Пиаф и Алекс

     Обычно к рассказам не пишутся предисловия, но у меня другой случай: в снах
     нередко я вижу «кино» с интересным сюжетом, в котором принимаю участие я и
     кто-то другой, это либо известные, либо незнакомые мне люди. Но главное в
     этом «фильме» — эмоции, которые я испытываю там, во сне, и которые остаются
     яркими на протяжении целого дня. В одном из таких снов-«клипов» я увидела
     сюжет трогательной любви между молодым человеком, в образе которого был
     участник шоу «Один в один!» 6-го сезона Арсений Бородин, и женщиной в чёрном
     старшего возраста в образе Алисы Мон, исполнившей Эдит Пиаф в этом сезоне.
     Сюжет меня так потряс, что я сразу, удерживая исчезающие от сна ощущения,
     решила написать рассказ о любви, который закончила в один день и который
     привожу ниже.

   Гримерка. В зеркало смотреть не хочется. Волнение зашкаливает. И оно каким-то необъяснимо-непонятным образом сразу же отразится в посеребрённом стекле и ударит по сердцу. Собьёт настрой. А он такой хрупкий. И выход опять будет театрально-наигранным с движениями, в которых — тяжесть и деревянность от неуверенности. Это почувствуют зрители. Их ощущение передастся ему, и первая нота опять сорвётся. И потребуется колоссальное усилие, чтобы преодолеть этот срыв, и со второй — ударить по полной... Но удовольствия от исполнения уже не будет. Будет титаническое напряжение, которое на протяжении всего концерта придётся преодолевать. А хочется расслабиться, просто петь и получать от этого удовольствие.
   Вошёл менеджер. По его лицу было понятно, что аншлага, как обычно, нет. И всё поплыло.
   — Алекс...
   — Понял... иду...
   Поднялся. Машинально взял гитару. Вышел. Прошёл закулисье. Тишина. На первом шаге на сцену грянула музыка. Ребята дали мощный аккорд. Бесконечный проход до стойки с микрофоном. Удар по струнам. Редкие хлопки... из уважения к артисту. Первая нота — срыв, потом со скрипом пошло. Включился механизм автомата... Всё происходило рефлекторно...
   Ближе к перерыву заметил на первом ряду старушку в чёрном. Маленькая. Почти проглоченная театральным креслом. Но ярким, каким-то фантастическим пятном на чёрном фоне светился букет. Не сонные, почти мёртвые розы. Он их почему-то не любил. Не герберы — пошлые ромашки. Необъяснимая предвзятость к невинному цветку. И всё остальное — дикое однообразие театрального признания артиста, которое многие обожают и принимают с необъяснимым восторгом! Восхищением! Исступлением! Экзальтацией! Сексуальным экстазом! Это его личное мнение или восприятие — скорее всего, предубеждение. Но это его частный пунктик, с которым он даже не хотел бороться.
   Зритель его ещё не полюбил, и, вероятнее всего, потому что он попросту не раскручен как современные звёзды, в которых непомерно вкладывают, чтобы ещё больше получить. Он, возможно, пока не нужен ни одному продюсеру для пиара и чтобы самому на нём заработать. Он попросту никому не интересен.
И вот старушонка на первом ряду с непонятным цветком. Но ярким! Горящим! Необычным! Сказочным! Что это? Почему он про него ничего не знает? И почему он видит его в первый раз?.. При нынешних возможностях современной информации не знать о каком-то цветке — даже экзотическом — позор! А цветок был!.. И в руках такой же экстраординарной старушки!
   Что это за существо? Из какого мира? Времени? Эпохи? Что для неё рок? Или это ностальгия по ушедшей молодости? Что она здесь делает?..
   И вдруг, не отдавая себе отчета, он запел по-другому. Он и сам не понял этого, потому что действие и анализ не работают одновременно — одно обязательно поглотит другое.
   После номера старушка восхищённо зааплодировала, положив яркий букет на чернь своего платья. Букет жил своей жизнью на абстрактной картине в воображении певца.
Он поклонился. Ей. Персонально. Заворожила. Околдовала. Загипнотизировала. Заинтриговала. Но уход на перерыв на секунду всё же задержал. Ожидал подношение. Впервые с особым трепетом. Не как звёзды, с наглой надменностью выпрашивающие больше, чем достойны, а с неким детско-наивным возбуждением, которое возникает у ребёнка при виде новой игрушки. Но старушка не встала.
