Лесник Прохор. Перемена погоды

***Ещё один рассказ о Прохоре Захаровиче — бывшем леснике, который всю жизнь провёл рядом с лесом и хорошо знал его. Теперь он уже в возрасте, но всё так же тянется туда, где тише, где чище, где легче дышится.***


У деда Прохора уже несколько дней болели ноги. Особенно к вечеру — выворачивало их так, что больно было ходить.
— Ох, погода поменяется, — приговаривал он каждый раз, поднимаясь с табуретки.

Терпел Прохор день, другой — не вытерпел. Надел куртку, шапку, сапоги и пошёл в лес. Благо жил недалеко.
Идти было трудно.
— Ползу как черепаха, — ворчал он. — Каждую шишку ногами чувствую… ох, переменится, чую.

Лес встретил сухим, тёплым воздухом. Ни тумана, ни сырости — наоборот, пахло прогретой хвоей, деревом и смолой. Воздух был густым, поначалу даже дышать было трудно.

Вершины молодых сосен качало ветром — порывистым, резким, будто кто-то расчёсывал лес против шерсти.
Одна из сосен вдруг скрипнула — протяжно, жалобно, словно несмазанная телега поехала в гору.
Прохор остановился, прислушался.
— Вот и заскучала, — хмыкнул он. — Весна всех тормошит.

Шёл медленно, шаркая по хвое, присматриваясь к земле. Заметил гриб — тонконожку у самой тропинки.
Присел, хрустнул суставами.
— Вот не помню, как тебя полностью называют… — пробормотал. — А что ты шпагатоногий — это я запомнил.
Ножка у него и правда тонкая, как верёвка. Шпагат, да и только.
— Ну здравствуй, шпагатоногий, — кивнул он. — Весна, значит, пришла.

А дальше, по пути, он заметил едва различимый бугорок среди сухой листвы — на фоне земли почти не видно.
— Дождевики, — определил Прохор. — Ещё с осени, значит, держатся.

Сливались с землёй — серо-бурые, местами чуть светлее, будто нарочно прикинулись листвой. Один выглядел округлым, надутым, словно ещё хранил в себе последнюю пыльную тайну.
Прохор присел, ткнул пальцем.
Пух! — гриб выпустил в воздух тучку спор, мягкую, как дымок.

В глазах деда что-то блеснуло — тихая радость, детская, как в те давние времена, когда он бегал по лесам с рогаткой и мешочком за пазухой.
Он рассмеялся коротко, негромко, сам себе:
— Эх, а пылить-то не разучились…

Взял веточку, постучал по соседнему. Тот тоже пыхнул пыльным облачком. А потом ещё один.

И шёл он дальше — с лёгкостью под ногами, будто и не ломило суставы, и не полз черепахой, а просто вышел — поглядеть, как лес живёт.

Где-то над верхушками молоденьких сосён проныл ветер, скрипнула сосна — точно старая дверь, а Прохор вдруг — сам не заметил как — начал вполголоса напевать:
— Если с другом вышел в путь — веселей дорога…

Пел не громко, почти шептал. Но шаг стал легче, лицо разгладилось. Даже глаза блестели, будто в них отражалось солнце сквозь листву.
— А ведь и правда, — улыбнулся он, — в лесу, как с другом…

___

Ручей в низине журчал звонко, будто спешил рассказать всё, что видел. Он тек по трубе под дорогой, петляя между берёзами с тёмной корой у корней. Прохор подошёл ближе, спускаясь по склону. Земля здесь была влажной, тёмной, и всё будто сливалось в один цвет — корни, листья, мокрые камни.

И вдруг он приметил что-то тёмно-коричневое по другую сторону ручья. Сначала показалось — камень, притаившийся возле берёзового ствола. Но в этом «камне» что-то дрогнуло.
Он пригляделся — да ведь это зверёк! Небольшой, размером с крупную крысу, с гладкой, лоснящейся от сырости шерстью, короткими лапками и частым-частым дыханием.
Глазки-бусинки насторожённо следили за Прохором. А потом — шмыг! — и зверёк нырнул прямо в трубу, против течения, скрывшись мгновенно.

Прохор хмыкнул, приподнял бровь.
— О как!.. водяная крыса, значит. Ловкая бестия. Ты, значит, тут хозяйничаешь?

