Листва

Ветерок невидимой змеей шелестел кучку опавших листьев берез, скорбящих об уходящем лете. Виктор Яковлевич мог и не увидать кучи листьев, не увидать берез, подступавших к веранде со стороны зеленого профиля забора, ворот, калитки, палисадника с физалисом, выглядывающим из сорной травы, кустов сирени…, если бы много лет назад на верхнем бьефе Мингечаурской ГЭС, гюрза, выползшая погреться на гранитную крошку дорожки, ответила командированному на ГЭС молодому специалисту ответным интересом, а не уползла в тень куста, уснула, оставив на дорожке часть хвоста, который любознательный юноша, бросая и попадая на хвост камешками, заставлял шевелиться, пока не вынудил мудрую змею уползти глубже в заросли, спрятать хвост. Лопотали на чужом для Виктора Яковлевича языке сотрудники производственно-технического отдела ГЭС, слушая беспечный пересказ командированного о встрече, бросая на него взгляды быстрые, чтобы не успел прочесть их мнение о себе, недоумного, присланного, аж из самой Москвы, и услыхал по-русски произнесенную фразу пожилого армянина:
— А ведь это была гюрза.
И только сейчас, почти пятьдесят лет спустя, на веранде дачного дома, усаженный заботливыми родственниками, «пусть дедушка подышит чистым воздухом», а на самом деле, не путается под ногами при подготовке к приходу гостей, почуял Виктор Яковлевич прикосновение, не замеченного тогда, а нынче, накатившего неожиданным воспоминанием, холода случайности и быстротечности жизни. Кормушка для птиц, вырезанная Виктором Яковлевичем из пятилитровой пластиковой бутыли, пристроенная им на сосну, была полна крошками белого хлеба, но птицы не слетались к кормушке, и Виктор Яковлевич тосковал желанием наблюдать суету и щебетание птиц, но не прислушивался к советам, заменить кормушку на покупную, подаренную, чтобы «дед не рукодельничал острыми предметами». 
Как в детстве, через тонкую, выломанную из замерзшей к утру лужицы, льдинки, мальчик видел окружающий мир, так через хлад памяти уползающей змеи, Виктор Яковлевич увидал, дарованную жизнь, промелькнувшую в развешиваемых Виктором Яковлевичем «кормушках», к которым подлетали соискатели ученых степеней, удовлетворяли чувство востребованности Виктора Яковлевича склевыванием крошек цитат, заискивающе щебетали и улетали капнув, шалунишки, белым пометом.   
— Ты не простудишься? — отвлек Виктора Яковлевича от философских раздумий сын, незаметно для Виктора Яковлевича появившийся на веранде, не выказываемая Виктором Яковлевичем боль, мальчику скоро шестьдесят, не женат, не был женат, не гей, а просто оболтус, который и институт не окончил, и всю сознательную жизнь провел в гаражных джунглях, разбирая и собирая старые автомобили.
— Завтра заседание ученого совета института, первое после периода отпусков, мне надо быть, — сказал Виктор Яковлевич, — отвезешь? И принеси с моего стола синюю папку, полистаю. Умел, но не любил Виктор Яковлевич пользовать компьютер. Ученые фразы из маранных листов распечатанного текста прогнали ассоциации бесполезных кормушек. Владимир Семенович, как явствовало из распространенных среди членов ученого совета, тезисов его выступления, понесет, по мнению Виктора Яковлевича, ахинею, продавливая неработоспособную, хотя, если бы посоветовались в начале работы с Виктором Яковлевичем, может и была бы работоспособная, идею. Не советуются с Виктором Яковлевичем, а зря. Давно, когда Виктор Яковлевич подступал к взятию вершины — «диссертация на соискание ученой степени доктора наук», это была действительно, вершина, крепость, которую осаждали годами и брали не приступом, но хорошим поведением соискателя, умевшего кланяться и благодарить, благодарить и кланяться. Не на ученых и диссертационных советах решалось, быть тебе доктором наук, а небольшой равновесной группой ученых, как правило, собиравшихся по легко надуманному поводу два раза в год: один раз в Москве, у Скворцова Михаила Михайловича, а второй раз у Смоляницкого Игоря Николаевича в Днепропетровске и обсуждали не научные достижения соискателя, а всего лишь, брать этого человека в круг докторов наук по специальности, по которой диссертационных советов в Советском Союзе было не более пяти. Круг состоял из орбит и каждому новому доктору