Девять лучей света Пролог

Пролог

1.

 Двадцать лет как минуло с той достопамятной битвы в чертогах подземельных, у скалы Смерти мрачной: безмятежных лет, хороших, добрых. Тишина на просторах славянских стояла. Спокойно трудился люд крестьянский: пахал, сеял, урожай собирал знатный. А над всей землицей русской хранителем великим высился лес Заповедный, где жили обитатели его гордые: хозяюшка Илленари, сынок ее Радовид, лесовички да русалки.
 Утро каждое злато-солнышко вставало, ночь-полночь луна плыла желтая, либо месяц серебристый по небесам скакал. Деревца шумные раз за разом одежды свои зеленые на багрянец да на шубы снежные меняли, то весну, то зиму встречая. Текли годочки беззаботные.
 И на бережке озерца Русалочьего тоже весело жили: в трудах мирных, в делах спорых, в пересмехах радостных, печали давние постепенно забывая. Вот и хорошо! Память ведь оттого так устроена – горе горькое паутинкой забвения подергивать постепенно, чтобы не сох человек над кручиной своей, а жил и жизни себя без остатка задаривал. В том предначертание каждого спокон веку было, есть и будет, покуда род человеческий не пресечется. Конечно, кто спорит, и для грусти свой час отведен, потому как в веселье едином, без мысли, любой из нас быстро тупеет, хуже скотины делаясь. Оттого Илленари-хозяюшка нет-нет да и уходила тихонько от гомона шумного. Садилась на песочке прибрежном супротив камня черного, волосы свои седые, без единого волосика темного, распускала и долго вглядывалась во что-то ей одной ведомое. О чем кручинилась? Может, о Красомире, супруге своем, геройски павшем; может об отце и родном народе маахисов, злодеями истребленном; а может, о Радовиде-сыночке, по вине злых сил облик человеческий на лешачий сменившем. В те мгновения, наверное, горевала матушка о давней короне превращений, что муж ее с трудом большим и опасностями в странах таинственных добыл, да оставил в подземном царстве Эгона, красоту ее спасая. Пригодилась бы она для сыночка! Да что о несбыточном...

