Дуняша

- Подобно телу, душа также стареет, изнашивается с прожитыми годами. Забывает о своих приобретённых рефлексах, а на одних инстинктах с нею далеко не уедешь. Душа с годами теряет гибкость, яркость ощущений. Желания, манящие вкусом новизны, остаются недосягаемыми теперь, теряют свой волшебный флёр жизнедоступности уже навсегда. И если душевная молодость предполагает со временем хоть какую-то сатисфакцию в будущем, то потеря накала эмоций в старости намного опасней. Старость не готова в отпущенное судьбой время восстанавливать чувственный жар посредством каких-то дополнительных затрат. Ни душевных, ни материальных. И те, и другие уже на исходе к семидесяти годам. Тратить накопленное десятилетиями на остатки душевного комфорта за какой-то час нестерпимо жалко. Да и лень. Лучше отвернуться. Проще закрыть глаза на что-то и сделать вид, что оно вас не коснётся. Пронесёт мимо. И слава Богу…

Проговаривая это вслух, Иван Силантьевич обошёл в который раз вокруг биллиардного стола, выбрал, наконец, среди шаров подходящий ему биток и послал свояка в дальнюю лузу.

- Хороший удар, - скромно отозвался на его удачу Пётр Константинович, вытряхивая костяной кругляш из шелковой сети и ставя его на полку для шаров. – Однако, партия!.. Позвольте расплатиться за удовольствие?

Он достал из бокового кармана архалука пачку ассигнаций и отсчитал, выложив на сукно по четвертной, сто екатерининских рублей.

Иван Силантьевич присвистнул, прибрал деньги со стола в карман и тут же кликнул прислугу:

- Дунька! Дульсинея Сократовна! Где тебя носит?!

Не успело минуть и десяти секунд, как в биллиардную вбежала и замерла на пороге босая запыхавшаяся девушка в коротком сарафане, пряча руки под белый фартук и опустив глаза. Её чистое лицо цвело молодостью и тем румянцем, который придавал особенную аппетитность веснушчатым щекам с прозрачным пушком. Солнце из высоких окон напротив, казалось, отрывало светящуюся фигурку от пола при каждом вздохе Дуни. А у Петра Константиновича при взгляде на это лёгкое создание защекотало в носу, будто он поймал, как в детстве, глазами острый солнечный лучик или пух от подушки.

- Чего изволите, барин? – спросила, едва переведя дыхание, девушка и улыбнулась.

Пётр Константинович, не удержавшись, громко чихнул, забрызгал сорочку и потянулся в карман за носовым платком.

Иван Силантьевич, собравшийся было что-то приказать Дуняше, был перебит его чохом и вместо того, чтобы отдать распоряжение, бросил дежурное «будьте здоровы» и открыл было рот, пытаясь во второй раз произнести свой приказ, как Пётр Константинович чихнул ещё громче, потряс головой и завершил серию третьим громоподобным сотрясением воздуха, от которого у Дуни дрогнули тонкие ножки.

Иван Силантьевич дождался, когда эхо от чихания затихнет и Пётр Константинович оботрет лицо, сорочку и брызги на зелёном сукне стола, тогда он молча, взглядом испросил у него разрешения завершить начатое им действие и обратился к девушке:

- Поставь-ка, душенька, самовар! А пока принеси нам с Петром Константиновичем графинчик с ледника и захвати там груздочков солёных. И на кухне скажи, чтобы говядинки отварной подали непременно с хреном. Ну, и чего там у них ещё? Холодца, что ли, и квасу... Ступай-ка, Дуся, хлопочи, поторапливайся!

Девчонка, прокрутившись на голых пятках, немедленно исчезла за дверью.

Установив оба кия на инкрустированную стойку, Иван Силантьевич потянулся, подняв руки, и подозвал жестом Петра Константиновича к открытому окну подышать свежим воздухом.

Усадьба располагалась на плоском холме. Дом стоял на самой его макушке. Из широко открытого окна далеко виделось.