определяли его место на орбите. Вместе с Советским Союзом пропал круг, исчезли орбиты и сегодня, давний друг Виктора Яковлевича Владимир Семенович, которого, «Христа ради» в свое время допустили в низший круг избранных, готовит к защите на соискание ученой степени доктора технических наук владельца бизнеса по поставкам сельхозпродукции министерству обороны, ранее купившего, уверен Виктор Яковлевич, взглянув в лицо бандита из девяностых, уверен, что купившего ученую степень кандидата наук. Виктор Яковлевич жалел неразумного сына лейтенанта Шмидта, своего старинного друга Володю, но удовлетворенно предвкушал, как результаты защиты, если она еще и состоится, станут уроком  для поднимающих напичканные формулами головки, без согласования с мудрыми людьми, которых Виктор Яковлевич сбивал в группу, для управления процессом «докторских защит», не по критерию объема их научных испражнений, а по понятиям, завещанным  великими. Виктор Яковлевич, читая тезисы завтрашнего доклада Владимира Семеновича, чувствовал дух долго хранившейся, не проветренной одежды, которую, потерявший научное чутье и, если откровенно, никогда не имевший чутья, Владимир Семенович пытался надеть на подержанный манекен чужой диссертации. С такой диссертацией можно попробовать соискать ученую степень доктора технических наук известному в отрасли министерскому начальничку, но уж никак не владельцу сомнительного бизнеса. Давний друг и давний соперник, прежде безоговорочно занимавший в отношениях с Виктором Яковлевичем не оспариваемое подчиненное положение, не подготовивший ни одного кандидата, тем более доктора наук, голосовавший на ученых и диссертационных советах, по кивку Виктора Яковлевича, готовит к защите диссертации агронома, в вымученных фразах которого каждое второе слово «бля», а каждое третье «… твою мать».
«Мир рушится, —скорбел Виктор Яковлевич, — птицы не летят к кормушке, березы сбрасывают листья в первых числах сентября, выпускники вузов не носят горделиво, как в пору его молодости, ромбик приобщенности к великому племени инженеров, а докторами технических наук становятся продавцы тушенки.
Виктор Яковлевич за отсутствием стола подле кресла бросил папку на пол, под ноги, три листа выпали и спланировали в сторону, Виктор Яковлевич не потянулся попыткой поднять, запечалился; задремал. Вечером приехала сестра Виктора Яковлевича со своими  внуками, пришла соседка по даче, пятидесяти с небольшим дивчина, постоянно готовая обвалять Бориса в заботе, не реализованной на дочери и внуках, которых дочь не желает показывать родной бабушке, приговорив бабушку к одиночеству на даче, принадлежащей по суду дедушке, бывшему мужу, с которым Маргарита развелась, но имущество присужденное ему не передавала, потому что  бывший муж не просто дурак, а музейный работник с зарплатой ниже прожиточного минимума, не умеющий имуществом распоряжаться, тем более, что живет у любимой дочери, избегающей общения с любимой мамой. Тропинка к сердцу Бориса, которую Маргарита протаптывала с помощью приготовляемых пирожков, давно превратилась в дорожку к сердцу Виктора Яковлевича, доедавшего пирожки, из-за маминого запрета Борису есть мучное, запрета, который Маргарита Николаевна отбивала одной фразой: «Так иж тэплэнкий».
Утром Борис отвез Виктора Яковлевича в институт и, пообещав по первому звонку заехать за папой, уехал поливать цветы в, пустовавшей по причине жизни семьи на даче, московской квартире.
Виктор Яковлевич поднимался по истертым ступеням старинной мраморной лестницы на второй этаж, здороваясь со спускающимися навстречу людьми, прилаживая маску в меру неприступного профессора и стирал облик дачного, путающегося под ногами родственников слезливого о былом деда. И в зал ученого совета вошел ученый с мировым в своей отрасли именем, Виктор Яковлевич Поздеев, поздоровался с одними учеными кивком головы, с другими, коротким рукопожатием, с третьими, длинным прочувственным пожиманием руки, с председателем попыткой обнять, прерванной обращением к председателю другого, считающегося себя, не менее выдающимся, чем Виктор Яковлевич, ученым — все как обычно, все привычно и жизнь прожита не бессмысленно, как вчера виделось, оставленному вниманием, Виктору Яковлевичу.
