Соколята кровь на рукаве

 









                ГЛАВА ПЕРВАЯ.
               
Когда всё только начиналось.

Подмосковье. Конец восьмидесятых. Ещё не девяностые, но уже трещит. Власть сыплется, деньги сдуваются, люди — срываются. На улицах всё чаще слышно не «здравствуй», а «ты чей?» Да и здороваться-то больше никто не хочет — каждый за себя.

Ивантеевка и Пушкино — районы не бедные, но голодные. Вроде и дома стоят, и заводы гудят, и маршрутки пыхтят по графику — а воздух какой-то тугой, как перед грозой. Люди спешат домой не потому, что ждут ужин, а потому что боятся не вернуться.

Сергей и Анатолий Соколовы родились и выросли здесь. Два брата. Две судьбы, связанные не только кровью, но и улицей. Отец — пьяница, мать — уставшая. Детство — между чердаком, подвалом и поликлиникой. Школа — через силу. Кулак — вместо аргумента.

Сергей был старше. Молчаливый, мощный, упрямый. Смотрел в упор и дрался насмерть. У него был взгляд человека, который знает, что умирать — не страшно, а ждать — больнее. Толик — моложе, тоньше, злее. Он говорил больше, но за его словами всегда была цель. Он думал на два хода вперёд.

В конце восьмидесятых у них появился круг — такие же, как они. Кто-то из спортзала, кто-то с зоны, кто-то с местного рынка. Сначала собирались в подвале старой «хрущёвки» на улице Толмачева. Сигареты, транзистор, старый кипятильник, разговоры, в которых уже было больше, чем просто «а чё, если мы…»

Первым делом — контроль. Ларьки, рынки, стоянки. Платили все. Кто не платил — закрывался. Или пропадал. Появились первые пистолеты. Потом — машина. Потом — «общак».

Поначалу Соколовы работали на Юзбашева. Тогда ещё никто не знал его по прозвищу. Просто — Акоп. Человек с сигарой, костюмом, голосом, который не повышал. Он никогда не угрожал. Но после его фраз в городе что-то исчезало. Или кто-то.

У Акопа был бизнес. Цеха, мебель, стройка, водка, даже что-то вроде модного ателье через кого-то в Москве. Он казался тем, кто уже прорвался. Соколовы его уважали. Но не боялись. А это было опасно.

В какой-то момент они решили: хватит. Свой бизнес, своя крыша, своя команда. Всё по понятиям. Но — сами. Акопу это не понравилось. И хотя никто вслух ничего не говорил, в городе почувствовалась новая волна. В воздухе пахло войной.

Так началась история, о которой потом будут шептать. Не только в Пушкино и Ивантеевке, но и в тех кабинетах, где занавески толще стен. История Соколят.


                ГЛАВА ВТОРАЯ.
                Ставка на кровь.

Толик Соколов знал цену молчанию. Но сейчас он говорил. Говорил уверенно, почти шепотом, глядя на карту района, развёрнутую на старом письменном столе. На карте — ларьки, склады, стоянки, рынки. Мелкие пометки — карандашом, красным. Как след от крови.

— Этот заберём первым. Он слабый. Платит Юзбашеву, но уже шепчется с нашими.

Сергей молчал. Он пил крепкий чай. В прикуску — с болью. У него был тот взгляд, после которого собаки опускают глаза. Он знал, что всё уже началось, но хотел, чтобы начал не он. Хотя и понимал — начнёт именно он.

В городе это чувствовалось. Люди стали говорить тише. Те, кто вчера гоготал в кафе — сегодня смотрели по сторонам. Киловатт страха висел в воздухе, даже вороны летели низко.

Первым ушёл ларёк на остановке «Лесная». Там торговал парень по прозвищу Корабль. Он платил Акопу, но жаловался на сборы. Ночью ларёк подожгли. Никто не пострадал — кроме бизнеса.

Через два дня на строительном рынке избили бригадира — тихо, аккуратно. Вышел с рынка в десять вечера, к машине не дошёл. Сломаны обе руки, челюсть и таз. Утром на рынке висела записка: «Меня не защитили». Люди поняли, что за этим стоят Соколовы.

— Мы не устрашаем, — сказал Толик Шнырю. — Мы предлагаем выбор. Или с нами — или с землёй.

В это время Юзбашев молчал. Он не отвечал сразу. Он любил ждать, как хищник. Но в его цехе уже знали, что война началась. Его люди начали таскать стволы. Охрану усилили. К офису на Мясницкой поставили камеру.

Акоп не простил. Никогда бы не простил. И он отдал команду.

В ночь с пятницы на субботу в городе исчез молодой дальнобойщик. Парень был из Ивантеевки, знал Толика лично, возил товар через их людей. Его фура остановилась на трассе — и больше не поехала. Нашли её утром. В кабине — кровь. На обочине — ботинок. Парня не нашли.

— Это ответ, — сказал Сергей. — Значит, теперь всё.

После этого события пошли волной. Грузовики на кольцевой начали гореть. Машины на стоянках — получать по колесам. Люди с «не той» стороны стали пропадать. Один — выпал из окна, другой — захлебнулся в ванне, третий — сбежал, бросив бизнес.

Город делился на зоны. Те, кто платили Папе — теперь шли в сговор. Те, кто платили Соколам — начали вооружаться.

И это было только начало.

