарен мне, если я улучал минутку-другую и помогал ему в прочтении и правильном произношении немецких слов.

Небольшой опыт у меня в этом плане всё же был, ведь поверхностное изучение немецкого языка продолжалась в педучилище и университете. А ещё во время учёбы в университете я четыре года жил в одной комнате с тремя немцами из ГДР, они учились на курс младше. А когда они приезжали к нам в гости, это был настоящий праздник для мамы и отца: они принимали их, как родных. Ведь и мама в годы оккупации, и папа в госпитале по себе хорошо знали, что немцы бывают разными – и хорошими, и плохими. Такими же, впрочем, бывают и люди других рас и национальностей.
При этом мама сразу же переименовала моих немцев на русский лад: Михаэль – Миша, Петер – Петя, Дитмар – Дима, Анке – Аня, Катрин – Катя (девочки – это уже мои сокурсницы). А уж покормить их досыта да повкуснее – это уж само собой разумеется. И всё-то у нас тогда было очень хорошо между представителями разных стран и народов – по-семейному тепло и уютно, приятно и хорошо...

Поэтому, как знать, не растут ли где-то в польской Силезии или в иных краях мои брат или сестра, а также их потомки, родившиеся в окрестностях бывшего немецкого городка Гёрберсдорфа, после войны ставшего польским местечком Соколовско? Судя по тому особому, очень глубокому выражению папиных глаз с тайной поволокой, такой факт совсем не исключается.
И, честно говоря, я рад за него – за то, что он выжил в страшном огневом горниле на передовой линии фронта, что он никогда не терял тягу к жизни и получал от неё в меру возможные радости, что дал жизнь сёстрам и мне с братом, поднял нас на крыло и при этом всегда оставался самим собой – честным и трудолюбивым, любознательным и мудрым, всегда чтимым и очень любимым детьми – как и мною лично – папкой, обожаемым внуками дедушкой и уважаемым односельчанами ЧЕЛОВЕКОМ.

август-2019 – с дополнениями в апреле-2025