Перед парадным подъездом с шестью дорическими колоннами был устроен каретный круг, располагавшийся по кромке высохшего на безводье фонтана эллиптической формы, больше похожего на большой и запущенный детский бассейн с выложенной внутри него мозаичной буквой «Н» (по имени бывшей хозяйки усадьбы). Далее, следом от круга, радиально расходились в разных направлениях струны дорожек, уводящих из Верхнего в Нижний сад.     Оттуда, за живой стеной из туй и можжевельника, начинались правильные ряды яблонь и груш, увешанные наливающимися плодами. Деревья спускались лучами под выверенным углом к Главной липовой аллее, окаймляющей самую широкую тропу, усыпанную розовой гранитной пылью, и смыкались где-то в полуверсте у самой низины своими уходящими кронами в плотную тёмно-зелёную массу.   За садом, в широкой лощине блестела под полуденным солнцем река, что огибала усадьбу с трёх сторон. А за рекой, за деревянным мостом, на другом, низком берегу, делились просёлочными дорогами на равно нарезанные, как куски пирога, поля: бело-розовые гречишные, светло-жёлтые овсяные, и салатовые, чуть тронутые позолотой, ячменные и ржаные.

Иван Силантьевич был одет по-домашнему в короткую, на голое тело, поддёвку, подвязанную по низу большого живота шёлковым шнурком. Он закурил длинный чубук и выпустил дым в окно. Облако, задержавшись на воле всего на мгновение, вновь потянулось внутрь комнат.

- Жарко! – отмахнувшись от дыма, распахнул свой архалук и тяжело вздохнул, потерев рукой потную шею, Пётр Константинович. – Душно…

- Это вас от Дуньки в жар бросило!.. – усмехнулся Иван Силантьевич и похлопал товарища по широкой талии. – Значит, оживаете помаленьку… Вот водочки ещё выпьем, надо полагать, и совсем оживёте, почтенный.

Дуняша не замедлила появиться на пороге с подносом. Дунула, оттопырив розовую губку, на завиток волос, упавшей ей на лоб, и объявила:

- Барыня уехали и сказали повару, чтобы говядину только к обеду подавали! А остальное – вот. Кушайте на здоровье!

И с поклоном водрузила графин и закуски на биллиардный стол.

Иван Силантьевич хотел было разгневаться, глядя как под запотевшим серебряным подносом намокает дорогое сукно, но Пётр Константинович вовремя его остановил, ухватив за рукав поддёвки, и обратился к девушке:

- Иди, Дуняша, иди! Спасибо. Мы тебя кликнем, если понадобишься.

А, направляя к двери, шлёпнул её для куража по невидимым мягким ядрышкам чуть ниже талии…

После четвёртой рюмки ровное дыхание к старым друзьям понемногу начало возвращаться. Поддержанное ледяной водкой пламя внутри них стремилось выровнять их тела с температурой окружающего августовского полдня. Пот обильно скатывался по лицам, тёк по круглым спинам, ручейками перетекал по складкам животов под пояса кальсон.

В поисках прохлады они переместились с подносом под биллиардный стол и, подраздевшись, в одних подштанниках расположились полулёжа на паркетном полу. Лежать было неудобно. Однако лучшего места в биллиардной было не найти.

- Как вы думаете, Иван Силантьевич, жар в геенне огненной сравним с теперешним летом? – пытался пошутить подвыпивший Пётр Константинович.

- Не юродствуйте, дорогой! Окститесь! – вяло отвечал ему нетрезвый собеседник. – Сейчас самовар приготовят, и я дам вашему телу нормальный роздых.

- В леднике, что ли?

- Ну, зачем вы так?.. На реку поедем… А сейчас выпить не хотите ли?.. Вот, и правильно… И студнем её туда, родную, студнем, да с хренком!

Через час, как только настенные часы отбили двенадцать, Дуня доложила, что самовар готов и помогла барину и гостю выбраться из-под биллиарда.