Владимир Семенович скомкано доложил работу, дежурное мероприятие, коллеги. Не стал Виктор Яковлевич задавать вопросы, послушал выступления, подготовленных Володей, оппонентов, и попросил слова, отложив исполнение желания, тосковавшего рутинностью заседания директора института, председателя совета, скоренько зачитать и за голосовать единогласным одобрением решение совета, а в служебной комнате при зале заседания ученого совета выпить рюмочку с избранными членами совета и обсудить в неформальной обстановке, накопившиеся с предыдущего заседания, вопросы. Не так часто они собираются вместе.
Виктор Яковлевич начал выступление с воспоминаний о Смоляницком Игоре Николаевиче, его принципиальности, борьбы с псевдонаукой, призвал хранить заветы настоящих ученых, у которых многие из членов совета учились и который не допускал халтуры, лично вникал в работы и т.п. и под умоляющий взгляд председателя: «заканчивай, Виктор Яковлевич…», сказал то, ради чего начал выступление:
 — Мы, с уважаемым Виктором Михайловичем, — кивнул в сторону председателя, — отлично помним выступление Владимира Семеновича на кафедре ныне покойного Григорьева Семена Израилевича с работой, которая один в один повторяет нынешний доклад, и опережая встрепенувшегося несформулированным возражением Владимира Семеновича, продолжил: — И было это 23 года назад, как сейчас помню, 15 мая. Работа была опубликована, журнал давно закрылся, но она была опубликована, и у меня есть этот журнал, и он есть в «ленинке» и не уверен, что его нет в наших библиотеках. Мямли Владимира Семеновича перебил один и почти сразу второй, из подготовленных Владимира Семеновичем верных (вот, она верность в науке) оппонентов, присягнувших Виктору Яковлевичу словами о необходимости разобраться и оправдываясь, что не проработали так глубоко, как Виктор Яковлевич проблему, потому что в годы, о которых он упоминает, были молоды, и решение, вероятно, надо бы отложить. На жалостливо вопросительный взгляд председателя совета «что же ты, негодяй этакий, делаешь, не переговорив перед заседанием, и что теперь делать?», безжалостный взгляд Виктора Яковлевича ответил: «откладывать решение».
Испортил Виктор Яковлевич традиционное после летних отпусков чаепитие членов совета, разбегавшихся и старательно избегающих общения с поникшим, жалким, обиженным, несчастным – нет слов, чтобы пожалеть, Владимиром Семеновичем, покорно пошаркивающим в сторону кабинета директора института, в который директор уединился с Виктором Яковлевичем по окончанию заседания, и в который торопливая секретарша понесла из буфета любимые пирожки Виктора Яковлевича, с капустой. Владимир Семенович прослезился коварством друга, сел на краешек стула в приемной директора, попросил секретаршу не докладывать о нем, Владимир Семенович подождет, пусть уважаемые профессора закончат совещание, он подождет, он так глубоко уважает Виктора Михайловича (сволочь последняя, так помогал ему, неблагодарному, Владимир Семенович докторскую защитить, совсем Витя дурак дураком был……) и друга своего Виктора Яковлевича (такая же неблагодарная сволочь), просит не беспокоиться, он тихо посидит, потому что в коридоре неудобно, так неудобно, Владимир Семенович прослезился, вызвав у секретарши приступ заботы предложением чая. Но Владимир Семенович не решился пить чай в приемной самого Виктора Михайловича, которого он знает с молодости и всегда, всегда, просто всегда уважал и любил.
Не прошло и полчаса, дверь кабинета Виктора Михайловича отворилась, появился Виктор Яковлевич и провожающий его гостеприимный хозяин, глаза у обоих поблескивали коньяком, щеки и губы покраснели, будто они целовались, а в бороде Виктора Яковлевича застряли крошки пирожка. Оба сделали вид, что не заметили, вскочившего школьником Владимира Семеновича, похолодевшего от осознания стратегической ошибки своего ожидания в приемной, ибо сейчас в присутствии злопамятного Виктора Яковлевича, Владимир Семенович пренебрежет другом Витей и пойдет к председателю, или, пожалуй хуже, пренебрежет председателем ученого совета, директором института и побежит за Виктором Яковлевичем, и найдя, по мнению Семеновича, единственный выход из им же дураком созданной ситуации; он в момент окончания прощания двух тезок, когда Виктор Михайлович, повернулся в сторону секретарши, а Виктор Яковлевич в сторону открытой в коридор двери приемной, коснулся предплечья Виктора Яковлевича и произнес: — Витя, подожди меня. — И обратился к Виктору Михайловичу просьбой принять на минутку. Виктор Михайлович жестом пригласил в кабинет, и Владимир Семенович услышал за спиной: «Ну—ну» Виктора Яковлевича.
