А это-мой Пушкин! Гл. XXX. И кто только не печется

Жуковский, облокотившись на спинку кресла, увлеченно рассматривал новую книгу басен  Ивана Крылова, когда к нему зашел Александр Тургенев с новостью о том, что Саша  подцепил очередную горячку.

-Ты же знаешь, Василий, что наш Сверчок пустился во все тяжкие, и как всегда, подцепил «венеру».

-Это из-за его соседки – Катюши Буткевич, которую отец выдает насильно замуж за графа Стройновского… Пушкин-то был в нее страстно влюблен,- обнаружил осведомленность в сердечных делах друга и Жуковский.

 -А ты мне скажи, в кого он только страстно не влюблялся?

Как всегда, когда они собирались вместе, их разговор крутился  вокруг имени  Сашки. Тургенев досадливо пожал плечами - только Пушкин выцарапывается из одной болезни, как сразу к нему цепляется другая!

 - Что молчишь?- переспросил он Жуковского.
 - Молчу, потому что утешить тебя нечем, братец! Ты же в курсе, как он торчал под дождем у дверей той девицы, которая была намного разумнее его – она  не пускала его, чтобы не заразить! Он мне сам рассказал об этом.

 - И что же? Он же добился своего - проник к ней… Теперь вернулась его «гнилая горячка». Под этой болезнью, ей-богу, можно всегда скрыть какие угодно заразы!

 - Ну, нет худа без добра. Зато можно ожидать, что он закончит какую-нибудь песнь к «Руслану и Людмиле»! Не будь его загулов, и, как следствие – не пресловутая  гнилая горячка, нам никогда так и не дождаться окончания поэмы!

В этих словах прозвучала вся надежда на публикацию поэмы их несерьезного юного друга. А его стихам и эпиграммам они не хотели  придавать значения.

 - Увидев себя в числе напечатанных, он и сам станет уважать себя и несколько остепенится, – мечтательно протянул Александр Иванович.

-Гм-м-м! Только на это и остается уповать, – мрачно изрек Василий Андреевич.

-Да уж, прошли времена,когда наш Сверчок искал уединения и сосредоточенности мысли для творения…
Александр Иванович повозился в кресле+ устраивая свое грузное тело поудобнее:

- Стремление к сообществам составляет теперь главное его занятие. А ты заметил -  кружки, которые он посещает, имеют свои литературные и политические лица! В них состоят люди с определившимися вкусами и убеждениями. Вот почему их суждения и взгляды категоричны - участие в одном исключает другое. Но он, на удивление всем, перемещается между ними, усваивая господствующие стили всех кружков, характеры и манеры их  участников…

Жуковский отложил книгу, которую вертел до сих пор в руках:
- А не считаешь ли ты, что все это похоже на лицейские годы, когда в своей лирике наш юный друг усваивал одновременно стили всех направлений русской поэзии, а в итоге оказывалось, что он проявлял только свой стиль – пушкинский?

- Мне кажется,  Сашка строит свою личность, с необычайной легкостью усваивая «условия игры», принятые в том или другом кружке. В каждом он находит то, что ему необходимо именно сейчас  - стиль дружеского общения.

- А среди бл-ей какой стиль он ищет, объясни мне!?- взорвался Жуковский.
 Он не дождался ответа. Тургенев молча вышел и отправился домой…

Предмет их забот лежал под одеялом, дрожа и стуча зубами. Лекарь его сделал все возможное, чтоб помочь  ему, но только  маленькие  улучшения стали результатом и ледяных ванн, и пускания крови, и пичканья микстурами...  Сашка прошел все круги ада, пока ему не стало легче, но пока  остался пригвожденным к постели.
Однако, как только стало хватать сил, чтобы держать карандаш и бумагу, он про себя хмыкнул: «Ха! Теперь пусть радуются мои друзья – я вынужден заняться поэзией!».

