\Военнослужащий СВО после ранения готовится к выписке из больницы. Медицинская сестра, в которую он тайно влюблён, говорит ему о том, что в реанимацию поступил его тяжелораненый земляк. И оказалось, что это знакомый, с которым у главного героя давние, ещё из прошлой, довоенной жизни, серьёзные счёты. Процесс выписки пошёл совершенно не по плану\
1
- Здравствуйте, доктор! Не проходите мимо! Куда это вы с утра пораньше, и с таким утомлённым лицом?
- В морг.
- Кто? Кто, доктор?
- Перфильев.
- Как?
- Мог бы ещё в космос полететь. Операция прошла хорошо, но ночью в реанимации аппаратура оказалась отключенной. Думаю, что он сделал это сам, причём сознательно.
- Вот дурак.
- Не могу знать. Но тяжело переварить. Вы думаете, это легко – хоронить свой труд и держать в памяти своё собственное кладбище? – заведующий отделением травматологии Марк Александрович Ланге устало остановился, словно ему хотелось и нужно было кому-то выговориться, затем тяжко вздохнул и легко прикоснулся рукой к окрепшему плечу Алексея. – Вы-то, Бережёный, как себя чувствуете?
- Да не Бережёный я, сколько раз говорить, а Береженый, - с некоторой долей досады поправил Алексей. – Почти готов к труду и обороне. Рвусь в бой, доктор!
- О труде, обороне и боях ещё рановато мечтать, но колено мы вам собрали неплохо, последний снимок достаточно оптимистичный, теперь потрудитесь разработать ногу до необходимой для комфортной жизни амплитуды, это уже в вашей компетенции. Сегодня что у нас, среда? В понедельник готовьтесь к выписке. Медсёстры вам всё расскажут. Извините, отвлекли меня… Пошёл дальше, - в некой рассеянности сказал Марк Александрович и, угрюмо пошатываясь, побрёл по направлению к одноэтажному домику в глубине больничного двора, в который каждый день заносили или завозили трупы или останки тел.
«Вот и Перфильев… - подумалось Береженому. – Сколько же боевых товарищей забрала эта война…»
*
Тупая мучающая боль уже несколько дней, как окончательно отхлынула от ещё не спаявшихся до конца малиновых рубцов на неоднократно прооперированной правой ноге. Как и сказал доктор, последний рентгеновский снимок наконец-то показал, что хирурги городской больницы полностью удалили из раздробленного колена все осколки французской мины, три месяца назад коварно подкараулившей штурмовую группу под Артёмовском. Увлеклись с Ванькой Бурковым наблюдением за повисшей на окраине города «птичкой» - дроном с прикреплёнными на нём гранатами, и прозевали адское детище подлых лягушаников, которое невозможно обнаружить даже опытному сапёру.
Лежит себе присыпанная чёрной донбасской пылью зёлёная французская болванка с магнитным датчиком. Лежит, отдыхает от дел своих смертельных ровно до того момента, как что-нибудь металлическое не приблизится на убойную дистанцию. Ванька даже не успел крикнуть своё коронное «ё!». Так и запишите – боец Бурков с позывным «Остров», а был он родом с Сахалина, пал смертью храбрых от запрещённого всеми международными конвенциями французского оружия. И ведь сами же наследники Наполеона да их подопечные с берегов Днепра эти конвенции и подписывали – вот, что любопытно. Война без правил и совести – понятия, которого на одичавшем от потребления и содомии Западе в принципе не существует.
Эх, Франция-Франция, страна любимых Береженым с детства героев-мушкетёров, умиротворяющего Джо Дассена и будоражащего Луи де Фюнеса. Куда же ты скатилась, восхищающая в прошлом и ненавидимая в настоящем? Куда подевалась французская честь и слава, мудрость Виктора Гюго и миролюбие Альбера Камю? Видно, не зря писал знавший нутро любителей болотных лягушек русский классик Лев Николаевич, что никогда наглость насильников не доходила до такой степени, до которой она дошла теперь. Сто с лишним лет назад писал, как будто в будущее смотрел и видел в нём этого самодовольного наполеончика Макрона-микрона и всю его потерявшую мужское достоинство обслугу.
Не надо верить французам, их певучий, по нашим понятиям какой-то бабский язык всегда скрывает мысли говорящего. Впрочем, и английский маскирует, хоть и состоит из сплошного шамкания и рычания, так и прося огранки логопеда. Начитанный словоохотный Ванька Бурков рассказывал Алексею, что раньше англичане говорили чисто и красиво. Почти как итальянцы. А произношение такое ужасное у них появилось из-за миграции на острова полудиких викингов. От них и набрались этой выворачивающей изнанку картавости.
А вот от кого нахватались безмерной лживости, захлёстывающей наглости и беспредметного высокомерия – одному Богу известно. Накрутив на полную катушку все вещающие болванки – от орбитальных спутников до утюгов, сами себя убедили в собственной важности и исключительности, упразднив в лексиконе само понимание правды и чести. Они ведь действительно верят в то, что и Наполеона, и Гитлера героически одолели их бравые бойцы в тонких кальсонах. У них и бойня миллионов вьетнамцев и десятков миллионов индейцев подаётся как жестокая агрессия косоглазых и краснокожих зверей против цивилизованных миролюбивых джентльменов, принесших с собой мир, еду и лекарства. Поэтому и воевать с ними надо по их правилам, а не по нашим, всё ещё робко озирающимся на русскую справедливость и высокую истину.
*
…В больнице всё не так, как под Артёмовском. Здесь тепло, светло, сыто и безопасно. Но чего-то не хватает. Десять лет войны за спиной – целая жизнь, целый мир. А тут мир иной, кажущийся диковинным, неправильным, бессмысленным и мелким, и к нему как-то надо адаптироваться, пристраивать свой искалеченных войной дух. Паутина старых связей разорвана в клочья, запутана в комья, приземлена и взялась перегноем, а новые связи – вот они – строгие усталые врачи, игривые заботливые медсёстры, изрядно поднадоевшие неразговорчивые соседи по палате и какие-то новые спутники, с какими предстоит пересечься на шаловливо петляющей дороге бытия.
… Алексей проводил взглядом доктора и вернулся в небольшую беседку под высокой тенистой черёмухой, где уже который день собирались пациенты из подготовительной палаты межрайонного онкологического диспансера, пока ещё не испытавшие всех тех мучений, которые им уже выписаны судьбой. С недавних пор в практику этого медицинского учреждения вошла диагностико- психологическая подготовка больных к оперативному вмешательству. Любой индивидуум, даже самый отважный, уже от одной мысли о хирургической операции находится в состоянии сильнейшего стресса. И это, как выяснила наука, не самое лучшее состояние не только для пациента, но и людей, призванных спасти человека, и вернуть его к нормальной жизни. Вот в диспансере и появилась и палата, и традиция госпитализации пациентов за несколько дней до операции. Чтобы не только досконально изучить особенности заболевания, разработать план конкретного хирургического вмешательства, но и подготовить к нему человека психологически.
Так как пребывать сутками в отделении, где пахнет болью и смертью, церемония далеко не самая усладительная, четвёрка пациентов экспериментальной палаты взяла за обычай выходить на прогулки в больничный двор, не спеша бродить по аллеям между лечебными корпусами, цветочными клумбами, и дышать кислородом, присаживаясь в беседке. Именно там компания и привлекла внимание откровенно и давно скучающего на лечении в травматологическом отделении Береженого.
За несколько дней посиделок с интересными собеседниками Алексей успел познакомиться со всеми. С семидесятилетним пенсионером, бывшим горным инженером Фёдором Власенко, которого сразу окрестили дядей Федей, с Сергеем Авериным и Михаилом Кошкиным – двумя предпенсионного возраста предпринимателями, похожими друг на друга, как родные братья, ещё и с опухолями, локализованными в той самой части толстого кишечника, которую мужчины предпочитают не обсуждать. Самым удивительным оказалось знакомство с Миланом Боговичем – безусым лет двадцати молодым человеком сербской национальности, с длинными волнистыми волосами, женоподобным лицом и необычайно тонким обтянутым бледной кожей скелетом. Удивление сей человек вызывал тем, что, несмотря на достаточно юный возраст, имел свою необычно трезвую, а порой до отрезвления необычную точку зрения на любой сложный вопрос, обсуждаемый мужчинами в беседке.
- Не буду я этого читать, Миша, даже не предлагай, - пробурчал дядя Федя, обращаясь к Кошкину. – Ну, что это за имя у писателя – Ник Вотчер? Или этот, что ты мне давеча предлагал, Жорж Бор… Ты говоришь, это наши, русские авторы? Да идут они куда подальше с такими псевдонимами идиотскими! Что, свои имена и фамилии забыли или в подражание пиндосам? Нет, Миш, вот принципиально не буду читать. Ну, что могут написать люди с такими искривленными мозгами?
- Дядь Федь, да я ж не настаиваю. Читай с русскими фамилиями. Я просто тебе предлагаю познакомиться с современной прозой. Ты же говорил, что в наше время никто ничего не пишет. Так их много, разных авторов, - пожал плечами Кошкин – индивидуальный предприниматель-книготорговец.
- Не буду читать это. Оно не русское. В нём нет ничего русского, начиная от псевдо автора! Надо произвести импортозамещение псевдонимов! – громко сопя, отрезал дядя Федя.
И здесь на невидимую арену беседки вышел он, Милан Богович. Тихо так, словно шепча, произнёс:
- Так у Александра Гриневского – тоже псевдоним был - Грин. Он даже писал, что чувствует себя не Гриневским, а Грином. А Чехов подписывался Чехонте. А Чуковский на самом деле Корнейчуков. Ахматова-Горенко. Фрикен - Маршак. Гайдар – Голиков…
- Ну, конечно, ты б ещё Радищева вспомнил, которого за «Путешествие из Петербурга в Москву» к смертной казни приговорили. Раньше времена другие были, потому люди под псевдонимами и скрывались, - возмутился, надувая щёки, дядя Федя. – А что этим угрожает, современным русским никам и жоржам?
- А разве что-то обязательно должно угрожать? – спокойно и умиротворяющее переспросил Милан, его лицо светилось, а на тонких губах играла улыбка. – Задумайтесь: мы все, точнее не мы во всех наших божественных составляющих, а наши тела, оболочки - приходим в этот мир одним и тем же общеизвестным способом. И очень часто, ещё не успев родиться, уже получаем имя, фамилию и отчество, которые нам дают другие люди или определяет государство, то есть - общество. Быть может, нам не подходит имя, или мы не хотим называться Васей, Петей, Колей, но у нас никто не спрашивает. Имена уже давно придуманы, занесены во всякие календарики, брошюрки, книжечки, церковные именословы, и нам ничего не остаётся, как принять сию данность. А потом наши имена, фамилии и отчества заносятся во все документы, с которыми мы следуем по жизненному пути. Не правда ли, странно? Странно, когда люди, которые не имеют к нам никакого отношения, не участвуют в нашей жизни, абсолютно равнодушны к нам и нашей судьбе – работники загсов, отделов полиции или священники - фиксируют имена и обязывают нас принять их, смириться с ними, нести их по дорогам присуствия. Что плохого в том, что кто-то захотел изменить своё имя или придумал себе творческий псевдоним, приятный для уха и соответствующий умонастроению? Да, я понимаю, что псевдонимы порой нелепы и выгаданы в соответствии с модными веяниями. Сегодня, например, в моде французская культура – давайте подражать французам, завтра немецкая, значит – копируем немцев, или американцев, англичан, итальянцев – кого угодно. А там и до китайских имён дойдёт. Наше имя должно отражать какие-то внутренние энергетические вибрации. И может быть сменено в течение жизни. Это вполне нормально. Когда ты рождался, ты находился в одном энергетическом потоке галактик, планет, материков, морей, стихий, стран, обществ, людей, потусторонних миров. Но потом ты изменил своё место жительства, принял какую-то философию, обрёл родных, друзей, коллег, за это время изменилось положение Земли в пространстве – почему бы и не изменить своё имя?
- Не-ет, - протянул возмущённо Кошкин. – Не согласен я. Какие-то энергетические вибрации… Я считаю, что имя должно быть одно. Иначе это ж бардак наступит. Каждый будет сам себе на уме имена менять, а там надумают улицы переименовывать, города, страны – их же тоже без согласия назвали. Бывало уже такое, знаем. Ни к чему хорошему не приведёт
- А что такое хорошее? – спросил Милан. – В твоём понимании?
- Хорошее – это чтоб был порядок во всём!
- А что такое порядок? Ну, в твоём, естественно, представлении…
- Мил, ну ты вечно вот начинаешь мозги путать. Нахватался каких-то эзотерических фишек и голову людям морочишь. Порядок – это порядок. Чтобы всё было по правилам.
- То есть, чтобы было так, как решило большинство?
- Не знаю. Возможно. Чтобы законы работали.
- Принятые всё тем же большинством?
- А кем ещё?
- Иногда случается, что и меньшинство навязывает свою картину мира.
- Мил, ты про кого сейчас? – Кошкин сморщился, мужчины за столом усмехнулись.- Ты не про этих, заднеприводных?
- Да и про них тоже. Проблема ведь не в том, что они, эти голубые и розовые есть, а в том, что их существованию придают такое огромное значение, их выпячивают, их буквально насаждают, - Милан сделал паузу, кротко сморщился от боли в правом лёгком. – Извините, что-то укололо… Так вот, проблема в том, что любые ревнители какого-то миропредставления или, если желаете, порядка искренне, порой вполне великодушно считают, что их понимание жизни самое правильное и успешное. И так, как считают они, должно быть устроено повсеместно. Разве американцы не верят, что их липовая демократия – это то, чего так не хватает всем остальным народам. И их демократия уже давно превратилась в смертоносную диктатуру. Что, собственно, переживаем и все мы в настоящий момент. Но это глобальный военный конфликт, а ведь сколько их – войн поменьше, разборок помельче, семейных и производственных ссор.
- Ну, допустим, - недовольно пробурчал Кошкин. - И что ты предлагаешь взамен порядку? Беспорядок?
- Нет, тоже порядок, но иной, тот, который изначально заложен в природе человека, в природе космоса….
-Подожди, дорогой, я тебя перебью, - вмешался дядя Федя. – Вот представим, что в природе человека заложена страсть к совокуплению. На некоторых островах, вон, прилюдно и не стесняясь трахаются прямо на пляжах. Это природа человека. Если она правильная, давайте теперь все так делать? А чё такого?
- Зачем все? – Милан томно перевёл взор на облысевшего лопоухого Власенко. – Пусть они и живут так, как им нравится. Не лезть на их острова. Если ты носишь паранжу, и она соответствует твоей природе, твоим убеждениям, идеалам, внутренней потребности, то тебя не должно волновать, что там происходит на каком-то острове. Или вот пример - китайцы сносят мечети, обосновывая это заботой о гармонизации китайского общества. Какая же тут гармония?
- Не-е, это дурдом какой-то, Мил. Ты часом не из психушки сюда явился? Такой бред несешь… - возмутился уже несколько минут извивающийся на лавочке Аверин.
- Ты угадал, Серёжа, я был в психиатрии, до онкологии, - вдруг признался Милан, вызвав у сидящих за столом некое замешательство.
- И как оно? Какую болезнь признали? – лукаво покряхтывая, спросил Аверин.
- Наша медицина очень часто лечит не то, что болит.
- Твоя правда, случается такое. То есть, шизофрении-и- и у тебя не-е-ет? – демонстративно гримасничая, протянул Аверин.
- А что такое шизофрения? – улыбнулся Милан.
- Ну, сейчас опять начнётся витийствование, что это не болезнь. Или болезнь, но врачи её неправильно понимают. Так, Милан? – продолжил Аверин.
- Так, – не раздумывая, коротко ответил Богович. – Именно так. И не только шизофрения. Психиатры понимают только то, что они видят, и чему их обучили в учебниках. Они лечат только ту сущность, которая значится в выписанных государством документах – в свидетельстве о рождении, паспорте или военном билете. Но если у человека раздвоение личности – лечат ли врачи другую сущность этого раздвоения, ту, что без документов? Общаются ли они с ней? Могут ли они ей без анализов и обследования выписать пилюли или уколы? Ни того, ни другого не происходит. Могут ли знания медиков иметь большую объективную значимость, чем опыт обитателя лечебницы для душевнобольных, общающегося с воплощениями параллельных слоёв Вселенной и нашего физического мира? Ведь мы только визуально живём в разреженном пространстве. А на самом деле мир очень плотный, и далеко не всё мы в нём видим, ощущаем. Наше зрение, наш слух, наше обоняние и осязание способно фиксировать лишь маленькую часть того, что происходит вокруг. Просто наши глаза могут видеть определенное количество цветов, даже меньше, чем их различает крохотная пчела. Хотя, если быть принципиальным, то цветов в природе вообще не существует, это наш мозг так обрабатывает разную длину волны, что мы её воспринимаем как цвет. Наши уши могут слышать настолько узкий диапазон частот, что даже мышь со своим слухом перед нами – гигант. Мы не ощущаем тех запахов, которые доступны порхающей над цветами бабочке. Как-то в одной телепередаче о здоровье доктор громогласно заявил: «Возможности человека безграничны!». Бог, ты мой, соображал бы он, насколько в реальности мизерны наши возможности.
- А плотность-то нашей атмосферы здесь при чём? И миры твои параллельные? – недоверчиво пробормотал дядя Федя.
- При том, что, например, вы, дядя Федя, скоро будете лежать на столе под лампами прожектора, и над вами склонится со скальпелем онкологический хирург. И будет очень плохо, если в этот момент какие-то смежные невидимые энергии или, чего хуже, сущности, окажут некоторое влияние на этого хирурга, и он допустит роковую ошибку, из-за которой вам придётся перейти из одного состояния в другое.
- Сдохнуть, то бишь?
- В обычном земном понимании – да, умереть.
- Может, ты и знаешь, умру я или нет? - спросил Власенко, прищурив слегка косые глаза.
- Никто из здесь сидящих не умрёт, - Милан сверкнул добродушной улыбкой. За столом все одобрительно, но недоверчиво хохотнули.
– Гарантируешь? – усмехнулся дядя Федя.
- Странно, что к явлениям духовного бытия мы подходим с возмутительным требованием предоставления гарантий? Вам нужны гарантии от композитора, написавшего симфонию по наитию, вызванному влиянием высших сил? Не-ет, я не могу вам что-то гарантировать, я вижу картину времени не в точке здесь, а в измерении везде. Я вижу вас, дядя Федя, живым, и тебя, Сергей, и тебя, Миша. Во всяком случае, вижу в обозримом будущем, в этом мире. В другом слое вас нет.
- Это откуда такие познания, мил человек? – с некоторой долей сарказма спросил Аверин, - Я, например, сомневаюсь в позитивном исходе операции. Слишком поздно спохватился и побежал по обследованиям. Врач сказал, что всё очень запущено в моём случае, метастазы…. А ты о каких-то измерениях, слоях.
- Это не познание, это видение. Что такое онкология, откуда берутся раковые клетки? – спросил Богович, суетливо бегая взглядом по недоумённым лицам собравшихся вокруг стола.- Я не в смысле стандартного набора утверждений, что это переродившиеся злокачественные клетки самого человека. Ну и тем более не в смысле религиозных догм, что это наказание Божие. Бог никого не наказывает, запомните это и передайте потомкам. Я в смысле природы возникновения этих клеток не в физическом плане, а в духовном. Ну, вот, например, у вас, дядя Федя, рак желудка. Так это значится в вашем эпикризе… В какой части он у вас образовался?
