Соколята, кровь на рукаве часть 2

                ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
                ГЛАВА 11.
                Овраг. Псы войны.





Овраг между Ярославским и Щёлковским шоссе не значился ни на карте, ни в оперативных сводках. Но он существовал. Глухой, заросший, забытый. Место, где заканчивались компромиссы. Там не было законов, не было имен — только цифры. И то, что издали напоминало бойню, изнутри было массовой зачисткой.

Весна 1994 года. В Подмосковье назревала бойня. Щёлковские и Солнцевские ОПГ рвали друг друга за сферы влияния, как бешеные псы за кость. Коммерсанты пропадали десятками. Сигналов было много, реакции — ноль. Кто-то не платил, кто-то поставлял не туда, кто-то просто не тем позвонил. Всё, как всегда. Только теперь ставки стали выше.

«Соколята» оказались между. Они не участвовали напрямую, но знали слишком много. Пытались держаться в стороне. Не вмешиваться. Но когда умирает нейтралитет, умирают и наблюдатели. Толик понял это, когда однажды утром под дверью он нашёл пустую гильзу. Без записки. Без угроз. Просто знак. Их втянули.

Овраг стал полем смерти в ночь с 14 на 15 марта. Тогда в одном месте, в одно время собрались все. Щёлковские, Солнцевские, куски Ореховских, Пушкино, Лесной, мытищинская вольница. Битва за сферу перераспределения неформального рынка строилась на крови. Заранее никто ничего не согласовывал — просто приехали и выстроились. Маски, обрезы, автоматы, бронежилеты, жилетки с лысинами, глаза на выкате и псы с цепями.

Около трёхсот человек. С двух сторон. Некоторые приехали «просто посмотреть», другие — «если что, поддержим». Поддержали. Через три минуты после первого выстрела овраг превратился в гиену. Кто-то упал, кто-то сразу начал стрелять в спину, кто-то стал убивать просто для того, чтобы выбраться.

Первые пятьдесят трупов ещё считали. Потом — бросили. Потому что тела ложились друг на друга. Огонь шёл по всему периметру. Гранаты, трассеры, слепые выстрелы. Кто-то орал: «Спецназ! Не стрелять!» — но никто не слушал. Когда приехал настоящий спецназ, он встал в оцепление и отступил. В рации прозвучало: «Остановить невозможно. Нас переедут. Они не в разборе». Команду отозвали. Пятеро из спецназа остались внутри. Двое погибли. Трое выжили, но ушли «по собственному».

К утру в овраге было более 250 тел. Из них опознали чуть больше половины. Остальные — без документов, без голов, без следов. Их грузили в самосвалы. Кто-то надел погоны, кто-то надел мешки на головы. Коммерсов вытаскивали по татуировкам. У кого не было тату — считались случайными. Их не искали.

Закапывали молча. Иногда — в чужие могилы. Иногда — в братские. Местами даже в скотомогильники. Несколько грузовиков ушли в область. В некоторых телах были пули с маркировкой армейского производства. Потом всплыло: закупка шла через офицеров из Красногорской военной части. За ящик — $15,000. Без отчёта. Нал.

Следствие началось, но не пошло. Заведено было 11 дел, из которых 9 закрыли «в связи с отсутствием состава». Два зависли. Один следователь исчез. Второй уехал. Третий взял отпуск и не вернулся. За тишину платили. Много. Очень много. По негласным данным, в МВД перед боем было занесено до полумиллиона долларов. Чтобы «не вмешивались». Чтобы «не заметили». Чтобы «потом разберёмся».

Толик участвовал. Лично. Но не как командующий. Он был рядом. Смотрел. Помогал вытаскивать раненых. Видел, как падал один из Солнцевских — по прозвищу Гоголь, человек с двумя убийствами. Упал — и его раздавил УАЗ. Просто переехали. Даже не замедлились.

— Там не было живых, — сказал Толик потом. — Только те, кто не успел умереть.