Старая лиса Виктор Михайлович ничего дельного не сказал Владимиру Семеновичу, набор пустого смысла фраз, в которых рефреном: «Помиритесь, вы с Яковлевичем, черти вы этакие». Владимир Семенович не догнал Виктора Яковлевича, сын увез его на машине. Члены совета, задержавшихся на рабочих местах, и потому застигнутые Владимиром Семеновичем, зашедшим «поболтать», избегали разговора. Вечером Владимир Семенович не позвонил, уверенно ожидавшему его телефонного звонка Виктору Яковлевичу, и Виктор Яковлевич спал неспокойно, думалось, что Володя заболел, винил и оправдывал себя.
Не позвонил Владимир Семенович ни завтра, ни послезавтра, и Виктор Яковлевич через общих знакомых выяснил, что Володя не заболел, бегает и балагурит по институту, как прежде. Директор института, к которому на четвертый день после заседания ученого совета института зашел по, не связанному с выступлением на ученом совете поводу, Виктор Яковлевич, скупо, без эмоций, но Виктор Яковлевич сумел почувствовать раздражение, спросил, что Виктор Яковлевич думает о работе Владимира Семеновича и его докторанте и как в дальнейшем предполагает поступить. Виктор Яковлевич ответил, что работа не просто слабая, а откровенно слабая и с учетом биографии и послужного списка агронома–соискателя, опасна возможностью обоснованных жалоб в ВАК с угрозой отмены решения диссертационного совета о присуждении дебилу ученой степени доктора технических наук, а ученый совет нашего института, едва не одобривший работу, которую Владимир Семенович представил не как диссертацию, а как результаты, проведенной на кафедре перспективной научной работы, потеряет репутацию.
— Каким местом вы думали, подписывая решение кафедры, а меня вынуждаете принимать другое решение, — Виктор Михайлович недобро посмотрел на Виктора Яковлевича.
— Не ко мне,—ответил Виктор Яковлевич, — к заведующему кафедрой, — я на заседании кафедры не был, — слукавил Виктор Яковлевич, поскольку присутствовал, на организованном соискателем и Владимиром Семеновичем предпраздничном первомайском кафедральном мероприятии, воспоминанием от которого у Виктора Яковлевича остались запах домашней чесночной колбасы и многочисленные тосты за успешную защиту соискателем диссертации, оформленным выпиской из решения кафедры, одобривший без конкретных рекомендаций, ума хватило у молодого заведующего кафедрой, работу, на которую ныне Владимир Семенович пытался получить одобрение ученого совета института.
«Схема порушена, —думал Виктор Яковлевич, пряча презрение во взгляде на бесхребетного тезку Витю, поминая внутреннюю силу вежливого в общении Скворцова, невысокого, внешне слабого, но взглядом заставляющим замолчать оппонентов и принимающим, никогда не оспариваемое оппонентами, решение. «Нет, не преемник, —думал Виктор Яковлевич, да и он, Виктор Яковлевич, если быть честным перед собой, тоже не преемник, тех: Скворцова, Смоляницкого, Бронштейна, Иванова, Данилова».
Виктор Яковлевич не торопился уходить из кабинета, чувствуя нетерпеливое желание Виктора Михайловича, проводить посетителя, и не решающегося облечь нетерпение в провожающие слова, но к обиде Виктора Яковлевича и не откладывающего свои дела ради общения с уважаемым человеком, своим давним приятелем, почти другом. Виктор Михайлович, не дождавшись прощальных слов Виктора Яковлевича, подошел к двери кабинета и, не выходя в приемную через открытую дверь, отдавал распоряжение секретарше, вызвать неизвестного Виктору Яковлевичу Залеского.