- Чуть что – так дядя Федя, - подняв руки над столом, возмутился Власенко. – Ты давай не на мне, Мил, а на себе рассказывай.
- Смирившийся со смертью человек не будет так протестовать, как вы, дядя Федя. Надеетесь выжить, зато как на днях причитали: «Всё! Всё! Конец! Жизнь прошла». Ну, хорошо, на мне, так на мне будем показывать, - посмеиваясь, согласился Милан. – В моём правом лёгком, в нижней его части, диагностировали небольшую опухоль. Маленькую-маленькую, но достаточную для того, чтобы через неё в наш мир проползала иная жизнь. Опухоль – это портал. Любая опухоль, прошу заметить, как бы её ни именовали в медицине или у знахарей. Иные сущности ищут среди нас ослабленные организмы, ищут бреши, чтобы вползти в наш мир. И находят… И во мне в том числе…
- Инопланетяне что ли? Или рептилоиды? – засмеялся Аверин.
- Нет, обитатели других миров, которые находятся здесь, рядом, проходят между нами, а мы в свою очередь сталкиваемся с ними…
- Ну, чушь же полная, Милан! – вознегодовал Аверин. - Я киношек про злых духов насмотрелся ещё в молодости. Давай уже кончай этот словесный понос. И так жить не хочется, а тут ты ещё несешь бред…
- Сергей, ты вчера рассказывал, что твой брат при странных обстоятельствах погиб в автокатастрофе … Было дело?
- Ну-у…
- Что был полностью здоров, полон жизни, на дороге не было никаких помех, а он на своей машине вдруг взял, и упал моста на железную дорогу. Среди бела дня. Просто ехал и упал. Патологоанатомы решили, что он уснул за рулём. Допустим. Но с утра, как ты сказал, у брата было плохое предчувствие. Он сам был не свой, не хотел садиться за руль. Так ведь?
- Ну-у, и… не тяни…
- Предчувствие, Серёжа, состоит из двух слов: пред и чувство. То есть перед чувством. Мы так редко доверяем своим чувствам, предпочитая во всех решениях и действиях полагаться на слова, на знания или опыт. А между тем чувство – это то, что мы уже знаем без опыта или кем-то сказанных слов. Чувство – это то, что посылается нам самим Богом. Так вот – плохое предчувствие – это не просто какое-то физическое состояние или попавшая в голову дурная мысль из просмотренного вчера фильма ужасов. Это сигнал от Бога. А уж как Бог посылает тебе этот сигнал – только ему известно. Брат принял этот сигнал, и даже озвучил его тебе, но никто не остановил брата, в том числе и он сам.
- Ладно, предчувствие. Пусть так, - обозлено затараторил Аверин. - Не остановил никто. Хорошо… То есть плохо. Но дальше-то что? А дальше брат уснул. И упал с моста. Это утреннее предчувствие как-то заставило его среди дня уснуть или ещё что?
- Нет, Серёжа, предчувствие, сделало ему предупреждение, что его ждёт опасность. Что это была за опасность? И почему она ждала его именно в этом месте, где расположен мост? Почему он якобы уснул не на десять метров раньше, не на пять метров дальше по дороге, а именно проезжая по мосту? Не задавался этим вопросом? И уснул ли он на самом деле – не ясно. Это предположение медиков. А я бы допустил, нет, я даже уверен в том, что твой брат столкнулся с какой-то невидимой силой, преодолеть которую он был не в состоянии. Сила параллельного мира, астральное препятствие или сознательное воздействие. Мы ведь часто слышим, что кто-то утонул при загадочных обстоятельствах, команда чемпионов неожиданно крупно проиграла явному аутсайдеру, лавина засыпала альпиниста, молния попала в голову, кто-то отвлёкся и угодил под поезд, а у кого-то случился инфаркт за рулём. Что не удивительно, ведь высокая скорость автомобиля встречает не только сопротивление воздуха, дождя, ветра – известных стихий нашего слоя, но и со стихиями или жизнями миров потусторонних.
- Нет, Мил, это чертовщина, - запротестовал Аверин, тяжело мотая в разные стороны своей грузной головой. – Все эти привидения твои…. Предчувствия…Нет. Однозначно, нет…
Милан шаловливо обжигал взглядом Аверина и довольно потирал руки, чувствуя себя маленьким победителем в словесной дуэли, в которой его предположения не нашли достойного опровержения. Береженый наблюдал за подобными дискуссиями уже который день, и в своих внутренних спорах чаще занимал сторону Боговича. В самом деле, тот постоянно приводил какие-то неизвестные Алексею факты или делал интересные многослойные выводы, ответить на которые оставалось только аргументом «не верю». Сам Береженый не принимал участия в дискуссиях онкологических пациентов, но в этот раз уйти от откровений ему не удалось.
- А вот скажи, Алексей, – неожиданно обратился к Береженому умиротворённый, но не удовлетворившийся маленькой победой Милан. – Ты ведь человек военный, многое повидавший. Что ты скажешь насчёт предчувствия? Есть ли оно? Может ли оно спасти в бою?
Береженый вздрогнул, словно внезапно оказался в школьном классе перед суровым экзаменатором, хотя Милан был моложе на полтора десятка лет. Были ли предчувствия? Конечно же, были.
2
Что такое Домаха? Это название озера, которое существовало в Мариуполе до конца двадцатых годов двадцатого столетия. Кроме мариупольцев мало кто знает историю этого озера, а ведь были времена, когда сей неглубокий водоём, образовавшийся из правого русла устья реки Кальмиус, собирал не только рыбаков летом, но и любителей покататься на коньках зимой. Весь город сходился к Домахе на народные гуляния, организовываемые то местными градоначальниками и священниками, то купцами или рыбаками.
А потом озеро исчезло. Кто-то говорит, что оно высохло, кто-то утверждает, что его засыпали при строительстве завода «Азовсталь» и местной гавани. Но как бы там ни было, а на месте Домахи вскоре появилась улица с одноимённым названием. Если и остались в современном Мариуполе узкие неухоженные улицы, застроенные старыми приземистыми многоквартирными лачугами, причудливыми двухэтажными сараями и неуклюжими дворовыми туалетами, то по уровню запущенности и неустроенности они и близко не сравнятся с Домахой. По весне или в периоды летних дождей кажется, что все нечистоты города как в сточную канаву стекаются на Домаху. И тянется эта улица вдоль шумной ведущей в порт железной дороги, с одной стороны подпираемая нависшим над Гаванью старым городским центром, а с другой – удушающим сероводородными выбросами металлургическим комбинатом. Каждый, кто когда-либо прогуливался по содержащему все элементы таблицы Менделеева влажному грунту Домахи, непременно слышал запах моря, свежего самогона, человеческих и собачьих испражнений.
В предпоследний год существования Советского Союза на улице Домаха родился Алексей Береженый. Время было непростое, Союз стремительно летел в пике, по всему городу наплодилось немереное количество всевозможных уличных банд и молодёжных криминальных группировок. Отец Алексея – сын металлурга Виктор Иванович – не пошёл по стопам отца, работал в милиции, и часто потом рассказывал, как ему приходилось иметь с ними дело. Главаря одной из банд по фамилии Шпак однажды удалось поймать с поличным на железной дороге, где криминальная бригада грабила состав. Но самый гуманный в мире, ещё советский на тот момент суд, оправдал преступника, и он снова вышел на свободу.
И вот тогда у отца появилось плохое предчувствие. Да и Алёшина мама Оля всё время говорила: «Витя, я тебя умоляю, уходи ты из этой милиции. Или давай как-нибудь выберемся отсюда, не могу я тут жить. Давай снимем квартиру в любом районе города. Только подальше отсюда». Отец соглашался, но не делал никаких решительных шагов. Всё-таки своё жильё, пусть и на Домахе. Поэтому привычно повторял: «Оленька, я ищу квартиру, ищу, не думай ничего».
Предчувствие не подвело отца. Бандиты убили возвращающуюся с работы маму поздним вечером тёплого лета прямо у Рыбной площади. Пуля прошла навылет и застряла в старом тополе, откуда её извлекли как вещественное доказательство безумного преступления, которое так и не было раскрыто. Отец всё понял, что это была месть ему. И поклялся найти убийцу и отомстить. Но сначала он всё-таки решил вопрос смены места жительства, и вместе с маленьким Алёшей перебрался в квартирку своей матери на безликом, зато экологически чистом Восточном жилищном микрорайоне.
Найти убийцу жены и отомстить преступнику отцу так и не удалось. Распалась страна, и следы многих криминальных авторитетов запутались в дебрях новых государственных образований. А потом, спустя годы, предчувствия стали трогать душу и разум уже растущего Алексея. Ему всё время стало казаться, что с отцом, если он не уйдёт из милиции, обязательно случится что-то нехорошее. Но Виктор Береженый, будучи на тот момент уже начальником следствия, на все предостережения отвечал сыну, что надо дотянуть до пенсии, осталось недолго. Не дотянул. Инсульт сразил отца прямо на рабочем месте, откуда его и увезли на карете скорой медпомощи прямо в морг.
Стать милиционером и продолжить дело отца Береженый решил не сам. И даже не бабушка настояла. Будучи с детства человеком физически крепким, в уличных драках закаленным, Алексей не упускал случая поучаствовать в каких-нибудь юношеских разборках, где, как правило, всегда играл первую скрипку. Точнее - играл первый нож – в случае опасности Береженый никогда не смущался вынимать из-за пояса подаренный отцом нож с эбонитовой рукояткой, широким лезвием и глубокими кровостоками. Ни разу не применял, но эффект на противника оказывал нередко ошеломляющий. А ещё на зависть всем сверстникам и к страху оппонентов натренировался безупречно бросать это оружие, да с такой точностью, что с нескольких метров легко попадал острием в прикрепленную к бревну баночную крышку.
Однажды с обнажённым ножом был задержал патрульными милиционерами и доставлен районный отдел, а при допросе у дознавателя услышал: «Лёша, ты же сын самого Виктора Ивановича Береженого. Как тебе не стыдно? Это же холодное оружие, уголовная статья! Здесь работать некому, а ты дурака валяешь, память об отце мараешь…»
Знаменитую Мариупольскую школу милиции, что тонет в зелени тополей на проспекте Строителей, Береженый закончил с отличием. Поработал патрульным, покатался по разборкам квартирных краж в следствии, пока, наконец, не грянул 2014 год, и у Алексея появилось тревожное предчувствие начала гражданской войны, где каждому человеку, независимо от места жительства и политических пристрастий, предстояло сделать выбор стороны.
В середине апреля, когда над зданием городского совета Мариуполя вместо сброшенных ниц жёлто голубых полотнищ уже развевались флаги Донецкой Народной Республики, в городе началась стрельба. В один из вечеров около здания части внутренних войск были расстреляны участники протестных митингов. В воздухе ещё стоял запах пороха и крови, а официальный Киев по всем телеканалам уже безапелляционно и угрожающе объявил, что доблестные украинские спецслужбы ликвидировали каких-то неустановленных террористов, пытавшихся захватить военную часть. Но Береженый, как, впрочем, и все его коллеги, знал, что были убиты простые мариупольские парни, и этот расстрел был сознательно организован неустановленными спецслужбами.
Один из выживших, но раненых в апрельском побоище так и рассказал Алексею: «Как всегда, тусовались возле горсовета, тыщи полторы народа стояло, вдруг подъехали на «Жиге» какие-то мужички. Говорят, мол, мы «беркутовцы» из Донецка, пострадали на майдане, а их какую-то девушку, активистку, задержали наши вэвэшники и держат в части. Надо, мол, решить. Ну, что, пацаны - человек тридцать - сорвались и, сломя голову, двинулись к части, у нас с вэвэшниками был договор – они не трогают митинги, мы не вооружаемся и не трогаем их. Вышел к нам командир, сказал, что никакой девушки у них нет, и что задерживать людей вообще не в их компетенции. И тут началось… Стреляли по людям непонятно кто, неясно откуда, то ли с территории части, то ли из-за жилых домов. Народ врассыпную. Кого-то покрошили прямо перед воротами части, а кого догоняли и добивали люди в чёрном… Экипированы, как черти».
Люди в чёрном. Тогда в Мариуполе эти три слова вызывали оторопь даже у самых отважных. О людях в чёрном говорили повсюду, но кто они – существовали только слухи, намёки и предположения. Как-то знакомый офицер шепнул Береженому: «Лёша, может быть, там есть и наши, но люди говорят, что это иностранцы. Или американцы или британцы или израильтяне. Впрочем, для нас это не имеет никакой разницы». Звучало зловеще, ибо сразу же появилось предчувствие, что в Мариуполе готовится что-то более кровавое и массовое. После майского сожжения Дома профсоюзов в Одессе это кровавое и страшное переместилось в Мариуполь и случилось в День Победы – 9 мая.
Новость о том, что украинские войска вошли в город и устроили бойню отказавшихся подчиняться приказам киевских начальников милиционеров, облетела город за считанные минуты. В Мариуполе царила анархия – старая власть разбежалась, новая, избранная на народных сходах, не имела полномочий. Милиция была единственным легальным органом, которую признавали все горожане, независимо от политической ориентации, и которая оказалась способна контролировать порядок. Но именно по городскому управлению МВД и был нанесён удар – ворвавшиеся на бронетехнике в город вооружённые люди расстреляли здание, похоронив в нём несколько десятков милиционеров. Это была даже не провокация центральной власти, а чистейшей воды показательная карательная акция.
Уже к вечеру увидевший дымящееся душами сгоревших тел место массового расстрела своих коллег Алексей понял, что милицейскую форму украинского образца он больше не наденет никогда. Рапорт об увольнении он написал через четыре дня, когда в местной газете прочитал отчёт под заголовком «На День Победы армия уничтожила из пушек и автоматов горуправление милиции и стреляла по безоружным горожанам», и решил, что наступил момент окончательного выбора стороны уже полным ходом заваривающейся войны.
Главный фронт её тогда стоял в Славянске, на севере республики. Сколько раз проезжал Алексей мимо левобережной площади Победы и видел оставленную кем-то крупную надпись «Мужики все в Славянске. А ты?». Надпись давила на сознание, вызывала боль и одновременную радость, заставляла искать какой-то компромисс со своей блуждающей совестью. Там, на севере, идут бои, гибнут мирные люди, рушатся дома и судьбы, а тут, на юге, познавший шок город не может прийти в себя и, наконец, включиться в борьбу за свою правду.
Вместе с Береженым уволился из МВД его добрый приятель – Олег Жигалин - лейтенант из дежурной части райотдела, добряк, весельчак, большой любитель сладкого. Тоже сказал, что в милиции такой страны, где власть убивает представителей права, служить не намерен.
«Ну, что, едем в Славянск?», - спросил как-то Олег, встретившийся Алексею в рядах «восточного» рынка.
«Ты думаешь, нас там ждут?», - переспросил Береженый машинально, хотя ответ знал – конечно же, ждут – ополченцы Славянска чуть ли ни ежедневно призывали всех граждан доброй воли идти на помощь.
«А что делать здесь? Высматривать, когда к тебе домой приедут, грохнут сразу или увезут в аэропорт? Какие перспективы вообще?», - холодно парировал Олег.
«Может, как-то договорятся, и устаканится?», - неуверенно протянул Алексей, он никак не мог смириться с тем, что начавшаяся и растянувшаяся впоследствии на долгие годы война – самая настоящая. И в ней, в отличие от компьютерных игр, нужно убивать врага не виртуально, а реально. И недруг, ещё вчера бывший твоим соотечественником, в свою очередь делает то же самое.
«А дальше что? И кто с кем договаривать будет? – буркнул Олег. - Ты не понял, что девятого мая мы прошли точку невозврата? Или мы их, или они нас…».
Береженый часто вспоминал эти слова лейтенанта Жигалина, страстного любителя сладкого. Говорили, что когда его похоронили в Славянске, ополченцы поминали не водкой, а соком и компотом. И Алексею было очень жаль, что он так и не смог побывать на могиле в одиночку уехавшего воевать товарища. Предчувствие Береженого тогда шепнуло ему, что в Славянске ничего доброго ему не светит – ни доходов, которых он и не искал, ни славы, ни победы, ни чуда, которые не намечались даже в слабо обозримой перспективе развивающейся бури событий.
Жаркое лето 2014 года перешло экватор. Алексей не строил никаких планов, они в тот момент казались ему просто бессмысленными. Лишь в голове порой звонко отстукивали слоги фразы «Мужики все в Славянске. А ты?», да тянули за живое судороги самых разных недобрых предчувствий.
«Езжай в Москву к тёте Гале! - как-то приказным тоном скомандовала бабушка. – Чего здесь высиживать, когда вон оно как дело разворачивается? В Москве всё-таки спокойно, может, там работёнку какую найдёшь по душе. А не найдёшь, просто хоть поглядишь, город посмотришь, узнаешь, что куда у нас тут движется – в какую сторону. От Москвы ведь всё у нас зависит…»
У тётки Гали, бабушкиной родной сестры, Алексей прожил всего неделю, воспользовавшись её гостеприимностью и возможностями содействия в оформлении разрешительных документов для проживания. Быстро нашёл в аренду отдельную комнату в пятиэтажке возле Филёвского парка, купил газету с объявлениями о работе и сразу же устроился на работу в фармацевтическую фирму, которой немцы и французы поставляли франшизу. Пригодились юридические знания и вполне сносное владение английским языком.
Новая жизнь, неосвоенная, манившая соблазнами и достопримечательностями территория, новоприобретённые знакомства… Вроде бы, жизнь наладилась, фантомные боли мариупольских окраин ушли в глубины подсознания и больше не напоминали о себе. Тревожила лишь бабушка – стала часто болеть. И обратную дорогу в Мариуполь, как оказалось, отрезали – новые киевские власти закрыли любое транспортное сообщение с Россией и даже запретили людям общение между собой в социальных сетях.
Единственный вариант пропасть в Мариуполь – ехать через блок-посты между Донецкой республикой и Украиной. Но существовал один весьма неприятный и опасный нюанс - пропуск необходимо получить у киевских спеслужб. Причём без малейших, самых тонких гарантий, что вооружённые люди не примут тебя в свои горячие объятья и не препроводят в места не столько отдалённые, куда-нибудь на Западную Украину, где уже сгнили в застенках, если не тысячи, то сотни таких же беспечных смельчаков, наивно поверивших в пресловутые права человека в бывшей советской республике.
Шли годы. Бабушка пыталась держаться и обещала, что обязательно дождётся Алексея в гости. Ведь не век этим нелюдям быть у власти. Умерла она аккурат перед самым началом специальной военной операции, в середине февраля 2022 года, даже не успев порадоваться тому, что Москва признала независимость республик Донбасса. И у Алексея в тот исторический момент тоже были предчувствия смерти оставшегося у него на этом свете самого родного человека.
В фармацевтической фирме, где работал Береженый начались неурядицы – иноземные франчайзеры решили поиграть мускулами, поддерживая свои правительства в их неожиданно проявившейся русофобии. И немцы, и французы в одностороннем порядке стали разрывать подписанные на годы вперёд контракты, мотивируя это «воспитанием России». Уже привыкший в общении с иностранцами к их высокомерию Алексей, написал своим парижским и берлинским коллегам–юристам: «Ребята, вы что, не понимаете, что на Украине восстало из могил то, что наша страна похоронила в 1945 году. Нацизм!». На что получил недвусмысленный ответ: «В этот раз вы проиграете». Следующее послание Береженого иностранцам было до предела лаконичным: «Хрен вам!».