* * *

 Годочка три горевала так хозяюшка, пока случай один хлопот да забот всем не прибавил.
 Шел Радовид однажды днем летним солнечным границей северо-восточной, просторы лесные оглядывая. Слышит вдруг шум, треск сорочий, писк беличий, голоса заячьи. Прищурил веки. Зверушек толпа впереди. Над травкой склонились, рассматривают что-то, галдят, спорят, ругаются, чуть не до драки доходит.
 – А ну, цыц, неугомонные! – прикрикнул Хранитель шутливо, но строго. Враз умолкло вокруг. – Что тут у вас?
 – Ой, чего! Ой, чего такого! Такого! Такого! Такого! – застрекотали сороки.
 – Да! Да! Да! – вторили им белки.
 – Вот! Вот! Вот! – барабанили лапками зайцы.
 – Чок-молчок! – приложил Радовид к губам палец сучковатый. – Сам посмотрю.
 Склонился к траве. Что такое?! Тряпица холста беленного, чистая да узорами шитая, а на ней младенчик пола мужеского. Кто? Откуда? Как оказался? Молчат зверушки. Что им отвечать, коли сами ничего не ведают? Улыбнулся Радовид глазами по-доброму, а найденыш в ответ губками зашевелил:
 – А-ггу! А-а! Гу! Бу-а!
 И ну смеяться, хохотать взахлеб, весело, заразительно так, что никто не сдержался на полянке. Делать нечего, забрал Хранитель чью-то пропажу с собой к домику у озерца Русалочьего, матушке показал, как все было, поведал. Расцвело лицо у Илленари-хозяюшки при виде младенца, повеселело, помолодело даже. А и понятно отчего. В женщине каждой, в любом ее возрасте материнство живет, оттого рада она и детям, и внукам, и правнукам, а покуда живет чувство это в сердцах жен славянских, стояла Русь великая, стоит и во веки веков стоять останется.
 Не велик ребеночек оказался, однако и не мал уже, так, ближе к годочку подросшим. Напоили его молочком козьим, накормили кашкой овсяной, обернули в холстины чистые, играли день весь, до вечера самого. Как уснул младенчик, думать-сомневаться стали. Послали сорок по селам окрестным разведать, не утерял ли мальца кто, не льет ли слез горьких. Вернулись белобоки и доложили: спокойно, дескать, все в деревнях и ближних и дальних. Уверились в решении своем, да не до конца. Сомнения последние Кукиш, с Эллеюшкой в гости пожаловавший, разрешил.
 – Не случайно все это, – молвил волшебник. – Младенчик сей – дар лесу нашему Заповедному. И предвижу, что много славы принесет он просторам русским, от многих напастей защитит. Значит, и назвать его по-особому надобно.
 – Как это по-особому? – раздались со всех сторон голоса дружные.
 – А вот как. Раз на роду ему слава предначертана, пущай Лесославом и прозывается.
 Так и сделалось. С той поры рос Лесослав в любви и радости. Добрым рос, людей, созданий лесных да зверушек с птицами почитавший. Сильным рос, на дело хватким и спорым, придти на помощь слабому да нуждающемуся всегда готовым. Смелым рос, на работу трудную первым отзывавшимся. Умным рос, тут уж Кукиш с Эллеей постарались – кое-чему из грамоты нужному обучили. Правда волшбе магической чародеи наставлять его наотрез отказались.
 – Знаний-то, само собой, лишних не бывает, – проворчал тогда Кукиш в ответ на просьбы Илленари. – Однако в науках колдовских соблазн великий скрыт: по пути-дорожке легкой да проторенной двигаться. Трудно соблазну тому сердцу человеческому противостоять. Отчего может оно возомнить о себе многое, с богами сравниться захотеть может, грех на душу взять великий. А от греха того быстро зло нарождается. Так что, ежели наука волшебная ему суждена в жизни будет, то жизнь сама и подскажет, где ее сыскать.
 Так и жил лес Заповедный все эти двадцать лет, в трудах-заботах мирных.

2.

 Лето красное на дворе стояло, теплое, хорошее, с дождичками грибными да ягодными, сердцу радостное. По утру дня того памятного Лесослав пробудился привычно с первым лучиком солнечным в настроении прекрасном, вышел на крылечко родное, потянулся, хрустнул косточками богатырскими и к озерцу, к водице прозрачной, гладкой. Сбросил одежду и, как есть, голышом в прохладу озерную. В удовольствие плавает, пофыркивает, брызги поднимает, на камыши прибрежные поглядывает, где русалочки молодые обретаются. Сколь ни всматривался, ни колыхания не заметил, а только ощутил вдруг, что ко дну его тянут руки нежные, играючи. Опять обманули русалки хитрющие! Зарезвились теперь вместе, словно случайно к кустикам на бережке противоположном подбираясь.
 Тут хозяюшка Илленари на крыльце резном показалась, огляделась, сыночка приемного высматривая. Она-то давненько об играх скрытных Лесослава с русалками ведала, понимала все, им не препятствовала. Только улыбалась губами одними да глазами добрыми. Молодость! Разве ж ее подле себя привяжешь?! Разве ж заставишь исполнять советы зрелые?!
 Спустилась Илленари по ступенькам до бела скобленым на травушку, вышла за ворота, стала у кромки водной. Не видать парня. Задумалась, мыслями своими да воспоминаниями охвачена, так и не заметила, что родной сынок сзади подошел. Очнулась лишь, когда сучковатые ладони Радовида-лесовичка ей на плечи легли.
 – Воротился уже, Радовидушка. Споро. Как там на границах южных? Все ли тихо, все спокойно?
 – Там, откуда пришел – все хорошо. Однако по дороге домой заголубело вдруг на пальце колечко дозорное. И чем дальше шел, тем сильнее разгоралось. Смотри!
 Обернулась хозяюшка – впрямь ободок голубой светится, да ярко так, даже свет солнечный затмевает. Вздрогнула женщина. Ладони ко рту поднесла. Поняла, что значит сияние то: опять надвинулась беда на землю русскую. А от беды, куда от нее спрячешься? Ее встречать надобно, да как подобает! Снова глянула Илленари на простор озерный, крикнула громко:
 – Лесосла-а-ав!
 И, не дожидаясь, к дому ступила. Радовид за ней. А из камышей густых герой юный появился, от цепких рук русалочьих отбиваясь:
 – Угомонитесь вы, шустрые! Слыхали, матушка кличет, да не как обычно: видать, случилось что!
 