В одном из гаражей на улице Красноармейской собирались люди. Шнырь, Ушастый, Лёха Шип, старый боксер по кличке Зевс. Там готовили взрывчатку — для «ответа». Шнырь возился с запалом, курил прямо над порохом. Ушастый выругался, выбил сигарету. Наступала новая фаза.

А Толик сидел в машине и смотрел, как дым ползёт из-под шин. Он уже не нервничал. Он вошёл в ту зону, где нет страха, где есть только цель.

— Мы больше не под чьим-то флагом, — сказал он. — Мы сами флаг.

Сергей сел рядом. Сказал только:
— Кто успеет первым — тот выживет.

И в тот же день на трассе под Пушкино застрелили человека Юзбашева — в упор, без масок. Это было уже не предупреждение.

Это была открытая охота.



                ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

                Без следа.




Снег в Подмосковье ложится рано. Вроде всё ещё осень, а запах уже зимний — глухой, сырой, мертвенный. Лес под Пушкино затих, как будто сам знал, что сейчас в нём будут копать.

Место выбрал Ушастый — старый проселок между Лесным и Пролетарским. Дорожка давно заросла, туда не ходили даже собаки. Там и начали.

Труп был свежий. Коммерс из Ивантеевки. Гнал стройматериалы в обход Соколовых, платил Юзбашеву. Думал, что его не достанут. Думал неправильно. Поймали его возле дачи. Вечером. Без шума.

Сначала били. Потом — сняли с него одежду. Потом — заставили копать. Он копал, как мог, плакал, хрипел. А потом — выстрел. Один. В затылок. Без пафоса.

— Молчаливый получился, — сказал Шнырь, закапывая яму.

— Земля таких быстро жрёт, — ответил Ушастый.

Это была пятая могила за месяц. Всё — в том же лесу.

В самом Пушкино жизнь шла, как ни в чём не бывало. Бабки торговали на базаре, в магазинах стояли очереди за водкой, а в комиссионке напротив вокзала пахло молью и страхом. Её директор, Павел Егорыч, был бывший прапорщик, привык всё решать «по инструкции». Но инструкция не сработала.

Сначала пришёл Шнырь. Без угроз. Просто заглянул.

— Охрана слабая. Камеры — фуфло. Ты бы подумал, Егорыч. А то ведь всякое бывает.

— Я... Я с господином Юзбашевым работаю, он...

— Господину привет. Теперь с нами. Или без комиссионки. Совсем.

Через два дня директору подбросили дохлого кота прямо на порог, аккуратно завернутого в пластик. Через неделю — его племянника избили возле техникума. Без объяснений. Просто так.

Потом пришёл Сергей.

— Ну что, старшина. Будем жить дружно?

— Что вам нужно?

— Полки справа — наши. Вся техника туда. 30% от продаж. Доступ к сейфу. Камеры — снимаешь. Охрану — наших ставишь. И улыбаешься.

— Это же грабёж…

— Неа, это сотрудничество. Грабёж будет, если ты сейчас скажешь «нет».

Павел Егорыч опустился на стул. Глаза — как у пойманной собаки.

— У меня семья…

— Вот и думай. Пока она у тебя есть.

С этого дня комиссионка стала точкой. Через неё гнали краденые магнитофоны, часы, золото, даже пару автоматов временно спрятали в кладовке. Егорыч стал «своим», но каждый раз, закрывая магазин, мыл руки с мылом — будто отмываясь от дьявола.

Тем временем в лесу нашли сапог. Один. Прямо у дороги. Собака учуяла — завыла. Мужик, который выгуливал овчарку, сперва подумал, что это мусор. А потом — увидел яму. Пустую. Почти.

Милиция приехала на следующий день. Там был кусок куртки. Человеческие волосы. И земля, пропитанная чем-то, от чего даже корни вросли в сторону. Дело завели. А потом закрыли. За недостаточностью. Слишком много недостаточности было в девяностых.

В кабаке на улице Надсоновской за столом сидели Толик, Шнырь, Ушастый и Зевс. Выпивали. Молчали. За окном падал снег.

— Ну что, — сказал Шнырь, — может, хватит уже?

— Рано, — ответил Толик. — Пока Папа не свалит. Или не сдохнет.

— А если он первый ударит?

— Значит, будем отвечать. На этом, братва, и стоим.

— А если сдадут нас?

Сергей зашёл в кабак молча. Он услышал всё. Подошёл к столу. Положил пистолет рядом с бутылкой.

— Тогда без разговоров. На колени. И в лес.

В городе начали бояться. Даже свои. Даже те, кто ещё вчера знал Толика по школе. Бизнесмены ходили с охраной, ставили решётки, нанимали бывших афганцев. Но всё это не спасало от тишины. От тишины, которая приходит перед дверью. И говорит: открывай.

Последним исчез человек по кличке Монах. Он торговал спиртом с базы. Думал, что его крышует мент. Так и было. Но не спасло. Его нашли в подвале гаражного кооператива. Без пальцев. Без зубов. С гвоздём в груди.

В записке было три слова: «Не торгуй воздухом».

Это была уже не борьба.
Это была зачистка.

Папа молчал. Неделю, две. Как будто ушёл в тень. Как будто проигнорировал всё. Но это был тот случай, когда тишина — не слабость. Это был замах.

Первый удар пришёл тихо.
Задержали фуру с товарами, шедшую от склада Соколовых. Водила пропал. Груз исчез. На следующее утро гаишник, который обычно «провожал» машины, оказался в реанимации с ножом в почке. Случайность? Вряд ли.