Прищурился, глядя вслед зверьку.
— Ты, дружок, небось не здешний, — пробормотал он. — Не видно нор, ни следов. А вот ручей этот ведёт прямо от того болота…

Он глянул туда, где ручеёк вытекал из водоёма, заросшего по краям кустарниками, камышом и густой осокой. Слева вытянулась открытая поляна — сухостой там по пояс, колышется на ветру. Если идти вдоль берега, в сторону родника, поляна незаметно растворялась в низине. Весной или в дождливое лето там собиралась вода, и земля начинала жить своей жизнью: то пружинила под шагом, то тянула подошвы вниз, как будто не хотела отпускать. В самый раз для тех, кто ищет укрытия. А справа, вдоль болота,   вилась узкая тропка — заросшая, но ещё угадываемая. Она выводила к той же низине, где травы перемежались с мягкими, зыбкими кочками.

— Оттуда ты, оттуда... — продолжил дед, будто беседуя с невидимым зверьком. — Уж не разведку ли затеял? Весна ведь, пора новых мест искать.

Он усмехнулся — и тут: жжик! — возле щеки замелькал комар. Потом второй. А за ними и третий.

— Эх, началось, — проворчал он. — Проснулись, кровопийцы. Всё, значит — весна окончательно вступила в силу…

Прохор без спешки пошёл дальше по тропе. После встречи со зверьком и комарами в душе зашевелилось что-то почти детское — то ли азарт, то ли просто радость, что лес оживает.

И вдруг взгляд его упал на шишку. Не простую — большую, сухую, с растрёпанными чешуйками. Лежала будто специально, как подарок. Среди других — мелких и невзрачных — эта выделялась, как старшая сестра среди младших.

Прохор присел, поднял, повертел в руке.
— Сегодня ты тоже не сдалась, — сказал он негромко, словно обращаясь к шишке. И с улыбкой добавил: — Сосновая, но с характером.

Аккуратно положил находку в карман куртки — туда, где раньше прятал такие же. Не для коллекции — просто... чтобы дома, глядя на неё, вспоминался сегодняшний лес — с берёзами у ручья, тёплым воздухом, скрипучей сосной и тем зверьком, что слился с землёй, как живой камень.

Дорога обратно далась легче. Прохор уже не бурчал на каждую шишку под сапогом, а будто бы снова стал частью тропы, как в молодости. Ноги ещё ныли, но не ломило — просто напоминали, что устали, а не болят.

Скрипнула где-то сосна на прощание, свистнула какая-то птица, будто передала весть другим: «Прохор был. Всё в порядке».

___

Дома он не сразу разулся. Прошёл в комнату, где у окна стоял старый комод. На нём — деревянная шкатулка с железной защёлкой и потёртая полка, на которой ровными рядами лежали шишки. Каждая — из разного года, разной формы. Были и лоснящиеся, и почти развалившиеся. У каждой — своя история.

Он достал сегодняшнюю, ту самую — крупную, растрёпанную. Положил на свободное место между двумя другими. Рядом лежала вытянутая, почти белёсая — та, что из позапрошлой осени.
— Ну вот и ты с нами, — пробормотал он.

Сел рядом, откинулся на спинку кресла. За окном начинал краснеть закат.
— Погода, значит, переменилась, — тихо сказал он. И сам не понял — в лесу ли, в небе, или у него внутри.

Иногда по вечерам, особенно когда в доме тянуло тишиной, Прохор подходил к своей полке. Садился рядом, будто навещал старых друзей. Брал в руки шишку, любую — ту, к которой в этот вечер тянулась рука. У каждой был свой вес, своя шершавость и свой запах — еле уловимый, смолистый, будто сейчас с дерева упала.

Вот эта — крепкая, короткая, как у сосен возле оврага. Тогда он вышел на прогулку после бури. Ветви ещё потрескивали, капли висели на хвое. А шишка лежала прямо посреди тропы — точно кто-то подложил. Он поднял её и сказал вслух:
- Спасибо, понял, ты хочешь со мной.

А эта — вытянутая, легкая, почти серебристая. Он нашёл её в начале апреля, когда только сошёл снег. Тогда воздух был плотный от солнца и запаха смолы. Сосны скрипели на ветру, будто старые качели. Он заметил шишку возле поваленного дерева, а рядом — гриб, ещё прошлогодний,  пыльнул, когда он случайно его задел. Прохор рассмеялся: — Ну и фокусник ты, лес.

Каждая шишка в его коллекции была как встреча. Не трофей, не сувенир — а свидетельство. Лес шепчет всем, но слышит не каждый. Прохор слышал.