   Ему захотелось сбежать к ней. Вниз. Встать на колено. Поцеловать руку. И получить пленительную мечту. И он с трудом сдержал себя от этого безумного и, вероятно, неприличного поступка. Остановила мысль, мелькнувшая мгновенно в мозгу: «А если этот букет не ему?..» Бывают причуды зрителей, которые дарят цветы гитаристам, ударникам и клавишникам... Да кому угодно! Даже билетёршам! Он поклонился и пошёл за кулисы. На деревянных ногах. Теряя ориентацию в пространстве, будто его вестибулярный аппарат неожиданно отказал ему.
Он ждал её в гримерке. А вдруг!.. Но по истечении положенного на отдых времени ничего сверхординарного не произошло. Появился знакомый образ, который стандартно произнес: «Пора».
   Он не вышел, а выбежал на сцену! Старушка по-прежнему сидела в первом ряду с букетом в руках. Уф-ф!.. То ли обрадовался, то ли облегчённо выдохнул. То, что она есть, — уже хорошо. Она вдохновляет! Даёт энергию, которой ранее не было! Это импульс, который электризует неизвестной энергией и даёт запал на вулканическое извержение спящего потенциала.
   Он запел и почувствовал, что поёт иначе, чем раньше, что-то необъяснимое творилось у него в душе, и оттого даже звукоизвлечение было другим. Он каждую песню посвящал ей. Единственному... незаурядному зрителю в этом полупустом зале. В конце программы ему захотелось спеть «Единственная моя...» Но эта дерзкая выходка обошлась бы ему... Трудно представить, какими последствиями для него обернулось бы исполнение чужой песни: ударом по имиджу... по материальной составляющей... и даже по психофизическому состоянию...
   У него снова появилось желание сбежать вниз и поцеловать руку той единственной, которая дала ему фантастический запал на рядовом концерте. И этот благодарственный жест был куда безопаснее музыкального подарка зрителю, покорившему певца. Но и от данного действия он сдержался. Ждал, что она хоть каким-то знаком, намёком даст ему понять, что букет для него. Однако этого не случилось. Она сидела и страстно аплодировала. Впервые он слышал овации обезумевшего зала, хотя таковых на самом деле не было. Иллюзия возбуждённого воображения...
   Он снова низко поклонился и выпорхнул со сцены. Гримерка. Иллюминация призеркальных ламп. Он видит ослепительную, восторженную улыбку на счастливом лице зеркального отображения. Он переполнен ощущением сладостного, упоительного, благоговейного восторга. Но при всём невыразимо-сладостном блаженстве была нотка затаённо-волнующего ожидания. Оно длилось бесконечно... Вот робкий стук, и на пороге старушка с фантастическим букетом... Но... на пороге — знакомый образ: «Всё готово. Едем».
   Пустое фойе. И вдруг — работница дворца культуры с букетом. Долгожданный! Но как хотелось получить его от волшебного существа. Сказке конец. Он знал: мечты — чаще всего несбыточная субстанция.
   Впереди ещё два концерта. В разных точках. Потом краткий перерыв. Гастроли по городам и весям. А состояние — будто что-то необыкновенное началось... Или что-то, не начавшись, закончилось...
   Мама осторожно с чаем. Как обычно, без вопросов. В ожидании. А ему хотелось увидеть в этот момент ту зрительницу... то магическое существо из волшебной сказки... Она как некое непонятное чудо, которое мелькнуло и исчезло...
   — Букет был?
   — Был.
   — Где он?
   — В зале, как обычно.
   — Можешь принести его в мою комнату?
   Мама исчезла. Сомнение. Не может быть! Долгое ожидание. Проклятая теория относительности Эйнштейна! Когда ждёшь, время останавливается! Наконец! Мама с букетом в лучшей вазе. Достойно.
   — Поставь, пожалуйста!
   Удивление.
   — На твой стол?!
   Стол — неприкосновенный объект вдохновенного творчества.
   Взгляд умоляюще-разрешающий.
   Ваза осторожно опустилась в одно случайно пустое пространство среди нотных и поэтических листков. Растение необыкновенной формы, красоты и яркости поразило своим фантастическим обликом.
