тост

В будний майский день в садовом товариществе «Заря» было немноголюдно.
Это и немудрено: взрослые были на работе, дети в школе, лишь редкие пенсионеры, не занятые домашними хлопотами, могли позволить себе роскошь наслаждаться прелестями садоводства.
Один из таких пенсионеров – Григорий Дмитриевич Герасимов – отдыхал в тени небольшого сарайчика для инструментов, горделиво называемого «беседкой». Отдых был вполне им заслужен; несколько часов кряду он качал ручку небольшого водяного насоса, наполняя водой бочку для полива грядок.
Теперь он пытался отдышаться, в его груди предательски кололо и пекло, было трудно дышать, и Григорий Дмитриевич отчаянно боялся. Боялся он не столько боли, она за долгие годы стала привычной, а скорее неизвестности – назавтра он должен был лечь в больницу. После войны прошло уже тридцать лет, и осколок, все эти годы тихо лежавший в груди, вдруг начал своё движение «к жизненно важным органам», как сказал хирург.
Чтобы хоть как-то отвлечься от тревожащих мыслей, Григорий Дмитриевич принялся решать в уме арифметическую задачку.
Получалось, что если за один раз водяной насос выдавал 125 грамм мутной торфяной воды, то для заполнения бочки в двести литров он сделал 1600 качков.
«Так и помереть недолго, – подумал Григорий Дмитриевич. – А годы то уже не те, и доктор строго-настрого сказал не напрягаться. Вот ведь, дался же мне этот сад».
Боль постепенно улеглась, настроение Григория Дмитриевича улучшилось. Он открыл из сумки термос с чаем и бутерброды, заботливо собранные для него супругой, и раскрыл книгу, прихваченную из дома. Но читать не стал, а погрузился в раздумья.
Чтение было страстью Григория Дмитриевича, читал он много, с упоением и был завсегдатаем огромной заводской библиотеки.
Почтенные библиотечные матроны, которых он называл «мои девочки», всегда оставляли для него самые свежие поступления, за что Григорий Дмитриевич щедро одаривал их шоколадками.
Собственно, эта самая страсть к чтению и сыграла с Григорием Дмитриевичем злую шутку, в результате которой он оказался владельцем дачного участка.
Незадолго перед пенсией он прочел в книге то ли древнего грека, то ли латинянина, что если у человека есть книги и сад, то у него есть всё.
Что имел в виду автор, Григорий Дмитриевич до конца не понял: изречение, оно и есть изречение, всякий понимай на свой лад. Инструкции этот самый то ли грек, то ли латинянин не оставил, но только слова эти запали Григорию Дмитриевичу в душу. С тех пор ему начал сниться сад, и он в этом саду сидел под раскидистым деревом с раскрытой книгой, и у него было всё , что нужно.
Когда Григорий Дмитриевич просыпался, он отчетливо понимал, что никакого сада ему не надо, тяготения к работе на земле не имел, а всю жизнь имел дело с металлом, и отец его и дед мастерами по железу, а в огороде всегда копались женщины. Но предлагать такое своей супруге Любови Степановне он бы вовек не решился, дабы не будить лихо.
Но как-то по дороге с завода домой он поделился своими снами со старинным другом Александром Ивановичем, а попросту с Сашкой Самариным, с которым был не разлей вода уже пятьдесят лет.
Оказывается, у Сашки в голове уже давно были планы завести к пенсии огородик, но он тоже не решался. Одна голова хорошо, две лучше, и друзья направились в заводской профком, который немедленно выделил заслуженным ветеранам два участка земли по пять соток.
«Бойся данайцев…», а в просторечии греков – эту простую истину Григорий Дмитриевич понял слишком поздно. Весной участок заливало водой. Год всем миром копали канаву для отвода воды, еще год возили глину и растаскивали ведрами по участку, потом возили песок и плодородную почву. На третий год до садоводов дошло, что грунтовые воды слишком близко и нужно закапывать под корни деревьев листы металла чтобы деревья не погибли.
Так прошло пять лет. Григорий Дмитриевич понял, что его мечте не суждено сбыться: он не увидит эти деревья большими, не посидит с любимой книгой в их прохладной тени. Сад оказался его троянским конем.
От грустных мыслей отвлек его приветственный возглас соседа – Александра Ивановича.
Григорий Дмитриевич поднял голову и увидел Самарина, машущего ему бутылкой, крепко зажатой в кулаке.