Среди погибших были не только бойцы. Нашли тела двух журналистов. Без камер. Без удостоверений. С вырезанными языками. Кто-то из братвы потом сказал: «Зачем вызывали прессу? Мы не для газет, мы для протоколов». Протоколы так и не появились.

После этого случая начались зачистки. Уничтожали тех, кто мог говорить. Свидетелей. Возвращавшихся домой. Таксистов. Парамедиков. Кто не заткнулся — исчез. Кто молчал — стал нищим.

Через полгода на месте оврага сделали стоянку. Бетон. Асфальт. Сигнализация. Шлагбаум. Кто-то из бывших сказал: «Теперь там лежат все, кто не захотел платить за въезд».

Толик больше туда не ездил. Никогда. Он сказал: «Я не боюсь. Но я там остался. В грязи. В дыму. Под гусеницей. С пацанами. Их не вернуть. А меня — не вынуть».





                ГЛАВА 12.
                Посадки. Спасения нет.




После оврага многое изменилось. Уже не в воздухе — в структуре. Появились списки. Настоящие. С печатями. Их составляли не журналисты, не блатные, а юристы в пыльных кабинетах и оперуполномоченные с покусанных ногтями.

Умирали — молча. А вот сажали — показательно.

Первые аресты пошли через месяц. Под шумок. По документам проходило: «борьба с незаконным оборотом оружия», «предотвращение межэтнических конфликтов», «ликвидация преступных очагов». Но все знали: это была зачистка. Очистка от тех, кто выжил.

Щёлковские пошли первыми. Те, кто остался жив — почти сразу сели. Потом взялись за Солнцевских. Отдельных вывозили из клуба, с дачи, прямо с поминок. Были и подставы. Кладут оружие в багажник, через час появляется понятый. Отрабатывали чётко, как по методичке.

«Соколята» держались дольше. Их не трогали поначалу — неформально считалось, что они "держали порядок" во время бойни. Но это длилось недолго.

Толика вызвали повесткой. Без понтов. Просто пришёл человек в костюме:

— Владимир Анатольевич, нужна ваша подпись.

Он подписал. Через сутки у него дома провели обыск. Изъяли документы, патроны, несколько фотографий, старую газету. Потом пришли второй раз. На этот раз забрали жесткий диск и нож с кухни.

Через неделю был суд. Против него не свидетельствовал никто. Просто зачитали материалы: «по оперативной информации». Судья не смотрел в глаза.

— В связи с системной угрозой правопорядку. Ввиду участия в конфликте между организованными преступными структурами. Превентивное лишение свободы сроком на восемь лет.

Толик не удивился. Он стоял, как стояли его друзья в овраге. Ровно. Молча.

Шныря взяли через два дня. Ему повезло меньше — дали десять. Зевс успел уехать в Калининград, но его выдал участковый — за квартиру. Документы на него передали в обмен на обещание "не трогать семью".

В камерах сидели все вперемешку: бывшие коммерсы, случайные очевидцы, водители, которые подвозили "не туда". Кто-то пытался откупиться, кто-то молчал. У кого были связи — исчезали. У кого не было — садились без срока.

Коммерсанты исчезали. Не арестовывали — гасили. Уезжали, продавали бизнес, теряли память. Следователи открывали дела, а через неделю закрывали. Один из них так и сказал:

— Они не нужны живыми. Они мешают даже как трупы.

Те, кто сдавал, жили дольше. Но только дольше. Один из понятых вскоре пропал. Его машину нашли в реке. Второй переехал в Казахстан. Третий выстрелил себе в грудь из охотничьего ружья.

В следственных изоляторах людей не били — их ломали разговорами. Часами. Без сна. Без окон. Приглушённый свет и голос: "Ты же не первый. Ты не последний. Подпиши — и всё закончится".

Папы уже не было. А закон встал на его место. Но не для того, чтобы защитить — а чтобы прикрыть. Спецназовцы, участвовавшие в бойне, получили премии. Один — повышение. Двое ушли в частную охрану. Один погиб в Туапсе — его нашли со связанными руками в багажнике. Считалось "несчастным случаем".

