Между Небом И Землёй

 

                I


В чём то этой девочке повезло, природа редко дарует и красоту, и светлый ум вместе, всё остальное безусловно ей подарили родители. Мама её была не просто учительница, светлая ей память, Ольга Сергеевна была прирождённая учительница, с природной нежностью и доброй и ещё она была до невозможности терпеливой…

Слушайте, да она в своей жизни не оставила без ответа ни одного ребёнка и никогда не сказала ни одному, - ну хватит вопросов, давай сделаем перерыв. Нет, она великодушно отвечала на все вопросы и не наспех, а добавляя ещё красочный рассказ, так что маленькая Лиля жила не просто в любви, а ещё в необычайно интересной жизни. Родители распределили все духовные ценности пополам. Выходные дни принадлежали папе с художественными выставками и непременно с детским спектаклем, а будни маме, со школой, языками, гимнастикой и музыкой. Лилю невозможно было оторвать ни от чего, она одинаково любила музыку и гимнастику, книги и живопись. Её жизнь была восторженно заполнена и пронизана волшебным пониманием красоты.

Помню, Ольга Сергеевна говорила:

- Только бы жизнь её не обидела, только бы не причинила страдание… У неё душа особенная, не приспособленная…

У меня на это и времени не было, и опыта… А в тридцать шесть Ольга Сергеевна не проснулась, перенесённая в детстве скарлатина дала тяжёлые осложнения на сердце.
Казалось, Юрий Михайлович, собрав всю свою боль в комочек, тихо, скорее спросил, чем сказал:

- У нас ведь должно всё остаться по-прежнему…
 
И Лилечка в ответ молча кивнула, ей шёл тринадцатый год, - иначе маме будет не радостно смотреть на тебя, - добавил он.
 
- Я понимаю и не подведу, - сказала она так серьёзно и так грустно, что у Юрия Михайловича сжалось сердце. И откуда у такой маленькой девочки такой взрослый ум, понимающий и спокойный...

Юрий Михайлович ночами рыдает в подушку, в пятьдесят лет остался с седыми висками и считай, с маленьким ребёнком, он же только по выходным с ней был, а всё остальное время было на Олюшке, она ведь на пятнадцать лет моложе меня была, сибирская девочка, казалось здоровая русская красавица, как же он счастлив был, когда она согласилась венчаться с ним и Батюшке сказала:

- Я его беречь буду, он же старше меня…

А я выходит не уберег свою лебёдушку, а как жить теперь без неё, впору камнем в омут, но Лиля маленькая, хотя не по годам развита, а всё равно маленькая.

Я вот на днях вошёл к ней в комнату и спросил:

- Что ты сидишь возле окошка…
 
А она мне, ну совсем как маленькая говорит:

- С мамой разговариваю, рассказываю про школу, про Чехова, я сейчас его рассказы читаю, - потом напела ей любимую песенку и смахнула две крупных слезы, катившиеся по бледным щекам…

Лиля была длинная, да именно не высокая, а длинная, как отец и бледная с впалыми щеками и с огромными серыми глазами, безутешными глазами, из которых лились слёзы…

- Я же говорю маленькая… А я большой и утешить её не могу, - сел возле неё на пол и тоже заплакал…
 
Это был самый трудный год, следующий, казалось будет легче, но нет, не был лёгким и следующий, старались жить сообща, но не получалось, каждый из нас жил сам по себе, не обсуждая покупали продукты, иногда одинаковые, готовили лёгкую, доступную еду и каждый приспосабливался зализывать душевные раны в одиночку, только в память о маме проводили вместе воскресные дни, но это уже нас не сближало, словно детство выпорхнуло из души и оставило пустоту.

Лиля была лучшая и в классе, и в школе, к своим шестнадцати годам она знала и русскую классику, и французских импрессионистов, и Шопена, и Вивальди. Окончив музыкальную школу, на выпускном экзамене сыграла Рахманинова. Казалось, все не сказанные обещания, она выполнила и часто, смотря на небо говорила, что по-прежнему видит мамины глаза…

Юрий Михайлович быстро старился, брился по пятницам, тогда и рубашки менял, на работе числился, но ею не жил, жил воспоминанием прожитых вместе пятнадцати лет…

И Лиля жила воспоминаниями, но только у неё была живопись и ей она отдавала красоту, привитую мамой, и у неё была музыка, с которой она делилась своей болью, а у Юрия Михайловича ничего не было, и по странной причине с дочкой тоже не срослось…

Перед Лилей были открыты все университеты после выпускного вечера, на который она пошла, не прибранная, не нарядная, просто зашла получить золотую медаль и взяв её в руки сказала:

- Мамочка, ты была бы сегодня счастлива, - и поблагодарив ушла…

И все глядя ей в след подумали, как же она необычайно хороша и мысленно добавили, до невозможности, словно соткана из какой-то неземной материи, и правда, она в этой своей прозрачности, была необъяснима хороша, как говорится, глаз не отвести… Размытая эстонская холодность с неповторимым разрезом глаз...