Второй удар — жёстче.
Подожгли стоянку в Ивантеевке. В пламени — три машины. Одна из них — личная Волга Шныря. Он выбежал в тапках, схватил огнетушитель, но было поздно. Металл плавился, как в аду.

— Папа вернулся, — сказал он, стоя среди дыма.
— Да он никогда и не уходил, — ответил Толик. — Мы просто расслабились.

Внутри «Соколят» началась нервная дрожь. Один из старых — Костя Теплый — начал шептаться. С кем — непонятно. Его видели возле «Строительного двора», где сидели люди Акопа. Через пару дней его нашли в реке, с камнем, привязанным к ногам, и разбитой челюстью.

На лице была привязанная к затылку табличка:
"Не переговаривайся".

А в комиссионке снова запахло гарью. Егорыч, старшина, начал жаловаться. Пил. Руки дрожали. Пару раз он не дал нужный процент. Товар уходил влево. Скрыто. Глупо.

Шнырь предложил поставить к нему "смотрящего".
— Этот прапор уже на выход пошёл, — сказал он. — Сдувается. Пора менять.

Толик думал. Долго. Потом сказал:
— Не трогать. Пусть пока живёт. Он — наш флаг. Люди смотрят: если даже Егорыч с нами, значит, мы тут власть.

— А если он сдаст? — не унимался Шнырь.

Сергей встал, подошёл к нему вплотную.
— Если сдаст — я сам его похороню. Не кипятись раньше времени.

Ночью под Пушкино сгорел склад. Полностью. Пожарка приехала через тридцать минут, хотя ехать — три. Ворота кто-то заранее заминировал. Один из охранников погиб — сгорел в будке.

Толик сидел на крыше здания и смотрел, как горит бизнес.

— Всё, — сказал он. — Тепло кончилось. Начинается огонь.

В штабе «Соколят» гудели. Бойцы носились с рациями, передавали схемы, кто-то грузил ящики — с оружием, с деньгами, с документами. Готовились к осаде.

— Нас будут гасить по одному, — сказал Зевс. — Город уже трещит. Вон, Мурзик ушёл. Сказал — «я к родне». А у него, мать его, родни нет.

— Паника, — бросил Сергей. — Иначе не назвать.

— Нет, — сказал Толик. — Это страх. А страх — зараза. Придётся жечь первыми.

Они выбрали цель — магазин «Дружба». Смешное название. За ним стояла фирма, близкая к Юзбашеву. Там крутились бабки, работали бывшие вояки, а хозяин — некий Мартынов — некогда был замдиректора «Строительного двора».

План был простой.

Ночью три машины подъехали с разных сторон. Двое пошли к складу, двое — к офису, Толик и Сергей — к Мартынову. Дом его был в частном секторе.

Когда открылась дверь, Мартынов успел сказать только:
— Кто вы?..
И получил в живот. Не смертельно. Но так, чтоб не забывал.

— На колени, — сказал Сергей. — Быстро.

Мартынов упал. Кровь капала на ковёр.
— Ты в игре, — сказал Толик. — Значит, играй. Сейчас ты переведёшь свой бизнес на нас. Или завтра тебя вывозят в мешке.

— Я... у меня дети...

— У меня тоже, — сказал Сергей. — Только они знают, кто я. А ты — никто.

В ту же ночь магазин сгорел. Камеры — отключились. Сотрудники — «ушли в отпуск». Хозяин — исчез на две недели. Появился с загипсованной рукой и новым адвокатом. Больше он не перечил.

Утром Толик сидел на ступеньках. Курил. Смотрел, как садится ворон на фонарь.
— Мы держим город, — сказал он.

— Нет, — ответил Сергей. — Пока только разрываем его. Держать — это когда никто не дышит без нас.

А в лесу, между двумя берёзами, копали свежую яму.
Шнырь молча бросал в неё новый труп.
Никто не спрашивал, кто это был.

Потому что в этом городе, если ты спрашиваешь — ты следующий.




                ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ.
                Псы и крысы.

Декабрь. Мороз ещё не настоящий, но улицы уже хрустят, как кости под ногами. Под Пушкино — снег, в Пушкино — грязь, в людях — страх. Город замер. А милиция ожила.

Сначала тихо. Пара визитов. Проверка документов. «Случайные рейды». Потом — наезды. Жёсткие. С обысками, с выкручиванием рук, с матом, с подброшенными патронами.

В отделе сидел полковник Тихомиров. Лицо — как бетон. Седой. Без шеи. Старый оперативник, который не брезговал ничем. У него в кабинете на стене висела подкова. Сверху — портрет Жукова, снизу — пачка дел, связанных с Юзбашевым.

— Эти Соколовы… они перегнули, — сказал он майору, кивая на распечатку.

— Надо брать?

— Нет. Пока нет. Надо пустить утку. Посмотреть, кто побежит.

Первым побежал Женя Протез. Из старых. Держал точку с запчастями. Начал паниковать, когда к нему пришли в штатском и спросили:
— А Толик тебя крышует?

Он отнекивался. Потом — начал чесать нос. Потом — заговорил. Слишком много.
Через три дня Протеза нашли в багажнике. В собственной машине. Без ушей. На груди — нацарапано гвоздём: «Стукач».

Менты отреагировали моментально. Шум поднялся. Вызовы. Протоколы. Задержания. Газета написала: "Найдена жертва криминальной разборки".