По статье трудового кодекса за нарушение этических норм в общении с партнерами Алексея уволить с фирмы не успели – он ушёл сам. У него появилось предчувствие, что в этот раз всё начинается куда серьёзней, чем в 2014 году. И пусть сейчас Береженого никто не ждал в Славянске, никакого другого пути, кроме, как идти воевать, Алексей уже не представлял. Слишком долго он ждал именно этого момента.
Бородатый побитый шрамами инструктор частной военной компании, в которую поступил Береженый, внимательно присматривался к Алексею, получившему позывной Юрист. Следил за его речью, движениями, ходом мысли на изнурительных тренировках. Однажды спросил: «Слушай, Юрист, а тебе нужны деньги или ты идейный?». «А это так важно?» - переспросил Береженый. «Тот, кто за деньги, и мыслит, и двигается иначе. Значит, идейный, - усмехнулся инструктор, потом добавил: - В таком случае даю совет – живи с постоянным предчувствием, что это твой последний день…» .
*
- Вот так я и живу с этим предчувствием, - словно нехотя, прожевал слова Алексей. – Каждый день. И вот, дожил до момента, когда вы меня спрашиваете о каких-то знамениях – были, не были… Просто живу, понимая, что это не вечно. На войне ведь особо не анализируешь – на это нет ни времени, ни возможности, ни сил. Просто делаешь своё дело.
- Почему же не вечно? – возразил Милан. – Жизнь меняет только форму. Но не прерывается.
- Форму говоришь? – задумчиво произнёс Алексей, вспоминая десятки своих похороненных в донецкой земле товарищей. – Ничего не могу сказать про то, что будет, но я, наверное, попаду в ад…
- Я знаю, о чём и о ком ты сейчас подумал, - тихо, словно обнародуя некую тайну, сказал Богович. – Но ада нет! Как нет и рая. Это всё наша проекция, наши мысли, штампы, убеждения. Всё не так устроено в мире – верх-низ, лево-право, рай-ад, живой-мёртвый. Всё не так… И твои боевые товарищи, по бумагам числящиеся среди мёртвых, они здесь, с нами. Знаете, о чём подумалось? Как семена рассыпаны российские военные по всем донбасским окопам. Скоро прорастут они той самой, настоящей Россией, поднимутся кронами в синее небо, а плоды поедут на самые удалённые окраины - лечить страну нашу приболевшую...
- Ох, как ты заговорил! – воскликнул оживившийся дядя Федя. – А давеча щебетал о том, что ты вне родины, вне социума, мимо государства – сплошная тарабарщина в твоих словах, честно тебе скажу. Я грешным делом решил, что Россия - запретная в твоём репертуаре тема. Или я тебя неправильно понял?
- Наверное, неправильно… Родину отменить нельзя, - замотал головой Богович. – И любовь к ней тоже… Вообще ничего отменять и запрещать нет никакого смысла. Вообще! У нас когда-то запрещали Новый год. Запрещали ёлку. Запрещали Рождество и Старый Новый год. Кстати удивительно, что он сохранился, учитывая тогдашнюю идеологию отменять всё царское. И царя Николая отменили, а его потом святым провозгласили. Позже стали отменять советское. А народ продолжает праздновать и Первое мая, и восьмое марта и двадцать третье февраля. И даже дни рождения Ленина и Сталина. Нельзя насильно ничего отменить. Вот, на оглупевшем Западе решили отменить русскую культуру. Сжигают русские книги, запрещают музыку и балет. И что? Знаете, что сейчас набирает популярность у западного обывателя? Русские фильмы, писатели, музыканты и поэты. Они хотят нас понять. Они видят, что победить нас невозможно, и что политика нашего ослабления приводит к нашей мобилизации и усилению. Мы не такие, как они. Дай американцу в морду, он побежит в федеральный суд. Дай русскому - и он сам тебе устроит божий суд. Организует ад на том месте, где ты позарился на русское. Мы всегда гнались за Западом. Да, нам нельзя отставать от него. Если они изучают русскую музыку и литературу, то и нам нужно их изучать, преумножать и культивировать. Догнать и перегнать, как говорили коммунистические вожди. Но нам нужно понять самих себя и найти общий язык. Ибо русский язык настолько богат по сравнению с остальными, что мы, говоря разными словами об одном и том же, порой не можем понять друг друга. Идём какими-то параллельными дорогами к одной и той же цели – сделать Россию великой, а себя счастливыми, боясь при этом пересечься словами, умами и душами. Но рано или поздно пересекаются даже параллельные прямые. Это в теории Евклида мир считался плоским и прямые не пересекались. А наш русский учёный Лобачевский доказал обратное, расширив всеобщее представление о мире. Применительно к законам существования Вселенной все старые теории теряют смысл, потому, что во Вселенной всё многомерно и находится в движении. И чтобы каждый понимал – кроме России, той, которую мы ощущаем на физическом плане, есть ещё и Россия небесная. Где место и живым, и мертвым. Она как зеркало отображает в тонких мирах всё – и наше прошлое, и настоящее, и будущее. Каждую нашу мысль и слово. Небесная Россия должна быть вечно, ведь примеры и исчезнувших цивилизаций - налицо. Или исчезнувших городов. Это когда наши мысли, слова и действия уничтожают небесный купол над ними. Один сказал: «Рашка», второй - «Ненавижу свой город», третий сказал «Пора валить», третий молча уехал, и всё – процесс разрушения запущен… Поэтому вы меня неправильно понимаете. В моём сознании нет запретов на вечное, чем, по сути, является и наша страна – хоть здесь, хоть в небе.
- Значит, где-то за углом пересечёмся? – саркастически улыбаясь, спросил дядя Федя. – Вечная жизнь без ада и рая, да ещё и на небесах… Это, конечно, очень неплохо. Хотелось бы верить. Но не верю. Вот вскроет доктор мои потроха, глянет в них пренебрежительно, зашьёт толстыми нитками обратно и скажет: «Езжай-ка ты, Власенко, домой, умирать». И всё. Моторчик доработает свой ресурс, кончится топливо, и приплыл дядя Федя. Время за грехи свои отвечать.
- А отвечать перед кем собрались, дядь Федь? – Богович зыркнул в сторону Власенко и хитро покосил взглядом по лицам окружающих.
- Там, в аду, видно будет, - под рокочущий смешок за столом махнул рукой Власенко.
- Так нет его, ада… Вот, и Алексей тоже всё про ад вспоминает. Только так ли ему страшно то мифическое загробное пекло, когда он в нашем физическом мире прошёл настоящее чистилище?
- Страшен, Милан, - снова вздрогнув от своей же мысли, сказал Береженый. – Потому что есть вещи, которые сам себе простить не могу. Даже на войне они есть, хотя какие уж на ней правила и сантименты. Наверное, наши грехи и есть то, что душит изнутри, а не где-то там, в гипотетическом будущем, под голубым сводом или в чёрных подземельях.
Больничный двор обильно заливал августовский зной, возвещавший о том, что дело движется к обеду. Все замерли в ожидании продолжения мысли Алексея, при этом каждый задумался о своих личных непрощённых грехах. Не они ли привели сюда, под скальпель хирурга? Береженый натужно поднялся со скамьи, поправил свою зелёную ситцевую пижаму:
- Чего притихли? В другой раз как-нибудь исповедуюсь, а сейчас – жрать, - сказал он с некоторой военной дерзостью, и похромал по направлению к главному больничному корпусу.
3
В ночь на дежурство в травматологическом отделении вышла Ксения Попова – медицинская сестра, в которую за три месяца лечения Алексей успел влюбиться. У него было в жизни несколько коротких романов, каждый из которых заканчивался разочарованием более сильным, чем предыдущее. Поэтому Береженый в своих чувствах и отношениях с противоположным полом стал очень осторожным. А Ксения, по предположению Алексея, была моложе его лет, пожалуй, на десять, а то и больше. Разные поколения, разные взгляды, ничего общего быть не может. Да и нужен ли молодой девчонке, только вчера закончившей медицинское училище, уже битый жизнью и ломанный войной ветеран боевых действий – человек без дома, приличной биографии и перспектив.
Поэтому и чувства Алексея к Ксюше были, как он сам определил, не глубокими, чуть тёплыми, задекорированными суровыми чертами его загорелого лица и волевого характера. Где-то слышал Береженый о таком понятии, как платоническая любовь, и решил, что это она самая – любовь на расстоянии и без обязательств. Тем более, что и Ксения не давала повода Алексею приблизиться к ней, вела себя строго, манерно деловито, порой даже агрессивно.
«Наверное, у неё кто-то есть, - тяжело думал Береженый. – Да, конечно же, есть! Хоть и кольца на правой руке не наблюдается, но не может у такой красивой девушки не быть парня. Это однозначно».
С боязнью заходя к Ксюше на уколы в манипуляционный кабинет, Алексея хватала неловкость – приспускать брюки пижамы перед обаятельной брюнеткой – статной, кареглазой, персиковый сок с парным молоком – ему, покалеченному бойцу, было крайне неловко. Но больше всего раздражало то, что все остальные пациенты заходили на уколы к Ксении без лишних угрызений. Никому и дела не было до того, что Ксюша Алексею не просто нравилась, она вызывала в нём чувства восторга, влечения и умиления одновременно.
- Юрист, ты ж воин, а бабёнки какой-то стесняешься, - упрекнул как-то Береженого его сосед по палате, провалявшийся в больничной койке около недели, но за это время успевший заметить трепет в глазах Алексея при одном только виде или упоминании Ксении кем-то из мужчин. - Давай, подруливай, не дрейфь. Пошлёт подальше – найдёшь другую, а шанс упускать не стоит.
Алексей обычно пропускал мимо такие советы, но услышав утром от доктора, что в больнице ему осталось лежать считанные дни, решил действовать решительней. Когда ближе к ночи Ксения уединилась в комнате медицинских сестёр, Береженый тихо постучал и заглянул в дверь.
- Что вы хотели, Бережёный, сюда нельзя! – вскрикнула Ксюша.
- Извините, ради Бога… Извините, - замешкался Алексей. – Можно буквально на минутку тебя… или вас… отвлечь? Не знаю, как будет правильно…
- Отвлекайте, только не забывайте, я на работе, - строго согласилась Ксения.
- Всё понимаю, работа… - пробормотал Алексей, копаясь в ячейках памяти в поиске нужных в таких случаях выражений. – Ксюша… В общем так… Тут такое дело…
- Ну! Какое дело? – Ксения встала с дивана и сделала пару шагов к двери по направлению к стесняющемуся перешагнуть порог Береженому.
- Меня в понедельник будут выписывать, - волнуясь, с легким заиканием протянул Алексей.
- Так это хорошо, значит, на поправку дело идёт. Домой поедете, с родными повидаетесь. Давно не виделись? – бодро спросила Ксения, заставив Береженого нервно сморщиться.
- Да у меня нет дома, Ксюш. Если по правде. И родных нет. Была бабушка, но она умерла в феврале двадцать второго. А квартира наша разрушена при штурме Мариуполя. Вот, как-то так вот, - бубня, признался Береженый, буквально перестав соображать, что необходимо в такие моменты говорить девушкам.
- И некуда вернуться? – слегка дрожащим голосом проговорила Ксения.
- Некуда. Нет, вообще есть куда, в Москву к тётке, точнее к сестре бабушки. Но ей без меня хватает жизненных проблем, если и примет, то только на время. Там ведь свои дети, внуки, уже и правнук... Я им всем в общем-то не нужен… Но я не о том. Я хотел спросить…
- Спрашивайте, раз хотели…
- А вы… Замужем? Ну, в смысле Попова – это девичья фамилия?
- Ах, вот оно что? – недовольно засмеялась Ксения, игриво закинув голову вверх, отступив и присев на диван. – И вы туда же? Думаете, вы один тут подкатываете? Господи…Ну, что же вы все такие одинаковые и предсказуемые? Да и не знаю я, правду ли говорите, что никого у вас нет. А там выяснится, что жена и трое детей ждут возвращения папочки…
- Если бы ждали, то приехали бы сюда в больницу… - попытался оправдаться за неловкую попытку влезть в чужую душу Береженый.
- А если замужем, то что? – вдруг выстрелила Ксения.
- То всё, - ответил Алексей. – Тогда извините. И будьте счастливы.
- Подождите, не уходите, - остановился Ксения уже разворачивающегося Алексея. – Вы, говорите, что из Мариуполя?
- Да, а что?
- Там, по-моему, вашего земляка в реанимацию привели. Тоже, вроде, из Мариуполя. Из мобилизованных. Очень тяжёлый, практически полголовы нет, лица нет. К операции готовят. Жена следом приехала, важная такая дама… Плаксин фамилия. Не знаете?
- Плаксин? – по спине Алексея проползла невидимая холодная змея. Он знал одного Плаксина, причём знакомство с ним было если не сказать роковым, то очень тяжёлым и неприятным. – А имя как?
Ксения понимающе моргнула и набрала в телефоне номер реанимации:
- Ириш, а как зовут того Плаксина, что к вам сегодня поступил? Вадим Александрович? Спасибо, Ириш! Да нет, здесь просто его земляк из Мариуполя интересуется, вдруг знакомы. Слышали? Вадим Александрович, - сказала Ксения, повернувшись к Береженому.
- Вади-им? – с грубым рыком простонал Алексей . – Он ещё и Александрович, оказывается? Вот это да… И какими судьбами этого героя занесло в наши края?
- Значит, знаете? Видите, как хорошо. Мир тесен, - удовлетворенно подскочила Ксения.
- Да, уж, тесен, теснее не бывает… - охладил её потеплевшее настроение Береженый. - Герой он, Плаксин этот, только не моего романа…
- Что-то не так? – испуганно спросила Ксения. – Вы в лице так поменялись, Бережёный…
- Береженый я…
- Да, всё забываю, как правильно… Побледнели. Что случилось? Я не поняла…
- Да тут двумя словами, Ксюша, и не расскажешь, - сжимая кулаки, прошипел Алексей. – Если этот тот Плаксин, за которого я подумал, то лучше бы ему не попадаться мне на глаза. Я же за себя не отвечаю…
- Подождите, присядьте, что случилось. Вы его знаете? – Ксения положила ладонь на диван, приглашая Береженого сесть рядом. – Ну, так что?
- Понимаете, Ксюша, я ведь не монах. Или как там, не херувимчик, у меня была личная жизнь. Когда-то давно, до войны ещё. Ну, там, в Мариуполе… - Алексей присел и хмуро посмотрел в глаза интенсивно моргающей медсестре.
- Понимаю, да…
- Я ещё в школе милиции тогда учился…
- Вы милиционер? Интересно. Ну, так что у вас случилось? Вы меня взволновали… Сказала на свою голову, лучше бы ничего вам не говорила…
*
Лет пятнадцать назад была у Береженого девушка Людмила. Жили в соседних домах с видом на новоазовские поля. Береженый очень гордился тем, что отбил её у местного гопника – Вадика Плаксина, порой наводившего ужас не только на пацанов с Левого берега, но и на ильичёвцев, известных своими брутальными характерами, жёстким воспитанием и крепкими кулаками. Сама Люда считала, что никто её ни у кого не отбивал – она сама выбрала встречи с Алексеем, так как её отношения с Вадимом на тот момент зашли в тупик. Но мужчины считали каждый по-своему. Береженый чувствовал себя победителем, а его соперник – проигравшим.
Дело было летом. Алексей предложил Люде отдохнуть в известном среди молодёжи клубе «Подводная лодка» под Мариуполем. Море, пляжи, музыка, бар, танцы – что ещё нужно молодым людям. Ехали на такси. Всю дорогу трепетно прижимаясь к плечу Алексея, Люда то набирала полную грудь воздуха, пытаясь что-то сказать, то, передумав, выдыхала.
- Люд, что с тобой? – спросил Береженый, заметивший непривычное в поведении возлюбленной и пристально игривый взгляд водителя в зеркале заднего вида машины.
- Лёш, я замуж хочу, - коротко и колюче ответила Люда.
- Прямо сейчас? – усмехнулся смутившийся Алексей.
- Хоть сейчас… - проворчала Людмила. – Я чувствую, что ты никогда меня не возьмёшь…
- Ну, как-то всё это неожиданно…
- Что неожиданно? Что все девушки хотят замуж неожиданно?
- Нет, я не том… Что вот именно сейчас, в данный момент, захотелось замуж…
- А в какой момент должно захотеться? Для этого должно быть какое особое время?
- Ну, завтра бы поговорили об этом. Тем более, мы уже как-то обсуждали. Мне надо хотя бы школу милиции закончить, работать начать. Нельзя всё вот так спонтанно…
- То есть тебя всё в наших отношениях устраивает?
- А что не так? Что, скажи, в них не так, не как у всех людей?
- Всё не так. Годы идут, а мы как дети – цветочки, конфетки, киношки, дискотеки… А девушка, между прочим, созрела. Если ты этого не понимаешь…
Алексей почувствовал, как его плечо, к которому продолжала прикасаться щекой Людмила, стало наливаться ледяным холодом. Хотелось развернуть машину обратно в город и продолжить кажущийся нелепым и совершенно неуместным разговор без невольного свидетеля, которым стал таксист.
- Люд, я тебя прошу, давай не будем портить сегодняшний вечер. Давай просто отдохнём, вернёмся домой, и поговорим серьёзно.
- Да ты что? Ты готов к серьёзным разговорам? Мне что-то так не кажется, - съязвила Людмила и отвернулась к окну.
Клуб «Подводная лодка», выполненный в форме громадной субмарины, размещался в самом центре курортного посёлка Седово. В вечернее время здесь традиционно гремела децибелами и сияла софитами знаменитая на всю округу дискотека. Подвигаться на громадный танцпол, казалось, стекались все местные жители и приехавшие отдыхающие. Но Алексею стало не до танцев, да и Люда абстрагировалась от атмосферы всеобщего веселья. Сидели молча в баре, и также без разговоров поглощали молодое вино местного изготовления. Когда вечер подошёл к концу и разочарованный даром потраченным временем Алексей достал телефон, чтобы вызвать такси, кто-то твёрдо ударил его сзади ладонью по плечу.
- Какие люди! – прозвучал голос Плаксина. – И главное - без охраны. А что так, Лёша? Где твоя босота?
Алексей боковым зрением посмотрел на своего бывшего соперника, и в этом момент получил сильный удар кулаком в висок. Однако понял, что бил не Плаксин, а кто-то другой, тренированный, подготовленный, бесцеремонный. В районе правой брови часто забился пульс кровавой гематомы. Нужно было, не теряя ни секунды, развернуться и понять – сколько их, бойцов, явившихся в «Подводную лодку» вместе с Плаксиным, и как уходить из-под предстоящих новых возможных ударов. Но вывернуться из-за стойки бара не получилось – хлёсткие плюхи посыпались одна за другой со всех сторон – видимо, к атаке на одного человека приятели Плаксина готовились заранее.