Григорий Дмитриевич оживился, сделал Александру Ивановичу призывный жест, но тот уже и без всякого приглашения перешагнул через низенький штакетник на границе участка и, огибая грядки, быстро подошел к Григорию Дмитриевичу, плюхнулся рядом с ним на лавку и громко, по заводской привычке, заорал:
– Здорово, Гриша! Чего в выходные не приходили? Мы тут грядки сажали, потом выпили хорошо, весело было!
– Да мы дома собирались, Анечка с зятем Виктором приходили, ну и внуки, конечно: был повод, Виктор получил повышение на работе и получил хорошую премию, они новые дома под заселение сдали.
– Новые дома – это хорошо, – вторил ему Александр Иванович. – Премия – это прекрасно, ну а Люба как, как Аня, внуки как?
– Да все живы-здоровы, чего и тебе желают. Аня работает, дети год в школе заканчивают, вчера посидели, поговорили, Виктор шампанского купил.
– И что, ты тоже выпивал? – спросил Александр Иванович.
– Ну, чего пустое спрашиваешь, знаешь же, что нет.
– Знаю, знаю, но надежда есть, что мы с тобой еще выпьем, как в молодости, и скажешь ты, друг ты мой дорогой, свои замечательные тосты. Вот так красиво, как ты можешь.
– А я и в этот раз сказал тост, – парировал Григорий Дмитриевич. – Мне, чтобы сказать от души, вино не требуется. Я в этот раз поздравлял Виктора и сказал прямо по Чехову: «Так мол и так, Виктор, ты сын бедных, но очень благородных родителей». А он мне, такой, и отвечает: «Зато имею блестящую будущность»… Представляешь?
– Что-то я, Гриша, не могу оценить тонкости момента, – сказал сосед.
– Так он мне по Чехову и ответил, стало быть, не только свои чертежи читает, – растет человек. А Дениска, внук, потом, после чая, подошел ко мне и говорит: «Дед, ты так красиво тосты говоришь, вот бы и меня научил». А я ему: «Дениска, тебе-то зачем, ты в первом классе только, какие тебе тосты!» А он: «Тут девочка из класса меня на день рождения позвала, ну, научи, тебе что жалко, что ли?»
– Ну, а ты чего? – с интересом спросил Александр Иванович.
– А я ему говорю: «Слушай, Дениска, и запоминай, вот тебе тост на все случаи жизни: «Мы все долго ждали этот день, и вот он наступил», а дальше желай успехов в учебе, здоровья, девочкам красоты и всякого такого.
– Эх, Гриша, не тому ты ребенка учишь, какой же это тост на все случаи жизни?
– Как это не на все? – загорячился Григорий Дмитриевич. – А для какого такого случая он не годен?
–Да вот хоть для поминок, – возразил ему друг.
– Каких еще поминок? Типун тебе на язык, Сашка, ему семь лет.
– Ну ладно, ладно, не заводись. А вот скажи-ка мне, Гриша, почему ты сад решил продать? А мне ни слова! Может, я у тебя его сыну Кольке с семьей куплю. Чай, уступишь старому другу подешевле, не чужие ведь.
У Григория Дмитриевича пропал дар речи:
– Это кто… как… откуда?
– Да сорока на хвосте принесла, мол, у Герасимова дочь с зятем покупают сад с деревьями и хорошим домиком в старом садоводческом товариществе у реки, а это сад продают. Томить не стану: это твоя Люба вчера в хлебном моей рассказала по большому секрету.
– Вот ведь баба-дура, язык без костей, – сказал Григорий. – Было, было вчера такое. Аня говорит: «Вот Виктор премию получил большую, а я сад присмотрела, не сад, а чудо». Обидно мне, Сашка, было такое слушать, я-то для кого здесь стараюсь? Но спросил: «Я-то тут при чем?» А она мне говорит: «Вот если твой сад продать и мы половину даем, то денег будет как раз. Там, папа, беседка хорошая, а не твой сарай, вишни, сливы, яблони взрослые, кусты и даже клубника. А у тебя когда чего вырастет? Сидишь на болоте, как собака Баскервилей».
– Какая еще собака? – спросил Александр Иванович. – Она тебя собакой обозвала? Родного отца?
– Это аллегория, Сашка, в переносном смысле.
– Знаешь, Гришка, я бы за такой переносной смысл не поглядел бы, что она юрист, дал бы леща.