Толик читал это и молчал. Он был на грани. Пил чай, смотрел в окно.

— Они душат, — сказал Шнырь. — Открыто. Через ментов, через слухи. У нас в общаке паника.

— Кто?

— Смотри сам. Мурзик пропал. Зевс вчера не пришёл. Егорыч — вообще сдулся, сидит как моль.

— Надо чистить, — сказал Толик. — Сейчас. Пока не поздно.

Они пришли к Егорычу вечером.
— Открывай, — крикнул Шнырь. — Или дверь сломаем.

Директор вышел. Бледный. В одних тапках. Глаза — как у поросёнка на бойне.

— Я… я ничего…

— Заткнись, — сказал Сергей. — У нас вопросы.

Его поставили на колени в коридоре. За спиной — чайник шипел.

— Кто к тебе приходил?

— Никто… ну… ну, один человек… в пиджаке…

— Говорил, что из милиции?

— Да. Спрашивал, сколько я вам плачу…

— А ты?

— Сказал, что ничего! Сказал, что вы… ну, как бы…

— Понятно, — перебил Сергей.

Он подошёл. Медленно. Взял Егорыча за волосы.
— В следующий раз не бреши. Лучше скажи правду — и живи. Врёшь — и пойдёшь кормить землю.

— Я не буду! Честно! Я за вас! Я...

— Всё. Закрой рот. Ты под нами. Не под Тихомировым.

В это же время в РУОПе кипело. Там сидел младший опер по фамилии Лавров. Молодой, с гонором. Он хотел себе звезду. Хотел выслужиться.

— Дайте мне Толика. Я его сделаю.

— Сделаешь — получишь кабинет.

Лавров начал с малого. Слушки. Засекали телефоны. Отслеживали встречи. Брали «на понт» младших. Двоих сломали. Один — дал адрес, другой — состав общака.

Лавров выехал с группой. Ночью. БТР не пригнали — но были близко.

Они вломились в дом на окраине. Там жила мать Толика. Старый дом. Шторы — в цветочек. Стены — как в детстве. Икона в углу.

— Где он? — крикнул Лавров.

— Кто?

— Твой сын!

Старая женщина встала. Ровно.
— Он мёртв для меня, — сказала она. — Уходите.

Лавров плюнул на пол. Ушёл. А через три дня его машину подожгли возле дома. И на асфальте кто-то выложил спички: «Тихо едешь — целее будешь».

В штабе снова собрались. Толик, Сергей, Шнырь, Ушастый.

— Мы на краю, — сказал Шнырь. — Давят со всех сторон. Даже свои уже косятся.

— Значит, пора ударить по ним, — сказал Сергей. — Не по комерсам. По ментам.

— Это война, Серёга.

— Уже, — сказал он. — Уже давно.

На следующий день пропал прапорщик из местного отдела. Тот, что курировал стройки. Его нашли через неделю. Без рук. В мешке. В овраге.

Город вздрогнул. Люди боялись. Менты озверели.
Папа молчал. Но все знали — он слушает.

И вот тогда начался штурм.




                ГЛАВА ПЯТАЯ.
                Ночь перед бурей.

Пушкино замерло.
За окнами ещё были огни, дети лепили снеговиков, кто-то в подъезде кричал на жену. Но в воздухе уже звенело: сегодня будет бой. Не разговор — мясо. И уже не за бизнес, не за крышу — за жизнь.

Толик сидел в штабе. На столе — пистолет, пачка «Примы» и старая зажигалка. Он щёлкал ею, как тикал счётчик: время, брат, время идёт.
Шнырь копался в радиоаппаратуре. Ушастый чистил обрез.
Сергей стоял у окна и курил.
— Не нравится мне эта тишина, — бросил он.
— Потому что это не тишина, — ответил Толик. — Это пауза перед смертью.

За два квартала оттуда, в доме №42 по Октябрьской улице, собирались другие.
Сотрудники МВД. Спецгруппа. Не ОМОН — свои, внутренние. Те, кому можно было без формы. У кого в документах не было фамилий.
Командир — тот самый Лавров. Молодой, злой, амбициозный. Он хотел взять Толика живым. Ради карьеры. Ради ордена. Ради того, чтобы стать «тем самым ментом, что положил Соколят».

— План такой, — говорил он команде. — Двое с чёрного хода, трое через крышу, трое — по лестнице. Действуем тихо, быстро, жёстко. Они не ожидают. Будут спать.

Но Толик не спал. Он чувствовал.
— Ставим мины на вход, — сказал он. — Готовим запаску. И чтоб все были на кнопке.

— Думаешь, придут?

— Думаю, они уже здесь.

01:13
Чёрный фургон остановился у подъезда. Трое вышли, обошли здание. У одного — «Вал», у другого — балаклава, третий жевал жвачку, как будто шёл не на штурм, а в спортзал.
На крыше — ещё двое. Один из них — снайпер. Позиция — идеальная. Видно почти весь этаж.

01:15
Они начали движение.

01:17
Сработала растяжка.

БУМ.

Грохот. Вспышка. Крик. Один из «гостей» взлетел на воздух. Второму оторвало ногу.
Толик поднялся.
— Началось, — сказал он. — Бой.

Сергей схватил автомат, выбил окно, выстрелил в сторону двора. Кто-то закричал.
Шнырь — в подвал. Там хранились патроны. Ушастый — на чердак. Снайперу привет.

Началась война.