Сколько их было – Береженый посчитать не мог – возможно, человек пять, но скорее всего больше. Это Алексей понял, уже находясь в лежачем положении и считая летевшие со всех сторон удары обутых в массивные кроссовки ног. В зале клуба кто-то истошно кричал нецензурные слова, незнакомая женщина призывала вызвать милицию, пьяный молодой человек в цветастых шортах, бегая из стороны в сторону, причитал: «Ребята, убьёте! Ребята, не надо! Ребята, что вы делаете!?». Береженый не мог сопротивляться, поэтому из последних сил пытался прикрыть руками голову. Но оглушительные удары всё равно проходили один за другим.
На какое-то мгновенье Алексей потерял сознание, а когда пришёл в себя, затихла музыка, опустел зал, летний бриз шевелил натянутый на металлический каркас тент причудливого сооружения. Люды не было нигде. Еле дышащего окровавленного Береженого приводила в себя какая-то незнакомая женщина, которая перед этим кричала: «У кого есть нашатырь?». В зал вошли трое сотрудников милиции, один из которых, увидев превращённое в месиво лицо Береженого, отвернулся и брезгливо сплюнул на пол. Второй спросил: «Ну, что, потанцевал, бродяга? Давай-ка, дуй в свой Мариуполь, чтобы больше мы тебя здесь не наблюдали».
Даже пребывая в полубесчувственном состоянии, Береженый сразу понял, что местные стражи порядка не будут создавать себе проблемы - составлять протокол, возбуждать уголовное дело, собирать показания свидетелей, вести следствие. Куда проще просто закрыть на всё глаза и забыть, как будто ничего и не произошло – участники нетрезвой потасовки не установлены. Еле стоящего на ногах Береженого вывели на улицу, затолкали в старую машину, за рулём которой сидел пожилой седовласый мужичок, и сказали: «До знака «Мариуполь» вези!». Одним словом, до границы разделения полномочий между отделами милиции. Дальше – проблема мариупольских медиков и людей в погонах.
Дома Алексей не стал обращаться ни в скорую, ни в районный отдел. Друзья по школе милиции сразу сказали: «Юридических перспектив никаких, Лёха. Даже если натянем презерватив на голову, всё равно лопнет, и любой суд размажет нас как дерьмо по стенке. Надо самим найти уродов, и наказать. Зуб за зуб, око за око». А верхний передний резец Береженый таки потерял, и затёкший кровью посиневший глаз видел только свет, не различая никаких ориентиров …
Старые связи сделали своё дело. Где живёт Плаксин, Алексей узнал в течение нескольких минут после звонка другу отца – сотруднику розыска. Круг знакомых Плаксина коллеги тоже установили мгновенно. Уже к вечеру трое из участников избиения были задержаны по месту жительства. Но Плаксина найти не удалось. Нигде Алексей не мог обнаружить и Людмилу – родители вполне искренне считали, что их дочь провела ночь с Береженым, и где-то отсыпается, а на телефонные звонки она не отвечала.
«Даю вам сутки, - угрожающе прошипел задержанной троице обезображенный, словно восставший из ада, вызывающий психологическое смятение Алексей. – Вот мой номер. Если к концу суток на него не позвонит лично Плаксин, каждый из вас будет порезан на лоскуты, а кости перемолоты кувалдами. Пока свободны».
Но прошли сутки, и единственное, что сумели сделать экзекуторы, так это заказать ресторан для распития «мировой» с Береженым и его коллегами. «Алексей Викторович, видит Бог, по пьянке не разобрались, что к чему. Вадим сказал, едем в Седово, надо какого-то фраера поучить. Сказал мочить, мы и били, не разобрав, кого. Готовы проставиться по полной. Ваша сумма - наши бабки. Зачем нам всем проблемы?», - сказал криворотый лысый громила с уродливыми от постоянных боксёрских занятий похожими на культи кистями рук,
По поиску Плаксина гопники объяснили, что найти его не могут: телефоны не отвечают, все «норы» пустые, машины в гараже нет. «Люди говорят, что Вадик с этой бабой укатил куда-то», - виновато, но самоуверенно пробубнил громила.
Когда в еврейском ресторане распивали «мировую», Алексей устранился от бурных бесед выясняющих отношения, но в то же время примиряющихся мужчин. Впервые за прошедшее после драки время он почувствовал боль. Стонало и адски ломило всё тело, глубоко ныло сердце, и, казалось, где-то внутри щемило саму душу. Алексей явственно осознал в тот момент, что Людмилу он потерял, но не мог понять, что произошло с ней – ведь уже не вызывало сомнений - она вернулась к Плаксину и сама же позвала его в «Подводную лодку». А спровоцированный ею острый диалог в такси был лишь предлогом к грядущему расставанию. Но зачем нужно было устраивать это одностороннее побоище – Береженый так и не понял. И поэтому побожился всё равно дождаться возвращения Плаксина в Мариуполь и поговорить с ним с глазу на глаз, как мужчина с мужчиной.
Но Плаксин не вернулся. И ни с кем не вышел на связь. Лишь через несколько месяцев, когда жажда мести сменилась ощущением равнодушного принятия ситуации, до Алексея случайно докатились слухи, что его личный враг осел где-то в Донецке, где у него была квартира, и вместе с Людмилой начал свой бизнес. С годами Береженый мысленно примирился и с Плаксиным, и с его, вероятно, успешным и счастливым существованием в некой параллельной жизни. Затянула работа. Да и память человеческая имеет свойства стирать острые грани воспоминаний.
*
- Лёша, подожди. Ну, может, это не тот Плаксин, - запричитала Ксения – после откровений Береженого она не на шутку запереживала – мало ли, что у военного человека на уме, для него ведь смерть врага – это норма, а не исключение из правил бытия. – Мало ли… Мариуполь ведь большой город, там, наверно, Плаксиных - сотни… Может, это другой…
- Ага, мало ли в Бразилии донов Педров? – неуклюже скривил лицо Береженый. – Вы говорите, что там жена Плаксина приехала? Она в реанимации?
- Да. То есть, нет. В реанимации посторонним находиться запрещено. Но она там, в коридоре была, - пролепетала Ксения, в этот момент мечтая найти хоть какие-то слова успокоения для наливающегося негодованием пациента Береженого.
- Вот сейчас пойду и посмотрю на жену… Плаксина Вадима Александровича. Не Люда ли её случаем зовут? – Алексей неловко поднялся с дивана и, не обращая внимание на сухие реплики Ксюши, вышел из сестринской.
Спустился на первый этаж, где в просторном фойе на расставленных по периметру откидных стульях сидели посетители больницы. Не узнать Людмилу он просто не мог. Она, конечно, изменилась, немного поплотнела, округлилась в лице, но это были её черты – такие обожаемые в юности и такие не принимаемые сейчас. Всё те же традиционно высокие каблуки, узкие брюки, всё та же плотная косичка, свисающая между крылато выступающих лопаток.
- Ну, здравствуй, любимая! – вложив всю свою внутреннюю волю в последнее слово, произнёс Алексей.
- Лёша? – удивлённо отпрянула Людмила. – Ты здесь?
- Бывает, - ехидно обнажил пожелтевшие от чая зубы Береженый. – Не ожидала, да?
- Вадик в реанимации… Беспилотник попал в машину… – простонала Людмила.
- Сочувствую. Но помочь ничем не могу. Добить бы мог, но ты, наверное, будешь против? – язвительно громко бросил Береженый, в какой-то миг почувствовав, что испытывает искреннее удовольствие от собственной бравады.
- Зачем ты так? Врачи сказали, что будет всю жизнь овощем…
- А как я должен после всего, что вы сделали тогда? А овощ – тоже хороший продукт, не век же Вадику было фруктом быть.
- Я не знала, что всё у нас тогда так произойдёт. Это вышло случайно. Ошибки молодости, Лёша. Иногда они случаются…
- Ошибки, значит… Зато видишь, беспилотник не ошибся. И сделал то, что должен был сделать я.
- Прости, Лёша, но мне сейчас не до сарказма и выяснений отношений. Давно хотела как-то объясниться с тобой, раньше надо было это сделать. А сейчас уже бессмысленно. Давай оставим этот разговор. Ты здесь какими судьбами? Тоже мобилизовали?
- Нет, я по своей воле. Судьба – она штука непредсказуемая, но своё дело знает.
- Да, непредсказуемая….Мне список лекарств дали… Вадика готовят к операции… Нейрохирурги едут… Бесполезно, конечно, всё, но… но… но…
- Очень рад за вас. Вот, считай, и поговорили. Как долго я ждал этого момента, а говорить-то, оказывается, не о чем… И о Вадике твоём не хочется. Вот же жизнь, а!
- Ты женат, Лёш?
- Женат. Уже два года, как женат. На родине своей. Вот, сейчас немного подлечусь, и снова займусь любовью к родине.
- Не женат, значит… А у нас с Вадиком сын. А у тебя дети есть?
- Да какое тебе дело до меня? Ты занимайся спасением своего овоща, главное, не оплакивай его раньше времени. Знаешь, Люда, а справедливость, оказывается, есть на свете. Нужно только дождаться её торжества. И я дождался. И пребывая в хорошем настроении духа, говорю тебе от всего настрадавшегося сердца: будь здорова, любимая! – Алексей попытался браво по-гусарски сделать строевой поворот на одной ноге, но больная нога подкосилась, и его повело в сторону. – Пардон, ходить строем ещё не научился, но зато душа в покое. Ну, прощай, Людок! С тобой было хорошо. Но без тебя, как говорится, намного лучше. Собственно, мне только что и нужно было убедиться, что этот тот самый Плаксин. А то сомнения возникли. Вот, убедила. Спасибо тебе!
- И тебе не хворать…- прозвучало в ответ, но Алексей уже не расслышал этих слов. Ему было хорошо. Он вернулся в свою палату, упал в койку, укрылся одеялом и испытал истинное блаженство, как будто избавился от годами мучающей грыжи.
4
По поржавевшей металлической крыше беседки отстукивали ритм бытия мелкие капли дождя. После завтрака и утреннего врачебного обхода здесь сидели только двое – Милан и дядя Федя.
- А где Сергей с Михаилом? - спросил присоединившийся к компании Береженый.
- Уже в состоянии наркоза. Утречком ножки перемотали, и повезли в операционную, - проскрипел Власенко. – А мы тут с Миланчиком было, опять заспорили, а спор не получился - пришли к взаимопониманию. Я вот, что говорю: мол, неправильно у нас всё в жизни организовано – молодым везде у нас дорога, а старикам везде почёт. А чего это стариков с дороги-то свернули, как будто не на старшем поколении весь фундамент жизни держится? Вот, даже операцию сделать, вроде, по медицинским понятиям – дело обыденное, а каждый больной норовит под ножик более старшего хирурга попасть. А к молодым – ни-ни, пусть сначала научатся. Что скажешь, Лёша?
- Спорить не буду, ваша правда. Сам бы тоже трижды подумал, прежде, чем молодому довериться, хоть и сам, вроде, ещё далеко не старик, - улыбнулся Алексей. – А Милан в сравнении – так вообще юнец. И тоже согласен с дядей Федей?
- Безусловно, да, - протягивая слоги, ответил Милан, густая чёлка падала ему на глаза, и было непонятно, куда он смотрит. – Видите ли, я давно заметил такую штуку: в нашем нездоровом обществе старики отторгнуты от его управления, но что куда хуже – отгорожены от воспитания детей. И что в итоге происходит? Двадцатилетние отпрыски, которые, то ли к счастью, то ли, к сожалению, ещё сами нуждаются в опеке и воспитании со стороны старших, становятся родителями. И, будучи не подготовленными к воспитанию своих детей, они, тем не менее, делают это. Делают неумело, часто неумно, но главное – ущербно для будущего. Ведь старик, обладающий и опытом, и соответствующими знаниями жизни, может дать юному существу куда больше духовной пищи, чем молодые родители. А вы посмотрите на нашу школу. Она требует устранить старых учителей и дать молодых. Это же неверно. Бабушки и дедушки должны стоять во главе процессов воспитания и в семье и в школе, и во власти в том числе. А так называемые родительские комитеты или всяческие общественные и молодёжные двиги обязаны быть дополнены ещё и комитетами старейшин. Этот разрыв поколений должен быть ликвидирован, а собрание людей-одиночек уступить место обществу единения, тогда очень многое в нашей жизни изменится к лучшему. Но это так - мысли вслух, наблюдения. Никто меня всё равно не услышит, и борьба людей за место под солнцем, драка молодых за кресла стариков будет только нарастать.
- И откуда у тебя такие убеждения, Миланчик? – размеренно проговаривая слова, спросил дядя Федя. – Твои-то родители тебя в этом поддерживают?
- У меня нет родителей, дядь Федь. Моих родителей вывезли в Россию детьми ещё в девяносто пятом, когда хорваты и авиация НАТО устроили резню в Сербской Краине. Меня воспитывала бабушка…
- А родители?
- Они продолжали оставаться детьми, - кротко вздохнул Милан. – Мечтали вернуться в Европу, в большой город, хотели богатой сытой жизни. Они бросили меня в младенчестве… В чужой стране, которая теперь стала для меня родной.
- И где они сейчас?
- Кажется, в Италии. Но я не уверен в этом. Это бабушка так говорила, пока была жива. Я пытался установить с ними духовную связь, однако она возможна в том случае, когда души не привязаны к ненасытным утробам, когда они легки и могут подняться над своими чехлами, которые мы, люди, именуем телами. Мои родители не поднялись. Они удовлетворяются приземлённой мирской жизнью, предпочитая оставаться чехлами, болтающимися между сицилийскими виноградниками.
- Во, завернул, - широко улыбнулся Алексей, от чего щетина на его щеках заиграла серебристым блеском.
- Да чего там, завернул... Я просто давно потерял интерес к своей родословной. Всё, что мне осталось от родителей, так это имя и фамилия, не самые плохие, как мне кажется. Менять их не собираюсь. И на том спасибо.
- И не хочется увидеть родных? Сказать им пару ласковых, например…
- Не хочется. А зачем? Высказать обиду? Но меня невозможно обидеть, как нельзя разгневать и Бога, извините за такое сравнение. Любая обида – это личная реакция на раздражитель. А у меня её нет, так как отсутствует сам предмет раздражения.
- А вот у меня с недавних пор есть такой предмет. Долгие годы не было, а вчера вечером появился, представляете? – важно, словно интригуя, проговорил Береженый. – В реанимацию больничную привезли землячка моего, который у меня в своё время девушку увёл, да ещё со своими корешами набил мне морду. Вот, до сих пор зуб отколотый. И, вроде, никаких чувств уже давно к нему не испытываю, а убил бы…
- Не лучшее решение, - строго возразил Милан. – Мстить – это значит принять внутрь себя мысль, что тебя обидели. Это значит возвести свою обиду в некую ценность, в торжество справедливости, хотя на самом деле это не так. Почему-то все люди считают себя борцами за справедливость, забывая, что любая месть доставляет боль другому? Как по мне, то надо менять свои прошлые представления, иначе мы так и застрянем в локальном средневековье, никогда не сделав эволюционный шаг вперёд. Брось, Алексей! Не стоит оно того – сиюминутное удовольствие торжества личной победы над праздником собственного достоинства. И ты, кстати, так и не рассказал, что не можешь простить себе. Может, поведаешь? Или это сакральное?
- Не люблю вспоминать тот эпизод, - с надрывной печалью в голосе признался Алексей. – Два года на войне – вроде, всё видел, всё пережил, порой такое, что простому смертному в гражданской жизни даже знать не нужно. А этот случай болит, корёжит изнутри, ночью спать не даёт…Если откровенно, никому и не рассказывал про него… А у вас в компании как будто исповедаться хочу…Но при одном условии, если Милан расскажет, как это он духовные связи устанавливает. Очень интересно. И вопрос в тему имеется…
- Да подожди ты со связями этими, Милан несёт чертовщину всякую, надоело уже! Что за случай-то? Не томи уже, Лёша, рассказывай, – заинтересованно протараторил дядя Федя.