И всю свою злость, весь яд, накопившиеся у него, пока наблюдал с кипением  в сердце  за тем, как отец Катюши, генерал- лейтенант Александр Дмитриевич Буткевич,  выдает (продает! – это все знают!) свою дочь графу Валериану Стройновскому, тайному советнику, сенатору и кавалеру разных там орденов и так далее и тому подобное - а просто богатому семидесятилетнему старику, он вылил в заключительной строфе четвертой песни «Руслана и Людмилы».

«Хватит, как я настрадался, видя, как обставляет этот неравный брак Стройновский; мне некуда было деться от пересудов во всех гостиных, от перемывания костей «молодожена» и отца Катюши - за глаза. При этом никто не забывал перед ними прогибаться - в глаза!», - продолжал бунтовать долго.

Но уже знал, что сделает - представит на месте Черномора Стройновского, а на месте Людмилы - милую Катюшу.

И получилось все прекрасно:
      «Что будет с бедною княжной!
      О страшный вид! Волшебник хилый
      Ласкает сморщенной рукой
      Младые прелести Людмилы:
      К ее пленительным устам
      Прильнув увядшими устами…».

Беспощадно поиздевавшись над старческой немощью престарелого жениха, Саша потом впал в мрачную депрессию… Как плохо, что он не может вызвать Стройновского на дуэль!..

 Вспомнив несостоявшуюся дуэль с майором Денисевичем, недовольно сдвинул брови, так как вся ссора встала перед ним так живо, будто это происходило только вчера. Все ведь вышло из-за пустяка! В театре он случайно оказался рядом с Денисевичем и, недовольный игрой на сцене, сначала зевал, потом шикал на артистов, потом, не выдержав их гадкой игры, крикнул: «Несносно»!

 Соседу  пьеса, по-видимому, очень нравилась. Сначала тот молчал, потом начал громко сопеть, а потом  повернулся к нему и выпалил:
 - Вы мешаете мне слушать пьесу…

Искоса глянув на него, он принялся шуметь по-прежнему. И тут  сосед, красный как рак, объявил:
 - Я потребую полиции вывести вас из театра.

 - Хорошо. Посмотрим, - ответил он, хладнокровно оглядывая с ног до головы майора-замухрышку. Но и потом  не перестал повесничать.

Майор недовольно следил за ним, однако не стал вызывать полицейских. Но, когда спектакль закончился и зрители начали расходиться, видимо, решив  не терять его из виду, поймал-таки в коридоре:
 - Молодой человек,- начал он, обращаясь к нему с поднятым указательным пальцем.- Вы мешали мне слушать пьесу... это неприлично, это невежливо!

 - Да, я не старик,- ответил Сашка, ухмыльнувшись. - Но, господин штабс-офицер, еще невежливее здесь и с таким жестом говорить это мне... - И живо: - Скажите, где вы живете?

   Тот подозрительно смотрел на него несколько мгновений, но назвал свой адрес:
 - Я живу в доме Остермана, на Галерной. Можете приехать ко мне в восемь утра.

Сашка хмыкнул: «Ну, это ли не настоящий вызов!».

 - Буду! – ответил он, озорно и белозубо улыбнувшись.
И на другое утро явился к нему в сопровождении двух офицеров гвардейцев - Каверина и его адъютанта.

 - Ну-с, вовремя мы прибыли? – спросил он у нахохлившегося малороссийца.

 - Я звал вас к себе не для благородной разделки рыцарской, а сделать поучение, как подобает сидеть в театре… -  напыщенно ответил Денисевич.

В комнате с ними топтался небольшого росточка его адъютант, который вдруг что-то зашептал майору, а затем  и  увел в другую комнату. Через некоторое время они вышли оттуда и Денисевич стал просить у Саши извинения.