Виктор Яковлевич жил на даче почти постоянно, и приезжал в Москву либо по делам в Университете, либо неохотно сопровождая жену, скучающую вне города, и в день приезда с дачи в Москву, насыщал день встречами. Уязвленный отсутствием предложения Виктора Михайловича, попить чаю, Виктор Яковлевич зашел к председателю диссертационного совета, в котором состоял членом, как он считал, влиятельным и на котором член этого совета баламут, извините за специфическую терминологию, «шестерка», место которого «у параши», готовил к защите своего «агронома». Илья Соломонович Речкин фальшиво изобразил радушие, сделал движение в сторону Виктора Яковлевича готовностью обнять, поручил лаборантке приготовить чай.
— Или кофе? — спросил Виктора Яковлевича.
Виктор Яковлевич предпочел чай. Лаборантка выложила на стол вазочку, наполненную конфетами: карамельки, дешевые шоколадные «Ласточка», наломанные кусочки шоколадной плитки; поставила блюдце с сушками и положила надорванной упаковкой пачку вафель с белой начинкой, лимонной, как после надкусывания, определил Виктор Яковлевич, принесла две чашки чаю — кипятку с утопленными пакетиками на нитке с приклеенной фабричной бумажкой, перекинутой через ободок кружки и получив указание, просить посетителей не беспокоить, а настойчивых не пускать в кабинет, уединила уважаемых ученых, благоговейно закрыв дверь, стерев уязвленность Виктора Яковлевича недостаточным к нему вниманием Виктора Михайловича. Пили чай, перебрасываясь ласковыми взглядами, озабочиваясь здоровьем друг друга, будто оттягивали, а то и вовсе хотели отложить разговор о протеже Владимира Семеновича, и первым, допивая чашку чаю, а вторую он не мог, вследствие длительной поездки на дачу и слабости мочеполовой системы, первым попросил поделиться мнением о соискателе Виктор Яковлевич. Мнения у Ильи Соломоновича не было: «кафедра ваша, научный консультант ваш, мое дело формальное, документы оформит, сдаст в совет, назначим комиссию…».
— Но ты, понимаешь,— прервал  Виктор Яковлевич,— агроном, бизнесмен по продаже сельхозпродуктов, защищает диссертацию на соискание ученой степени доктора технических наук, в куриные мозги которого Владимир вложил работу, не только потерявшую двадцать лет назад актуальность, но и результаты которой опровергнуты недавними исследованиями, причем работа не проходит, ни как большое народно—хозяйственное значение и ни как создание нового направления в науке…., — и споткнулся о тоскливый взгляд Ильи Соломоновича. Замолчал Виктор Яковлевич, погрустнел, задумался.
— Еще чаю? — спросил Соломонович.
— Нет.
Помолчали. Первым прервал молчание Илья Соломонович фразой, произнесенным голосом усталым от проблем, которые хочет создать Виктор Яковлевич (да ничего не хочет Виктор Яковлевич, проблемы не он создал):
 — И что ты хочешь от меня?
— Я ничего не хочу….
— Пойми, где бы и кем бы ни работал соискатель, ограничений на защиту докторской диссертации по нормативным документам ВАК нет, второе, квалификационным требованиям работа соответствует, третье, кафедрой и прочими одобрено, оппонентами уверен тоже будет одобрено, Семенович найдет. И что ты мне предлагаешь? Назначим тебя председателем комиссии по рассмотрению диссертации и пиши отрицательный отзыв, выступай, доказывай….
— Ты помнишь, как Скворцов и Смоляницкий решали?
— Сейчас другое время,
— Время, всегда время.
— Ты предлагаешь собрать группу докторов и решать: пускать, не пускать? И как ты мыслишь это делать в нынешних реалиях?
— Но и так нельзя, мы себя дискредитируем. И какие ты реалии увидал?
— Хорошо. На каком основании диссертационный совет не примет работу при наличии всех документов?
— Ты видел этого соискателя?
— И видеть не хочу.
— Посмотри.
—  Не хочу.
— А я не хочу, чтобы потом на нас, показывали….
— Так решайте на кафедре, поговори с Владимиром, — перебил Илья Соломонович. — Чаю еще хочешь?
Рушилась, не успев воссоздаться стараниями Виктора Яковлевича, стародавняя схема, которая работала так надежно, что при отрицательном решении формально не сформированной, но известной всем группы ученых, соискатель и его руководитель, не помышляли подавать документы в диссертационный совет, а ходили, кланялись и благодарили, и благодарили, и кланялись членам неформальной группы, пока не выбивали милостивое разрешение, сдать работу в совет. Виктор Яковлевич не исключение, а ныне, научный руководитель даже не звонит ученому, выступившему против работы, и ученый этот, далеко не последний в иерархии научного сообщества отрасли.
