Детский взгляд на месть епископа

Кажется, детство — это не просто ушедшее время, а какой-то особый ключ, призма, через которую мир виделся иначе. Не зря Нейл Постман бил тревогу об "исчезновении детства" – возможно, вместе с ним исчезает и эта уникальная оптика. Иначе как объяснить мою странную, почти навязчивую привязанность к одному фильму Бунюэля, «Скромному обаянию буржуазии»?

Простите мне эту исповедь, но фильм был засмотрен до дыр. Десятки раз. До состояния, которое милый друг моей маменьки, дама практичная и обеспокоенная, диагностировала как опасный "looping effect" и грозилась пресечь визитом к специалистам по детским душам. Что же так завораживало ребенка в этой сатирической, абсурдной карусели?

Моментом истины, вызывавшим не страх или отвращение, а почти первобытный восторг, ce fut un moment inoubliable, была сцена с епископом. Тем самым, что нанялся садовником, чтобы быть ближе к своей цели. Цели, которую он – и это важно – лелеял с самого детства: отомстить убийце своих родителей. И вот он, в рабочей одежде, с ружьем в руках, подходит к постели умирающего старика – того самого убийцы – и хладнокровно, спокойно, с выражением глубочайшего удовлетворения на лице, вершит свою месть. Выстрел в упор. Конец истории.

Для взрослого – сцена жуткая. Нарушение всех мыслимых заповедей, злодейство, прикрытое рясой (пусть и снятой ради маскировки). А для меня, ребенка, – апофеоз! Торжество справедливости? Завершенность гештальта? Или нечто иное, что ускользает от прямолинейной моральной оценки?

И вот теперь, спустя годы, я возвращаюсь к этому образу. Епископ-садовник-мститель. Фигура, сотканная из противоречий. Его жажда мести – греховна, его сан – свят, его метод – маскировка и хладнокровное убийство. Но Бунюэль не был бы Бунюэлем, если бы все было так просто. Этот епископ обладает тем самым charme discret, скромным обаянием. В его поступке нет истерики, нет злобной гримасы. Есть лишь тихая, почти ритуальная завершенность давно задуманного акта.

Так ли уж он однозначный злодей? Или он – порождение того самого буржуазного мира, который фильм препарирует? Мира, где под маской благопристойности и веры могут скрываться глубоко укорененные, первобытные страсти? Где акт мести, вынашиваемый с детства, может обрести форму спокойного, почти элегантного жеста?

Возможно, детский восторг был интуитивной реакцией не на само убийство, а на эту странную, завораживающую последовательность? На то, как персонаж, ведомый одной идеей сквозь годы, доводит ее до логического (в его искаженной системе координат) конца с таким невозмутимым достоинством? Он не злодей из сказки, карикатурный и отталкивающий. Он – носитель того самого "скромного обаяния", которое делает зло не явным, кричащим, а тихим, почти незаметным, вплетенным в саму ткань "приличного" общества.

И вопрос остается: что страшнее – явное зло или зло, обладающее charme discret? Зло, которое может вызвать не только осуждение, но и странное, тревожное... очарование? Особенно, если смотреть на него глазами ребенка, еще не до конца вписанного в сетку взрослых моральных координат. Возможно, тот "looping effect" был первым столкновением с этой пугающей амбивалентностью мира.