Выстрелы гремели, как барабаны. Пули свистели в коридорах. Стены трещали. Соседи кричали, но никто не вмешивался. В подъезде пахло гарью, потом, смертью.
Толик выскочил в коридор. Увидел тень — выстрел. Попал. Мент упал. Пистолет — в стену. Толик подобрал рацию.
— Группа три, ответьте! Группа три!

— Ответят тебе в аду, — прошептал он.

На втором этаже они наткнулись на Шныря. Он отстреливался короткими очередями. Без паники.
— Назад, суки! — кричал он.

Один мент полез на пролом — получил пулю в висок.
Второй упал, заорал:
— Они в броне! Стреляй по ногам!

В это время на крыше Ушастый добрался до снайпера.
Тот успел выстрелить раз — попал в стекло. Вторым он уже не успел:
Ушастый воткнул нож ему под кадык.
— Это тебе от всех, кто в земле, — сказал он, глядя в глаза.

01:42
Операция провалена.

Из восьми бойцов трое убиты, четверо ранены. Один исчез — ушёл сам, или остался в подвале навсегда.

Лавров орал в рацию, трясся, проклинал.
— Вы не имели права! — говорил он начальству.
— Ты сам полез. Мы не покрываем дураков.
— Но у меня приказ!

— А у них оружие и яйца.

Утром в Пушкино пахло порохом. По району гуляли слухи: "Соколы отбились. Снова."
"Ментов на носилках выносили." "Толик жив. Сергей — тоже."
В штабе лежали тела. Один из своих — Лёнька Стекло — погиб.
Пуля в грудь. Улыбался, когда умирал.
— Ну хоть не зря, — сказал Толик, закрывая ему глаза.

Сергей смотрел в окно. Молчал.
Толик подошёл.
— Мы прошли.

— Нет, брат.
Он повернулся.
— Мы только вошли в ад.


                ГЛАВА ШЕСТАЯ.
                Папа. Возвращение.




О нём давно не слышали. Казалось — сгинул. Спрятался в Тбилиси, растаял в Израиле, растворился где-то между дипломатами и картотеками.

Но Папа не исчезает. Папа — ждёт.

Когда город выдохся, когда менты обосрались, когда даже «Соколята» затаились после бойни — он вышел. Не с флагом. С документами. С судьями. С деньгами. С теми, кто и есть власть.

Явился в Москву под другим именем. Паспорт — на турка. Волосы перекрашены. Живот сдул. Лицо — всё то же.
Он первым делом зашёл в ресторан у Киевского вокзала, где когда-то решал вопросы. Заказал плов и минералку.

— Где они? — спросил он.
— Толик жив. Сергей — тоже. Шнырь ещё дышит, — ответил человек в очках.
— А Медведев?

— Его сняли.

— Хорошо. Значит, время пришло.

На следующий день в Пушкино вернулся Олег Мишаня. Был в бегах, но теперь снова с "папиной благодатью". Сразу пошёл в администрацию.

— У меня доверенность от нового инвестора, — сказал он.

Инвестор — это Папа. Бумаги — настоящие. Фирма — на Кипре. Счета — живые.
Через три дня половина строек в районе перешли под новое руководство. Коммерсы даже не пикнули.
— Кто не согласен — тот без лицензии.
— Кто не платит — без склада.
— Кто дерзит — без жизни.

Толик смотрел на это с окна. Курил, молчал.
Шнырь подошёл:

— Он вернулся.
— Я знаю.
— Что делаем?

— Ничего.
— Ты шутишь? Он уже в городе. Он давит. Точит нож.

Толик выдохнул:
— Пусть точит. Мы тоже не ногтями воюем.

А в этот момент покупали судью.
Старого, с алчными глазами. Дело по стрельбе у вокзала. Соколы — якобы обвиняемые. Свидетели? Уже в Греции. Протокол? Подделан. Экспертиза? Фиктивная.

Юзбашев играл в длинную. Он не хотел крови. Он хотел унизить.

Через неделю объявили розыск на Сергея. Официально — за организацию вооружённой группировки.
В городе появились плакаты. Фотка старая, но узнаваемая. Говорили, даже в новостях прошёл сюжет.

Шнырь увидел это на стене и сорвал листовку.
— Он нас через бумагу гасит.
— Да, — сказал Толик. — Он хочет, чтобы мы сдохли по закону.

Но город не простил Папу.

Пока он раздавал указания, пока переоформлял фирмы и рассказывал про «возвращение справедливости» — кто-то взорвал его склад под Лесным.

Пожар длился шесть часов. Воняло спиртом, горела древесина, выла сигнализация.

— Это ты? — спросил Шнырь у Толика.

Тот только пожал плечами.

— Это мы.

Папа понял: сжечь — легко. Перебить всех — сложнее. Он стал ловить. Через страх. Через стукачей. Через семью.

Первым пошёл по родне. Арестовали двоюродного брата Толика — якобы за старые долги. Потом прижали парня, что возил продукты в общак. Потом слили адрес девушки Сергея.

Папа не стрелял — он подставлял.

Сергей понял это, когда на него вышли два мента прямо в аптеке.
— Пройдёмте, — сказали. — Пара вопросов.

Он не стал бежать. Он сказал:
— Пацаны, не сегодня.
— У нас приказ.

— А у меня — жизнь.

Он выстрелил. Одному — в бедро. Второй упал, не целился. Сергей исчез в подворотне. Оставил аптеку — и войну.

После этого вышел приказ: брать живыми — необязательно.