Юрий Михайлович всё приготовил к ужину и ожидал дочку дома с букетом пасхальных лилий, Ольге нравился этот дурманный аромат, и она говорила, что лилия-воплощающее совершенства. Она и дочку без всякого сомнения назвала Лилей. А ей бы и не подошло никакое другое имя…

Только позже, значительно позже, учась в Сорбонне, читая Эльзу Триоле, познакомившись с творчеством Луи Арагона, прочитав и про Маяковского, про его неслыханно поэтическую новеллу любви с Татьяной Яковлевой, и про его странные отношения с Лилей Юрьевной Брик, ощутила досаду случайной схожести монограмм.

А пока что, посмотрев на букет с лилиями, поблагодарила отца и переставила кувшин на подоконник с быстро пробежавшей мыслью, - пусть мама порадуется своими любимыми цветами.

А потом небрежно, как бы между прочим сказала:

- Я в Сорбонну поступила и сразу на два отделения…, скоро придётся уехать…

Юрий Михайлович только хотел сказать тост про успехи дочери, про то, как бы мама была сейчас рада, но неожиданный ком перекрыл дыхание и неважно, что тесной дружбы и понимания между ними не сложилось, но в этот момент мышечная боль сжала сердце…, и Лиле передалась его боль, она неожиданно для себя, впервые с детских лет, обняла отца и дотронувшись до чужой не выбритой кожи добавила:
 
- Я буду приезжать на каникулы…

Но голос её словам не верил…, не поверил и отец…

Грустные проводы, но сердце его ещё держалось, хотя держаться ему оставалось недолго.

                II


К осени она уже нашла себе прелестную маленькую квартирку в Латинском квартале, против университета, получая повышенную стипендию, она могла себе позволить снимать стеклянную студию, пристроенный лофт к четырёхэтажному узкому частному дому, с ярко красной геранью.

Как же прекрасна осень в Париже, такое впечатление, что осень специально разбросав сказочно-жёлтую кленовую листву, ровно разложив по широким тротуарам, по маленьким узким улочкам, притаилась в ожидании раскрывающийся красоты, когда горчичное солнце начнёт опускаться всё ниже и ниже, заигрывать, соперничая и в яркости и схожести жёлтых оттенков…, и правда, что трудно передать эту красоту…, и от этой красоты становится грустно, потому что не с кем поделиться, некому сказать, - посмотри, посмотри сюда, - и невольно, по старой детской привычке Лиля, подняв глаза к небу, искала родные глаза…, но их теперь не было. Всё время были, а сейчас исчезли, словно стёрлись или их унесли чужие ветра…

- Или я просто выросла, и мама больше за мной не приглядывает, - мысленно спрашивала она себя, в раздумье идя по широкому бульвару в незнакомой стране.

А бывало, поздней осенью, идёт она по Парижу в хмурой дымке светло-серых облаков и думает:

-  Мне кажется, мы нравимся друг другу и потихоньку привыкаем, и язык твой красивый и мелодичный и у нас уже общее дыхание…, медленно исчезает грусть затянувшегося одиночества.


Париж становится мне ближе
С осенним, тусклом днём
И тучи опускаются всё ниже,
И скоро Пер Ноэль увижу я живьём.

Живёт он за Лапландскими снегами
И я свяжу Ему в подарок сапожок,
И передай, скажу, моей любимой маме,
Что выстоял Пасхальный твой цветок…

Сошла тоска с бездонно серых глаз,
Париж в объятьях закрутил
И сплин в душе неслышно гас,
Словно на волю отпустил…


И правда, склеенные ранним горем лёгкие, задышали полной грудью, и медленно разгладились, словно сморщенные лепестки мака. И теперь встречаясь глазами с прохожими, она всё чаще отмечала их благодушие, заинтересованность, и порывы остановить её, но пока она всё так же обходит всех стороной, равнодушно опуская глаза…

Подружилась она только со своей соседкой, которая жила выше этажом, над её пристройкой в ещё меньшей мансарде, в таких когда-то жила прислуга. А сейчас сплошь и рядом студенты… Женя родилась в Петербурге, рано потеряв родителей, двоюродным дядей была отдана в приют, в семь лет её удочерила пожилая французская чета и переименовала в Юджину, а расставшись с ними по совершеннолетию, она укоротила себе имя до Джины, на итальянский манер, считавшей себя похожей и по темпераменту и по тёмной жгучей красоте сливовых глаз на итальянку.
 