   — Ты знаешь, какой это цветок?
   — Стрелиция.
   Изумление.
   — Цветок родом из Южной Африки и относится к семейству банановых.
   — Вот как?
   — Все названия этого удивительного растения звучат одинаково экзотично: райская птица, цветок журавля, цветок-попугай, растение птичьей головы, королева цветов.
   Восхищение.
   — Цветок стрелиции обладает элегантностью парадной райской птицы с изящным хохолком. Тонкие, прямостоячие, оранжевые или белые прицветники с двумя-тремя голубыми лепестками напоминают гордый ирокез на серо-зеленом цветочном... как бы это помягче выразиться... лодочке. — Мама свернула ладонь лодочкой. Похоже. Чашелистик — зелёная лодочка. — Зелёные стебли похожи на хрупкие ноги журавля. Создаётся впечатление, что на растение приземлились ярко окрашенные птицы или бабочки с оранжевыми или белыми и фиолетовыми крыльями.
   — Ты знаешь этот цветок?
   — Только что прочла в интернете. Кто же таким удостоил?
   — Зрительница.
   — Красивая, как этот цветок?
   Смущение.
   — Твоего возраста.
   Оценочно.
   — Со вкусом.
   — Можно я побуду один?
   — Желаю чудотворного вдохновения и творческого успеха.
   Удалилась.
   Но не писалось. Сидел и смотрел, как зачарованный, на цветок и думал о дарительнице: «Кто она? Что это за явление такое? Знак? Или наваждение? Почему на душе сладостно-приятно, но нет ни одного звука? Должна звучать музыка! Прекрасная музыка! А внутри тишина. Благостная! Приятная! Но тишина. Для музыканта это глухота. Я должен услышать её ноту или ноту цветка... Они должны зазвучать!.. Заговорить музыкой!..»
   Тишина.
   Концерт. Ожидание. И понимание, что бомба в одну и ту же воронку дважды не падает. И... Ба! Старушка в первом ряду ближе к центру с таким же букетом! Увидев, не сдержал эмоций — подпрыгнул да так, как будто был на пружинах! И ребята откликнулись — грянула музыка! Такого энергетического взрыва ещё не было! Пел два отделения на высочайшем духоподъёме. И исполнение было светозарное, животворное, чудодейственное... пророческое. Он пел о любви так, как будто был влюблён в первый раз, и это новое неизведанное чувство не просто озаряло его изнутри, а бесконечно выбрасывало искры в небо, как вулкан. Каждую песню по умолчанию он посвящал одному зрителю в этом зале — старушке с букетом, единственным цветком которого была горящая особенным светом стрелиция.
   В конце выступления он спрыгнул со сцены, сдвинув гитару за спину, не дожидаясь решения старушки подарить букет в зале, стал на колено и дотронулся губами руки в чёрной перчатке. Что-то коснулось его волос, он не понял, потому что обе руки старушки были в его поле зрения. Когда он оторвался от маленьких, тонких, чёрных лодочек, она протянула ему букет, и он снова губами коснулся её рук. Не хотелось уходить, но он подпрыгнул, каким-то балетным разворотом отскочил, в подскоке взлетел на сцену, раскланялся и, удаляясь... бросил другу-гитаристу:
   — Приведи её ко мне в гримёрку.
   И вот она вошла. Маленькая! Он сидя — с неё ростом! Встал — и тогда вообще нонсенс — Гулливер и лилипутка! Присел... Потом развернул её и усадил в своё кресло. Пододвинул стул и сел рядом.
   — Кто вы?
   Она уже открыла рот, но он нежно прикрыл его своей рукой, еле касаясь её накрашенных губ.
   — Пиаф.
   Убирая его руку, удовлетворённо улыбнулась.
   — Мне нравится.
   Неожиданно.
   — Я могу пригласить вас в ресторан?
   — Спасибо.
   — «Спасибо — да» или «спасибо — нет»?
   — Я не люблю ночные рестораны: темно... лица не видно... музыка орёт... собеседника не слышно... тяжёлая еда на ночь... Люблю утренние рестораны: много солнечного света, звучит тихая, лёгкая музыка, кофе с фруктами... можно с мороженым.
   — Договорились. Тем более что концерты допоздна. Где и когда?
Без смущения и раздумий назвала место и время встречи, будто всегда была к этому готова.
   Утренний, почти полуденный час ресторана, и двое за столиком. Большая тарелка с нарезанными фруктами, маленькие чашечки с кофе и изящный кофейник.
   — Я Пиаф, — без смущения произнесла старушка, но теперь он видел, что визави не так стара, как казалась вначале, видимо, его воображение рисовало волшебницу в летах. — А ты?
   — Алекс. Меня все так зовут.
   — Прекрасно!
   — Могу спросить: как вы попали на мой концерт? Намеренно или случайно?
   — Давай перейдём на «ты» — так проще.
   — Согласен.
   — Соседка, твоя фанатка...
   Искренне удивился.
   — Даже такие есть...
   — Представь. Предложила мне свой билет на некую звезду «Алекс», только предупредила, что он рокер, и попросила взять букет цветов.
   — И вы...
   Укоризненный взгляд.
   — И ты... Пиаф... пошла?..
   — Как видел. И с букетом, как обещала.
   — Почему такой экзотический цветок?
   — Я — сама экзотика!
   Улыбнулся.
   Пиаф была в ярком платье со стрелициями. Экстравагантно!
   — Кофе стынет.
   — Но я люблю фрукты в шоколаде... Горячем...
   Алекс заказал горячий шоколад.
   — Я не могу говорить о музыке, потому что «глухая»... У меня напрочь отсутствует музыкальный слух. Но мы можем говорить о чём-нибудь другом.
Он не возражал. Неизвестное всегда интересно до тех пор, пока не становится избитым в неоднократных повторениях, затёртым, как заезженная пластинка. Но пока всё было впервые и увлекательно.
   Пиаф эротично ела кусочки фруктов, обмакивая их в шоколад и запивая кофе. Но не это в ней привлекало: она вдохновенно говорила. А всё, о чём она вещала, поражало Алекса как ребёнка, который только открывает мир.
   В эту самую первую встречу у него появлялись вопросы, но он не успевал их задавать, а потом они даже перестали возникать.
   — Я, кажется, наелась, — непринуждённо сказала Пиаф, вытерла губы салфеткой и встала.
   — Секунду, я расплачусь, и мы пойдём.
   Они гуляли целый день, и только к вечеру Алекс вспомнил, что прогулял репетицию.
   — Прошу прощения, Пиаф, — умоляюще произнёс он. — У меня скоро концерт. Я отправлю тебя на такси, надеюсь, ты не обидишься, — суетливо и запальчиво извиняющимся тоном произносил он.
   — Я хочу с тобой на концерт...
   И это было начало отношений между двумя людьми: один из которых был вдвое моложе другого или один другого вдвое старше... Какая разница! Это явление не подпадало ни под одно официальное определение человеческих связей, не поддавалось ни одной существующей характеристике данных отношений.
   Пиаф не только посещала концерты Алекса, но была постоянно рядом с ним, всегда и везде — и даже в одном номере в гостинице. Он не мог жить без её неумолкающих речей, её рассказов, которые длились бесконечно и затрагивали такое обилие и разнообразие тем, что казалось, она воплощает ходячую энциклопедию. Но никогда, ни разу она не перешла на личную тему. Это была красная линия, через которую перешагивать было нельзя! И он ничего о ней не знал, да и не хотел ничего знать.
Пиаф рассказывала о Париже, Турине, Египте... О музеях России и за рубежом... Она сравнивала Петергоф и Версаль, соборы Европы и Золотого кольца России, а храмы и пирамиды Египта были живущей Атлантидой...
   Он увидел с ней рассветы и закаты... И был удивлён!.. Поражён!.. Эти явления — разные и не похожи один на другой!.. Что недоступно в каменных джунглях, когда солнце встаёт над крышами домов и садится за крышами этих же домов! Он увидел ночное небо в звёздах! И невероятно: в созвездиях! Созвездие Орион она переименовала в «Алекс», а сопровождающую его звезду Сириус, которую египтяне именовали Исис, первостепенной богиней Египта, назвала Пиаф.