Толик писал письма из зоны. Немного. Без нытья. Коротко:

"Все по делу. Никому не верь. Храни себя. Я жив. Пока."

Никто не отвечал. Письма лежали у жены Зевса в коробке с документами. Сверху — справка о смерти мужа. Ни тюрьма, ни пуля. Сердце. Просто не выдержало.

Спасения не было. Только отсрочка. Те, кто выжил — исчезали. Те, кто сидел — забывались. Те, кто сдал — гнили внутри.

Толик остался. И когда через восемь лет он вышел, на улице было всё то же.

Только людей стало меньше. И тени — длиннее.



                ГЛАВА 13.
                Калининград. Возврат без права.



Калининград встретил его дождём. Не ливнем — тёмной, вязкой сыростью, как будто город сам плевался в чужаков. Зевс приехал туда не по своей воле. Не бежал — отступил. Оставил всё: людей, связи, долю, даже кличку. Хотел быть никем. Но слишком многое знали те, кто не забывал.

Он устроился на стоянке — ночным сторожем. Маленький вагончик, пара камер, собака. Никто не спрашивал. Главное — не лезть, не болтать, не светиться. Он не пил. Не курил. Не спал до рассвета. Спал после — урывками. Жил на инстинктах, как зверь.

По вечерам шёл к морю. Ветер бил в лицо. Соль садилась на губы. Он шептал в пустоту:

— Прости меня, Толик. Прости, Шнырь. Я не вывез.

Он не сдал никого. Но исчез. А это, в их понимании, было почти то же самое. Он не предал, но бросил. Своих. Самого себя. И теперь каждый прожитый день был отсрочкой, не жизнью.

Через месяц он заметил, что его кто-то пасёт. Машина — та же. Мужики — менялись. Один раз подошёл парень в спортивном:

— Ты же Зевс? Из тех самых?

Зевс не ответил. Просто пошёл мимо. Через два дня вагончик на стоянке сгорел. Официально — замыкание. Неофициально — предупреждение. Обгоревшая собака валялась рядом. Он похоронил её сам. Молча. Глубоко. С камнем вместо креста.

Он понял: дотянулись. Не простили. Ни овраг, ни побег. Система работала медленно, но точно. И главное — в ней не было жалости. Он почувствовал, как за ним не просто следят — его медленно выпаривают из жизни.

Он попытался уехать. Паспорта — нет. Звонить — некому. Бабок — впритык. Билеты — только на руках. Связей — никаких. Он стал как тень. Передвигался по вечерам. Питался из автоматов. Писал на клочках бумаги имена погибших. Прятал в обувь. Бред.

Один раз он увидел знакомое лицо — бывший мент из Пушкино. Тот сделал вид, что не узнал. Но спустя день в его мусорке нашли клочок бумаги с именем Толика. Почерком Зевса. Это была ошибка. Сигнал. Или ловушка.

Через три недели его нашли в подвале. Живого. Избитого. Без пальца. Он молчал. Врачи писали — "психоз на фоне ПТСР". Один следователь сказал:

— Да он уже не Зевс. Он уже тень.

Пока Толик сидел, Зевс разлагался. Не телом — нутром. Система не стреляла. Она растворяла.

В больнице к нему подошли двое. В штатском. Сели рядом.

— Ты ведь помнишь, кто вытащил тебя из оврага?

Он молчал.

— Помни. Потому что не все забыли. И не все простили.

Они ушли. Через час из его палаты исчезли лекарства. На следующее утро в окно кто-то кинул кирпич. Охрана не пришла. Лист наблюдения — пропал.

Когда Толик вышел, его встретили два письма. Оба без подписи. В первом — фотография полусгоревшего сторожевого вагончика. Во втором — записка от руки:

"Живой. Но не мной."

Толик сжал кулак. Положил фото в карман. И произнёс:

— Вернусь. Без флага. Без армии. Но вернусь.

Город больше не принимал возвратов. Только — расплату.

А Калининград смотрел в Балтику. Молчал. И ждал, когда последняя пуля найдёт тех, кто всё ещё верит, будто можно просто уйти.



