Салон Вердюренов

***

Наш поисково-спасательный отряд «Прост как Пруст» расположился эдаким веселым лагерем литературных беженцев недалекого от Бальбека, уютного нормандского курортного городка, по сей день привлекающего в любое время года литературных экспресс-туристов со всех уголков земного паноптикума; расположился с единственной внятной на тот момент целью: найти запрещенный четырехтомник романа «Происки утраченного времени» в переводе А.А.Франковского, пропавший из личной библиотеки одного из бывших руководителей Главного управления по охране государственных тайн в печати (не будем раскрывать имени этого матерого советского цензора). Особые приметы названного четырехтомника. Автор: Пруст Марсельский. Издательство: Время, назад! Место издания: Город, знакомый до слез. Тип переплета: перепончатый. Год издания: 1934 до нашей эры. Формат: микроскопический. Тираж: мизерный. Агрегатное состояние экземпляра: то твердое, то жидкое, то газообразное. У книг подбиты уголки обложек, обложки похожи на крылья гарпий, имеются незначительные загрязнения, небольшие тектонические трещины на разворотах в начале и в конце томов. Количество страниц зашкаливает за миллиард. Содержание: Том 1. В сторону анти-Свана. Том 2. Под сенью дурочек в цвету. Том 3. Анти-Германт. Том 4. Во Содоме ль, во Гоморре. За находку именно этого четырехтомника одним высокопоставленным лицом была обещана крупная награда в виде литературной премии, пусть и не Нобелевской, но тоже своего рода известной.  В силу того, что никто из волонтеров не владел французским языком так, как владел им тот же Адриан Антонович Франковский, по известным причинам не числящийся в нашем поисковом отряде, а все настоящие и будущие переводчики Пруста просто-напросто не заинтересовались бы нашей поисковой миссией, то в качестве переводчика (в целях общения с местными жителями, в основном пейзанами и пейзанками) мы взяли себе в помощники Google Translate. Парень он хоть куда, этот Google Translate, полиглот, вундеркинд и вообще умница, но предпочтительней, конечно же, был бы советский переводчик Николай Михайлович Любимов, тоже известный своими переводами с французского, в том числе и Пруста Марсельского, но (как и Франковский) почивший в бозе задолго до начала наших интеллектуальных поисков «Происков утраченного времени». Поэтому, как говорится, имеем то, что имеем. После многомесячных скитаний по букинистическим скитам, лавкам и прочим книжным развалам нашей самой начитанной в мире страны, следы этих поисков привели нас почему-то именно в указанный выше Бальбек, хотя ходили мы и в сторону анти-Свана, и в сторону анти-Германтов, и куда только мы не ходили. Проще, как оказалось, по-собачьи принюхавшись к исподнему русских кокеток, найти пирожное «Мадлен» в отечественных кондитерских забегаловках, чем этот четырехтомник, но отряд наш все-таки не сдавался, опускать руки и вешать на квинту нос намерения не имел. Поиски можно было бы счесть безрезультатными и время, потраченное на них, потраченным зря, если бы я по прихоти судьбы не отбился от волчьей литературной стаи и мой поисковый нюх не привел меня в некое оргиастическое заведение под названием «салон Вердюренов». Что вам сказать об этот салоне? Салон сей был необычаен до крайности. Он представлял из себя, по сути, три салона в одном: салон красоты, салон связи и фотосалон. Салон красоты – потому что там принято было чем-нибудь без конца красоваться: кривыми зубами, лягушачьей походкой, раздвоенным, как жало змеи, языком, привычкой есть руками, умением пускать на ветер кишечные газы и т.д. Салон связи – потому что все члены «кланчика» Вердюренов были прочно соединены на вечные времена тесными узами связи, связи между миром живых и миром мертвых, соединены по прихоти операторов этой связи. А фотосалон – потому что здешние птички, вылетавшие из камер обскура по сигналу невидимых фотошпионов, несмотря на тяжелые кольчуги портьер, отсекавших плотной завесой мир внутренний от мира внешнего, оказавшись вдруг на свободе, готовы были тут же прочирикать всем ошивающимся тут и там корреспондентам из «Фигаро» подробности увиденного ими в салоне.  Обитые пробковым деревом изнутри и снаружи, дом Вердюренов являлся в то же время творческой лабораторией потустороннего Пруста, каковой, незримо для испытуемых и даже для самого себя, продолжал ставить разного рода фантастические опыты над персонажами загробного своего анти-романа, чье число давно перевалило за несколько миллионов мертвых душ. Войдя без приглашения в этот салон, как в мастерскую эпатажного художника-авангардиста, я тут же осознал себя частью скандального балагана, пародирующего все жанры и стили салонного времяпрепровождения – в диапазоне от симультанного эротизма до фривольного мистицизма. Я еще не подозревал тогда, что вошел не просто в салон, а попал на страницы (скорее всего, в качестве опечатки) четвертого тома романа «Происки утраченного времени» («Во Содоме ль, во Гоморре»), вошел через дверь черного входа, где неоновыми буквами горело чуть ли не вавилонской клинописью: «Посторонним вход воспрещен». Если бы меня звали Мерсо, как главного героя дебютного романа Альбера Камю «Посторонний», я бы, конечно, войти туда не посмел. Но звали меня совсем иначе, поэтому я не внял неоновому предупреждению и вошел по-валтасаровски бесшабашно внутрь того, что уже на входе показалось мне чем-то вроде провинциальной библиотеки в стиле сталинского вампиризма. Растолкав в импровизированных сенях невидимых манекенов, похожих на вышедших из строя кибернетических слуг, я свежим порывом великой