Удовлетворившись таким исходом, он уехал с несостоявшимися секундантами. Дуэль, слава богу, не состоялась - Лажечников, адъютант Денисевича, его узнал. "А если бы и стрелялись, все знают, что я попадаю точно в цель! Не зря же я руку тренирую все время!»,  - оскалил белоснежные зубы.

 Вернувшись мыслями в настоящее время, Сашка подумал о Вяземском, который, он знал,  приехал специально на знаменитую свадьбу. Поэтому и не захотел его видеть. "Так князь и уехал в Варшаву, не поговорив со мной. Но, авось, опять бы поучал - мало этих поучений в его письмах ко мне!".

С мрачной решимостью стал ждать полного выздоровления. "Решено, я пойду на военную службу – пусть даже и погибну!".

И, как только это случилось, принялся наводить мосты. Тем более, что ему до болезни Павел Дмитриевич Киселев - начальник штаба второй армии, которого он хорошо знает - раньше встречался с ним у Карамзиных, у Вяземского и, наконец,у Михаила Федоровича Орлова, -  как-то обещал, что устроит его к себе. Штаб, который он возглавляет, находится в местечке Тульчин, что на Украине. Из разговоров кружковцев также слышал, что там происходят встречи и совещания членов Союза благоденствия и Южного тайного общества.- "Интересно, знает ли блестящий генерал обо всем  этом?".

Там жили декабристы Пестель и Бурцов. Последнего он помнил еще с Лицея, познакомился с ним через Жанно, Вилю Кюхельбекера и Вольховского,  тогда посещавших его кружок. А теперь, с нетерпением ожидая, пока Киселев вспомнит о нем, Саша рассказывал всем, что собирается в Тульчин – каждому встречному и поперечному.

Тургенев, к кому он побежал после кутежа с Кавериным, с недоумением смотрел на него – когда же он поумнеет:
 - Пушкин, то же самое ты, небось, болтал Каверину и его гусарам? Неужели забыл, как ты всем рассказывал после выпуска из Лицея, что едешь в чужие  «краи», и весь Петербург был в курсе этого? Вспомни, что ты вместо «чужих краев» получил от Государя - ушат холодной воды! Почему же ты опять наступаешь на те же грабли? Можно же сначала дождаться окончательного итога своей просьбы? Будешь уезжать - все узнают и так! - в сердцах топнул ногой.
 
Сашка вскочил и пулей вылетел от него, весь красный.

Но  Тургенев и сам, видя, как Саша отчаянно грезит военной службой, пожалел о своей вспышке. Понаблюдав еще некоторое время за ним,  в марте написал князю Вяземскому ("тоже без дела сидит там, в своей Варшаве!"): «Пушкин не на шутку собирается в Тульчин, а оттуда - в Грузию и бредит уже войной».

Вяземский ответил ему как-то быстро - через неделю: «Пришли Пушкина стихи. Я думаю, что он ни хорошо, ни худо не делает, вступая в военную службу. Ему нужно волнение и сотрясение: пускай трясет он себя! По крайней мере, фрянок не будет...».

Но Киселев так и не выполнил своего обещания. И Сашка, как всегда, когда его ожидания не оправдывались, выразил свое недоверие к блестящему генералу в хлестких стихах:

       "На генерала Киселева
       Не положу своих надежд,
       Он очень мил, о том ни слова,
       Он враг коварства и невежд;
       За шумным, медленным обедом
       Я рад сидеть его соседом,
       До ночи слушать рад его;
       Но он придворный: обещанья
       Ему не стоят ничего".

Стихи были посвящены генералу Орлову, тому самому, которому удалось убедить его отказаться от своего намерения насчет военной службы, но он не смог отказаться от того, чтобы не вставить эти строки о Киселеве.

Алексей Федорович Орлов обмолвился об этом:

 - Прав Батюшков, который сказал: "Жаль мне бедного Пушкина! Не бывать ему хорошим офицером, а одним хорошим поэтом меньше!".

 - А вы откуда об этом знаете? –  удивился Сашка.