                ГЛАВА 14.
                Трибуны и шёпот.



Суд — это не храм закона. Это театр. Иногда цирк. А порой — баня, где парят так, что человек забывает, зачем он сюда вошёл.

Я знал её давно. Наташенька. Судья народная. Глаза — как огонь в сумерках. Пальцы — будто не печати ставят, а души отмеряют. Я не называл её по имени. Только в тишине. Только там, где никто не слышит. Мы с ней... у нас было всё. Но не об этом.

Через неё я двигал кое-что. Кое-кого. Когда другие судились — я знал, чем закончится. У Эдика, которого все называли Палёный, был шанс получить двенадцать. Вышел с условкой. Илья, Вштырок — у него было две статьи, а получил перевод в колонию-поселение. Олег по кличке Фикса — сняли обвинение, которое грозило ему сроком. А Леща, "Не буди" — вообще отпустили из СИЗО без лишнего шума. Да, всё по закону. Формально. Но формальности — тоже оружие.

Я был голосом за кадром. Ни в одном протоколе. Ни в одной справке. Только в телефонных звонках. В взгляде. В случайном "давай кофе вечером".

В том зале, где читали обвинения, я знал, кто врёт, а кто боится. Кто уже продан. Кто дрожит. Мне не надо было садиться рядом. Я сидел выше. В своём углу. Без имени.

Тогда, в 1996 году, в зале было шумно. Подсудимые плевались, прокурор давил. А Наташенька сидела спокойно. Как будто рассматривала не судьбы, а мебель. И только я знал — каждое её "удовлетворить" было мной сказано. Только заранее.

— Ты играешь с огнём, — однажды сказала она мне. — Когда-нибудь сгорим.

— Пока не началось, греемся, — ответил я.

И грелись. До поры.

Но однажды, когда Фиксу поймали на новой крови, а Палёный вдруг заговорил, в её глаза вернулся страх. Она не звонила. Не приходила. Только один раз прислала записку: "Если исчезну — не ищи".

Я не искал. До сих пор.

А суд продолжался. Только теперь там сидели другие. А я — молчал. И только иногда, проходя мимо здания с колоннами, вспоминал её шаги, её руки, и приговоры, подписанные любовью.



                ГЛАВА 15.
                Последний вызов.




Весна в Москве в том году пришла рано. Грязь оттаяла, асфальт вздохнул, а в воздухе снова запахло выстрелами. Не от пистолетов — от слов, от повесток, от длинных взглядов тех, кто когда-то делал дела вместе, а теперь не знал, кто за кем придёт первым.

Толик вышел из зоны аккуратно. Без встречающих, без шума. Просто вышел. Документы, сумка, часы, письмо без адреса. За воротами был серый автобус и пустота. Он не улыбался. Внутри было пусто. Он шёл вдоль шоссе, не глядя по сторонам.

Он не искал старых. Те, кто остались, либо молчали, либо сидели, либо ждали, пока их дотянут. Те, кто ещё недавно водили кабаны по рынкам, теперь пасли себя, не высовываясь. Только однажды пришёл звонок. Голос незнакомый:

— Вам назначено. Точка старая. Восемь вечера.

Старые точки в этом городе не исчезали. Просто ждали. Это была подземка у Автозаводской. Заколоченное техническое помещение, где раньше хранили кабель. Там проводили свои «встречи» ещё при Папе. Там же однажды хоронили живого. Без следов. Без звука.

Толик пришёл первым. Запах — тот же. Масло, бетон, старое железо. Он прислонился к стене. Под ногами — пыль. В руках — ключи. Не от дома. От прошлого. Голова гудела от тишины. Стены будто слушали.

Восемь двадцать. Шаги. Появился человек. Плотный, в тени. Не поздоровался.

— Давно, — сказал он.

— Поздно, — ответил Толик.

Молчание. Потом второе:

— Кто с тобой?

— Никто. И я не с кем.