Толик собрал всех. На даче. Где было тихо. Где с неба падал мокрый снег.
— Слушайте сюда.
— Папа пришёл не просто за нами. Он пришёл, чтобы нас стереть. Не физически — а как явление.

— Он хочет, чтобы про нас забыли. Чтобы мы были не убийцами — а крысами. Чтобы газеты писали, что мы торговали шапками и пили с бомжами.

— А мы?

Толик взглянул:
— А мы пойдём до конца.

В ту ночь взорвался второй склад. А ещё через сутки исчез юрист Папы.

Последним его видели в кафе на Ленинградке. Сел в машину. И исчез.

Папа понял:
Соколята вернулись.




                ГЛАВА СЕДЬМАЯ.
                Падение.




Штаб стал пустым. Не физически — внутренне. Словно стены дышали недоверием. Толик это почувствовал первым: он зашёл, и запах был не дымом и потом, как обычно, а страхом. Тихим, но липким.

Шнырь сидел у карты. Перед ним кружка кофе и пустой взгляд.

— Где Ушастый? — спросил Толик.

— Нет его. Сказал, по делам.

— Он не говорил тебе, куда идёт. Он убежал.

Первые тревожные звоночки прозвенели, когда на квартире, где прятался Сергей, появилась наружка.
Чёрная «девятка». Один курит, второй щёлкает пальцами. Не ФСБ — местные. Работают в наглую, даже не прячутся.

— Как они узнали адрес? — спрашивал Сергей, доставая автомат.

— Только свои знали. Только один человек знал запасной вариант.

Тем же вечером пропал общак.
Сумка с двадцатью тысячами — исчезла. Вместе с человеком, что её охранял — Лёха Шип.
Ни звонка. Ни тела. Ни шипа.

— Мы гниём, — сказал Шнырь. — Папа нас не гасит, он разлагает. Один за другим. Тихо. Через нутро.

— Так не будет, — отрезал Толик. — У нас нет времени на сомнения. Только действия.

Он вызвал всех. Кто остался.
Зевс. Шнырь. Палыч. Малой. Пацан по прозвищу Борман — новый, нервный, но верный.
— С сегодняшнего дня всё меняется.
— Как?

— Будем проверять всех. Контроль, слежка, прослушка. Да, даже своих. Кто рыпнется — уходит.

— А если не рыпнется?

— Значит, живёт. Но пока молчит — мы всё слышим.

Через день вернулся Ушастый.
Грязный, уставший, с порезами на руке.
— Где был?

— В Твери. Дело. Надо было.

— Какое?

— Личное.

Толик молчал. Потом кивнул.
— Отдохни.

Когда Ушастый вышел, Шнырь сказал:
— Он врал.
— Знаю.

Ночью Толик поставил его на хвост. Следили двое. Через день — вывод: встречался с кем-то с Мясницкой. Лицо знакомое. Бывший человек Юзбашева. Тот, кто когда-то возил ему технику.

— Ты с ним встречался? — прямо спросил Толик.
Ушастый замер. Потом кивнул.
— Встретился. Случайно. Он… предлагал откуп. Говорил, что Папа простит.

— А ты?

— Я не ответил. Просто выслушал. Я ж с вами, Толик. Я…

— Поздно, — сказал тот.

Выстрел прогремел без паузы. Прямо в грудь. Без злости. Но — точно.
Тело рухнуло, как мешок. Толик подошёл, снял с него цепочку, вытер лицо.

— Предательство — не профессия. Это приговор.

Шнырь ничего не сказал. Только сжал зубы. Пацаны молчали.
В городе снова повисла тишина. Но теперь — пустая. Не как перед бурей, а как после похорон.

И вот тут пришла самая жесткая новость.

Папа взял Сергея.

Не через спецов. Не в бою.
Предали.

Взяли в бане. Без формы, без шума. С наркотой в кармане.
Сергей ничего не понял. Только когда его вели по коридору, увидел знакомое лицо.

Борман.
Тот, кого приютили. Кто ел с руки.
Он стоял в форме опера. Смотрел, как волк. Без тени совести.

— Кто дал приказ? — спросил Сергей.

— Ты сам его подписал, — ответил Борман. — Когда впустил меня.

Утром Толик разбил зеркало.
— Он сдал Серёгу.
— Значит, мы его вырежем, — сказал Шнырь.

— Нет, — Толик посмотрел на всех. — Мы вырежем всех.

В городе снова пошли слухи. Люди уходили. Кто-то умер. Кто-то пропал. Кто-то начал молиться.

А в штабе остались четверо.

Их называли:
Толик — Пуля.
Шнырь — Мрак.
Палыч — Молчун.
Зевс — Камень.

И каждый знал: в следующий раз может не проснуться любой из них.




                ГЛАВА ВОСЬМАЯ.
                Крысы в погонах.




В подвале УВД Пушкино пахло потом, сыростью и предательством.
Там сидели те, кто назывались законом.
И те, кто его покупал.

КПЗ №3 был известен не камерами, а дверью, через которую можно было выйти раньше срока.
Главное — заплатить.
Прайс знали все:
— «Порча имущества» — 300 рублей.
— «Хулиганка» — 500.
— «Ствол в машине» — 2000.
— «Труп, но без свидетелей» — 5000 и бутылка коньяка.