– Да остынь ты, Сашка, вас, Самариных, хлебом не корми, дай подраться. Обидно мне, Саша, конечно, стало, прямо сказать – очень обидно. Головой-то я все понимаю, что не будет здесь тенистого сада при моей жизни, не сбудутся мои мечты сидеть под деревом с книжкой. Но я породил этот сад, я его создал из ничего, на пустом месте, это моё, понимаешь, не то, что мне дали от государства, как всем, за работу, а то, что я сотворил по своей воле, как я сам того хотел… Вот мы с тобой сызмальства вместе. Вспомни, как после революции у наших родителей все забрали – и кузни, и дома. Ладно, время такое было, потом война, разруха, опять ничего, комната в коммуналке. Но после войны тридцать лет прошло, имею я право хоть на что-то своё? Ладно, квартира у меня хорошая, но и ее дали. Что после меня останется, помри я сегодня: чемодан с исподним, костюм и пальто, и то родне отдадут. Нет, Саша, никому я этот сад не отдам. – Григорий Дмитриевич помолчал и добавил: – Помру – договоритесь с Любой, верно сказал ты – не чужие.
– Уважь меня, Гриша, давай по капельке выпьем. – Александр Иванович зашел в сарайчик, нашел там две чашки, подул в них и налил понемногу. – Тебя просить не буду, скажу сам: нагородил ты, Григорий Дмитриевич, несусветной дури. Чего ты цепляешься за эти прутья, у гроба-то карманов нету. Была у тебя мечта сидеть под деревом, вот и езжай на новое место и сиди, читай свои книжки. Давай, Гриша, за деревья!
Друзья выпили.
– Ничего ты, Саша, так и не понял. Вот ты сказал – дурь. А человек имеет право на дурь, она, дурь эта, человеку милее любой самой правильной правды, потому что она его собственная, выстраданная дурь. А дерево – это не дерево, а аллегория.
– Мы, Самарины, народ понятливый, – пробурчал Александр Иванович, закусывая бутербродом соседа. – Аллегория – это собака Баскервилей, которая сидит на болоте. Я тебя все спросить забываю: ты когда будешь в больницу ложиться, доктор тебе что говорит?
– Завтра и ложусь. Будут решать вопрос об операции – осколок с войны просидел тридцать лет, а теперь куда-то стал двигаться. Ты вот что, Саша, воды я накачал, полей грядки, пока меня не будет.
– Всё исполним в лучшем виде, не сомневайтесь. Ладно, Гриша, пойду поработаю, бог даст, скоро встретимся.
Григорий Дмитриевич переоделся, запер сарайчик, придирчиво оглядел свои владения и отправился домой.
Вечером, после ужина, когда супруга собирала ему вещи в больницу, он, неожиданно для себя, сказал ей:
– Передай Ане, что я согласен продать сад, Сашка Самарин купит.
 
Ночью Григорий Дмитриевич спал беспокойно, он то и дело просыпался, укладывался поудобнее,  в груди опять начало печь и болеть. Под утро боль утихла и Григорию Дмитриевичу приснился его сад. Он сидел под раскидистым деревом, на коленях лежала открытая книга, а рядом стоял с кружкой компота счастливый Дениска и говорил красивые тосты, и у Григория Дмитриевича было всё, что нужно.
Он спал и в том сне был так совершенно счастлив,, что не проснулся, когда осколок, тридцать лет пролежавший в груди, сдвинулся, и Григорий Дмитриевич тихо умер.
 
Сороковины отводили дома. Собрались самые близкие, родня, сестры Любови Степановны с мужьями. Женщин было много, готовили всем миром.
Потом расселись в просторном зале, заняв у соседей по подъезду стулья и вилки. У фотографии Григория Дмитриевича по обычаю поставили стакан с водкой, накрыв сверху куском ржаного хлеба, и зажгли свечу.
Дениску посадили между сестрой бабушки – тетей Тоней и её мужем – дядей Петей. Все выпивали, говорили какие-то дежурные слова. Так продолжалось, пока дядя Петя не сказал Дениске:
– Вот дед твой был мастер говорить тосты, вырастешь – и ты будешь так же говорить.
Дениска собрался с духом, встал и громко, как на уроке, сказал:
– Дед меня научил говорить красивые тосты, – взял со стола свою кружку с компотом и громко произнес: – Мы долго ждали этот день, и вот он наступил…» – и не понял, почему папа подхватил обмякшую маму и взрослые забегали с каплями корвалола.
 
Через месяц Дениска весело бегал под густыми кронами нового сада на реке.