Отказался Виктор Яковлевич от второй чашки чаю и, пригорюнившийся падением нравов, побрел по коридорам института, который располагался в отдельном от других институтов здании Университета. Можно было уезжать, Борис полчаса как ожидал отца в машине, припаркованной у входа в Университет, Виктор Яковлевич считал излишним оформить пропуск для въезда машины на территорию Университета; у Бориса были свои дела в Москве и потому, он подъезжал к оговариваемому сроку. Нынешние полчаса ожидания были временем, потраченным Виктором Яковлевичем на чаепитие с Ильей Соломоновичем.
Навстречу подпрыгивая животиком, выдавливающимся из застегнутого на одну пуговицу пиджака, школьником, получившим пятерку, катился нарушитель конвенции, и Виктор Яковлевич остановил взгляд чуть выше уровня его взъерошенных, пего седых волосенок, изменил не царственный шаркающий шаг на поступь римского сенатора, и не замечал бунтовщика, завидевшего Виктора Яковлевича и засеменившего,  вдоль стены, почти прижимаясь, освобождая пространство коридора, надвигающейся на Владимира Семеновича армаде. Пискнув мышкой, дарованной котом жизнью, Владимир Семенович почтительно посеменил чуть позади неприступного Виктора Яковлевича, заглядывая в профессорскую, между прочим, крашенную в черный цвет, бороду, пытаясь как бы случайно интимно коснуться плеча, предплечья и, пятьдесят лет дружбы не перечеркнешь, руки Виктора. 
«Сволочь,— думал Виктор Яковлевич о своем друге, — не хочет понимать, что рушит все, нажитое годами их предшественников, его Виктора Яковлевича жизнь, которая становится бессмысленной, потому что ничего, ни он, ни Богданов, ни Речкин не совершили выдающегося в науке, но они готовили кадры, они навоз, потому что, как ни прискорбно, научное сообщество это навоз, из которого вырастают шампиньоны, навоза много, а шампиньонов не очень. И он не утешается тем, что, если безжалостно смотреть на прошедшею жизнь, он, не решив серьезных, на века памятных, научно-технических задач, все же гордится тем, что подготовил восемь кандидатов наук и двух докторов наук. Не утешение, что не совершил «открытия», а гордость педагога, ученики которого нынешние доценты и профессора учат студентов. Для отца Виктора Яковлевича, окончившего всего лишь по нынешним меркам, а в те годы это было не малым достижением, техникум, профессорство сына, осознание смысла своей жизни. На поле, удобренном поколениями ученых, вырастает могучее дерево, с вершины которого любознательные, муравьями, вбирающимися на вершину, намечают новые пути, по которым бегут, умирают, удобряют собою почву новые поколения ученых, и на новом месте вырастают новые деревья и вырастает лес, и, даже, если и обидно Виктору Яковлевичу, а если честно, то действительно горько и обидно, что не хватило ему ума и сил не оставаться листвой под деревьями великих, а стать деревом, остается гордость за взращенную им полянку травы, на которой, когда он умрет, вырастет дерево и вспомнят, непременно вспомнят о полянке Виктора Яковлевича и не его одного, а всех их, перегноем опавшей листвы, взрастивших дерево. Они листья с деревьев великих, подкармливая дерево, гордятся своим деревом и участием в его взращивании».
Потерялся Владимир Семенович, не удостоенный ни взглядом, ни разговором, задумавшегося Виктора Яковлевича, остановился и смотрел вслед вышагивающему Виктору Яковлевичу. А Виктор Яковлевич впал в тоску и дорогу до дачи спал, не спал, думал не думал, но проехал, почти не ощутив времени.
Рано поужинав поздним обедом, вышел на веранду, сел в привычное кресло, увидал не съеденные в кормушке хлебные крошки, отсутствие птиц, скомканное покрывало листвы под березами и ветром занесенное под крону сосны и на площадку тротуарной плитки перед крыльцом….
— Тебе не холодно, папа? — на веранду из дома вышел Борис с пледом и, не дожидаясь ответа, укрыл отца.