Лейтенант Хлопов был типичный «мусор без мушки».
Мокрые подмышки, нервный взгляд, дешёвый одеколон.
Он знал, кто убил того коммерса под Беляном, кто гнал левые тачки через Шереметьево, кто на самом деле изнасиловал девчонку у остановки.

И он всех этих выпускал.

— Ну чё, Хлопыч, сколько на этот раз? — ржал Шнырь, сидя на лавке. — Я за тобой скоро табличку повешу: “Выход здесь”.

— Тихо ты, — шептал тот. — Протоколы горят, начальство под колпаком. Сиди ровно.

— Ты, мент, знаешь кто ты? — вставал Толик и смотрел в упор. — Ты пыль на подошве. Мы хотя бы открыто живём. А ты за три тысячи мать продашь.

В ту ночь Толика задержали. На фуре — левый груз.
Погрузка в Пушкино. Арест — формальность.

В участке сидел капитан Киселёв.
Пухлый. Потный. С золотым перстнем.
Смотрел, как на кота, которого можно ударить — если никто не видит.

— Ну что, Толян. Надо поговорить.

— Говори.

— Пять штук, и ты ушёл.
— За что?

— За всё. За то, что жив. За то, что у меня на столе. За то, что я могу.

Толик достал пачку. Кинул.

— А теперь послушай, Кисель.
— Ты — никто.
— Ты сидишь в форме, думая, что это защита. А это форма гандона. Только латекс хрустит.

Киселёв покраснел. Хотел что-то сказать — но промолчал.

На утро Толик вышел.
— Без протокола, без дела. Просто вышел.

И сразу же заехал к дому Киселёва. Плюнул на калитку.

— Если ты ещё раз дернешь кого-то из наших — я из тебя форму сварю.

Менты знали: они не власть.
Они обслуга.
И хуже того — тряпки.

Всякий раз, когда они отпускали убийцу, они становились ниже.
Всякий раз, когда брали деньги за свободу — теряли собственное имя.

Толик говорил:
— Лучше быть волком в подворотне, чем мусором с багажником совести.

А потом случилось то, о чём не написали в протоколе.

В ночь с 5 на 6 января в участок привезли человека из банды Папы.
На нём — кровь, на руке — пистолет.
Убил таксиста. Очевидцы — есть.
Показания — есть.
Оружие — есть.

Киселёв вызвал начальника.

— Чё делать?

— Этот с Юзбашевым. Не трогаем. Пусть звонит.
Через час его отпустили.
Прямо в туфлях в крови. Прямо в мороз.

Старший опер тогда сказал:
— А зачем нам проблемы? Он же не нас убил.

Через два дня этого опера нашли в лесу.
Без головы.
На его пиджаке была записка:
“ЗА ВСЕХ, КОГО ВЫ ВЫПУСТИЛИ.”

После этого менты перестали улыбаться.

Они брали взятки молча.
Не шутили в курилке.
Не хвастались связями.

Потому что знали: теперь стреляют не по понятиям. Теперь стреляют по форме.

В штабе Толик наливал себе чай. Рядом сидел Палыч, молчал.
— Менты думают, что они вечные, — сказал Толик. — А они просто фигуранты.

Шнырь рассмеялся.
— Они — камердинеры на поминках. Вынесли, вытерли, пошли за новой партией.

А в это время, в самом УВД, капитан Киселёв сидел один.
Стол пуст. Чашка остывает. На столе — анонимка.
"Следующий ты."

Он вскочил, побежал в кабинет начальника.
— Нам угрожают! Это бандиты! Они нас режут!

— А ты кто? — спросил начальник. —
Ты с ними. А теперь удивляешься, что не с нами.

Так рушилась система.
Не от выстрела. От собственной гнили.




                ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.
                Братская могила.





Лес стоял чёрный. Снег был серым, потому что земля под ним давно кровоточила.
Это место называли «карьер», но те, кто знал, как оно на вкус, называли его просто:
Могила.

Здесь хоронили быстро. Без слов. Без молитв. Только глина и тишина.

Этой ночью хоронили Палыча.
Старого. Молчаливого. Ветерана из тех, кто не рассказывал, как было, но все знали: он вытащил многих.

Погиб он глупо.
На складе. Вроде бы всё тихо. Вроде бы — своя точка.
А потом — выстрел. В упор.
Прямо в сердце.

Толик нашёл его сам.
Лежал лицом вниз.
Пальцы сжаты.
А рядом — ботинок. Не его. Следы в снегу.
— Чужой был рядом, — сказал он, — но Палыч молчал. Не выдал.
Даже перед смертью.

Шнырь пришёл к машине с ломом.
— Надо копать.
— Где?

Толик молча показал.
— Там, где мы троих зарыли в девяносто втором. Палыч знал. Пусть будет с ними.

Копали молча. Зевс стоял в стороне. Курил.
— Как думаешь, кто слил? — спросил он.
— Не знаю. Но я найду.
— А если…
— Не если. А когда.

Когда яма была готова, тела не положили аккуратно.
Не было досок, не было гроба. Был мешок, был плащ, был хриплый голос Толика:

— Он был настоящий. Не дурак. Не торчок. Не предатель.
Он держал.

— Пусть лежит с теми, кто держал с ним.

Потом был ритуал.
Старая фляга. Глоток. Один на троих. Остальное — в землю.

— Прости, брат, — сказал Шнырь. — Не доглядели.

На утро в городе уже знали.
«Палыча убили».
«Толик рвёт цепь».
«Говорят, будет зачистка».
«Братская могила снова открыта».