Упершись руками в пол, Иван Силантьевич подтянул согнутые ноги к животу и с четверенек почти разогнулся в подобие полумесяца. Дуня, подставив хрупкое плечо, хихикнула и поддержала его в этом положении, пока барин не ухватился за край биллиардного стола.

С Петром Константиновичем она проделала ту же процедуру, да так ловко, что ему показалось, что девушка оказывает такую помощь гостям не в первый раз.

- Самовар уже в купальне? – манерно спросил Иван Силантьевич, приподняв подбородок и стараясь проговаривать слова членораздельно.

- Как приказывали, барин, - отчеканила Дуняша, пытаясь подавить смех. – Сидорку звать с коляской?

- Зови! – громко скомандовал барин и отвернулся.

Дуня, оставив мужчин у биллиарда в вертикальном положении лицами к окну, упорхнула на двор с криками: «Сидор! Где ты спишь, охальник? Двуколку барину готовь! Господа в купальню желают ехать!»

- Поднимите, будьте так любезны, ногу… Дозвольте одеться? – выпрашивал Пётр Константинович, дёргая из-под Ивана Силантьевича рукав архалука.

- Ах, оставьте! – морщился, покачиваясь, хозяин. – Кто на вас там смотреть изволит? Разве что лягушки… Простыни и кальсон будет достаточно, да и те в воде снимете, я вам наперёд говорю, почтеннейший… Давайте лучше по маленькой, на дорожку!

И они выпили ещё по одной…

Здоровущий увалень в косоворотке с невычесанными следами соломы в чёрных кудрях встретил полуголых Ивана Силантьевича и Петра Константиновича у крыльца и, низко поклонившись им в ноги, вдруг подхватил своего грузного барина на руки. До двуколки было не больше десяти его широченных шагов. Переступив через оглобли, Сидор приподнял Ивана Силантьевича на вытянутых руках и аккуратно опустил на кожаное сиденье.

- Уютно ли вам, ваше высокородие?

- Годится, Сидор! Давай Петра Константиновича сюда неси!

- Слушаюсь, вашество!

Сидор перенёс гостя, усадил в двуколку и побежал в сарай при конюшне.

- Корвета будешь запрягать или Зимку? – спросил Пётр Константинович, надеясь на свою прозорливость и знание кличек лучших лошадей из хозяйских конюшен.

- Зачем? Нам лошади ни к чему! – хохотнул Иван Силантьевич. – Тут под горку Сидор и так довезёт. Коляска у меня лёгкая, аглицкая, на каучуковом ходу. Сама едет, только толкни.

Вернулся Сидор с хомутом на шее, поднял оглобли, вставил их в гужевые петли и, тряхнув кудрями, задорно спросил:

- С ветерком, Иван Силантьевич?

- Не надо! Укачаешь, как в прошлый раз! Давай, милок, не спеша. С чувством, с достоинством! Ну-ка, иноходью! Па-а-шё-ол!

И рессорная коляска покатилась по розовой тропинке мягко, будто лодка по воде, без пыли и треска, слышно было только ровное дыхание Сидорки да шорох шин по заботливо увлажнённому из садовых леек гранитному песку.
 
Пётр Константинович не дремал. Липовая аллея награждала его лицо аляпистой тенью из-под высоких ветвей, солнечные зайцы плясали по дороге и стволам деревьев, бросаясь навстречу движению коляски и стараясь скрыться за спинами седоков, чтобы не попасть под колёса. Между рядами лип просвечивалось фруктовое изобилие сада. Ни птица, ни пожухлый лист не срывались с высоких дерев, они будто растворились и замерли в густом солнечном месиве из недвижного жара. Потеряв надежду на спасение, клок паутины с большим мёртвым пауком прилип к одной из оглобель и болтался теперь в такт бегу Сидорки, олицетворяя собой жизненные возможности перегретого светилом пространства.