Разговор был короткий. Список имён. Кто где. Кто говорит. Кто сидит. Кто вышел. Кто куплен. Кто живёт под чужим паспортом. Упоминался следователь из Москвы, у которого на столе досье почти на всех. И подпись снизу — не угаданная. Кто-то шепнул: возможно, из своих. Или из старых спецов. Бывший. Или не бывший.

— Он сдаёт всех по цепочке. Но не сам. Его кто-то ведёт.

Толик понял: осталась одна карта — выйти в игру самому. Не на мести. На равных. Ударить по столу.

— Зачем ты пришёл? — спросил человек.

— Чтобы вернуться. Не жить — стоять.

— Встанешь — сдуют.

— Зато не под себя.

На выходе стоял один из тех, кого Толик знал когда-то. Молча смотрел. Курил. Не поздоровался. Но и не выдал. Пока. Это значило — ещё есть шанс.

Толик сел на лавку возле подъезда. Смотрел на уличные фонари. Они не менялись. Только люди под ними становились другими. Ниже. Тише. Пустее.

Он достал блокнот. Первый раз за восемь лет. Написал два слова:

"Здесь был."

Выйдя на улицу, он набрал номер. Старый, стертый, скомканный. Ответил голос:

— Кто это?

Толик сказал:

— Я. Пришло время.

И на другом конце повисла тишина. Та самая. Перед бурей. Как перед оврагом. Как перед штурмом. Как перед судом.

Всё возвращалось. Но теперь — на его условиях.



                ГЛАВА 16.
                Шепот под протокол.




Следователь Кожин был человеком без шеи и без иллюзий. Он знал всё. О всех. Особенно о тех, кто думал, что их уже давно забыли. Он собирал папки. Не бумаги — силу. Протокол — это как автомат: если правильно держишь, может стрелять. И он держал уверенно.

На столе перед ним лежали три дела. Толик. Эдик-Палёный. Илья-Вштырок. У всех — прошлое, у всех — враги, у всех — друзья, которых давно нет. Он листал страницы, как будто читал сценарий старого фильма, где все актёры давно мертвы, но зритель всё равно ждёт развязки.

К нему вошла девушка — прокурорская стажёрка. Сумка, очки, запах кофе.

— По Толику… Официально ничего. Материалы сгорели.

— Неофициально?

— Он вышел. Связался. По камерам — был у подземки. Автозаводская.

Кожин не удивился. Он знал. Там всегда всё начиналось. И там же — заканчивалось.

Он нажал на диктофон:

— Наблюдение установить. Контакты — вычислить. Телефон — прослушка. Предупреждения не давать.

Пауза. Потом добавил:

— Но и не трогать. Пока.

Толик в это время сидел в кафе, где раньше был киоск с мороженым. Всё изменилось. Мороженое исчезло. Осталась точка. И память.

К нему сел парень. Молодой. Глаз не отводил.

— Ты Толик?

— А ты кто?

— Я... Племянник Папы.

Толик только усмехнулся.

— Папы больше нет.

— Его дело есть. И я в нём. Ты нужен.

В этот момент в машине у входа сработал микрофон. Кожин слушал. И улыбался. Не потому что весело. Потому что история снова пришла в его кабинет.

— Начинается. — сказал он тихо, выключая диктофон.

Толик вышел из кафе. Пацан исчез. Остался запах сигарет и мысль, которая не давала покоя: эта партия будет последней.

Но играть в неё он собирался сам. Без покровителей. Без схем. Без страховки.

И если проиграет — только в лицо. Не в спину.

В тот же день Кожин получил записку. Без подписи. Без даты. Просто лист бумаги, вложенный в досье:

"Ты тоже в игре. Не забудь, кто тебе звонил в девяносто восьмом. Мы помним."

Кожин откинулся в кресле. Лицо не дрогнуло. Только рука чуть сжала край стола.

Он встал, подошёл к окну и посмотрел вниз. У входа стоял тот самый парень, что говорил с Толиком. Теперь он ждал у здания прокуратуры. Не скрывался. Ждал.

На стекле остался след дыхания. Кожин пальцем написал одно слово:

"Фронт."

Война начиналась снова. Но теперь — без правил. Без сторон. И у каждого был только один шанс: не проморгать свою очередь.



