Бег в котурнах на длинные дистанции 5

Есть вывески, которые забыли своё назначение,но помнят интонацию просьбы, с которой к ним когда-то поднимали взгляд.
«Комиссионный магазин» Буквы стерты, но ветер всё ещё заглядывает туда,как будто ищет кого-то, с кем не успел договорить.

Я стою под такой вывеской — она скрипит не от старости, а от попытки вспомнить имя женщины, которая каждое утро открывала ставни с той самой улыбкой, что бывает в письмах, написанных, но не отправленных.

Старая аптека, в которой уже не пахнет мятой, всё ещё держит на витрине банку с пустотой. А ветер, проходя мимо, издаёт звук, будто кто-то тихо вздыхает — не зная, зачем именно.

Я верю: вывески не умирают. Они становятся надписями на внутренней стене времени, которую ветер перечитывает каждую осень.





Я смотрю сквозь пыльное стекло на манекены, что стали не экспонатами, а обломками чужих жизней, так и не начавшихся.

Манекены стоят в витрине, словно ангелы, которых забыл их бог.
Они не притворяются живыми — они живее, чем мы, потому что никогда не говорили «я».

Женщина в зелёном платье наклоняет голову в том самом угле, где тень падает, словно ей есть что скрыть. Я уверен — раньше она смотрела в глаза мальчику, который впервые влюбился и не понял, почему она не ответила.

Пустой магазин —это театр, где сцена остановилась, а актёры остались в самых уязвимых позах: рука в движении, взгляд в сторону окна, нога, не сделавшая шаг.

Иногда ветер проникает внутрь и шевелит край подола. И кажется, что сейчас она скажет: «Не уходи». Но нет. Это просто ветер, который уже тысячу раз репетировал эту сцену с другими заброшенными витринами.

В детстве я боялся их. Теперь — завидую. Их молчание не от страха, а от вечности.
Они остались там, где время споткнулось. И продолжают стоять — как память о попытке быть красивым для того, кто так и не вошёл.





Есть книжные лавки,
где книги больше не зовут,
а только ждут, как
старые служители храма,
потерявшего  имя божества, в которых книги давно молчат.
Не потому что им нечего сказать,а потому что они устали говорить в пустоту.

Когда я вхожу туда, воздух становится вязким, как сироп из времени. Он прилипает к пальцам, и кажется — вот-вот страница раскроется сама и зашепчет имя,которое ты почти забыл.;Своё.

Но книги молчат. Томик  Некрасова  глядит на меня с тоской библиотеки, которая знала мир, где люди читали, чтобы выжить. Не чтобы сдать экзамен, не чтобы блеснуть, а чтобы продержаться ещё одну ночь в мире, где всё ускользает.

Я открываю одну из них. Запах пыли и чернил — как дыхание мёртвого учителя. Страница скрипит,но не от боли, а как старик, который давно никому не рассказывал снов.

В углу лавки — книга без обложки. В ней когда-то жил человек. Он оставил пометку карандашом: «Не то, но близко». И ушёл. Наверное, умер. А может, просто научился молчать — как эти книги.

Книжная лавка — это не место. Это реликвия той эпохи, когда слова ещё могли что-то изменить. Теперь они отдыхают. Складываются в тени полок, как отработанные мечты, как птицы, у которых отросли человеческие крылья и стало нечем летать.





На углу улицы,где асфальт ещё помнит стон « хлебовозки» висит вывеска:«Хлеб» —одним словом, словно крик младенца или первое имя Бога.

Я вошёл. И запах — тот самый, тёплый, как грудь спящей женщины, разом отозвался во всех прошлых жизнях. Не запах даже — а голос, прорывающийся сквозь время  и несущий:
 «Ты дома. Ты цел. Ты был».

Хлеб не просто еда — он продолжение тела, отпечаток ладони, что месила, что верила, что ждала.
Я стоял среди буханок, как среди детства, и слышал — как внутри каждой сохранился диалог с печью, с закваской, с ночью, в которой женщина в белом халате вплела в тесто слово «завтра».

Этот магазин — не  просто хлеб, а остаток сказки, в которой всё ещё можно быть спасённым одним куском тепла.





Я вошел в лавку с пуговицами, где каждая пуговица —  маленькая планета, утратившая своё созвездие. И слова бы у него были тихими, словно шепот пальцев по бархату времени.

Они были разложены в ящиках, словно сны, которые никто не успел досмотреть. Бархатные коробки, в которых спали круглые  Вселенные. Стеклянные, костяные, деревянные — каждая со своей судьбой, со своей историей, со своим молчанием.

Старая женщина — не продавец, а скорее хранительница этого микроскопического пантеона — глядит на меня, как будто я пришёл за чем-то важным. Не за пуговицей, а за утерянной связью  между вещами.

"Эта, — говорит она, — с пальто, которое не вернулось с войны. А эта — от платья , в котором влюблялись в кино. А вот эта... никто не знает. Может, её и не было вовсе.Но она у нас — уже давно."

Я беру одну, янтарную, она тёплая, как глаз спящей кошки. И вдруг понимаю: пуговицы — это обломки прикосновений. Кнопки, на которые когда-то нажимали, чтобы закрыть расстояние между телами.
Эта лавка — не магазин. Это архив несказанного. Хранилище застёжек, которыми мы пытались удержать мир от распада.