Пётр Константинович хотел поделиться с соседом восторгом осенившей его мысли о том, что он почувствовал себя куском рафинада, который медленно растворяют в стакане с горячим чаем, и что он хотел бы вот так когда-нибудь уйти из этой жизни, безболезненно, вяло, бездумно, растворившись до молекул, которые чуть подсластят оставшейся после него кисловатый эфир.

Но Иван Силантьевич уснул, уронив голову на волосатую грудь. Его седые брови козырьком опускались на половину глазниц. Мясистый нос упирался в усы, закрывающие верхнюю губу, а нижняя его губа, влажная, оттопыренная, свисала чуть не до подбородка. Тот, в свою очередь, опирался на второй подбородок, второй – на третий, а последний уже и был тем основанием на груди, на котором его голова и держалась. Сразу за ушами у Ивана Силантьевича начинались покатые плечи, незаметно переходившие в руки. А затылок перетекал в спину. Так что о существовании шеи приходилось лишь догадываться, но незачем было задумываться об этом: вся фигура Ивана Силантьевича была сотворена природой для получения от неё царских даров, коими она с ним и делилась, надо сказать, самозабвенно.

 Будить его Пётр Константинович не стал и вновь погрузился из сладких мыслей в невинное, девственное созерцание колышущихся от трусцы Сидоркиных кудрей…

Когда коляска остановилась у песчаной косы, далеко уходящей в речной фарватер, взору Петра Константиновича предстала знаменитая купальня Ивана Силантьевича.

Устройство её было необыкновенным.

Шестиугольная деревянная беседка в полторы сажени шириной, с двухаршинным круглым столом в центре и лавками по краю, была подвижной конструкцией творческого ума самого Ивана Силантьевича. Сооружение выдвигалось с берега в воду с помощью блоков и деревянных воротов с пеньковыми верёвками по гладким осиновым доскам, спускающимся прямо в реку с песчаной косы, и могло устанавливаться на любой глубине реки по желанию хозяина. Обычно воды было по его мохнатую грудь, если он присаживался на лавку перед столом, а сам стол был Ивану Силантьевичу по плечи. Так было удобнее разливать чай из самовара, стоящего на столешнице, и употреблять сухими угощения и закуски, самому находясь внутри текущей реки.

 Иван Силантьевич любил ронять чашку в воду, подныривать под стол с головой, озорничая перед гостями, и хватать барышень за ноги.

Мог пукнуть в воде и поджечь появившийся на поверхности пузырёк спичкой.

Однажды запустил внутрь ограждения беседки полупудового карпа и заставил его метаться между ног гостей со скоростью испуганного поросёнка.

А мог, если становилось совсем скучно, и просто прыгнуть с перил в вольную реку, чтобы уйти в заплыв на тот берег, где плескались голышом сенные девки, специально выгнанные из своих чуланов к реке для создания буколической картины на барское чаепитие…

Сверху на шести жердях по углам купальни натягивался полотняный тент от солнца, шесть боковых пролётов затягивались нитяной кисеёй, сквозь которую свободно гулял речной ветерок. А под мышками торопилась к Волге хрустальная речная вода…  Рай, да и только!

Могучий Сидор и красавица Дуняша перегрузили господ с одноколки на скамьи перед накрытым столом в беседке. Дуня полила сплавные доски водою из реки для лёгкости передвижения, и Сидорка стал раскручивать скрипучий ворот. Купальня, чуть качнувшись, начала сползать в воду по едва заметному уклону берега.

- Полегче, полегче!.. – командовал Иван Силантьевич, когда беседка черпнула воды и ноги купальщиков погрузились в прохладные струи. – Не урони, смотри, гостя дорогого! Не то я тебе… Ухх!

Когда купальня встала на положенное ей место в девяти саженях от сухого края косы, и когда, выпив чаю с коньяком, Иван Силантьевич окончательно очнулся от сна, Пётр Константинович спросил у него:

- А давно ли у тебя Сидор в услужении? Каков молодец!

- Силен парень, нечего сказать!.. А история его грустна, любезный… - ответил Иван Силантьевич и принялся за рассказ о Сидоре.