   «Эта ярчайшая звезда на небе, превосходящая по своей значимости все небесные светила, следует за Орионом, как верный пёс. Так и я буду сопровождать тебя всегда и везде, чтобы ты стал самым большим и ярким созвездием на музыкальном небосклоне!» — предрекала она.
   Она говорила о художниках и поэтах, о достопримечательностях и научных открытиях, о тенденциях в моде, парфюме, ювелирке... здоровом образе жизни... Обо всём! И главное: кратко, емко и увлекательно!
   И во всём, о чём бы она ни говорила, звучала музыка! Это была лучшая мировая симфония, которую, кроме него, к сожалению, никто не слышал.
   В его творческой группе сначала подтрунивали над его «дружбой со старушкой», подшучивали, но со временем поняли, что с Пиаф не только творческий потенциал участников музыкального коллектива значительно вырос, но и синусоида финансовой составляющей неуклонно ползла вверх. Стали боготворить!
   Музыкальный бомонд не принял Пиаф, будто своим звериным чутьём ощутил соперника. Но игнор пустышек абсолютно не задевал её, она чувствовала себя независимой единицей и без тех нулей, которые придали бы ей мнимый вес в обществе. Она ничего не делала там, где её интеллект был, как считали, усугубляющим придатком. Она молчала, но весь её вид — карлика превращал в гиганта, и это злило надменную публику элитных клубов. «Изгнать» её было невозможно, потому что ни у кого не хватало ума, как это сделать, не навредив себе.
   Конфликт произошёл и с мамой: она не могла принять выбор сына, не могла понять, что повлияло на его сумасбродство. Она обращалась к гадалкам и магам, но даже те были бессильны.
   — Алекс, что ты в ней нашёл? Она тебе в бабушки годится. Вы — ни внешне, ни внутренне...
   — Для Анатолия Зверева не имело значения, что муза старше его на тридцать девять лет! На целую жизнь! Как писали об их отношениях, «Ксения Михайловна принимала и нежно выхаживала дебошира. Её неотразимое обаяние не поддавалось времени, она зажгла в сердце Зверева самую безумную любовь. А Анатолий рисовал её снова и снова, и на рисунках, эскизах, полотнах старая женщина представлялась юной, нежной, прекрасной — такой, как была много лет назад. Такой, какой видели её любящие глаза. Восставали из небытия тени прошлого, оживал Серебряный век!..»
   — Сравнил бараньи... и Северное сияние...
   — Я не могу выразить своё состояние словами. Это нечто, не поддающееся объяснению.
   — Она попросту стара...
   — В ней душа ангела, причём очень умного...
   — Она ноту «до» от «ля» не может отличить...
   — Зато она о вселенной говорит таким поэтическим языком, что влюбляешься в эту сложнейшую науку... Для неё всё — вселенная! И музыка тоже! Она может разложить песню на атомы, а потом сложить в космос... в ту гармонию, которую мы не понимаем!.. Потому что не можем объяснить!.. Банальная вещь в её интерпретации превращается в новый шедевр!.. Её исполняешь по-другому!.. И каждый раз вкладываешь в неё новый смысл... Песня меняется, как сама вселенная... Видеть мир в состоянии изменчивости и иметь дар передать это преображение... на это видение Бога должно быть... Пиаф — то, чего в мире не бывает... Я без неё умру...
Безнадежно вздыхала.
   — Это психиатрия. От этого лечить надо...
   Зато Алек будто расцвел. Как могучее дерево, он поражал всех своим совершенством. Он не жил, а будто витал в облаках, не касаясь земли и мирского. Он парил на крыльях любви, которой нет названия. Он был счастлив.
   Но... как чаще всего случается, счастье длится недолго. Пиаф умерла самым обычным образом: заснула и не проснулась. Он сначала не понимал, что случилось, и находился в прострации, потом стал метаться, как зверь. Потом взял её бездыханное тело на руки, посадил на колени, прижал к себе в железной хватке и застыл. Подруги мамы пугали “жизненными” случаями: «Иван Поддубный, наш атлет, любил циркачку, гимнастку, когда она сорвалась с трапеции и разбилась, он взял её на руку — вот так... как Алёшка... — и её не могли забрать...», «Был случай, девушка взяла икону Святителя Николая Чудотворца и стала танцевать... во время танца с иконой “окаменела”. Никто ничего не мог сделать. В психдиспансер отправили». Мама плакала. Но с помощью врачей удалось высвободить из мертвой хватки застывшее тело. Смогли “оживить” и Алекса.