- Да это ещё в самом начале было, когда Светлодарск брали. Укропы неплохо укрепились, разные там стояли подразделения – и контрактники, и мобики, и нацики, и наёмники из Европы. Первые долго за занятые клочки земли не держались. Чуть мы нажимаем, артой нагружаем, они сразу валят с позиций. А нацики с иностранцами – те, твари, до конца стоят. Ну, наёмников понять могу – они знали, что мы их в плен брать не будем. Они все без документов, без каких-то опознавательных знаков. Просто черти, и к ним никакого с нашей стороны сожаления ни при каких условиях. Но за что воюют нацики – вот тут загадка. Что там творится в этих погремушках, что на шеи прикреплены, не понимаю. Взяли одного в плен - от своих отбился. С одной стороны – обычный человек, на гражданке по стройкам катался, домики деревянные по Карпатам ремонтировал. Говорит, даже в России был на заработках. Но мы ним по-русски, а он всё равно гнусаво завывает на полупольском суржике. Понимает нас, язык знает отлично, а всё равно упирается. До смеха. В общем, допросили его, оказался офицериком, кое-что знает. Да и вполне словоохотливый. Мне мои говорят: «Юрист, ты его балачку нормально понимаешь, веди его к нашим». А наши в Горловке – это несколько километров по оврагам. Я успокаиваю явно нервничающего клиента, обещаю ему, как водится, чистую постель, горячий суп и тёплый приём, а мне мой командир на ухо шепчет: «Если дёрнется – обнуляй, таким всё равно не место на белом свете». Пока топали до Горловки, разговорились по душам. Спрашиваю его: «Вот, скажи, Гриша, какого хрена ты сюда в Донбасс наш припёрся?». А он гордый такой: «Цэ, моя зэмля», - говорит. «Ну, как она твоя? - продолжаю. – Вот у меня тут дом, мои родственники. У меня тут сады моего деда. Тут могилы моих предков, наконец. А твоё-то здесь что?». Он молчит, думает, не знает, что ответить. Попал я ему, выходит, в самую маковку. Им ведь другое на политинформациях по ушам чешут. Что они тут нас якобы освобождать идут. От нас самих. Помолчал Гриша, а потом стал мне про свой край родной заливать. Складно так. Про папу, про маму, про сестру родную. Вспомнил другую, спущенную из центра информационных спецопераций, методичку, что пришёл воевать в Донбасс для того, чтобы русские в его Тернопольскую губернию не пришли и у него дом не забрали. А я ему: «Грыцько, так если ты за справедливость, чтоб твою хату никто не тронул, зачем же ты чужие хаты пришёл рушить? Вот тебе и обраточка готова - по всем правилам и законам здравого смысла твой дом тоже снесут к чертя собачьим». А он в ответ, мол, это мы пришли, а они защищаются. «Куда, - спрашиваю, - пришли? Вот, дывысь, Гриша, как юрист тебе говорю, в четырнадцатом году, когда ты на майдане скакал и хотел меня на ножи поднять, мы у себя здесь взяли, и провозгласили независимость от Украины. Как когда-то Украина вышла из Союза. Всё в рамках международных правил, право на самоопределение, устав ООН, всё такое. Получается, Гриша, что вместо одной страны Украины на её месте сразу три появилось – одна со столицей в Киеве, вторая в Донецке, а третья в Луганске. А теперь скажи: кто куда пришёл завоевателем – я в суверенную Донецкую республику или ты?». А Гриша попыхтел-попыхтел в думках и выдаёт мне: «А в Мариуполе все были рады, что мы пришли и освободили город от вас!». Вот так и сразу! «Это ты, - отвечаю, – Гриша, коренному мариупольцу будешь рассказывать про радость великую от того, что вы устроили в городе побоище и сгноили в застенках тысячи людей? А сейчас организовали из мирного города укрепрайон, держа мирняк в заложниках». А Гриша в ответ: «Это не люди, это рабы». Вот и договорились, думаю, в кавычках. Иду, дышу в затылок Грише, а у самого закипело внутри, палец так и тянется снять с автомата предохранитель. Но держу себя в руках. Гриша пленный, он безоружный, да к тому же он офицерик, а я простой солдат. Гриша ценней меня по всем неписанным правилам войны. Когда стали выходить к Горловке, я по рации связался с нашими, но тут такой миномётный обстрел пошёл, хоть в землю зарывайся. Лежим в каком-то овражике, еле дышим. И Гриша такой: «Оцэ свои вбьють, нихто й нэ повирыть». «Свои? – спрашиваю. – А кто для тебя свои, Грыцько?». «Ти, що за Украину воюють», - отвечает. «А те, которые не воюют, которые просто здесь живут и никого не трогают – они кто?». Вороги, говорит, потому что не уехали отсюда в сторону Киева. И так он меня достал этим своим галицайским – «ворогы», до рыгачки достал. Бабы со стариками, да детишки с кошками для него враги, видите ли. И рабы, само собой. Перемкнуло тогда меня, сильно коротнуло. Но стараюсь держаться, не подавать виду. Спрашиваю: «А вот если закончится война, снова у нас одна страна будет, одно правительство, общая экономика. Снова в гости друг к другу поедем, горилку пить, песни спивать, кем тогда я для тебя буду – своим или ворогом?». «Николы ты для мэнэ своим нэ будешь, и николы такого нэ будэ, щоб мы з вамы горилку пылы», - и ударение такое свойственное у Гриши - на букву «о» в слове «своим». А потом рычит, как пёс сбесившийся, и добавляет. - Я вас ризаты буду докы жытыму, и маты твою, и дитэй твоих…». И опять это противное ударение на «о». Но стараюсь держаться, изо всех сил стараюсь. Я ведь русский солдат, а не гопник с азовского побережья. В общем, взыграла во мне кровь, помутился разум. То ли дьявол в меня вошёл, то ли вершителя судеб - бога в себе учуял. Но не могу просто взять и кончить тварь на месте. Что-то сдерживает. Русская порядочность, наверное, или гены дедовские. В конце концов, я ведь тоже был офицером, хоть и ментовским. «Как, - говорю чисто из любопытства, - твоя фамилия, Гриша?». А он мне отвечает: «Шпак»… Шпак, понимаете!? Шпак когда-то был виновником смерти моей матери. Нет, не этот Гриша, совсем другой человек это был, но тоже ведь Шпак. А, может, родственник? И даже отец? И подумалось мне, что ведь на руках этого Шпака наверняка тоже кровь наших матерей. У меня окончательно срывает крышу, хотя понимаю, что нельзя этого было допускать. Протягиваю я Грише штык-нож: «Зарезать меня хочешь, ну, на, - говорю, - зарежь, даю тебе такую возможность, небратишка». А сам думаю – не возьмёт, испугается, кишка тонка, языком молоть – оно легко, а когда до дела… Да и я, в конце концов, на своей территории, а ему в Горловке бежать некуда. Смотрю, поднимается Гриша, делает два шага ко мне, шатаясь, протягивает смотанные скотчем руки и по-русски говорит: «За слова свои отвечаешь? Давай один на один, у тебя второй нож в кармане, давай, чтобы по- честному – или ты или я». Господи, сколько раз я корил себя за ту допущенную собой неадекватность, повёлся, ети его мать, на слабо. Режу я ему скотч, даю в руки нож, достаю из кармана свой, скидываю броник… Стоим, смотрим друг другу в глаза. Гриша делает шаг вперёд, я, естественно, пячусь назад… Потом двигаемся в обратную сторону – присматриваемся друг другу, в ближний бой не вступаем, ножи перед собой держим, ждём взаимной ошибки, чтобы уж если броситься, то наверняка. Сколько бы так продолжалось – не знаю, но вдруг, лихим зигзагом взмахнув ножом у меня перед лицом, Гриша делает кувырок в сторону, и в одно мгновение оказывается у моего автомата - я даже не успел среагировать на это движение. Вот, что он изначально задумал! И, надо сказать, ловко перехитрил меня, видать, готовили их на Западе не зря. Шпак быстро щёлкнул предохранителем, передёрнул затвор… И вот я уже вижу, как прицел автомата словно в замедленном видеофильме поднимается к правому глазу вставшего на колено Гриши. Одного он не учёл, дурачок. Не знал, что ножи я бросаю без промаха, эту науку я ещё в молодости в совершенстве постиг, и сейчас каждый день тренирую безотказность руки и точность глазомера. Вполоборота крутнулось острое жало моего клинка и мягко вонзилось в налитый кровью зрачок того глаза, который и брал меня на мушку. Лезвие вошло в череп полностью, до самого упёршегося в бровь ограничителя. Упал Гриша на бок, даже слова не вымолвил. Яркая кровавая лента обвила коричневую рукоятку ножа и поползла по сырой земле. Так и уснул Шпак, закрыв уцелевший глаз и вытянувшись вдоль оврага как сушёная тарань. А я стою потерянный, и вспоминаю Гришин рассказ про папу, про маму, сестру, про садочек, и сам не верю в то, что произошло по моему же безумию… Никому я про этот случай не рассказывал. Узнали бы - наказали за бессмысленную дуэль. В общем, официально Гриша погиб от своей же прилетевшей мины. А неофициально - только я и теперь вы знаете, что случилось. После этого убийства у меня внутри словно подменили систему. Перестал чувствовать даже малейшую жалость к врагу. И пленных не брал. Ни при каких условиях. А теперь простить себе не могу, что не выполнил задание доставить пленного Шпака по назначению, и в конечном итоге превратился в морального урода…».
- Да-а-а, - загудел впечатлённый откровением Алексея дядя Федя. – За такое – точно в ад…
- Да не утрируй, дядь Федь, - перебил Милан. – Высказаться человеку надо было, два года в себе носил. И заметь, что ты первый эту историю услышал, а это дорогого стоит. Значит, заслуживаешь доверия.
- А что с меня взять? Я уже полутруп, одной ногой в могиле, мне можно рассказывать – всё одно, что в урну бросать, - вздохнул Власенко.
- Опять ты за своё, - серьёзно цыкнул Милан. – Всё будет хорошо, дядь Федь, будешь жить долго и нудно.
- Да какой «хорошо»? Гемоглобин догнать до нужной нормы не могут, сто десять и ни единицы выше. А как операцию делать? Время идёт, разные сущности через мой желудок в наш мир лезут, и ничего с этим поделать не могу…
- Ты, дядь Федь, всё неправильно понимаешь, - попытался возразить Богович, но был нелюбезно одёрнут Власенко.
- Да не хочу я ничего понимать уже! Поздно понимать. Раньше надо было. И о Боге, и о вечном думать. И с людьми по-другому отношения строить…
- Кстати, об отношениях… Вот о них и хотел спросить, - вмешался без энтузиазма следивший за пессимистичными колкостями Береженый. - Ты, Милан, говоришь, что можешь устанавливать духовную связь с другими людьми. Так?
- Иногда случается, - утвердительно кивнул Милан.
- Признаюсь, я ничего в этом не соображаю. Но понравилась, например, мне девушка, медицинская сестра из нашего отделения. И хотел бы я с ней, так сказать, наладить духовные отношения и даже немного больше. А вот как это сделать – понятия не имею. Не подскажешь, какие там приворотные молитвы читать нужно?
- Смешной ты, Лёша, - серьёзного лица Боговича коснулась светлая улыбка. – При чём здесь вообще привороты и молитвы? Всё дело в мыслях, Лёш. Мысль – это запущенная во Вселенную сильнейшая энергия. Лови её. Запускай свои мысли, пусть вся Вселенная знает о твоей любви к этой медсестре. И наверняка она прочитает это послание, если энергия твоя будет искренней, сильной и наполненной самыми глубокими душевными чувствами. Так это работает.
- Работает? – недоверчиво переспросил Алексей.
- Чаще всего да…
- Впервые слышу о том, что где-то там, на небесах, сидит какой-то диспетчер и считывает наши мысли, донося их до нужного адресата. Сколько раз приходилось обращаться к небесам с разными просьбами. Глухие небеса.
- Тогда обратись не к небесам, а к самому себе. Поищи Вселенную внутри себя, поговори с ней, и услышишь ответ, что тебе делать со своей влюблённостью.
- Ты, Мил, так говоришь, как будто уже раз десять был женат, - отмахнулся Алексей.- Откуда тебе знать?
- Вот- вот, - согласился дядя Федя. – Я ж и говорю, начитался парень бесовщины и теперь морочит всем голову. Хотя признаю, что кое-что, но нравится мне в ходах его мыслей.
- Мы все всё знаем, - с лёгким безразличием возразил Богович. – Абсолютно всё! Только забыли. И в течении жизни постепенно вспоминаем. По сути, нам и жизнь дана для того, чтобы мы вспомнили цель, с которой явились в мир.
В беседке воцарилась умиротворяющая тишина, лишь где-то за высокой бетонной стеной больничного двора тихо шептала колёсами проезжающих машин городская автотрасса. В отличии от Власенко, всегда скептически или даже с насмешкой относившегося к неординарности Боговича, Береженый хорошо понял мысль Милана, иногда в своём прошлом он тоже приходил к выводам, что всё в этом мире ему известно, как будто живёт в нём уже не первый раз. Вообще, несмотря на постоянные одёргивая, шутки и колкие реплики собеседников, с каждым днём Милан становился для Алексея всё интересней. Вряд ли он делал какие-то серьёзные внутренние открытия, но то, что он каждодневно говорил, целиком укладывалось в канву многолетних размышлений о порой бесцельном вековании. Война, за два года поглотившая всю сущность Береженого, это лишь эпизод. Это беговая дорожка с ещё не установленным, но уже приготовленным сильными мира финишным флажком.
А что будет дальше, когда всё это закончится и всевидящий Вселенский кредитор по своим космическим каналам спросит: «Ну, что, Береженый, ты доволен своей жизнью, той ли дорогой двигаешься, о которой мечтал?». А ведь как говорил Богович, мечты наши – это то, что идёт от Всевышнего. Это праведная волна, что мы порой гасим в самих себе во имя каких-то идеалов, соблюдения канонов или просто из-за неверия в себя и высший промысел, отвергая протянутую им руку.
Тишину в беседке нарушил дядя Федя, показывая тощей кистью в сторону дверей приёмного отделения:
- А посмотрите-ка, ребятки, кто это к нам в онкологию приехал!
Возле чёрного «Лексуса» окружённый состоящей из двух охранников, жены и дочери свитой, в спортивном костюме с сумкой в руке, стоял Иван Григорьевич Надеждин – мэр города и фактический владелец нескольких местных предприятий. Лицо Ивана Григорьевича было тронуто гримасой боли, шея вытянута, спина сгорблена, на глазах жены блестели слёзы.
- М-да-а-а, - протянул Милан. – Неожиданно. Целый мэр - и снизошёл в нашу убогонькую больничку.
- Сволочь он! – недовольно буркнул дядя Федя. – Сына выгнал с работы. Я к нему на приём несколько раз пытался попасть – какой там! Окружил себя мордоворотами, людей вообще не видит. Плачет она, жёнушка, слёзки пускает. Как же – без спонсора останется. Знала бы, сколько людей в городе только порадуется, если он сюда в один конец явился.
- Но видно, что очень больной, - добавил Богович.
- Никогда людям зла не желал. Но этому… - злобно прошипел Власенко, покрутив головой. - Значит, есть Бог на свете, раз привёл Надеждина сюда, где надежды рушатся. Прям жить захотелось от таких хороших новостей. Ты только скажи, Милан, что там в твоём гороскопе значится – выживет Надеждин или наконец-то освободит город от себя?
- Пока ничего сказать не могу, поговорить бы с ним… - безразлично монотонно проговорил Богович, сопровождая взглядом проходящую в здание онкологии свиту градоначальника.
5
В травматологическом отделении в ночь дежурила Анечка Юрина. Или Анютка, как её иногда называл Береженый. Простушка с русыми волосами лет тридцати от роду, немного полноватая, но вполне привлекательная и до неприличия многословная. Уж с кем, а с Анечкой потрепаться жаркими вечерами Алексею нравилось.
- Слушай, Анютка, не пойму я эту Ксюшу. Странная она какая-то, тебе не кажется? С тобой вот можно душу отвести, а с ней – никак, словно ёжик, причём в тумане. Интересно, она и дома такая? - присаживаясь на стул возле медицинского поста, спросил Береженый.
- А меня твоя Попова вообще не колышет, Лёх, - недовольно отвернулась Анечка. – Мне больше делать нечего о ней говорить? Пришёл, значит, ко мне, а разговоры про Ксюшу. И чем она так тебя привлекает, интересно?
- Ну-у, не знаю… - смутился Алексей, отпрянув назад и поставив стул на две ножки. – Я просто разговор, так сказать, начать… Вы же, девушки, любите друг дружку пообсуждать…
- С тобой что ли обсуждать? Больно нужно, - фыркнула Анечка. – Вот выйдет твоя Ксюша, Бережёный, с ней и обсуждай кого хошь.
- Да не моя она! – гневно вспылил Алексей. – Прямо и имени её не упомяни. И вообще у нас с ней большая разница в возрасте, как ни крути, не подойдёт в невесты. Кстати, Анютка, сколько раз я должен повторять, что не Бережёный я, а Береженый?
- Дал же Бог фамилию. Странная она у тебя какая-то. Где раздобыл?
- То есть? От отца досталась. Между прочим, славная казацкая фамилия, говорят, был в Запорожской Сечи род Береженых. А у нас в Мариуполе ещё в средние века стояла Кальмиусская паланка. Так что моя фамилия идёт из глубины веков.
- Вон оно как. Ну, тогда ладно, раз ты у нас славного рода, принеси тогда водички, чаю попьём.
Алексей бесшумно рассмеялся, ухватил стоящую под столом пустую пятилитровую баклажку, и игриво пощекотав Анечку в подреберье, пошёл в санитарную комнату за водой. Когда вернулся, Анечка, сделав отметки в постовом журнале, уже переместилась в комнату медсестёр. Включила телевизор, в котором какая-то рекламировавшая сотовую компанию блондинка истошно вопила: «Ну, куда же деться от этой связи?»
- Хоспади, на острова она поехала, чтобы от связи спрятаться, - проворачивая ключ в замке двери, пробубнила Анечка. – К нам в Донбасс приезжай, дура, тут никакой российской связи нет. Живут они там в столице в каком-то параллельном мире, и реклама у них тупая. Правда, же, Лёш?
- Так точно, - кивнул Береженый и, показав взглядом на замкнутую изнутри дверь, спросил: - А это как надо понимать?
- А чтоб никто нам не мешал, хотя все больные уже давно храпят, как слоники. Один ты у меня бодрячок, не спишь ночами… иди ко мне, Бережёный, - Анечка села на диван и потянула Алексея за низко спущенный рукав пижамы. – Жарко так, а ты с длинным рукавом ходишь. Тебе футболку подарить? Слушай, у тебя тут такие мускулы на животе, а ты их от девушек прячешь…
Береженый сделал усилие, чтобы удержаться на ногах, но Анечка не отпускала, одной рукой продолжала тянуть рукав, другой - всё глубже пробираясь под пижаму. Её затянутая бирюзовым халатом полная грудь поднялась, игривая чёлка упала на левый глаз.
- Анютка, ты с ума сошла? Мы же чай собрались пить, - сопротивлялся Алексей.
- Ты серьёзно хочешь чаю? А у меня коньяк есть, армянский. Один пациент богатенький презентовал. Давай тяпнем?
Береженый понял, что устоять перед неожиданным соблазном ему становится всё сложней.
- Где коньяк?
- Вон, там, в шкафчике за книгами. И рюмочки бери сразу.
Армянский крепкий продукт сделал своё дело. Анечка была девушкой раскованной, и в любовных утехах опытной – мигом закрутила в своих жарких объятьях захмелевшего Алексея, чему он, за два года войны изголодавшийся по женской ласке, уже не сопротивлялся. ..
- …Чем я тебе не подхожу, Бережёный? Ну, посмотри на меня… Красивая я? Пощупай, как тебе мои формы, – обнажённая Анечка извилась вдоль дивана и подтянула к своей груди руку Алексея.
- Да щупал уже... – проворчал блаженствующий Береженый.
- А ты ещё. И ещё. И ещё. И не останавливайся. Мне так хорошо с тобой было. Как ни с кем в жизни.
- И много в твоей жизни было тех, с кем не так хорошо, как со мной?
- А были… И до замужества был один, в тюрьму посадили. Потом первый брак… Потом второй….
- А сейчас ты в каком?
- Слушай, ну, шлюхой-то меня считать не надо. Во втором и живу. Если так можно сказать, что живу. Отношения хреновенькие – не думай, не сочиняю, без базара так и есть. Муженек больше на своей маме женат, чем на мне. А я так - бесплатное приложение к детородному органу. Да в том-то и дело, что орган есть, а детей нет… Бережёный, вот смотрю на тебя, красавец-мужчина, какие бы у нас с тобой дети шикарные были. Сын. Ты бы его воспитал настоящим мужчиной. А я бы дочку воспитывала…
- Да я как-то о детях и не задумывался никогда, - признался Алексей, окончательно одурманенный, и уже смирившийся с тем, что Анечка, не обращая внимания на постоянные замечания, упорно искажает его фамилию.
- А ты задумайся. Дети – это стимул жить, - задумчиво и грустно произнесла Анечка. - Я, если честно, как-то хотела руки на себя наложить. А что? Родители погибли, они у меня напару промышленные альпинисты. Работы не было. Муж объелся груш. Какая-то смесь выживания и умирания. В запой с подружками ходила. Вот тогда и клемануло, вышла на балкон пьяная, восьмой этаж, вечер, глянула вниз, а там люди суетятся. Все в делах и заботах, и никакого им дела нет до того, как мне хреново. И никому на свете нет. Уже было занесла ногу на ограждение, а тут сверху на лоджии чей-то ребёнок заплакал. Да так громко и жалобно, что отступила я назад, и тоже зарыдала в унисон ему. Так мне себя жалко стало… А были бы дети, разве я бы дошла до такого? Эх, Бережёный, ни черта ты не понимаешь в женских чувствах и надеждах. Да как тебе понимать, ты военный, у тебя приказ. Ать-два! Сказали вперёд – ты рулишь вперёд, сказали бежать назад – отступаешь. Всё просто. А с нами, женщинами, надо иметь воображение, фантазию. Это тебе не из пушек нациков гасить…
- Я ведь не всегда военным был, - уточнил Алексей.
- Да какая разница, кем ты был. Всё равно мозги у тебя линейные, а надо, чтобы были с загогулиной. Хочешь, я твои мозги причешу? Ты не думай, я хорошая хозяйка, я и стирать и всё готовить умею. И вот так, как с тобой, на работе, у меня ни с кем раньше не было. У девчонок было, а я – правильная. Пока тебя не увидела. Я уже давно хотела тебя в сестринскую затащить, но всё стеснялась. А тут говорят, что ты к выписке готовишься. Думаю, уедешь отсюда далеко-далеко, никогда и не вспомнишь меня. Вот и замутило меня с тобой сблизиться. А, может, не уедешь?
- А кто сказал, что я на выписку?
- Да Попова твоя ненаглядная на пересмене сказала…
- Анюта, ну, чего она моя? Так, чисто мужское любопытство с моей стороны. Девочка хорошая, но… Я ведь для Ксюши слишком стар.
- Ой, ты бы не набивал себе цену, Бережёный. Всё у тебя спереди, не переживай. Говорю со знанием дела, лично проверено, опытным путём доказано.
Анечка и Алексей громко и будто по команде синхронно засмеялись. В телевизоре начался выпуск новостей, первая из них – о ситуации в зоне проведения специальной военной операции на Украине. Алексей накинул пижаму и жадно прилип к экрану, Анечка тоже оделась и поставила кипятить воду в электрочайнике.
- От чайку бы не отказался, обезводился я с тобой, - боковым зрением поймав движения Анечки, важно сообщил Алексей.
- Ага, и я с тобой высохла. Сейчас только по отделению пробегу, гляну, всё ли в порядке, а то душа болит.
*
Пока Алексей и Анечка строили свои ни к чему не обязывающие любовные отношения, Милан Богович наблюдал за перемещениями группы сопровождения мэра. Ближе к ночи, когда полная холодная луна прижалась к прогретой за день земле, в коридоре онкологического отделения остался один охранник и жена градоначальника. Одетая в широкого кроя чёрный спортивный костюм, она скромно сидела на кушетке и плакала, высокий телохранитель, сидя на корточках, успокаивал её. Сам Надеждин лишь один раз выглянул из элитной одноместной палаты, что-то грубо шикнул и больше появлялся. Милан, делая вид, что просто прогуливается, приблизился к рыдающей супруге мэра.
- Здравствуйте, извините, у вас какое-то горе? Мог бы я чем-то вас успокоить? – почтенно спросил Богович.
Женщина и телохранитель суетливо переглянулись. Сначала в её глазах вспыхнуло недовольство, по всей видимости, вызванное тем, что совершенно незнакомый молодой человек бесцеремонно вмешивается в разговор двух взрослых людей. Потом Милан заметил какое-то замешательство в её лице. А затем – надежду, помноженную на невесомую радость от сопереживания.
- Здравствуйте, а вы здесь лечитесь? – переспросила Надеждина – ухоженная лет шестидесяти блондинка с глубокими зелёными глазами.
- Да, я готовлюсь к плановой операции. Говорят, что в понедельник.
- И мы тоже готовимся к операции. Но у нас завтра утром, - почти прошептала Надеждина.
- Скажите, а как сам Иван Григорьевич – он как? В смысле, как настроение? У вас, вижу, не очень…
- У него ещё хуже, - вздохнула Надеждина. - Лечащий доктор сказал, что будут полностью удалять желудок, гастрэктомия называется. Как это – жить без желудка? Я не представляю. Иван Григорьевич так любил покушать… Сижу, не знаю, к чему готовиться, что готовить. Что ему после операции можно будет, а чего нельзя… Вот так, всю жизнь отдавал работе, себя не жалел, некогда было о здоровье задуматься, и нате – шестьдесят два года и рак. Ещё и такой рак. Ну, почему у кого-то родинка, у кого-то какая-то язвочка, а тут сразу такое – целый желудок. Чем Ваня так Бога разгневал - не понимаю? А у вас что, молодой человек?
- У меня? – натянуто улыбнулся Милан. – Да ерунда у меня, в лёгком маленькое новообразование.
- Ой-ой-ой, какой ужас…
- Ничего опасного, поверьте. Сейчас такие операции через прокол между рёбрами делают. А можно мне с Иваном Григорьевичем пообщаться? Мне кажется, ему очень нужно с кем-то поговорить.
Надеждина с охранником снова переглянулись так, словно у них это отработанный годами жест. Женщина пожала плечами, охранник молча кивнул и открыл дверь в элитную палату, залитую галогенным светом. Надеждин лежал на широкой кровати, безразлично глядя в идеально выбеленный потолок.
- Что? – строго спросил он, не поворачиваясь.
- Извините, Иван Григорьевич, как вы себя чувствуете? – слегка замешкавшись от неожиданного «что», адресованного, скорее всего, жене, спросил Милан.
- Вы кто? – Надеждин сморщился и спустил ноги с кровати.
- Меня зовут Милан. Только не смейтесь, но фамилия моя Богович.
- Мне только посмеяться и осталось… Слушаю вас, Богович.
- Это я вас слушаю, Иван Григорьевич. Утром у вас сложная операция, мне кажется, самое время излиться вместе с убывающей луной.
- Вы священник что ли? Так я атеист, - строго и кротко, будто находился в рабочем кабинете, сказал Надеждин - вид у него и правда был христоподобный.
- Атеизм – это тоже религия, только в её основе лежит философия высшего материализма. Всё его отличие от идеализма в том, что он отрицает духовность мироздания и провозглашает вечность материи. Но если вдуматься, и наука не опровергает сего факта, сконцентрированный дух становится материальным, а расщеплённая материя превращается в дух. Взять тот же эфир, который является всепроникающей средой. Получается, что вечен и дух, и материя, остаётся лишь вечный спор, как с курицей и яйцом, что было раньше.
- Молодой человек, вы думаете, что мне интересен в моём положении этот спор? Меня в данный момент времени волнуют совершенно другие вопросы, - всё ещё пытаясь доминировать в начавшемся разговоре, выдавил из себя Надеждин.
- Вопросы, которые вас сейчас волнуют, не имеют в целом никакого значения, если они касаются материальных вещей – предприятий, домов, банковских вкладов, наследства, курсов валют или будущего незаконнорожденной дочери где-то в Архангельске, - не обращая внимания на нерастворимую жёсткую тональность мэра, спокойно проговорил Милан. – Главный вопрос сейчас – где вы, точнее ваше высшее одухотворённое «я», окажетесь после того, как из вен вашего бренного тела будут вымыты последние капли наркоза. В каком мире: материальном или духовном?
- А откуда вы знаете про Архангельск? Что, уже сплетни про меня и оттуда докатились? – сдвинув седые брови, вспылил Надеждин.
- Я не слушаю сплетни, я слушаю мысли. А они у вас в данный момент как раз в Архангельске пребывают. И вам очень сложно признаться об этом жене…
Надеждин лихорадочно почесал висок, вытянул шею и пристально посмотрел на ведущую в коридор дверь – плотно ли прикрыта.
- И всё-таки, Богович, как тебя, Милан… Откуда?
- Из вашей головы.
- Не заставляй меня грубить.
- Я не заставляю. Но мне кажется, что вам нужно выговориться. Легче станет. Нельзя такой большой груз чувств и переживаний носить в голове и сердце в канун испытания.
- Может, ты и прав. Но Архангельск... Ты что-то конкретно знаешь или на понт меня взял?
- И не только Архангельск, там, где у вас домик на северной окраине, с гаражом, лодкой и снегоходом, семнадцатилетняя дочка, которой поступать в вуз… В вашей голове мысли об Анапе. О квартирке на высоком скалистом берегу, где….
- …Тише. Тише, парень. Вижу, что тоже в курсе… Давай на чистоту. Сколько ты хочешь, чтобы известная тебе информация никуда не вышла? В материальном плане. И ты должен рассказать всё, что знаешь. Всё! Я тоже должен знать всё, что знаешь ты, - Надеждин встал, включил телевизор и, шлёпая тапочками, зашагал взад-вперёд по прямоугольной палате. Милан присел на стул напротив кровати.
- Иван Григорьевич. Я о вас не знаю ничего. Всё, что я озвучиваю, сейчас бурлит в вашей голове. В этом и весь секрет.
- Ты телепат что ли?
- Нет. Хотя в некотором смысле каждый человек немного телепат. Я такой же онкологический больной, как и вы. У меня операция будет в понедельник. Но мне легче – я каждый день, если можно так выразиться, исповедуюсь перед незнакомыми мне людьми в беседке возле онкологического корпуса. Говорим ни о чём и в то же время обо всём…
- В беседке… Да, видел вас там сегодня…
- И вы знаете, с удовлетворением констатирую, что и мне и всем моим новым знакомым становится лучше. Люди должны делиться сокровенным, иначе в наших телах, а они у нас не только физические, как вы уже должны были понять, но и астральные, ментальные, эфирные и прочие, из-за эмоционального перегруза, из-за постоянных внутренних зажимов случаются пробои. Врачи называют их опухолями, язвами, инфарктами, шизофрениями – да как угодно – это не имеет никакого значения. Важно эти пробои лечить и рубцевать. Для этого мы, люди, со своими душами, и нужны друг другу. Но это очень грубое описание.
- Кино про Аватара что ли посмотрел?
- Иван Григорьевич…
- Там тоже намёки на эту ересь, что ты несешь… Но я до конца не пойму, откуда ты всё знаешь? Кто-то собирает компромат на меня?
- Вас не должен волновать компромат. Это не важно совершенно.
- Нет, ты должен мне всё рассказать. Я готов заплатить, причём я не спрашиваю, как и зачем ты сюда попал. Нормально так заплатить, парень.
- Вы обижаете меня.
- Обижаю? Тем, что хочу позолотить ручку? Странный ты, парень. Всем нужны бабки. Все идут ко мне решать свои вопросы. А ты пришёл, чтобы решать мои? И что ты хочешь взамен? Так ведь не бывает, что человеку ничего не нужно…
- У меня нет желаний.
- Буддист?
- Я не знаю, кто я. Это для меня не важно.
- Ты знаешь, а я испугался, когда ты про Архангельск сказал, вот прям очконул, - Надеждин снова зыркнул в сторону двери. – И что тебе ещё известно?
- Всё, что известно вам, и о чём вы думаете.
- Я думаю о том, как дочери помочь и перевести ей часть средств из моего головного предприятия. Сами фирмы, понимаешь, отписать не могу. Тут законные наследники – два сына - бдят во все четыре глаза. А как узнали, что у меня рак, словно побесились. Все нотариусы города отзвонились и сообщили, что были мои детки и жёнушка, волновались за наследство, консультации брали. А я дочку люблю… - грустное лицо Надеждина искривилось в гримасе плача, но слёзы не проступили. – И квартиру в Анапе тоже надо на дочку сделать. Но как? Не успел. Закрутился то с делами, то с обследованиями. Просто упустил время.
- Но вы не умрёте. У вас будет время всё сделать, как и хотели, - сказал Милан.
- Не умру? Ты точно знаешь?
- Точно.
- Молодец. Садись, пять. Умеешь дух поднять. Психотерапевтом надо тебе становиться. Если выживу, то жена теперь от меня ни на шаг не отойдёт. Она и сейчас, ты видишь, сидит в коридоре. Я ей говорю, чтобы домой до утра шла. А она – ни в какую.
- Любит.
- Достаёт.
- С её стороны – только любовь, просто она у неё выражается так, вот и нервирует вас. А нервирует потому, что сами свили из своей жизни клубок из обманов, недосказанностей и противоречий, в которых даже очень сильные люди ломаются. Жизнь – это в некотором смысле искусство. Искусство вкусно поесть, но в то же время ещё и спокойно поспать. Ибо только во сне наша душа свободна.
- И что делать?
- Говорить. Говорить правду. Вам шестьдесят два? Самое время сеять её, чтобы пожать милость. Это знаете, как будто вы пишете книгу. Всё у вас в книге правильно, ладно, логично. Читатель вам верит, сопереживает. А потом вдруг выясняется, что весь сюжет романа неискренен, высосан из пальца, и герои все ненастоящие, фальшивые. Никогда не задумывались, что живёте не свою жизнь?
- Задумывался… Бывало… И что, предлагаешь мне жене рассказать про свой анапский роман с женщиной из Архангельска? Про то, что летал не в санаторий «Беломорье» и не на Соловки к монахам, а к другой женщине и своей дочери? Что каждое лето проводил с ними время на Чёрном море, где купил квартиру? С ума что ли сошёл?
- В таком случае с ума сойдёте вы. Впрочем, вам и решать, Иван Григорьевич.
- М-да, мне и решать… А как бы не хотелось ничего решать…
- Можно и ничего не решать – это право выбора. Вся наша жизнь, каждый её миг состоит из постоянного выбора. Что подумать, что сказать, что сделать. Из одного выбора следует другой, порой более сложный, иногда простой. Но выбор всегда должен быть честным и не противоречить совести своей, своим чувствам, ощущениям, своей душе, наконец. Вы ведь можете сделать такой выбор прямо сейчас?
- Какой именно?
- Сделать так, чтобы легче стало всем, в том числе и вам.
- Нет, парень, всем легче не станет. Как по мне, так ещё крепче завяжется узел противоречий. Ты представляешь, если узнает жена. Какие могут быть последствия… А сыновья… Нет, парень… Где-то ты и прав, конечно, но кое-чего недопонимаешь, уж поверь моей интуиции.
- Это тоже ваш выбор.
- Да… Ты знаешь, устал я… Ты правда не шпик?
- То есть?
- Ну, не засланный казачок какой-нибудь от моих недругов. Журналист, может?
- У вас есть недруги?
- Как только человек где-то выигрывает, в моём случае выборы, у него сразу появляются враги – это те, как правило, кто проиграл. Или если ты разбогател - тебя ненавидят те, кто беднее. Закон жизни.
- Это закон ума. Но по закону духа всё иначе…
- Дух, душа… Не верю я в твой дух. И люди все вокруг бездушные твари. Как роботы. Жрать, гадить и размножаться – это всё, что они постигают за свой недолгий век.
- Это то, чему их учат. Точнее учат их ум. Душу учить не надо. Ей нужно просто дать свободу. Вы тоже можете это сделать.
- И всё-таки, я тебе ничего не должен за молчание?
- Я же уже говорил. У меня нет никакого материального интереса…
- Святым духом питаешься?
- Я работаю поваром. Каждый день кормлю требуху клиентов ресторана. И вижу, как каждому из них для полной гармонии и счастья, если хотите, не хватает другой пищи – духовной. Но нет у нас таких ресторанов. Увы…
- А церкви?
- Церкви – это скорее школы, а не кафе. В церквах учат по утверждённой вышестоящими органами соответствующих религиозных институтов программе. А в кафе должно быть меню: кому-то жидкое, кому-то диетическое или вегетарианское, а кому-то прожаренное на костре. Всё зависит от уровня духовной зрелости.
Надеждин устал ходить по палате. Его взбудораженная нервная система немного успокоилась, он присел на край кровати и снова посмотрел на дверь, но уже без признаков тревоги.
- Ты мне понравился, парень. Но про Архангельск что-то ты темнишь… Знаешь, но не договариваешь.
Милан в ответ сонно улыбнулся, на настенных часах стрелки показывали полночь.
- В шесть утра вам придут перевязывать конечности. Попробуйте до этого времени поспать немного. Организм должен отдохнуть. А где будет ночевать ваша жена?
- Собиралась на кушетке в коридоре.
- Кушетку надо занести в палату. Место же есть. Негоже женщине в коридоре. Я ей помогу, - Богович устало поднялся, расправив свои худые плечи и, не протянув Надеждину руку на прощание, вышел из палаты.
6
С утра у Береженого было нехорошее предчувствие. Он это записал на счёт Анечки, с которой была проведена бурная ночь. А ещё на свой счёт, потому как после исхода коньячного хмеля появилось странное прежде не испытываемое чувство совершения измены. Нет, он, Береженый, не изменил Ксюше, у них вообще ничего не сшивалось в плане назревающих отношений, но ощущения были именно такие – и они поигрывали болью в подреберье.
Богович и Власенко встречали Береженого добрыми улыбками.
- Как спалось? – спросил дядя Федя.
- Не очень…
- Оно и видно – морда - как после стиральной машинки.
- Как Сергей с Мишей? - не обращая внимания на ставшие привычными колкости Власенко, спросил Алексей.
- Подремонтировали, - довольно крякнул дядя Федя. - Пока ещё не на ходу, но в себя пришли, глазками лупают, языками ляскают. В реанимации они пока. Так положено – после операции – в реанимацию.
- Это добрая весть. А то какое-то утро сегодня хмурое. Слушай, Мил, есть вопрос, ты ж у нас в некотором смысле гуру. Вот, скажи, наказывает ли Бог за измену?
- Неожиданно. Ты разве изменил родине? – оторопело переспросил Милан.
- Ты на поворотах полегче… С родиной у меня отношения верные и вечные… Я о женщине… Девушке… Или если наоборот - женщина изменила мужу… - затарахтел Алексей.
- И когда ты успел? – усмехнулся Богович.
- Слушай, Мил, ты же серб, а не еврей, ну, чего ты вопросом на вопрос отвечаешь?
- Мы все в совокупности и есть Бог. А он не может наказывать себя за то, что он создал, иначе ему придётся признать своё несовершенство, - Милан произнёс эти слова так, как будто говорил их уже многократно, только никто его не слышал.
- Хм, интересная версия, - задумался Береженый. – Значит, по твоему, можно изменять, и ничего тебе за это не будет?
- А что, например, должно быть?
- Не знаю, Мил. Например, тоже какая-нибудь онкология…
- То есть ты полагаешь, что в это отделение, - Милан показал рукой на здание онкологии, - приезжают лечить потроха сплошные грешники, развратники, казнокрады и прочие недостойные люди? Странное суждение. Между прочим, в кардиологии, урологии или неврологии тоже телесных страданий - за кадык. В этих отделениях, значит, опять изменники и убийцы? А как быть с психиатрией? Или считаешь, что там ангелочки с крылышками лечатся? Так я тебе вполне авторитетно скажу: там такие в библейском понимании грешники, что Яхве плачет от собственной криворукости.
- Да что ты завёлся, Мил? В принципе, твоя позиция мне понятна. Но всё-таки где-то в твоём потустороннем мире есть какой-то арбитр человеческих грешков?
- Ты сам и есть арбитр.
- Не по…н…ял…- возмущённо закашлялся Алексей.
- Сейчас поясню. Попробую пояснить, - Милан набрал в лёгкие воздуха, было заметно, что ему это даётся с напряжением и болью и, подняв глаза к небу, раскрыл пятерню правой руки. – В одном большом-большом организме, состоящем из нескольких десятков различных жизненно важных органов, родилась маленькая-маленькая клеточка. Хорошая клеточка, добрая и послушная. Назовём её Няша. Смотрит она вокруг, а там такие же клеточки, как и она. «А где же самая главная клеточка?», - спрашивает Няша. «Какая ещё главная? Мы тут все нужные и важные!», - отвечают ей. «Ну, та, которая бог», - поясняет Няша. А ей все в ответ: «Так человек – он и есть наш бог. Мы его любим, мы ему даже молимся, чтобы он нам давал всё, что мы у него просим, и чтобы у него были силы и здоровье. Ведь от этого зависим и мы». «Нет, - сказала Няша. – Этот бог какой-то неправильный. Должен быть другой, тот, который круче человека». В общем, металась в поисках другого бога Няша, не признавала ни заповедей человеческих, ни порядков межклеточных. И превратилась она в плохую клеточку. Не так, чтобы злокачественную, но очень, очень непослушную и постоянно беспокоящую. Что делать человеку, который для неё бог? Наказывать? Резать ножом, выжигать огнём, посылать на неё напасти разные? Нет, человек лечит клеточку. И все другие, которые резвые и непослушные, он тоже лечит и лелеет их. А вылечив, мирится с ними и творит свою жизнь дальше…
- А если клеточка стала злокачественной? – хитро улыбаясь, цокнул языком Алексей
- А ты человека-изменника ставишь в один ряд со злокачественной клеткой? Не слишком ли много тогда в нашем мире злокачественных людей? Это что ж тогда половину человечества жестоко наказать надо? За то, что один не в тот храм ходит, другой не той иконе молится, третий с чужой женой ласкается, четвёртый лжет, а пятый подворовывает? Я, вот, вчера общался с мэром нашим. Тоже, по установленным людьми традициям мышления, грешник, каких свет не видывал. Так что, его на гильотину тащить или к стенке ставить? Злокачественная клетка, в конце концов, не нуждается в удалении, если её правильно лечить. Если изначально верно подходить к пониманию причин её появления. Но это тема другого разговора. Понимаешь, Алексей, в моих словах о том, что каждый человек сам себе судья, нет ничего нового. Мы все наделены свободой действий, и все сами же отвечаем за них своими выборами. Нужно чаще заглядывать в свои глубины. Помнишь себя в детстве? Ты рассматривал свои руки, ноги, каждый палец, каждый ноготок, ты вглядывался в зеркале в каждый изгиб своего лица и даже в каждую точечку в пигменте твоей роговицы. Ты размышлял о личных наблюдениях природы, жизни, игр и явлений. Потому что ты тогда ещё был ближе к Богу, к корню, из которого мы все вышли, и не цеплялся за ветки семейных, общественных, политических, экономических или религиозных догм. В тебе преобладали чувства души, а не сигналы ума. А сейчас, скажи, ты помнишь, как располагаются складки на твоей ладони, по которым тебе гадала твоя девочка-соседка? Давно ли слышал, как поют птицы, видел, как распускается цветок, гладил бездомного кота? Мы все стали подчиняться обществу и его законам, традициям, правилам. И находим истину в этом, а не в наблюдении за бегом облаков по небосводу. Мы все оторвались от корня и полезли по веткам, всё выше и выше. Мы несёмся к успеху, искренне считая, что жизнь дана для того, чтобы больше взять, а не отдать. И тот, кто больше взял, тот успешней. А чтобы больше взять, нужно ограничить другого, так появились конкуренция и войны. И даже в любви между мужчиной и женщиной мы предпочитаем брать, а не отдавать. Измена говоришь? Суть измены, если вдуматься, из того же корня. Человек, привыкший только брать, неспособен воспринимать отношения и союзы иначе, чем деловые контракты. В себе, Лёша, надо искать все ответы. Только в себе.
На устах Береженого застыли так и не высказанные им возражения. А, собственно, чем можно было возразить Милану, если жизненный поток действительно так понёс Алексея по горным камням, что остановиться невозможно. Не говоря уже о том, чтобы поразмышлять о прекрасном и вечном. Богович в своих монологах определённо прав, но уж слишком плоская у него эта правда, куда ни примени – порвётся, да и приложить к сердцу тяжело – колючая она.
Размышляя над словами Милана и пытаясь их примерить к своим суждениям о бытии, Алексей заметил, как из основного корпуса вышли трое вооружённых пистолетами людей в камуфляжной форме. Поглядывая в сторону беседки, они покурили на ступенях здания, а затем, перекинувшись какими-то короткими фразами, спешным шагом с ускорением стали приближаться.
- Добрый день! Оперуполномоченный полиции старший лейтенант Зверев, - представился самый рослый из подошедших, с невыразительными и плохо запоминающимися чертами лица. – Кто из вас будет Бережёный Алексей Викторович?
- Береженый, - сонно поправил Алексей, пытаясь сообразить, чем может быть полезен уважаемым представителям правоохранительных органов.
- Попрошу пройти с нами!
Окружённого с трёх сторон Алексея подвели к служебному автомобилю и толкнули на заднее сиденье. Алексей не понимал, что произошло, но решил не задавать вопросов. В своё время, в бытность работы в мариупольской милиции, его очень раздражали задерживаемые правонарушители, которые всякий раз сыпали словами и хуже потерпевших голосили о своей невиновности. Всему своё время, и вопросам в том числе. Лишь в голове роились мысли: что, где и когда произошло и явилось причиной его задержания?
- Береженый Алексей Викторович, вы задержаны по подозрению в убийстве Плаксина Вадима Александровича. У вас есть право на юридическую помощь, на звонок родственникам, вы имеете также право отказаться от дачи пояснений, - за спиной Береженого в машине щёлкнули наручники.
Самое время задавать вопросы, но их не было, они упорно не формулировались и рассыпались о железобетонное сообщение о причине задержания. Всё предельно понятно – Плаксин мёртв и, по всей видимости, ушёл в другое измерение не по своей воле.
Что здесь спрашивать? Делать глупые ничего не понимающие глаза и наивно вопить: «Как мёртв? Не может этого быть!» Или с придурковатым видом бубнить: «А при чём здесь я?». Или сочувствующе стонать: «А что случилось, как он был убит?». Иногда людям кажется, что все эти расхожие фразы, в критические минуты сами собой выползающие из эмоционального центра, каким-то образом могут посеять сомнения в умах полицейских. Но Береженый знал цену этим словам, поэтому молчал. Если задержали, значит, есть мотивы, и они более чем аргументированные.
Оставалось построить логическую цепочку: почему его «приняли»? Здесь в перевозбуждённом сознании вызрели два варианта ответа: потому что в уши полицейским изначально попала информация об имевшихся в прошлом неприязненных отношениях между Алексеем и Плаксиным, и потому что кто-то сказал о том, что Береженый желал его смерти. Из этих двух вариантов вытекали и имена источников данной информации – конечно же, Людмила Плаксина, жена Вадима и… Ксения Попова. Только эти две женщины в больнице могли указать на Алексея.
Ксюша… Она заступает на дежурство только завтра. А убийство произошло либо ночью либо рано утром. Не вяжется. Нет никаких мотивов. Неужели её уже успели вызвать, и она просто растрепалась о последнем разговоре с Береженым? Возможно. Пусть существует такая версия, она либо подтвердится, либо рассыплется при допросе.
Людмила… Здесь к бабке не ходи – она сейчас в роли потерпевшей, у неё и все карты в руках. Людмила Плаксина могла наговорить что угодно, а что именно - будет понятно, когда следаки начнут мудрить с вопросами Береженому.
Кто мог убить Плаксина? Сложно сказать, пока не известна причина смерти. В прошлой жизни у Плаксина врагов было немало. В его военной биографии тоже, наверняка, могли образоваться недружественные параллели. Мало ли кому он перешёл дорогу.
*
Автомобиль, в котором везли Береженого, подкатил к зданию городского отдела полиции. На фоне этого величественного здания зелёная ситцевая пижама и бежевые тряпичные тапочки Алексея выглядела нелепо. В кабинете дознавателей кроме молодых сотрудников полиции, важно пуская сигаретные кольца, сидел престарелый адвокат. Во всяком случае, таковым он представился, сказав, что специально приглашён на допрос согласно уже вынесенному ранее постановлению.
Время приближалось к полудню. Береженый предположил, что труп Плаксина был обнаружен утром, когда Алексей уже находился в беседке. Тогда же реаниматологи сообщили о смерти своему руководству и вызвали полицию. Прошло часа два-три, не более, за это время опера уже могли опросить людей, собрать первичную информацию о потенциальном убийце, установить предварительную причину смерти. При нужном желании и под хороший пинок от руководства это делается достаточно быстро, а здесь – просто чудеса скорости - уже и бесплатный адвокат приглашён. Оперативно сработали, небось, гордо доложили начальству «преступление раскрыто по горячим следам».
Реаниматологи указать на Береженого не могли. Это другое отделение, в него вход посторонним запрещён, и Алексей туда не появлялся. Значит, остаётся Людмила. Другой зацепки у полицейских попросту не было. Только она могла указать на Алексея или кто-то по её протекции, что, в принципе, одно и то же. В свою палату он вернулся от Анечки лишь под утро, что уже, наверняка, подтвердили соседи по койке. Могли ли успеть вызвать и опросить Ксюшу – неизвестно, впрочем, с её показаниями или без них у Береженого не вырисовывалось никакого алиби.
Ну, не про ночь же Анюткой рассказывать полицейским. Кто в это поверит? У Анютки муж. Она на рабочем месте. На её медицинском посту над столом висят грамоты и благодарности, выданные Анне Юриной и подписанные главным врачом, заведующим отделением и даже начальником управления здравоохранения. Анечка - идеальный сотрудник. Втягивать её в процесс – некрасиво, подло, да, впрочем, и бесперспективно.
Назначенный адвокат изобразил вдумчивое лицо, но вид у него был явно не деловой. Видимо, тоже вчерашний вечер не был скучным, а в его возрасте алкоголь противопоказан. Вот и корёжит человека. Дознаватель пошёл по процедуре допроса. Алексей уже чётко понимал, что все улики против него, отпираться бесполезно, но и участвовать в этом представлении желания не было, поэтому отвечал скупо короткими фразами – «да», «нет», «не знаю».
Когда дознаватель дошёл до применения примитивных тактических уловок, предлагая чай, переходя на дружеское «ты», вспоминая и пересказывая вычитанные где-то фронтовые байки, Алексей уже мысленно представлял, как будет ночью спать не на скрипящей больничной койке, а на жёстких тюремных нарах. И хотя ему, как военному человеку, приходилось мостить кости и в куда более скромных условиях, будущность изоляции ему всё же не очень нравилась.
- Алексей, ты умный человек и понимаешь свои перспективы, - перебивая мысль Береженого, доверительно сказал дознаватель. – И как бывший мой коллега, а коллег я всегда уважал, прекрасно знаешь, что чистосердечное признание существенно влияет на срок.
- Я ещё знаю пятьдесят первую статью, - оборвал казённую речь дознавателя Алексей, параллельно соображая, кто мог рассказать о его прошлом; в принципе, о нём знали и соседи по палате, и Анютка, и заведующий отделением.
- Понятно, о конституции вспомнил. Я почему-то так и думал, что пойдёшь в отказ, - вздохнул дознаватель и посмотрел в глаза адвокату. Тот безразлично улыбался, высоко задрав вверх брови. – Вот интересно, кто же мог убить Плаксина? Просто ребус. Жена его говорит, что угрожал не домовой и не леший, а Алексей Викторович. Причём угрожал всю жизнь, вы землячки, оказывается. Какое совпадение… Заведующий отделением, этот, как его, Ланге Марк Александрович, тоже предполагает, что ты мог отключить реанимационную аппаратуру поддержки жизни. Так как буквально вчера у вас был разговор, и ты услышал, как умер в реанимации другой военнослужащий Перфильев. Было же ведь? То есть, способ убийства тебе был несознательно подсказан врачом. И сотрудница отделения медсестра Попова ещё до убийства рассказала Марку Александровичу, что ты, Алексей, узнав о том, что Плаксин лежит в реанимации, вёл себя агрессивно, даже в некоторой степени неадекватно. Ну, Попову мы ещё пригласим, уточним у неё детали вашей беседы и её доклада Марку Александровичу. Налицо, что к преступлению ты готовился заранее, Алексей. А тут ещё выясняется, что ты военнослужащий частной военной компании. Штурмовик. Наёмник. Для таких, как ты, убить человека – вообще не проблема. Играючи! И отпирайся ты тут, или признавайся, не вижу я у тебя никаких перспектив в суде, кроме, как пойти по этапу. Вот, и адвокат не видит. Правильно же? Весь вопрос только в том, сколько лет за решёткой ждут тебя впереди.
*
В тесную камеру изолятора с маленьким окном, расположенным почти под потолком, Алексея поместили одного. Теперь у него было много времени для того, чтобы оценить все события и обдумать прозвучавшие тезисы минувшего дня. А ведь не зря с утра было плохое предчувствие.
Итак, Ксения Попова. Из слов дознавателя ясно, что её портрет ещё не приколот на карту расследования преступления. Однако в рисуемой следствием схеме уже присутствует её начальник Марк Александрович. Но что знает он? То, что сказала ему Ксения, и то, что говорил он сам вчерашним утром у беседки, а именно – о самостоятельном отключении Перфильевым реанимационных аппаратов. И что с того? Аргументы слабенькие. Для военного следствия, прокурора, а тем более суда, можно сказать, нулевые.
А что могла сказать ему Ксения и что она изложит после вызова в полицию? Береженый лихорадочно стучал ладонью по лбу и пытался вспомнить все сказанные для Поповой слова. Но не выходило, ведь они строились на эмоциях, а в такие моменты человек может сказать что угодно. «Кажется, я говорил, что лучше бы ему не попадаться мне на глаза, и я за себя не отвечаю… - шептал Алексей. – Ну, и что? Где здесь звучит угроза убить? Так себе доказательство для тяжёлого обвинения».
Впрочем, Ксения могла рассказать Ланге уже свою интерпретацию. И как знать, какими эпитетами она эту интерпретацию удобрила. Неужели Ксения - эта хрупкая прекрасная девушка, так восхищавшая Алексея – могла доложить руководителю о том, что Береженый готовит убийство? Ну, нет, это какой-то бред… А, может, не бред? .
Пока ничего не известно о причине смерти и способе убийства. Нет ни одной экспертизы. Вот здесь бы была возможность включить фантазию и поиграть с версиями, причинно-следственными связями, квалифицирующими обстоятельствами, мотивами. На карту расследования наверняка можно было бы приколоть несколько знаков вопроса, без ответов на которые следствие никогда бы не дошагало до обвинительного заключения
Людмила Плаксина - вот, у кого полны рукава козырей. Но это только на первый взгляд. Неприязненные отношения с её мужем? А кто их ещё это подтвердит, кроме неё самой? После битвы за Мариуполь попробуй разыщи теперь тех братков, которые, в принципе, могли бы вспомнить о мариупольских разборках почти пятнадцатилетней давности. Вряд ли тех местечкового выпаса мелкотравчатых гопников знала Людмила, разве только их клички, которые могла слышать от Плаксина. Да и то, скорее всего, братки давно сбежали из разрушенного города. Так что и в этом направлении все песочные домики, построенные следствием, рано или поздно должны были рассыпаться.
На календаре суббота, это значит, что до понедельника можно расслабиться. Не будет никаких экспертиз, допросов, следственных экспериментов и очных ставок. Но необходимо придумать алиби. Дознаватель так и не получил ответ, где был Береженый ночью с четверга на пятницу. Не ночевал в своей палате? Но это никак не значит, что убивал человека в реанимации. Но где тогда ночевал? С этого строптивого мустанга следователи не слезут и будут методично добиваться ответа. Будут проверять любую придуманную версию - перерывать больницу кверху дном. А если сказать, что был не в больнице, то перекопают лопатами весь город. Город, в котором Алексей не знал ни одного человека, кроме лечивших его врачей и медсестёр.
Алексей лежал на нарах и вспоминал слова Милана. Он был прав, когда говорил, что каждый день мы делаем свои выборы. И вся наша жизнь – это постоянное методичное следование по шахматным квадратам выбираемых комбинаций. Ночь с Анюткой была с одной стороны приятная, но это была ошибка в выборе. Причём роковая. Был выбор отказаться от чая. Потом развилка – пить или не пить коньяк. В конце концов, мог остановиться в момент любовных ласк, и ведь мысли такие посещали. Но побоялся обидеть женщину.
А ещё раньше, два с лишним года назад можно было сделать выбор остаться в Москве и пойти трудиться каким-нибудь клерком в очередную идиотскую контору. Тогда многие метались в своих дилеммах. Кто-то трусливо бежал за границу. Кто-то брезгливо нырял поглубже в свои невидимые скорлупки и повторял нелепую мантру «нет войне». А кто-то просто безразлично предпочёл не замечать убийства детей и матерей Донбасса. Но Алексей сделал выбор быть со своей страной, ибо не совершил эту опцию тогда, в 2014 году. Береженый с детства знал, что в лихие минуты нужно всегда принимать сторону своего народа. Даже если он в чём-то не прав. И знал, что народ осудить может только история.
7
Удивительно, но в понедельник Береженого долго никто не беспокоил. На завтрак принесли негоже пахнущую, залитую свиным жиром, перловую кашу и сухой серый хлеб. А на обед был вполне сносный свекольник и каша гречневая с кислым, вызвавшим изжогу, яблочным компотом. Других событий не произошло, хотя Алексей их прогнозировал. Казалось, что всё в мире остановилось, планета замерла. Ближе к вечеру за Береженым пришли. Не надевая наручники, провели в кабинет дознавателя. В нём не было ни адвоката, ни скучающих коллег.
- Береженый Алексей Викторович, приносим вам свои извинения. В связи с вновь открывшимися обстоятельствами в вашем отношении прекращено уголовное преследование. Вот ваши изъятые в больнице вещи, телефон, карточки, проверьте, пожалуйста, чтобы всё было в наличии. Распишитесь здесь, что претензий не имеете, и вы свободны, - сумбурно, словно нехотя, протараторил ещё вчера бодрый и уверенный в себе дознаватель.
- К…акими об.. стоятельствами? – заикаясь спросил Алексей, не веря собственным ушам.
- Вас ждут на улице, и всё расскажут. Если других вопросов нет, свободны, - дознаватель выглядел одновременно жалко и нелепо. Но Алексей поблагодарил его, так как понимал, что в некотором смысле этот человек приложил руку к его освобождению, и сделал это, если исходить из логики событий, вполне оперативно.
Из припарковавшейся возле здания полиции белой советской «семёрки» навстречу спускавшемуся в пижаме Береженому вышла Анечка. Она была одета в лёгкие белые шорты, белую футболку с надписью «Kiss Me», длинные распущенные русые волосы развевались на летнем ветру. Выглядела миловидно, но Алексея это почему-то не порадовало.
- Не ждал? – сказала Анечка улыбаясь.
- Никак нет. Может, пояснишь? – смутился Алексей.
- Прыгай в машину, поясню, - захохотала Анечка.
Алексей нехотя бросил свой рюкзак на заднее сиденье, присел радом с Анюткой, за рулём она смотрелась вполне эффектно, лишь машина и её состояние вызывали вопросы.
- У дяди взяла машину. У двоюродного. Он болеет, а у меня права есть. Не бойся, вожу нормально, - заметив недоумевающий взгляд Алексея, упредила Анечка. – Как сиделось?
- Нормально, - скупо ответил Алексей.
- Ой, а у нас тут такое началось, слуша-а-ай! – Анютка аккуратно нажала педаль газа, машина тронулась. - Менты залетают в отделение, сразу меня к стенке: «Где Береженый?». Марка Александровича, всю ординаторскую - тоже к стенке. В палате шмон. Всех больных построили, думала, расстреливать будут. Я так испугалась. Потом чуть пришла в себя, когда тебя уже увезли. Начала соображать, что к чему. Поговорила с больными, с Ланге, смоталась в реанимацию – с девчонками перетёрла, всё выяснила. Ну, и сразу сообразила, что тебя просто подставили. Или просто так звёзды перемешались, что ты оказался единственным подозреваемым…
- Так настоящего убийцу взяли? – не выдержал Алексей.