Толик не пил. Не ел. Не спал.
Он сидел на балконе, смотрел в туман и повторял:
— Кто выдал. Кто выдал. Кто…

Вечером пришёл Малой.
Молодой, дерзкий, наглый.
Глаза — бегают. Руки — в карманах.
Толик смотрел на него как на клопа.

— Ты был на складе?
— Нет.
— Точно?
— Ну… мимо проходил.
— Один?
— Не совсем.

Толик встал.
— С кем?

— Там был один парень… из новых. Ну, этот… Лютый.

— Лютый сидел со мной, — сказал Шнырь из-за спины.
— Значит, ты врёшь.

Дальше всё было быстро.
Падение. Крик. Мешок на голову.
Выстрел — не было. Просто лопата и яма.

Всё.
Было пять — стало четыре.

И тут позвонил Сергей.
— Я вырвался. Я жив.
Голос — хриплый, чужой.
— Ты где?
— Не важно. Главное — я вернусь.

Толик смотрел на трубку. Потом на землю. Потом — в небо.

— А мы ***уже не вернёмся, Серёга. Мы здесь. Мы уже в могиле. Только ещё не все легли.

На следующий день в городе исчезли трое.

Коммерс, мент и адвокат.

Всех нашли в том же лесу.
В одном рве.
У каждого — мешок на голове.
И записка, написанная кровью:

"Они выбрали сторону. Мы — выбрали лопату."




                ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.
                Последняя сделка.




Пятница.
День, когда раньше подводили итоги, закрывали «бабки», раздавали доли.
Теперь — подводят тела.

Толик сидел в заброшенном клубе за городом. Старый бетон, ржавые трубы, лужи на полу. В детстве тут крутили кино. Теперь — решали, кто доживёт до субботы.

Рядом — Шнырь, Зевс, Сергей. Да, он вернулся. Не тем, кем ушёл. Хромал, худой, с поломанной челюстью. Но в глазах — всё тот же холод.

— Папа предлагает мир, — сказал Сергей.
— Какой?
— Сдаём точки. Уходим в тень. Он берёт всё, но оставляет нас в живых.

Шнырь захохотал. Грязно, зло.
— А он нам что, амнистию дал?

— Нет, — ответил Толик. — Он дал приговор с отсрочкой.

В это же время, на другом конце города, в ресторане «Югославия»,
сидел Папа.
Костюм. Сигара. Тихий джаз в колонках.
Перед ним — два дипломата. Один с деньгами. Второй — с документами.

— Они придут, — сказал он. — Потому что больше некуда.

— А если не придут?
— Тогда придёт ночь. И никого не останется.

В 22:00 в город въехал старый «Форд».
За рулём — Серёга. Рядом — Зевс.
На заднем сиденье — Шнырь с чемоданом.
Внутри — 300 тысяч долларов. Кровавые, грязные, из общака, из разорённых точек, из карманов тех, кто умер.

Толик не поехал. Сказал:
— Если хоть что-то не так — жгите. И до последнего патрона.

Встреча была назначена на складе у железной дороги.
Там, где раньше хранили бытовую химию. Теперь — запах смерти.

Папа приехал с тремя охранниками. Без оружия. В руках — только папка.
Выглядел спокойно. Как нотариус.

— Господа, — сказал он, — я устал. Вы устали. Давайте договоримся.

— Мы не господа, — ответил Шнырь. — Мы тени. И ты нас сам создал.

— Брось, — сказал Папа. — Это же просто бизнес. Вы выросли, стали мешать. Я предлагал. Вы отказывались.

Сергей положил кейс.
— Вот бабки. За Сергея, за Палыча, за всех. Мы уходим.

— Уходите?

— В темноту. Но живыми.

Папа открыл чемодан. Пересчитал. Закрыл.
— Ладно. Сделка есть сделка. Но…

Он щёлкнул пальцами.
Из-за угла вышли трое. Маски. Пушки.
Слово «но» прозвучало как выстрел.

Первым стрелял Зевс.
Один упал. Второму — в грудь.
Сергей прыгнул за ящик.
Пуля попала в плечо. Он заорал — не от боли, от ярости.

Шнырь швырнул кейс. Деньги разлетелись, как грязные голуби.

Папа попытался уйти.
Но Зевс догнал.
Повалил. Поставил ногу на грудь.
— Ты кого хотел обмануть, старый шакал?

Папа не отвечал. Он смотрел. Спокойно.
— Я вас сделал. Я и завершу.

Зевс выстрелил в голову.
Без крика. Без трибун. Без свидетелей.

Когда всё закончилось,
оставалось четверо.
Шнырь, Сергей, Зевс, и тень Толика, которая была с ними, даже если сам он не пришёл.

Деньги не забрали.
Оставили на полу.
Пусть придут менты,
увидят,
и поймут:
деньги тут больше ничего не значат.

На выезде из города сидел Толик.
Слушал рацию.
— Всё, — сказал Зевс. — Он мёртв. Всё сгорело.

Толик выдохнул.
— Тогда теперь мы — тоже мертвы.
— В смысле?
— Всё, что было, закончилось. Всё, что будет — не про нас.

Они разъехались.
Кто-то в лес. Кто-то в деревню. Кто-то навсегда.

А город продолжал жить.
Менты выехали на склад.
Нашли тела. Нашли деньги.
Нашли тишину.

А над всем этим, как пепел на снегу, висело слово:
Сделка была. Но души — не продаются.


                КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.