                ГЛАВА 17.
                Первый выстрел.



Москва гудела. Под ногами гремело метро, над головой звенели провода, а между ними — будто ничего. Пространство, в котором начиналось нечто новое. Что-то, чего никто не мог объяснить, но каждый чувствовал: готовится что-то тёмное.

Первым погиб Эдик-Палёный.

Не потому что слабый. Не потому что глупый. Потому что вылез. Покрасовался. Вышел из клуба на ВДНХ, где отмечал день рождения нового дилера. Был пьян, был шумный, был с часами на три штуки зеленью и с охраной, которая больше боялась, чем охраняла.

Два выстрела. Один — в шею. Второй — в бок. Без предупреждения. Без слова. Камера наблюдения дала только силуэт — чёрная куртка, затянутый капюшон. Ушёл через парк, спокойно, будто всё было по графику.

На следующий день к Кожину пришёл зам из Управления.

— Это было предупреждение?

— Это было открытие счёта.

В морге труп Эдика никто не опознал. Документы исчезли. Улики — чисто. Уголовное дело открыли, чтобы закрыть. Но в досье Кожина появилась новая строка:

«Обнулён».

Толик узнал утром. Газета с короткой заметкой: «Бизнесмен найден мёртвым». Ни имени, ни фото. Только адрес — и тот не точный. Но Толик знал. Он не удивился. Он сел, зажёг сигарету и записал на чистом листе:

«Один».
И ниже:
«Следующий — сам назовётся».

Через сутки пропал Илья-Вштырок. Исчез из своей квартиры. Ни камер, ни звонков, ни записей. В квартире — порядок. В чайнике — заварка тёплая. На столе — стакан. На экране — видео - пауза с кадром камеры допроса. Старый файл. Девяносто седьмой год. Толик, в крови, в тумане, а напротив — Илья. Смотрит прямо в камеру. Молчит. Не помогает. Не мешает. Просто смотрит.

Толик смотрел на этот стоп-кадр как на зеркало. И знал: следующий выстрел будет не мой. Но нужный.

Кожин не делал резких движений. Он ждал. Он знал, что сейчас нельзя вмешиваться. Это — междусобойчик. Но внутри него уже зрела другая мысль: кто пишет этот список?

Ответ мог быть только один. И он уже дышал рядом. Прямо в спину.

Москва готовилась к снегу.
А Толик — к следующему имени.




                ГЛАВА 18.
                Племянник. Правила крови.




Он появился на третью ночь после убийства Эдика. Тихо. Без пафоса. Просто зашёл в бар на окраине, где сидели старые, уставшие, потрёпанные жизнью бойцы. Те, кто знал, как хрустят кости, но давно не вспоминал этого слуха.

На нём был серый пиджак. Внутри — паспорт на другое имя и нож. Взгляд — прямой. Голос — ровный. Он знал, как говорить с теми, кто видел смерть, и умел не приказывать, а предлагать страх.

— Я не Папа. — сказал он. — Но кровь моя оттуда. И я пришёл не мстить. Я пришёл переворачивать.

Толик встретился с ним на пустыре за бывшим авторынком. Ветер тянул с химзавода, воздух был как бетон. Племянник стоял, руки в карманах.

— Ты не вовремя, — сказал Толик.

— Или как раз вовремя, — ответил тот.

— Твой Папа мёртв. Его дело сгорело.

— Ошибаешься. Оно не сгорело. Его прячут. И ты в нём — ключ.

Толик молчал. Пацан не лгал. Но и не открывался. Он держал паузу, как держат пистолет.

— Я знаю, кто убрал Эдика. — добавил Племянник. — И знаю, кто следующий.

— Я тоже, — ответил Толик. — Вопрос не в том, кто следующий. Вопрос — зачем.

В это время в кабинете Кожина кто-то менял замок. Без шума. Без бумаг. А сам Кожин в это время сидел на допросе у своих. Его проверяли на «связь с событиями последних дней». Он не сдавал. Но молчание — это тоже ответ. И все это знали.