французской революции ворвался в гостиную, похожую на арену бродячего цирка, где главным гвоздем программы была многоаспектная госпожа Вердюрен. Эта госпожа представляла из себя четырехмерную восковую фигуру во вкусе мадам Тюссо, фигурально приумноженную и обнаженную донельзя, с горящим фитилем между широко расставленных конусовидных ног, множащихся прямо на ходу по мановению копировального биоаппарата Илизарова. Расплавленный воск, капавший из нее, как менструальная жижа из рога женского изобилия, оставлял неизгладимые следы на песочном полу, по которому катались, как «перекати поле», специально приглашенные, чтобы позабавить гостей, лондонские катамиты в национальных костюмах арабских шейхов. Мелодраматичные лица «принцесс» и «принцев» всех времен и народов гипсовыми масками смерти кружились вокруг фонтанирующего игристой спермой барона де Шарлю, великодушно одалживающего её каждому жаждущему вина Кометы. Его собрат по постельным утехам жилетник Жюпьен следил за тем, чтобы ни одна капля пузырящейся в бокале живительной влаги с кишащими в ней живчиками не выплеснулась изо рта амурских тигров и светских львиц. Бабушка Рассказчика, раскачиваемая на медицинских эрегированных качелях доктором Котаром, помогающим ей избавиться от векового запора, осуждающе качала головой, как велосипедным насосом, и говорила с типично парижским прононсом: «С'est horrible», глядя, как девиантные девушки из «стайки» совокуплялись с юными двухколесными велосипедами, словно какие-нибудь бесстыжие голландки, крутящие своими чреслами отполированные ножными протезами времен Третьей мировой войны педали и пираньями вгрызаясь в вяленые велопокрышки производства фирмы «Мишлен». А рулил этим бальбекским кордебалетом непоседливых негодниц не кто иной, как господин Сван, поклонник шоссейного велоэротизма и велосипедных сексуальных гонок на выживание «Тур де Франс». Жильберта же, дочь Свана, даром что не достигла еще совершеннолетия, присутствовала там же и, ни в чем не участвуя, просто смотрела на всё происходящее вокруг с большой долей внутриутробного беспокойства за будущее своего целомудрия, могущего оказаться в лапах какого угодно маркиза. Почему бы, например, не маркиза де Сада. Именно поэтому она в последнее время не выпускала из рук ампулу с цианистой слюной месье Леграндена, подаренную ей женой доктора Котара, Леонтиной, чтобы при наступлении определенных жизненных неурядиц можно было бы без промедления покончить с наседающим на нее со всех сторон антиобщественным спектаклем, покончить раз и навсегда, не дожидаясь начала прекрасной эпохи. Приглашенная к Вердюренам непонятно зачем молочница с полустанка, чьей статью залюбовался автор, глядя в окно космо-поезда, спев марсианскую Марсельезу, упала в объятия Пиковой Дамы с прической в стиле Марии-Антуанетты и заразила ее кандиозом, то есть самой собой, то бишь молочницей. Фраза из сонаты Вентейля, сыгранная пианистом Дешамбром пальцами грязных ног, витала в воздухе, как радиоактивная пыль, рьяно вдыхаемая железными легкими дедушки Адольфа, игравшего в салоне связующую роль между персонажами романа Пруста и их прототипами. Художник Эльстир, испортивший себе некогда репутацию мастера на все руки картиной «Снятие Спасителя с креста Почетного легиона», довольствовался в салоне Вердюренов рисунками шепелявящих вульв и шепчущих что-то на ушко фаллосов, демонстрируемых ему разновозрастными гостями во всех популярных камасутровых ракурсах. Я любовался богачкой Андре из «стайки», скакавшей на раме велосипеда рваной раной своего причинного места под песню из телефильма «Д’Артаньян и три мушкетера», снятого в 1978 году на Одесской киностудии, где есть еще такие запоминающиеся слова: «Опять скрипит потертое седло, // И ветер холодит былую рану…» Меня поразил ослепший Бришо, зрячими пальцами, как Пигмалион, сотворивший из разных галантерейных вещиц, подвернувшихся ему под руку, памятную любому либертарианцу галантную красавицу Альбертину, умеющую менять пол и становиться красавцем Альбертом по звуку охотничьего рожка в руках писателя Бергота… «Куда вас сударь к черту занесло?» – задал он мне чересчур певучим голосом вопрос, из которого, как из песни, не выкинешь ни музыку Дунаевского, ни слова Юрия Ряшенцева. Но вопрос этот повис в воздухе, как капля влаги на борту пьяного космического корабля в условиях открытого, как перелом, космоса. Что я мог ответить ему на это? «Мерси боку!» – ответил я Берготу, ответил, думается, интеллигентно, с особым ленинградским прононсом. Я бы еще немного побродил здесь, посмотрел бы на вереницы мелькающих персонажей, на их фигуры и конфигурации, если бы некто, представившийся мне Марселем и оценивший меня с ног до головы взглядом французского жиголо, как какую-то дешевую шансонетку по имени Франсуа, голосом плотоядного ископаемого киноящера не произнес мне в ухо, в горло и нос хрестоматийную фразу, вошедшую во все учебники по соблазнению первой встречной жидовки: «Рахиль, ты мне дана». После такого пафосного утверждения, не терпящего никаких возражений, я мигом вылетел из этого «павильончика», «кланчика» и «альковчика», будто какой-нибудь третий лишний, третий в десятой степени.  Вылетел, как пробка из бутылки шампанского, как шальная пуля из музейного мушкета, как самолет, что никогда уже не задержится. На этом мои поиски четырехтомника подошли к концу. Прощай, поисково-спасательный отряд «Прост как Пруст», прощай веселый лагерь литературных беженцев, прощай, вымышленный Прустом Бальбек. Время вышло, пора занять себя чем-то более прозаическим, заняться поисками себя. C’est la vie.

***