Приёмные родители дали ей плохонькое бесплатное образование и со ста франками, как они по привычке называли доллары, уехали в Марсель, где их гостеприимно, недалеко от моря, ждал дом престарелых.

Джина за эти пару лет свободы, на случайной вечеринке, в окружении молодых итальянских студентов не то выпила лишнего, не то в бокале с вином было что-то более расслабляющее, но через три месяца ни один врач не рискнул, да и не посоветовал ей расстаться с ребёнком, дающем уже о себе знать. А ещё через пять месяцев родилась слабенькая недоношенная девочка, которую с большим трудом врачам удалось вытащить с того света… Санта Лючия, так Джина назвала своё приблудное счастье…

Ещё она успела получить неплохую работу, куда её устроила хозяйка дома, заинтересованная в постоянной оплате. Мадам Дени, была из тех, последних русских белоэмигрантов, которые в основном уже давно нашли свой покой в пригороде Парижа, но её русская душа не разучилась помогать… Вот она и устроила Джину в университетскую библиотеку, говоря при этом, - знания обогащают, читай книги, иначе с тобой не о чём будет разговаривать…

И благодарная Джина и книги читала, и в библиотеке работала, и по дому нет, нет, да чем-то ей помогала… Санта Лючия росла тихо и незаметно, никому, не мешая своим присутствием. И в этой маленькой мансарде они, по-видимому, наконец-то нашли свой уют.

Девушек объединило одиночество чужой страны, общий русский язык, в котором столько непереводимых оттенков, которые к радости обоих нашли душевный выход и способствовали сближению душ.

Ни Санта Лючия, ни разница в возрасте этому сближению не помешали, даже наоборот, в Джине не выветрилось сиротское детство с его жизненной хваткой, а в Лиле ещё не ушла задумчивость, меланхолия, поэтому они дополняли друг друга…

Часто Джина, заглянув к Лиле, лукаво спрашивала разрешения оставить на ночь девочку…, ей уже исполнилась тридцать, хотелось и любви, и мужа, и тыла, так она объясняла своё ночное отсутствие…

У Лили этих мыслей не было, ей хотелось в дом-музей Моне, в тот сад, знакомый ей с детства по книгам, ей хотелось пройтись по тем ажурным полукруглым мостикам с розовыми кувшинками в пруду, которые не раз ей доводилось писать…, но выходные быстро пробегали и поездка туда, пока что откладывалась. А вот в Грасс было решено поехать, хотя Джина не очень туда стремилась, с Буниным, как она говорила, не пересекалась и поэтому не видела для себя в Грассе ничего интересного.
А Лилю туда давно тянуло, давно хотелось поехать в Грасс, она часто в душе повторяла Чеховскую фразу:

— Вы любите театр? Вы любите театр, как люблю его я? То есть всеми силами души Вашей, со всем энтузиазмом, со всем исступлением…

- Любите ли Вы Бунина, как люблю его я, всеми фибрами своей души, со всем исступлением… И если Вы мне скажите да, я Вас тут же возненавижу и не позволю… В своей неудержимой ревности…, нет он мой и только мой.

В пятницу Джина договорилась, что возьмёт у знакомых маленькое красное Рено и они на два дня махнут в Грасс. Ехать около 6 часов, выедут в субботу пораньше, к обеду будут, походят до одури, как думала Джина, переночуют в придорожном отеле и в воскресенье с восходом солнца отправятся в обратный путь…

Что произошло на 130 километре от Парижа непонятно, но грохот и скрежет был сумасшедший, в аварии участвовал грузовик, который вошёл в Рено и смял место водителя с креслом, его в свою очередь подрезал мотоцикл, который тоже погиб на месте, Лилю придавило пустое переднее сидение, а Санту Лючию вдавило в детское кресло и не было ни малейшей возможности её оттуда извлечь.

Как удалось одному пожарнику вынуть это маленькое уже бездыханное тельце и подарить малютке новую жизнь, уму не постижимо.

Спасти Лилину жизнь врачи гарантировали, но память была под вопросом, очень сильное сотрясение и долгая потеря сознания вызывала опасения…

Лёжа в больнице и периодически теряя сознание, она торопилась к маме, а мама говорила мягко, как всегда:

- Нет, дорогая, ещё не время, тебе пора возвращаться, тебя ждёт бусинка, ты нужна ей…, найди бусинку…

Моментами, придя в сознание, повторяя мамины слова, она как бы спрашивая её:

- Какая бусинка…, куда она закатилась…

Только спустя неделю, прошло то состояние путаницы во времени и пространстве, осталась сильная пульсирующую боль в затылке и при желании встать, головокружение.

Через десять дней к ней в больницу пришла Мадам Дени и рассказала подробности аварии…

Не скрывая слёз, она тихо сказала:

- Жени больше нет, первый раз назвав её настоящим именем. Санта Лючия ждёт твоего возвращения, она очень по тебе скучает, видно часто ты ей рассказывала на ночь сказки.

Потом опустив глаза мадам Дени сказала:

- Я не могла поступить иначе, не брони меня, пойми, мне восемьдесят четыре года, я не смогла поступить иначе, я же с Богом в душе…

Лиля слушала молча, хотя ничего из её слов не понимала, наверное, из-за головной боли…

Но Мадам Дени быстро продолжила:

- Я пошла в префектуру Парижа, подняла все свои старые связи и не позволила отдать Санту Лючию в чужие руки… Я отдала Деникинские часы и Санту Лючию тебе пришлось удочерить.

Когда Лиля осознала всё происходящее, её как будто кипятком ошпарило, голова закружилась и она, потеряв сознание, опять услышала мамины слова:

- Нет, нет доченька, ты нужна бусинке… Она ждёт тебя…



                III


Тяжёлое испытание жизнь… Вернувшись, первое что услышала Лиля, это радостный крик:

- Мама Лиля вернулась, - и подбежавшая Санта Лючия обняла её своими крошечными ручками за шею и шепелявя, не выговаривая ещё букву ч сказала, - Люсия скучала…

Только тут Лиля поняла, что мама имела ввиду, говоря бусинка тебя ждёт, она говорила Люсенька, Люсенька тебя ждёт, а ей, находясь на грани сознания, слышалось бусинка…

Люсенька, конечно, она Люсенька, а никакая ни Санта Лючия, хотя, конечно, она святая, два раза Бог подарил ей жизнь…

- А почему Деникинские часы Вам пришлось отдать, - как-то морозным вечером, сидя в комнате у мадам Дени, в её мягких бархатных креслах, с вытертыми, лысыми подлокотниками и разговаривая по душам, спросила Лиля.

- Потому что дедовские часы были дороже денег, Деникин моя фамилия, урезанная в Париже…

И много ещё потом интересных подробностей о той эмигрантской жизни рассказывала Лиле словоохотливая мадам Деникина, урезанная Дени…

Они жили все вместе одной дружной семьёй, Люсенька, бабушка и она, мама Лиля, со временем Люсенька называла её просто мама… и кто знает что ей запомнилось до аварии, только она никогда о ней не вспоминала, словно другой жизни у неё не было…

Лиля закончила в Париже свои университеты, Люсеньке исполнилось семь лет, пора было идти в школу, а значит возвращаться домой, в их старую Московскую квартиру.



P. S. Перед отъездом они посетили город её меты, небольшой средневековый городок, Грасс, расположенный между берегом моря и предгорьям Альп. Город оливковых рощ, лавандовых полей и цветов сказочной красоты волшебных оттенков…, повсюду жасмин, розы и тубероза. Город тончайших перчаток размером в скорлупу грецкого ореха и тончайшего аромата духов…

И главное, это был город её счастья, тоски и пристань её души…

И много ещё интересного рассказывала Лиля, держа за ручку маленькую Люсеньку, ведя её по узким улицам, многочисленным аркадам с подвешенными корзинами перламутровых гортензий…, по лесенкам, по которым все время надо было то подниматься, то спускаться и дышать, дышать общим с ним воздухом прошедшей эпохи…

И она дышала, радостно заходя в его любимые кафе, и любовалась безумству переливающихся красок в этих подвешенных корзинах… и ей передавалось его восхищение. Она словно ощущала радость его изумрудных глаз…, едва распустившихся фиалок, ландышей и особую любовь он отдавал незабудкам…

- Мамочка почему ты плачешь…

- От красоты доченька… От красоты…



И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной…
Срок настанет-господь сына блудного спросит:
“Был ли счастлив ты в жизни земной?”
 
И забуду я всё-вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав,
И от сладостных слез не успею ответить,
К милосердным коленям припав.


1918 г Иван Бунин.



Наташа Петербужская.  @2025. Все права защищены.
Опубликовано в 2025 году в Сан Диего, Калифорния, США