* * *
 
 Совет не долго держали. Решили: прежде чем шум поднимать, друзей на помощь кликать, самим во всем разобраться. Хотел Радовид один на северо-восток идти, но тут Лесослав воспротивился:
 – Доколе я по-вашему на печи сидеть должен?! Доколе за матушкин подол держаться?! Не пора ли и мне к делу привыкать?!
 – Не пора! – отрезал лесовик. – Молод еще, пока – не воин! А там зло обретается неизвестное, туда воин идти обязан.
 – Воин, он не на полатях познается, ему дело надобно настоящее! Иначе и не узнать, кто воин, а кто – так, место пустое!
 – Ты уйдешь, кто матушку оберегать станет? – не унимался Радовид.
 – Не то молвишь, не то. Разве одну ее бросаем? Разве лес наш не полон воителей: лесовиков, да русалок, да дерев ветвистых, да зверей добру верных?! Да и сама матушка покамест за себя постоять в силе! Да, родимая? – обернулся с надеждой в голосе Лесослав к хозяюшке.
 И она прекратила спор братний движением руки единым.
 – Пусть идет! Чую, времена настают, когда снова каждый воин землице славянской надобен будет! Для всех работы хватит, и славы, и горюшка...
 С тем и собрались в путь-дорожку, Радовид с трутом да дубинкой неразлучной, Лесослав с мечом коротким да луком со стрелами.

3.