«Жил он неподалёку от наших Чуриков, в Берёзовке, верстах в десяти от Рогового, того, что через Кердь-реку от Киркино.

Так вот. Года три назад возвращался Сидор с сенокоса к вечеру и увидел в копне красивую бабу. Спит себе, искусительница, подол задран, вокруг никого нет. Солдатка, одним словом.

Сидор и соблазнился. Дело молодое. Помял её немного. Да, она, видно, и сама не против была.

Никто бы и знать не знал. Но Сидор-то парень набожный. Ходил, мучился грехом своим, иссох совсем, пока родители не посоветовали к батюшке в приход заглянуть да исповедаться.

Исповедался. А батюшка ему епитимью на месяц наложил: постись, молись, бейся лбом об пол, пока охоту на девок не отобьёшь. Сидор-то и бился.

Через месяц приходит к батюшке, честно говорит: не помогло! Если бы сейчас попалась такая, не утерпел бы…

А поп ему: ещё молись, греховодник! Отцу грозился рассказать, мужу солдатки, как тот на побывку придёт…

За этим долболобством у него и ещё месяц прошёл, и другой. Всё чело в сливу разбил, а как хотелось ему, так и хочется.

Видит Сидор, не выжить ему в этой деревне, он и сбежал в наши края.

А у нас-то обычаи ещё строже! Но не утерпел, согрешил и тут с одной. Что же делать?

 Он тогда вновь по совести своей поступил, в наш приход сам явился и покаялся батюшке Аполлинарию: грешен, говорит, шёл лесом, а тут девка грибы собирает, нет никого вокруг, ну, я и…

- А какая она из себя? – батюшка спрашивает. – Рыжая? Вот здесь, на груди, бородавка есть?

- Есть, - Сидор отвечает.

- А пупочек у неё ягодкой? А на жопе справа родинка?

- Точно. Она самая. И, когда заходится, богоматерь громко поминает… В бога-душу-мать орёт!

- Да это Машка с Киркино! Её уж кто только не пробовал! – рассмеялся отец Аполлинарий. – Нечего тебе каяться! Плюнь через плечо да иди восвояси.

- Как же так?! – удивился Сидор. – А вот в нашем приходе я за такой грех три месяца поклоны клал, весь лоб разбил.

- А ты, вьюноша, откуда будешь?

- С Берёзовки.

- А батюшкой у вас не отец ли Епифан служит?

- Он самый и есть, - отвечал Сидор.

Тогда Аполлинарий развернул его за плечи и сказал на ухо:

- Да что ваш Епифан в еbле-то понимает?

И ко мне его прислал».

Иван Силантьевич сам не рассмеялся своей шутке, подождал, когда Пётр Константинович оторвёт взгляд от противоположного берега с купающимися девицами. Но гость, похоже, из-за них пропустил анекдот мимо ушей, и растерянно обернулся, скривившись так, будто его застали за чем-то неприличным.

- …Значит, тебе отец Аполлинарий Сидорку посоветовал?

 Расстроенный барин сплюнул в воду и громко крикнул:

- Дунька! Эй, Дульсинея! Плыви сюда, баловница! Да углей захвати! Чай простыл!

Потом они долго наблюдали, как с подоткнутым за поясок подолом сарафана по колено в воде к ним бредёт смеющаяся девушка с глиняным кувшином в одной руке и тонкими берёзовыми щепочками в другой. Как она, забравшись с голыми ногами на стол в беседке, засыпает красные уголья в самовар, и хохочет, обжигаясь. Как они ловят её, падающую со скользкого стола в воду, и усаживают рядом с собой в реку. А она, замерев, вдруг округляет глаза и начинает дрожать.

- Что такое, Дуняша? Холодно? – спрашивают они по очереди.

- Да нет… Там под водой пескарики между пальцами щиплются. Щикотно…

***

 К вечеру, в сумерках уже, за Петром Константиновичем прилетел вертолёт. Его вызывали на срочное совещание в Думу.