   Он пришёл в себя и сделал для неё богатые, но тихие похороны. На прощании только он... и она. Он одел её как невесту в самый дорогой наряд. А гроб заказал в виде ладьи, чтобы та, как египетская богиня Исис, плыла по небу за своим Орионом. На кладбище только он... и работники в чёрном, которые выполнили все его просьбы. На могиле — камень с прекрасным портретом и стрелиции. Но всегда поодаль были его друзья, мама и карета “скорой помощи” на всякий случай.
   После похорон он ушёл в запой, потому что не видел смысла жизни без неё. И тогда всем стало жаль его: лучше бы она жила, чем гибнет такой музыкант, певец и человек.
   Его каким-то образом женили. Протрезвляясь, он смотрел на красивейшую живую куклу, блуждающую по его квартире, и не понимал, что происходит. А после любовных излияний плевался и говорил: «Какая пошлость!»
   Его прилично одели и подвели к родильному отделению, постоянно убеждая-напоминая, что у него родилась дочь и жену с ребёнком надо встретить из роддома. Двое подпирали его под руки, потому что ноги его не держали. Он всё время сползал наземь.
   И вот в дверях появилась красивая кукла в полном макияже, как на пошлом театральном действе. Женщина в белом протянула ему сверток.
   — Ваша дочь... Взгляните...
   И откинула уголок розового пакета.
   Он напрягся и взглянул... И словно вулкан взорвался рядом, жаром обдало с головы до ног: на него смотрели крохотные глаза Пиаф. Он вздрогнул, словно электрический ток прошёл сквозь тело.
   — Пиаф, — произнёс он.
   Словно некая сила вошла в почти мёртвый объект, он натянулся, как струна, и протянул руки. Все напряглись: можно ли давать такому... ребенка? Упустит! Все руки протянулись, чтобы подхватить... в случае чего... но он стальными ладонями взял маленький свёрток. Всю дорогу в такси он смотрел только в эти глаза. Они оживили его, возвратили к жизни. Он снова обратился к музыке, и первой песней, рвущей душу на части, была композиция «Не уходи»:
   Ты-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы   не-е  ухо-о-ди-и-и-и-и-и-и-и-и-и...
   Ты-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы   меня-я-я  веди-и-и-и-и-и-и-и-и-и
   Просторами вселенской любви-и-и-и-и-и-и-и-и

   Никакой логики... Но песня рвала душу на части.
   Это был хит, который слушали и пели миллионы, это был гимн чистой вселенской любви...
   Он настаивал — у дочери будет только имя Пиаф! Уговорили на Эдит. Он целовал только руки Пиаф, а у дочери целовал всё: ручки, ножки, щёчки, глазки... А она заливалась соловьиным смехом!.. И хотелось целовать ещё больше. Он надевал на ножки крохотные босоножки и видел Пиаф, которую, по возможности, всегда обувал и удивлялся крохотной детской обуви взрослой женщины. Она бегала в носочках по ковру, а он видел ножки Пиаф в носочках... потому что она мёрзла. А когда дочь закатывала глаза к небу, он узнавал белки глаз Пиаф, они были такими же, как у того необыкновенного, неземного существа, бело-прозрачными... И он смотрел на небо и ждал время, когда появится созвездие Орион со своей прекрасной звездой Сириус...
   Сначала он пел ей, а потом пел с ней. У неё был абсолютный музыкальный слух, но главное, был взгляд Пиаф. Не всегда... Не постоянно... а какими-то мгновениями, которые замечал только он один, а потому ловил каждое движение глаз дочери, чтобы увидеть Пиаф-вселенную, в которой она растворилась и в которую воплотилась. Благодаря ей он стал звездой, яркость которой превзойти невозможно!

   Мы привыкли жить стандартно, по писанным кем-то правилам и законам... Но чтобы увидеть жизнь в её в божественном очаровании, надо заглянуть в глаза самой вселенной. Открыть наше сокрытое зрение может только любовь... Только любовь сделает людей счастливыми и богатыми! Пусть живёт она вечно и не будет попрана никем и ничем!

13.04.2025