Племянник положил на землю папку. Без логотипов. Без маркировки. Только имя: ТОЛИК.

— Это тебе. Здесь — не уголовка. Здесь — долг.

Толик поднял, открыл. Внутри — фотографии. Адреса. Свидетельства. Связи.

И снизу — одна строчка, написанная от руки:

"Ты будешь жить только если начнёшь резать первым."

Племянник ушёл. Не попрощался. Не обернулся.

А в ту же ночь на Лубянке сгорел архивный сервер. Камеры не работали. Пожарные приехали без воды. И только один бумажный лист всплыл утром на ветру:

"Кровь не стирается. Она переплетается."


                ГЛАВА 19.
                Чёрный список.



Кожин больше не спал. Не от страха — от осознания. Он не боялся смерти. Он боялся потерять контроль. А контроль ускользал.

Список, что начали писать другие, оказался у него на столе. Неофициально. Слева в углу — надпись маркером: "Не для прокуратуры". Внутри — восемь фамилий. Семь уже были зачёркнуты. Осталась одна. Его.

Он не показал виду. Вышел из кабинета, как обычно. В костюме. С портфелем. Только рука в кармане держала пистолет, как держат последнюю фразу в споре.

В это же утро Толик проснулся в квартире на Белорусской. В комнате пахло старыми книгами и оружейной смазкой. На столе лежала та самая папка от Племянника. Он открыл её снова. Почерк знаком. Какой-то резкий. Угол буквы «Г» выдавала человека из госструктур.

Толик заварил чай. Открыл окно. Москва дышала дымом и равнодушием.

В дверь постучали. Не полиция. Не соседи. Вошёл человек в чёрном свитере. Без слов. Без угроз. Просто сел и положил на стол коробку. Из-под обуви.

Внутри — телефон. Один номер. Снизу — карта. Линия. Квартира на окраине. Под ней — бетонный бункер. Там хранилось кое-что. Архив. Плёнки. Голоса. Имена. Всё, что сгорело — было переписано.

— Это надо достать, — сказал человек. — Пока они не достали тебя.

Толик не спросил, кто «они». Он знал. Те, кто писали списки до него. Те, кто теперь начали вычёркивать не врагов, а носителей правды.

Кожин в это время ехал по МКАДу. За ним — машина. Два человека. Без мигалок. Без погонь. Просто сопровождение. И он знал: стоит свернуть не туда — и "список" сам себя завершит.

Он приехал в старый дом, где жил один из бывших оперов. Тот давно ушёл в тень. Жил с кошками, собирал старые чеки. Но однажды сохранил кассету. Старую. Чёрно-белую. Где был один разговор. Один голос. Один приговор.

— Зачем пришёл? — спросил опер.

— Я хочу не умереть, а выбраться.

— Уже поздно.

— Нет. Пока в списке есть я — он не закрыт.

Они молчали долго. Потом опер достал коробку. Положил на стол. Кассета. Сверху — наклейка: "1993. Соколята. Разговор №7."

Кожин взял её двумя руками. Аккуратно. Будто ребёнка.

А в это время Толик уже подходил к бетонному входу под домом. Рядом был Племянник. Без слов. Взгляд в темноту.

— Там вся правда? — спросил Толик.

— Нет. Только начало.

За дверью — архив. За архивом — смерть. Но перед этим — правда.

А правда, как и список, всегда начинается с имени.




                ГЛАВА 20.
                Голоса из подвала.




Архив был капсулой времени. Запах плесени, стеллажи, коробки с подписями. Не библиотека — кладбище звуков и лиц. Здесь всё говорило: «Мы помним».

Племянник включил свет. Лампы загудели, будто проснулись после двадцати лет сна. Толик шагнул в пыль. Тишина в помещении была не мёртвая — она слушала. Взгляд выцепил надпись: «Соколята». Он вытащил кассету: «1993. Допрос. Комната 4. Толик / Папа».

Экран замигал. Папа. Живой. Улыбается. Голос его — тяжёлый, скользкий.