 Шли быстро (почти что бежали), но осторожно. Куда только все красоты летние разом сгинули?! Теперь не зелень изумрудная вокруг высилась, а покров скрытный для засады внезапной; не ветерок шаловливый листочки шевелил, но руки чьи-то осторожные; не веселый птичий гомон звенел, а предупреждение о близости неведомого. Как ни спешили, а пару раз на ночлег все же останавливались: человек – не леший, ему отдых положен. И пока дремал Лесослав на покрове травяном мягком, Радовид таращил во тьму глаза безустальные, да ворчал себе под нос о медлительности их вынужденной; ворчал и колечко тряпицей заматывал, чтобы не светило вокруг светом синим.
 На третий день опушка показалась. Возле леса деревенька домов двадцать. И тишина. Зловещая, мертвая, каменная. Такая, что чудилось, будто воздух застыл на одном месте маревом жутким. Ступили вперед осторожно, и тут, откуда ни возьмись, женка простоволосая взметнулась и в грудь Радовидову деревянную со всего маху ударилась:
 – Стойте! Стойте, родимые! Не ходите дальше: погибель там!
 Еле успокоили. Радовид после слов долгих ласковых тряхнул ее что было мочи, прокричав чуть не в ухо: «Хватит!». Поутихла. Со вздохами да сквозь слезы глотаемые рассказала женка о происшедшем. Второго дня вечером поздним, после как солнышко за дубы да ели окрестные закатилось, объявились на деревне двое. Сперва неприметные. В один дом наведались, в другой, в третий. А когда опомнились селяне, поздно было: из полусотни жителей в живых только дюжина и осталась. Остальные в мертвяков оборотились. Топчутся, руки вперед выставив. У самих глаза стеклянные, бездумные. Слушаются приказов тех двоих: живых окружили, к дому старосты подталкивают. Тут, женка сказывала, повезло ей – о подол сарафана запнулась и в пыль придорожную; упыри-то и не заметили вовсе, остальных толкая. Замерла она, глядя, что дальше станет, и увидала. Тот, что повыше казался, в одежде тленом тронутой (но дорогой, золотом шитой однако), с кожей серой, чертами угрюмыми и в шапке странной, тот живым на плечи руки с пальцами скрюченными клал. На глазах живое мертвым оборачивалось. Другой – кости сплошные с обрывками тленными, за спиной хозяина почтительно горбился. Как закончили приказал первый мертвякам своим все дома обойти, печи-подполы облазить, чтобы не ушел никто, значит.
 – А ты как же? – с сомнением покачал головой Радовид – после мары он уже ни чьи слова на веру не брал.
 – Да просто. Подождала, пока несколько домишек прошли поганые, и в одном из них, в подполе притаилась. Посчитала, что второй раз на обойденном месте искать не станут. Так и вышло.
 – И чего ж дальше-то? – вмешался Лесослав.
 Бросила женка на юношу взгляд быстрый, да застряла вдруг на полуслове будто на бегу споткнулась.
 – Ну, чего молчишь? – смутившись от взора пристального, грубовато поторопил росич.
 Вздрогнула ответчица, потупилась, торопливо закончила:
 – Дальше-то пряталась. Сколь времени, не ведаю: темно в подполе.
 – А чего ж на свет белый вышла? – недоверчиво бросил Радовид, заминку в рассказе не упустивший.
 – Не вышла бы! Никогда бы не вышла. Только крысы проклятущие достали. Сперва одна, после несколько, а потом чуть не тьма. Еле выскочила. Вот сами глядите.
 Протянула женка руки вперед, а они точками красными попарно истыканы, покусаны все в местах многих.
 – Н-да, дела, – протянул сын Илленари. – Тебя как звать величать-то?
 – Весёлкой. За нрав веселый да шутки острые прозвали.
 – И годов тебе, Веселка, сколь ноне минуло?
 – Тридцать четвертый пошел. Почто вопрошаешь? Али в словах моих, родимые, сомнение у вас есть?
 – Нет, – Радовид со вздохом скользнул глазами по седым волосам девушки (и не девушки – старухи настоящей), – вот что страх с людьми делает! – Сомнений у нас нету.
 Помолчали каждый о своем мгновение-другое, после чего сгустил лесовик брови к переносью сурово, все возражения отрезая:
 – Я на разведку. Ты, Лесослав, с Веселкой здесь останешься. Ежели не вернусь, бегите, не останавливаясь, к озеру нашему и подмогу зовите: к Одинокой башне шлите гонцов.
 Не посмел юноша перечить, только меч обнажил про всякий случай, да зоркость взгляда удвоил. А женки-то взор снова, как бы исподволь, по нему прошелся. Раз, другой, третий.

* * *

 Тихо было в деревеньке, мрачно, хотя и солнце светило яркое, душно, смрадно. С каждым шагом все явственнее и явственнее треск непонятный до ушей долетал. Осторожно Радовид ступал, медленно. Нашел-таки откуда трещало – из-за забора дощатого. Подтянулся на руках, глянул вниз и обомлел... По всему огороду скотина деревенская мертвая валяется, а на тушах от жары раздутых тысячи крыс пиршествуют, хруст же да треск от косточек зубами их раскусываемых стоит. Не выдержал лесовик разора и надругательства подобного. Достал трут огненный. Объяло пламя все вокруг. Запищали, заверещали хвостатые, ринулись врассыпную кто куда, да все больше к околице. Радовид за ними. С полверсты пробежался. Видит яма в земле с краями осыпанными. В нее крысы стремятся. Подкрался осторожно, склонился медленно. Из тьмы, словно уголья красные, сотни глаз крысиных горят.
 – Тьфу, нечисть! – плюнул в сердцах лесовик да сопроводил плевок свой куском трута добрым. Полыхнуло из ямы. Отошел Радовид, к деревушке повернулся, а там пожар распаляется, одну за другой избы ест. Побрел к опушке, где Лесослав с Веселкой остались. Пока шел, обратил внимание, что колечко охранное на пальце безымянном тускнеть вдруг начало.
 Уходило, значит, зло под землею в края неведомые.
 – Вот и выяснили незнамо что, – попенял лесовик на несдержанность свою. – Отправлялись-то на разведку, а узнали всего ничего. Что теперь делать? Не втроем же за ними гнаться: с бабой простоволосой да юнцом неопытным! Придется к дому поворачивать, совет держать.