 - Земля слухом полнится – Гнедич, которому Батюшков писал из Италии, рассказал, - улыбнулся тот.

Саша послушался генерала, потому что доверял - он был родным братом хорошо знакомого ему генерала Михаила Орлова. С Алексеем Федоровичем же сам познакомился вскоре по окончании Лицея. Он – командир лейб-гвардии Конного полка. Что и говорить – ему очень льстит знакомство с графом, с которым считаются в высших кругах… Но скривился незаметно: «И кто только не печется обо мне!..»

 Опять вернулся к бесцельному времяпрепровождению, перемещаясь с места на место, из гостиной в гостиную, по дружеским посиделкам, где много пилось, больше дралось и от души ссорилось…

Однажды, бродя  вечером с друзьями по Невскому проспекту, они оживленно задирали хорошеньких женщин, проезжающих мимо в экипажах. Вдруг Никита Всеволожский его толкнул, показывая на надпись: «Кофейня. Гадалка Кирхгоф»:

-Пушкин, смотри! Шарлотта Кирхгоф! Давай зайдем!

Сашка мгновенно думал,но согласно кивнул:
- А давай! Где наша не пропадала! - Кирхгоф, по слухам, была по профессии модистка. В Петербурге она промышляла  ворожбой и гаданиями и была чрезвычайно популярна.

И вот они толпой ввалились к ней. Вдова пастора, как говорили про нее, оказалась женщиной лет шестидесяти, статной и высокой ростом. Сашка присматривался к ней незаметно. У нее довольно свежее лицо, пытливые светлые глаза; на ней - чёрное шерстяное платье, такая же шаль с узкой блестящей каймой. «Она наружностью своей менее всего походит на колдунью!», - удивился.- Но от кого же я слышал, что предсказания она делает удивительные по достоверности?.. Ну, да ладно -сейчас увидим».

Ухмыльнувшись от неловкости, произнес:
-Вы нам, пожалуйста, не говорите о прошедшем. Скажите сразу будущее!

И она, без удивления глядя на линии его маленькой изящной руки с длиннющими ногтями, начала говорить:
 - Вы на этих днях встретитесь с вашим давнишним знакомым, который вам будет предлагать хорошее по службе место; потом, в скором времени, получите через письмо неожиданные деньги; третье, я должна вам сказать, что вы кончите вашу жизнь неестественной смертью...

Саша ошарашенно дернулся от этих слов, но немка не прекратила свое пророчество:
 - Вы два года будете жить в изгнании… Будете кумиром своего народа… Вы могли бы прожить долго… Но советую на тридцать седьмом году жизни беречься от белого человека, белой лошади или белой головы…

 Уже не слышал, что немка напророчила остальным - ее слова произвели на него неприятное впечатление и он выскочил на воздух. Дожидался  остальных возле входа, крутя и раз за разом подбрасывая свою тяжелую палку-трость.

После  они вернулись к Никите Всеволожскому, где пили шампанское допоздна, забыв о гадальщице и ее гадании.

Но не прошло и двух недель после этих предсказаний, как на Невском проспекте он действительно встретился с приятелем, который служил в Варшаве при великом князе Константине Павловиче и перешел служить в Петербург; он ему предложил занять его место в Варшаве, уверяя, что "и цесаревич этого желает".

«Вот первый пункт гадания, который мне напророчила немка!",  - вспомнил о гадальщице. От предложения, тем не менее, отказался -он  под надзором и его не выпустят.
Через несколько дней после той встречи, Саша, вернувшись поздно домой, увидел письмо на столе. В конверте оказались деньги, которые ему давно, еще в Лицее, проиграл Корсаков. Он писал, что у него умер отец; теперь получил наследство и возвращает карточный долг. Саша безмерно удивился: он не только не ожидал их, но и совсем забыл об этом.

«Теперь надобно сбыться третьему предсказанию; и я в этом  теперь совершенно уверен»,- подумал.