Геликоптер тарахтел под окнами, сев прямо в сухой бассейн перед парадным крыльцом, и мешал приватному разговору в биллиардной.

- Ну, что? – спрашивал у гостя перед расставанием Иван Силантьевич. – Дуняшу-то сейчас заберёшь или попозже?

Пётр Константинович поморщился.

- Дорого просишь, уважаемый…

- Э-э, не мелочись! Кому, как не вам, с такими жить! Она ведь даже читать не умеет, только поёт. Ты же слышал? Сама чистота… Ни телефона, ни интернета, ни шмоток, ни косметики… Ничего не знает! Круглая сирота!.. И дорого прошу?! Обижаешь, почтенный… Ну, хоть задаток оставь! На хозяйство… Инфляция, санкции, сам понимаешь…

Пётр Константинович нахмурился.

- Всё равно дорого… И этот ещё, Сидор твой, ты повнимательней за ним следи…

Иван Силантьевич чуть не задохнулся от возмущения:

- При чём здесь Сидор?! Ты если передумал, так и скажи! У меня в Мирном, между прочим, заказчики есть, в Тюмени, из Салехарда запрос был… Что вы там о себе в Москве своей возомнили? Одни патриоты на всю Россию, что ли?!

- Ну, ладно, ладно… - вдруг смягчился Пётр Константинович. – Давай так…

И написал какую-то дробь мелом на сукне биллиардного стола.

Иван Силантьевич вгляделся в написанное, подняв брови, и вдруг стёр две цифры в знаменателе, добавив три других в числитель.

Пётр Константинович вздохнул и кивнул в знак согласия…

***

Старая барыня вернулась к ночи.

Сидор подал ей руку при выходе из кареты и осветил путь к ступенькам крыльца керосиновой лампой.

- Что там Иван Силантьевич? – спросила она у него. – Опять пьяны, поди? В биллиардной спят?

Слуга молча открыл перед ней дверь и пропустил барыню вперёд.

Пройдя в дом, она присела на скамеечку, чтобы Сидору было удобнее расшнуровать на её ногах летние боты, и устало вздохнула.

- Ох, и жара!.. Вроде и гремело что-то в небе недавно, а дождя-то так и не дал Бог… У вас тут не слышно было? Что молчишь?

- Ничего не было, барыня. Ни дождинки…

- А вы куда глядели?.. Сад надо поливать, а вы дорогу всё поливаете для барина… Я вам что наказывала? Забыли?.. И керосином на крыльце пахнет! Отчего?

- Я, барыня, лампу в сарае заправлял, разлил немного.

- Дурак! Руки, что крюки! Дуньку бы попросил, она половчее… Где она?

Сидор развязал шнуровку и стащил с барыни обувь. Надел ей войлочные шлёпанцы на ноги и, не поднимая головы, промолвил:

- Потонула, верно, Дуняша… Голова у неё разболелась от жары. Пошла с девками на реку прохладится, заплыла далеко и потонула…

- Да что ты? – всплеснула руками барыня. – Вот беда-то!.. Что ж? Выловили её?

- Куда там! – ещё раз непритворно вздохнул Сидор. – Течением, видно далеко унесло… Сейчас тёмно уже, не найти. Завтра с утра с баграми да кошками всей деревней пойдём по дну порыскаем.

Барыня перекрестилась и тут же покачала головой.

- Непутёвая была девка, никчёмная. Всё в игрушки играла. Вот и доигралась!.. Туда ей и дорога!.. А ты нечто плачешь, Сидор?.. Ну-ну, перестань, дурак! Позови лучше Стешку, пусть на веранде мне постелет, в доме дышать нечем! И кисею пусть на окна там повесит, а то к утру отбоя от мух не будет.

Она встала и пошла, не оглядываясь, волоча отёкшие от жары ноги и приговаривая:

- Ох, Дуняша-Дуняша… Бедная ты сиротка… И помолиться за тебя некому…