— Ну что, мальчик. Теперь ты с нами?

— Я не мальчик.

— Пока. Но скоро станешь.

Толик напрягся. Лента дрогнула и оборвалась на сорок седьмой секунде. Как будто сама не хотела, чтобы правду досмотрели.

— Они даже в записях не выдерживают, — пробормотал Толик.

Племянник молча передал следующую.

Следом — кассета только со звуком. Шорох, гул вентиляции, а потом голос. Наташенька:

— Если сгорю — не ищи.

И его собственный:

— Но я же... мы же вместе шли.

— Мы шли, пока я верила, что можно идти. А теперь надо спрятаться, чтобы ты дошёл.

Он узнал момент. Тот самый разговор, после которого она исчезла. Исчезла из его жизни, с экранов, из памяти всех. Кроме него.

Толик не дышал. Внутри кассеты плавилось прошлое. А внутри него — что-то встало на место.

— Она не предавала, — тихо сказал он. — Она спасала.

Он переслушал запись трижды. С каждым разом слышал всё больше. Тонкие ноты страха в её голосе. Сдержанное молчание в своём. Всё, что тогда прошло мимо, теперь обрушилось стеной.

Племянник достал ещё одну коробку. На ней — гриф: «Наблюдение. Объект К». Внутри — документы, снимки, карты. Фото — Кожин. Молодой. Под окнами прокуратуры. За час до облавы в Пушкино. Сзади подпись: «Куратор». А внизу мелкая приписка: «Контакт через ФСБ. Наблюдение прекращено. Связь подтверждена.»

— Он играл с двух сторон, — сказал Племянник.

— И теперь кто-то его ведёт. Или прикрывает. Или готовит к списанию, — добавил Толик. — Но я не дам им быть быстрее.

Он посмотрел на стеллажи. Сотни лент. Тысячи голосов. Всё — спрессованная правда, которую никто не хотел слышать. Он знал, что физически не успеет пересмотреть всё. Но и не надо было. Главное — вынести самое важное.

— Здесь есть копии? — спросил он.

— Только одна. Я держу её у себя. Если нас завалят здесь — она уйдёт в сеть.

— Нет, — резко сказал Толик. — Мы не кидаем в интернет. Это не для масс. Это для тех, кто писал кровь. Мы найдём их. И отдадим лично.

Он взял кассету. Пальцы дрожали, но голос был твёрдый:

— Я не мщу. Я возвращаю.

Он обошёл весь архив. Долго. Вслепую. Брал кассеты наугад. Слушал обрывки. Фразы. Вопросы. Иногда слышал свой голос. Иногда — тех, кого он уже забыл. Или хотел забыть. Была одна плёнка, где говорили двое:

— Мы не доживём до суда. Но кто-то должен знать.

— Знать мало. Надо, чтобы кто-то решился.

Толик выключил проигрыватель. Подошёл к стене. Провёл рукой по бетону. Он ощущал пульс этих стен. Они помнили всё.

На крыше он сжёг одну из кассет. Не главную. Но ту, где был сам. Молча, без пояснений. Плёнка тлела медленно, обугливая воздух. Дым уходил в ночь. Он смотрел на него, как смотрят на тех, кого не вернёшь.

Потом он остался на крыше один. Племянник ушёл на разведку. Толик сидел, курил, и думал о тех, кого называли братьями, но кто теперь исчез из всех списков. Он достал старый блокнот. Раскрыл на пустой странице. Написал:

"Глава первая. Возврат невозможен."

Внизу Племянник ждал в машине. На переднем сиденье — старый пистолет в кобуре и список имён, который ещё только начинался.

— Готов? — спросил он.

Толик кивнул.

— Теперь мы тоже пишем. Только не чернилами.

Они ехали молча. Город за окном не менялся. Но ощущение было другое. Как будто Москва сама знала, что этой ночью её прошлое снова вышло на улицы. Без формы. Без протокола. С памятью вместо оружия.

И где-то глубоко, в недрах бетонных спящих домов, кто-то слышал шорохи — голоса из подвала, которые не ушли.



                КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ.