Мистический магизм Портрета

"Плотин... казалось, всегда испытывал стыд от того, что жил в телесном облике". Слова Порфирия, открывающие "Жизнь Плотина", звучат как камертон, настраивающий на глубинное неприятие философом всего вторичного, производного. Тело – лишь тень, темница души. И тем более – портрет, живописное или скульптурное изображение. Зачем множить тени? "Разве мало тебе этого подобия, в которое одела меня природа, что ты еще хочешь сделать подобие подобия... словно в нем есть на что глядеть?" – этот вопрос Плотина звучит не как кокетство, но как философский манифест, отказ от увековечивания преходящей оболочки, от фиксации того, что должно быть преодолено.

И все же, парадоксальным образом, образ Плотина до нас дошел. Не через его волю, но через хитрость ученика Амелия и мастерство художника Картерия. Образ, рожденный из памяти, из внимательного всматривания в живого философа во время бесед, когда дух его был наиболее явен. Портрет, созданный тайно, "без всякого его ведома", словно сама жизнь, сама мысль настояла на своем праве быть запечатленной, пусть и вопреки воле носителя. Не есть ли в этом акте тайного письма по памяти уже нечто большее, чем простое копирование? Не попытка ли уловить не черты лица, но отсвет того самого Духа, который так стыдился своей телесной тюрьмы?

Эта плотиновская брезгливость к "подобию подобия" странным, почти зеркальным образом отражается и преломляется в сумрачном мире гоголевского "Портрета". Здесь уже не философское неприятие, но мистический ужас и притяжение образа. Гоголь, минуя философские системы, погружается в саму магико-теургическую сущность искусства. Почему и как формы и образы вдруг "оживают"? Как они обретают душу, власть над зрителем, над самим творцом?

Гегель в своей величественной "Феноменологии" дает ответ: "Der Geist ist K;nstler" – Дух есть Художник. Дух сам творит себе Гештальт, форму, в которой он осознает себя. Искусство – это самосознание Духа в чувственной форме. Формула мощная, объясняющая многое. Но не слишком ли она… имманентна? Не замыкает ли она Дух внутри самого себя, внутри своих порождений, оставляя за скобками ту трансцендентную, порой жуткую силу, что может ворваться в образ извне или прорваться изнутри?

Именно эту бездну, кажется, интуитивно нащупал Гоголь. Его Чартков – не просто художник, но медиум, проводник сил, которые он пытается укротить кистью. "Какая дьявольская сила! Он у меня просто выскочит из полотна..." – это не метафора. Это констатация факта: Дух Зла – или Дух Божий, как в его последней картине – может не просто отразиться в форме, но воплотиться в ней, связать себя с ней, наделить ее своей магической, действующей силой. Изображение становится не просто образом, но аккумулятором, излучателем духовной энергии.

Но вершина этой мистики – в исчезновении. Портрет ростовщика, средоточие зла, обладающий почти физической властью, вдруг исчезает со стены. "Украден"... "это была просто мечта"... Величайшая сила – та, что сокрыта. Та, что способна не только воплотиться в образе, но и покинуть его, оставив лишь пустое место и дрожь воспоминания. Словно дух, презрев даже свое самое мощное "подобие подобия", ускользает обратно в незримое, подтверждая правоту Плотина самым неожиданным, гоголевским образом. Тайна образа оборачивается тайной его отсутствия, его способности быть и не быть, являть силу и скрывать ее за гранью видимого. Дух – Художник, но его самое совершенное творение, возможно, – это стирание собственных следов.