- Щас, дойду до убийцы, подожди, - Анечка повернула машину в какой-то бугристый жилой массив, застроенный старыми частными домами. – Я ж понимаю, что ты не убивал никого, почти всю ночь пролежал и просидел со мной в сестринской. Представляешь моё состояние? Только я об этом в больнице и знаю. А твои соседи в палате чего только не наговорили ментам про тебя. Про твою замкнутость, про жестокость, и что мозги у тебя с вывертом, несёшь какой-то потусторонний бред, в палате вообще почти не появляешься… Короче, Бережёный, не нравишься ты людям.
- Будто бы они мне нравятся…- буркнул Алексей, потом, подумав, добавил: – Береженый я…
- Бережёный, Лёша! Бережёный ты! Паспорт тебе менять надо, расставлять точки над ё. Не знаю, как оно там в твоём славном казацком роду, но ты действительно бережёный. Два года штурмовиком воюешь, и живой. Разве не бережёный? А то, что ты сейчас со мной сидишь, а не в камере, как это называется?
Алексей отрешённо смотрел в окно на серые пейзажи улиц.
- Как убили Плаксина? – сухо спросил он.
- Легко! Аппарат вентиляции лёгких отключили. И всё.
- Я-то думал, что там море крови было…
- Море крови было на операции. Там целый консилиум собирался, вроде, собрали ему мозги в коробочку. Он, Плаксин то есть, всё равно не жилец был, но процесс расставания с жизнью ускорился искусственно.
- А куда мы едем вообще?
- Узнаешь скоро, - засмеялась Анечка, её настроение было приподнятым, радостным, глаза искрились непритворным счастьем. – Ну, так вот, тебя увезли, в больнице переполох, я вся такая на измене сижу. Знаю, что ты не убивал ночью Плаксина, был со мной, а как и кому об этом сказать – не понимаю. Менты спокойно себе уехали. Справились, блин… Поймали душегуба… Иду я к Ланге, так, мол, и так, Марк Александрович. Виноватая я, бухала ночью с тобой, если нужно – доказательство имеется – пустая бутылка с немытыми рюмками в шкафу стоят, с твоими отпечатками пальцев. Я ж не сегодняшняя, детективные фильмы смотрела. Ланге, конечно, мне сразу бумагу на стол: «Пиши заявление по собственному». А сам советует: «Езжай в полицию и вытаскивай парня». Совет-то я приняла, всё сделала, менты приезжали, бутылку с рюмками нюхали, кисточками обмахивали, волосинки собирали, но тут дихотомия возникла…
- Чего? – сморщился Алексей, не поняв последнего слова.
- Раздвоение, Лёш, - вздохнула Анечка. - Выбора ты мне не оставил. Проплакала все выходные, с мужем отношения выясняла. Ты ж научил меня говорить правду, вот я ему и сказала.
- Какую правду?
- Что с тобой была. И что тебя люблю. Ну, муж мои вещички и собрал, конечно. Мне под хвост получать не привыкать, как говорится. Не было своего дома, и это не дом. Дядя у меня двоюродный – ни жены, ни детей, я всегда у него перебивалась, когда сложно было. А вот мы уже и подъехали к его дому, красная калитка…
- К дяде? Ты приглашаешь меня к своему дяде? – растерянно посмотрев по сторонам, возмутился Береженый.
- Да не бойся ты, я ж говорю, дядя болеет. Во флигеле он лежит и почти не встаёт после инсульта. Ты можешь с ним и не видеться, проходи сразу в дом и пакеты с продуктами в багажнике забери, - скомандовала Анечка.
- Подожди, Анют, мы с тобой так не договаривались. Я как бы не совсем готов к таким резким телодвижениям…
- Я с тобой тоже не договаривалась, когда из ментовки вытаскивала, работу и лицо теряла. Не стоит благодарности. Проходи, я тебе ещё не всё рассказала.
Береженый ссутулился, недовольно фыркнул, но покорно прошёл в дом. Это было советской постройки типовое здание с длинной прихожей и крестообразными межкомнатными перегородками с угольной печью в центре дома. Туалет, как сразу сообразил Алексей, располагался во дворе. В гостиной стоял скрипучий диван, накрытый плотным цветным одеялом и книжный шкаф с советскими подписными изданиями. Несмотря на убогое убранство дома, всё в нём было чисто, опрятно и даже телевизор показывал все самые популярные каналы.
- И что мы здесь будем делать? – всё ещё пребывая в состоянии внутренней неопределённости и внешней прострации, спросил Алексей у Анечки.
- Пока будем есть и разговаривать, - сказала, как отрезала, Анечка, застилая свежей скатертью круглый стол с жёлтыми ножками. – Ну, слушай дальше. В общем, понеслась я сегодня утром за трудовой книжкой и расчётными деньгами, и заскочила в реанимацию, надо ж узнать, чем всё у них закончилось. И что бы ты думал? Знаешь, кто теперь вместо тебя главный подозреваемый по делу?
- Кто?
- А угадай!
- Не томи, Анют…
- Жена Плаксина! Понял!? Вот такой расклад неожиданный. Она квартиру в квартале за больницей сняла, там её бухую в стельку менты и взяли.
- Серьёзно что ли? – неподдельно удивился Береженый.
- Куда уж серьёзней. Девчонки в реанимации так и сказали, мол, захотела баба пять миллионов выплату получить за ранение и смерть мужа. А там ещё страховые выплаты, долги по зарплате, короче, набегали вполне приличные суммы. Вот такие мы, Лёш, женщины, непредсказуемые и разные. Одна чужого мужика из тюрьмы вытаскивает, а другая своего родного мужа на тот свет отправляет.
- А доказательства есть, что это Людмила?
- А они мне нужны? Это пусть следствие доказывает и суд. Я вот сама себе доказала, что надо оставаться человеком в любой ситуации. Вытащила тебя, но работу потеряла. Там, небось, уже всё отделение мне кости перемыло. Вон – икаю постоянно. Думаешь, легко мне на душе?
Анечка достала из холодильника бутылку коньяка, разлила по старым фарфоровым тарелкам ещё пахнущий свежестью борщ. При виде бутылки Алексею стало не по себе.
- Анют, знаешь, о чём я в камере думал?
-Обо мне?
- Да, о тебе в том числе. А думал я о том, что не бахни я с тобой в ту ночку этот долбанный коньяк, может, всё по-другому бы сложилось. И алиби у меня рисовалось стопроцентовое. Менты в палату, а я – как огурчик, ночь спал, и все подтвердят.
- Ну, я же всё исправила. И алиби тебе сделала. Что не так? - у Анечки судорожно задёргался подбородок.
- Да всё как-то не так.
- Что именно?
- Да всё. Этот дом. Дядя парализованный. Коньяк на столе. Борщ. Я вообще не понимаю, что я здесь делаю…
- Ну, давай вместе подумаем и решим, - с невесёлым надрывом в голосе проговорила Анечка. – Завтра съездим в больницу, возьмём у Ланге выписку. Дом в нашем распоряжении. Я работу найду, тебе помогу. Жить будем. Как все люди. Я не хочу тебя терять, Лёш…
- Ты сейчас серьёзно? – строго спросил Береженый, он уже перед двором дяди примерно понимал, что разговор с Анечкой свернёт именно в такое русло, в котором ему плыть совершенно не хотелось.
- Я очень серьёзно, - ответила Анечка, махая левой рукой на ресницы, между которыми назрели слезы . – Так серьёзно, как никогда в своей никчемной жизни. Так что, коньяк убирать?
- Как хочешь?
- Понятно, - лицо Анечки выражало боль и обиду. – Значит, всё было напрасно…
- Что напрасно?
- Всё, Лёш. И надежды тёплые были напрасными, и чувства трепещущие. Где ночевать-то будешь?
- Квартиру сниму в квартале за больницей, - быстро сообразил, что ответить Алексей.
- Ну, да. А я-то, наивная, думала… Как раз сейчас там одна квартира освободилась после Плаксиной, - томно проговорила Анечка. – Может, к Поповой в гости заглянешь. У неё тоже коньячок прибережён. А чё? Со мной покувыркался, с Поповой хряпнешь, переспишь. А там таких, как Попова – полбольницы. Хотя чего тебе, ты птица высокого полёта. Герой эсвэо! Элита общества! Хорошая у тебя жизнь, Бережёный. И ни о чём заморачиваться не надо.
- Ты так думаешь? – Алексей почувствовал, что разговор зашёл в тупик. Ему хотелось высказать своё возмущение по поводу хорошей жизни, рассказать об артобстрелах и атаках дронов, о грязи и крови, о смерти и боли, но Анютка всё равно бы не услышала. Он лихорадочно подбирал уместные слова поблагодарить Анечку за всё, что она для него сделала, и покинуть этот чуждый для него дом.
- Я думаю, что допустила ошибку.
- Мы все допускаем ошибки. Маленькие и большие. Из них состоит наша жизнь. Не было бы ошибок, мы бы не смогли на их фоне рассмотреть свои удачи, - Алексей сделал глубокий вдох и на мгновение замер. - Анют, спасибо тебе, я пошёл.
- Это всё? – усмехнулась готовая разреветься Анечка.
- Да, - боясь продолжения пустого обмена бессмысленными репликами, по-военному отчеканил Береженый.
Он выдохнул, медленно вышел из дома, уловив за спиной звуки тихого всхлипывания Анечки. В окошко флигеля выглядывало перекошенное худое лицо любопытствующего дяди. Алексею было искренне, до боли в сердце жалко Анечку, но иначе он поступить не мог. Таков был его выбор.
8
В больничном дворе зрели краснобокие яблоки. Те, что висели пониже, уже давно оборвали пациенты больницы и медики. А на макушках аппетитно манили своими крупными формами и ярким цветом настоящие донбасские спасовки. Переночевав в съёмной комнате у доброй, но молчаливой старушки, Береженый, одетый во фронтовой камуфляж, со спортивной сумкой в руке пришёл к зданию онкологии и уже издали увидел улыбающиеся изрядно похудевшие лица Сергея Аверина и Михаила Кошкина, похожие как у братьев-близнецов.
- Какими судьбами, служивый? Тут говорят, что тебя чуть ли не под расстрел подвели, - протягивая пятерню, пошутил Сергей.
- Да так, ошиблись. Бывает, - отмахнулся Алексей. – Как вы?
- Да как… Попки сзади зашили и вперёд их под пупки вывели. Не жизнь, а малина, теперь сидеть только на боку, - превозмогая боль, съязвил Миша.
- Ну, так вы вообще помирать собирались, а тут – жизнь! Жизнь, ребята!
- Доктора говорят, что это не постоянно. Обещают месяца через три вернуть попки на место. Вот тогда будет жизнь. Оказывается, какое это счастье – пользоваться своей задницей там, где её Бог придумал. Здоровый человек этого никогда не поймёт, - философски заметил Аверин.
- Стоило, наверное, сюда попасть, чтобы ощутить прелесть здоровья, - подтвердил Кошкин.
- А Милан где? И дядя Федя? - спросил Береженый.
- Ты ничего не знаешь? – с трагической грустинкой в голосе спросил Кошкин. – Милан… Милан умер. Не вышел из наркоза вчера. А дядю Федю чикнули нормально так, уже из реанимации в палату привезли. Сейчас донорскую кровь в вену заливают, уже балагурит. Через денёк бегать начнёт.
Это прозвучало так до безразличия спокойно - «Милан умер», что Алексея пошатнуло. Он присел на ставшее с некоторых пор привычным место на скамье.
- Умер? Но это не должно даже было произойти. Он же пацан совсем. Да у него же ерунда какая-то была, он сам говорил…- простонал Береженый, видевший много смертей, но почему-то кончину Боговича воспринявший как потерю родного человека.
- Он в морге ещё, можешь пойти попрощаться, - показывая в сторону здания патологоанатомического отделения, предложил Аверин.
- Нет. Это уже не он… В морге его оболочка, чехол для души, как он выражался. А где Милан сейчас – только Богу и известно. Может, он сейчас здесь, с нами на лавке сидит и слушает. И улыбается. А может и говорит нам что-то, да мы не слышим, уши у нас слабые, не принимают сигнал, - мечтательно, но в то же время истово сказал Береженый.
- Да, интересный был парень, - вздохнул Кошкин. – Как будто не хватает теперь чего-то.
- А дядя Миша, значит, всё нормально? – ещё раз спросил Алексей.
- Да, дядя Миша молодец, - ответил Аверин. - К нему сейчас в палату мэр Надеждин пришёл. Представляешь? Как только он этого мэра ни костерил, страшно вспомнить. А теперь – почти друзья. Отношения выяснили, с самого утра про политику трут, про партии там всякие, про президентов, депутатов, про ход и причины войны, в общем, нашли друг друга. А жена мэра вчера вечерком к нам подходила. Посидела, кислородом подышала, в отделении же не продохнуть. Хорошая женщина. Говорит, у них с мужем после того, как его выпишут, новый медовый месяц будет. Чего он там ей в коматозе наговорил, не понятно, но сказала, что Надеждин много в своей жизни пересмотрел, и теперь город увидит другого мэра. В смысле морда будет та же, но править будет лучше.
- Да этим градоначальникам что-то обещать – как с горки скатиться, - брезгливо усмехнулся Кошкин. – Поживём- увидим.
*
В травматологическом отделении дежурила самая возрастная медицинская сестра Инна Олеговна. Все – и персонал и пациенты - называли её только по имени и отчеству. Женщина лет сорока пяти - авторитетная, начитанная, многоопытная и деловитая: губы тонкие, лоб высокий, брови приподнятые, придающие лицу выражение еле уловимого удивления. Береженый побаивался её, хотя всегда отмечал, что делала уколы и ставила капельницы эта медсестра лучше всех.
- Здравствуйте, Инна Олеговна! Вот, за выпиской пришёл, - скромно отрапортовал Алексей, присаживаясь на стул перед медицинским постом.
- Это тебе, любезный, к Марку Александровичу. А потом подойдёшь, расскажу, что дальше делать, - прищурившись, ответила медсестра. – А сам-то как?
- Да ничё так, порядок, - улыбнулся Алексей.
-Ага, ничё…Набедокурил тут, и ничё у него…
- Ну, не поминайте лихом, если что…
- Да пока вместо Ани никого не найдём, поминать тебя придётся. Работать теперь предстоит и за себя, и за неё.
- Я здесь вам отступную принёс за своё плохое поведение, - Береженый вынул из сумки бутылку дорогого коньяка, коробку конфет ассорти и целый пакет купленных в больничном магазине разнообразных фруктов и ягод.
- Ну, спасибо, Бережёный, умеешь делать приятно, - без лишних эмоций похвалила Инна Олеговна. – Передам девочкам обязательно. Кстати, Ксении мог бы и отдельно проставиться.
- Ксении? У неё что, именины? – возбудился Алексей, услышав имя Ксюши и не поняв намёка.
- Это у тебя именины, Бережёный. Считай, что благодаря Ксении ты на свободе гуляешь, - убедительно, но вежливо сказала Инна Олеговна, на лице Алексея в этот момент застыла маска недоумения. – Ты не в курсе что ли?
- Да я за эти несколько дней оказался не в курсе много чего… Наоборот думал, что… - съёжившись на стуле от воспоминаний, запнулся Алексей.
- Что думал?
- Ну, что Ксюша рассказала всем про то, что я такой вот безобразник, хотел зарезать и расчленить хорошего человека.
- Ты бы не ёрничал, Бережёный. То, что Ксения рассказала Марку Александровичу, было правильным. Проявила бдительность, распереживалась, что ты натворишь дел. В твоих же интересах, Бережёный. Ланге, впрочем, предупреждения Ксении не вдохновили. И зря. А когда тебя арестовали, только Ксения сразу и сообразила, что надо же просмотреть все видеорегистраторы машин в больничном дворе. Умная девочка, Бережёный. Полиция тебя взяла, и на том успокоилась. А Ксения не в своё дежурство всё бросила и примчалась из дома, сама бегала, с какими-то людьми разговаривала, с таксистами, в гараж ходила, в приёмное отделение...
- И что?
- Что… Нашла то, что нужно было – улику против этой женщины, жены убитого. В ту ночь как раз карета скорой привезла больного. Пока его в приёмном покое обследовали и оформляли, машина стояла под козырьком, а камера всё фиксировала. И зафиксировала, что в здание нырнула жена убитого. И через пять минут вынырнула. Ну, тут уже Марк Александрович послушал Ксению и проявил бдительность – доложил куда следует. Полиция по горячему её арестовала, на съёмной квартире. А хозяйкой квартиры, кстати, оказалась наша сотрудница с пищеблока. Рассказала потом, что в кухне гора пустых бутылок после горе-квартирантки осталась. Пока мужа тут спасали, нейрохирургов вызывали, профессора с кафедры везли, она пила беспробудно. А потом пьяная явилась в больницу и управила супруга на тот свет. Она и на видео шла, видно было, что штормило нешуточно.
- А как же она в реанимацию прошла незамеченной?
- Да так и прошла. Проспали, чего тут сказать. Виновные уже наказаны.
- А Анюта уволилась? – изображая неосведомлённость, спросил Алексей.
- Юрина что ли? Да как узнала, что жена убитого парня задержана, тогда всё и рассказала про ваши ночные возлияния с ней в сестринской комнате. Зараза такая, - Инна Олеговна пристально посмотрела Алексею в виновато моргающие глаза. - Ох, Бережёный… Зря ты так. Ксению обидел. Она в себя придти не может, что ты и эта… Аня, прости, Господи… Куда твои глаза смотрели? А мозги где твои?
- Сам не знаю, как оно произошло, Инна Олеговна, - тяжело дыша, прошипел Алексей, - Ксения, между прочим , мне нравится. Только я ей не подхожу, я это сразу понял, стеснительно мне с ней. Может, потому, с Анюткой и завертелось. С психу.
- Чем это ты ей не подходишь, псих?
- Да хотя бы возрастом.
- А сколько тебе, если не секрет?
- Тридцать четыре.
- А-а-а… Ну, конечно… Мы уже большие. Меня Ксюша вообще-то не уполномочивала ничего говорить о её годках. Но по секрету тебе шепну – у неё дочь в четвёртом классе учится. А там уж сам считай – подходит тебе такая женщина или нет. Но по её словам, ты ей вполне подходил. Мы с ней шептались как-то. Ну, характер у неё, конечно, замкнутый, но была б я мужчиной, лучше женщины не сыскать.
- Вы так считаете? – обомлел Алексей.
- Уверена. Но решать тебе. Это твой выбор – бороться за женщину или валить на все четыре стороны. Телефончик запишешь?
- Чей?
- Как чей? Ксении. Пиши. И береги её, Бережёный.
- Береженый.
- Бережёный – это не фамилия, а прилагательное к твоей судьбе. Понял!?
*
Алексей вышел из больницы с великим облегчением в душе. Где она конкретно находится, в какой конкретной части организма, он не знал, а Милан на посиделках в беседке этого объяснить не успел. Но в данный момент Береженый ощущал, что душа у него такая огромная, что она буквально везде – и внутри, и снаружи, и бегучим огнём расширяется во все стороны, в каждый уголок необъятной Вселенной. И чтобы услышать её громкий ответ и увидеть проявившееся безрассудное счастье, казалось, что достаточно было просто прошептать: «Я люблю».
Апрель 2025
Бог бережёного
© Copyright: Сергей Петрович Волошин, 2025
Свидетельство о публикации №225041701059
Свидетельство о публикации №225041701059
Рецензии