— Почему в этом году березы так рано желтеют? — спросил Виктор Яковлевич.
— Не знаю, — ответил Борис, стоял, не присаживался на ближайший к креслу отца стул, но и не уходил.
— Посиди со мной, —сказал Виктор Яковлевич.
Борис поставил стул ближе к креслу отца и присел. Молчали, смотрели на «мертвую» кормушку и ерошимые ветром листья на площадке.
— Убей муравьев, —сказал Виктор Яковлевич.
— Где?
— Возле твоего стула. Смотри какие рыжие, ползают.
— Где? – Борис поднялся, оглядел давно не крашенный, потерявший первый цвет, пол веранды, поднял стул, смотрел: — Где?
— Да как же ты не видишь? — разволновался отец. — Вот же, вот же…
— Где?
— Да вот же! У Виктора Яковлевича, взволнованного нежеланием сына увидеть очевидное, заболела голова, он откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза: вспыхнуло и погасло в глазах солнце, более получаса тому назад ушедшее за деревья, обступившие снаружи участок, огороженный глухим забором зеленого профиля от леса, участок Виктора Яковлевича был крайний, к нему примыкал старый, нынче, увы не ухоженный с поваленными деревьями, а прежде, когда получали дачный участок, почти дремучий лес, и Виктор Яковлевич открыл глаза на кормушку, перевел взгляд на пол под стул Бориса, не увидал муравьев; отсутствием муравьев не удивился и не испугался, уползли и уползли, посмотрел во встревоженно изучающие Виктора Яковлевича глаза сына, сказал:
— Убери кормушку.
— Пусть висит, —ответил Борис.
—Убери. Повесь покупную.
— Понимаешь папа, —сказал Борис, — ты сделал в бутыли оконце, влететь птички могут, а вылететь не получается, мне кажется, они не находят выхода. Надо расширить и сделать ниже.
— Замени. — Виктор Яковлевич беспричинно, по его мнению, устал, и ему захотелось остаться одному.
Борис ушел. Виктор Яковлевич закрыл глаза. Ему показалось, что открыл их почти сразу, но нет, вздремнул Виктор Яковлевич, потому что потемнело, и на месте старой, висела купленная женой кормушка, в которой купалась в хлебных крошках синица или воробей, в сумерках не мог различить Виктор Яковлевич, а у крыльца стояла Маргарита и Борис с узелком, очевидно с пирожками, переданными Маргаритой. «А может быть и неплохо, если она женит на себе Бориса? —  подумал Виктор Яковлевич, — мы с Викой не вечны, а один он пропадет. Баба она ушлая…» И вновь впал в сон, не додумав, но почти сразу проснулся, и услыхал слова Бориса:
— Не нравится мне сегодня отец, в машине спал, сейчас никакой, муравьев каких-то видел…
— Что ты хочешь? Яковлевичу восемьдесят.
— Восемьдесят один.
— И работает. Сегодня целый день мотались где-то.
— В университете.
— И работа у него, только кажется, что легкая, я - то вижу, какой он приезжает, нервная.
«Действительно, нервная, — подумал Виктор Яковлевич, — да пусть хоть все продавщицы магазина «Перекресток» станут докторами наук, ему то в восемьдесят один, которых он не ощущал, но они есть, думать о будущем».
— Надо бы деда в дом забрать, — услыхал негромкую речь Бориса Виктор Яковлевич, — темнеет, да и холодает.
— Ничего, пусть посидит, не холодно, что ему в доме делать, все таки свежий воздух, и птички наконец прилетели, — услыхал Виктор Яковлевич женский голос, неузнаваемо знакомый, разволновался что не может вспомнить, чей это голос, и не надолго забылся и очнулся страхом, выползающим из потемневшей в сумерках кучи опавшей листвы, кишкой серого цвета, в котором Виктор Яковлевич узнавал хвост змеи, пятящейся в сторону Виктора Яковлевича, хвост свернулся в кольцо, над ним капюшоном кобры выросла голова Владимира Семеновича с одним зубом в чернеющем рту и ударила в грудь Виктора Яковлевича, обвила и ползла, сдавливая болью и, лаская истомой грудь, дрожащим язычком змеиной пасти, подбиралась к глазам Виктора Яковлевича, которые он закрывал что было сил, а они не закрывались и наполнялись ужасом, только сейчас дошедшим из времени давней встречи с гюрзой.
;