Ты мой дом

Ты мой дом, моя молитва, моя исповедь. И если это грех — то я не хочу спасения. 
                Жорж Санд


Я проснулась с его именем на губах. Опять. Как будто даже во сне мое тело отказывалось забывать его. Холщовая простыня, грубоватая на ощупь, скользила по обнаженной коже, напоминая о его ладонях — таких же неторопливых, чуть шершавых от постоянной работы с пером и верховой езды.

На махагоновой тумбе лежала стопка писем, перевязанная черной шелковой лентой. Сверху было его письмо: «Я не могу выразить словами то, что каждый раз, когда я обнимал тебя, я чувствовал, что был дома». Чернильные буквы слегка расплылись от моих неосторожных слез, оставив на пожелтевшей бумаге синеватые разводы. Ведь разлука длилась два года, два долгих, мучительных года...

Я прикрыла глаза, втягивая воздух, насыщенный запахом воска от горевшей  ночь напролет забытой свечи и легким ароматом лаванды из мешочка, спрятанного в постельном белье. Будто он мог принести с собой его запах — дубленой кожи, дыма от камина, смешанного с тонким шлейфом одеколона на бергамоте. 

— Ты опять засыпала с моими письмами? — его голос прозвучал из дверного проема, и я вздрогнула, обернувшись. 

Он стоял там, по-хозяйски прислонившись к резному дубовому косяку, в одних полотняных брюках. Утреннее солнце золотило его кожу, подчеркивая рельеф мышц, следы, оставленные моими ногтями вчера вечером. На груди у него темнел след от недавно зажившей раны — напоминание о той дуэли, из-за которой я не спала три ночи подряд.

— Может быть, — я надменно приподняла подбородок, но губы предательски дрогнули. — А ты опять подглядываешь, как я сплю? 

Он рассмеялся, низко, глухо, и шагнул ко мне, его босые ступни едва шуршали по потертому ковру.

— Подглядываю. Запоминаю. — Его пальцы, покрытые тонкими шрамами от фехтовальных тренировок, скользнули по моей шее, остановились у ключицы. — Как ты дышишь... Как твои ресницы дрожат, когда тебе снится что-то хорошее. 

— А тебе откуда знать, что мне снится? 
— Потому что хорошее — это всегда я.
— Нахал, - констатировала я.
 Он ухмыльнулся и  наклонился. Его губы коснулись моего виска. Его небритая щека слегка колола мою кожу, оставляя на ней розовый след. — Или ты будешь отрицать? 

Я закрыла глаза, чувствуя, как его дыхание, пропитанное слабым вкусом утреннего кофе и табака, обжигает кожу. 

— Нет. 

Он знал. Он всегда знал. 

Его пальцы разжали мои, вытянули из них смятый листок. Бумага, дорогая, с водяными знаками, была исписана его твердым, размашистым почерком. 

— Ты перечитывала это снова? 

— Да.

— «Несколько слов от тебя, моя любимая, вновь изменили моё настроение», — процитировал он шепотом, касаясь губами моего плеча. — «Да, ты можешь делать со мной всё что угодно». 
 
— За эти два долгих года твои письма стали для меня... особенными, — призналась я, пряча лицо в подушку. 

— Особенными? — он фыркнул, выпуская клуб дыма. — Ты хочешь сказать — фетишем. 

— Разве фетишизм — не мужская прерогатива? 

— Обычно. Но ты... — он присел на край кровати, заставив пружины жалобно скрипнуть, — всегда была исключением. 

— Женщины любят ушами, — пробормотала я. 

— Врешь.  Тебе понадобились эти, — он ткнул пальцем в стопку писем, — исписанные листы. Значит, ты любишь глазами. 

Я почувствовала, как горячая волна поднимается от шеи к щекам. 

— Признайся, ты... использовала их для себя в этом самом смысле? — его голос стал низким, как перед грозой. 

— Да, для самоудовлетворения,— выдохнула я. — Я говорила тебе об этом. 

— Но как? Это же просто текст. 

— Когда читаешь — проговариваешь про себя. Я представляла... — я закрыла глаза, — твой голос, как ты сидишь за тем дубовым столом в кабинете, как перо скрипит по бумаге... 

— И? 

— Для женщин воображение важнее, чем для мужчин. Я испытывала оргазм, — прошептала я, чувствуя, как между ног снова становится тепло. 

 Наклоняясь ко мне он сказал полушепотом:
— Ты превратила мои письма в... порнографию.  Сознайся!

— Нет, — я пальцем коснулась его губ. — В искусство.

Где-то за окном запел соловей, а в камине с треском рухнули догоревшие поленья.

Я засмеялась, но смех превратился в стон, когда его зубы слегка сжали мою кожу. 

— Ты издеваешься. 

— Никогда. — Его руки скользнули под простыню, обхватили мои бедра. Где-то за окном послышался стук копыт по булыжной мостовой и крик уличного торговца, предлагающего свежие булки. — Я просто напоминаю тебе о строках в письме: "Ты можешь делать со мной всё что угодно".

Мое дыхание участилось. 

— Например? 

— Например… — Он притянул меня ближе, и я почувствовала его — твердого, горячего, моего. — Заставить меня не ждать больше. 

Я прикусила губу, проводя пальцами по его животу, чувствуя, как напрягаются мышцы под кожей. Где-то в доме пробили старинные часы, отсчитывая время, которое для нас будто остановилось.

— А если я тоже не хочу ждать? 

Он зарычал что-то нечленораздельное, и в следующий момент я уже лежала под ним, а его губы жгли мой рот, мою шею, мою грудь. 


--- 

Позже, когда солнце поднялось выше, а наши тела, наконец, разъединились, он обнял меня сзади, прижав к своей груди. За окном слышалось щебетание птиц и далекие звуки города — скрип колес по мостовой, голоса служанок, выбивающих ковры во дворе.

— Ты знаешь, что я чувствую, когда ты так близко? — спросила я, ощущая, как его сердце бьется у меня за спиной. 

— Что? 

— Что я дома. 

Он замер, потом крепче сжал меня в объятиях. 

— И я наконец дома. Значит, мы квиты. 

И в этом не было ни капли лжи.