138. Варавва

Евгений. Собственный жанр

Он -- «брошенный в тюрьму за поднятый в городе мятеж и убийство» -- тотчас был вырван ими из четы других осуждённых…
Ими же -- «первосвященниками, начальниками и народом», -- радостно и торопливо он был развязан…
Свершавшееся свершалось.
…Он всё держал руки за спиной: как они были у него связанными.
Голубые глаза его с чёрными мелкими зрачками были всё так же распахнуты и недвижны: что были у него у связанного и что были бы у него у мёртвого на кресте.
Стоящие вокруг, кто мог до него дотянуться, победно хлопали его по плечам, по голове и кричали ему одобрительно, но уже некоторые сипло, так как их крик теперь перемешивался с их неудержимым смехом, -- они все были в переизбытке своей невероятной удачи…
Его руки, теперь никак не удерживаемые за спиной, сами, полусогнутые, наконец опустились вдоль его тела. – Чем он сам, за такое своеволие, даже был чуть напуган.
И он теперь, совсем не вовремя, поник. Поник, так как почуял себя впервые в своей жизни виноватым. Виноватым в том, что никто его теперь почему-то не ищет, не ловит, не хватает, не бьёт, не вяжет, не запирает, не томит… и даже, против всякого рассудка, ни в чём не обвиняет… и даже, чего он действительно заслуживает, не собирается казнить…
Короткие ресницы над голубыми глазами его, что с мелкими чёрными зрачками, чуть задрожали, так как глазам этим давно хотелось хотя бы моргнуть.
Он напрягся всем своим телом – и вдруг почуял, впрямь опьянев, что его тела, тела его самого… пожалуй, и нет, вовсе нет!
Его тела нет, а есть тело всех, всех-всех, стоящих тут вокруг… и он лишь малая частица этого огромного, бескрайнего и безмерного, тела, что из многих-многих тел…
Он наконец смело моргнул, и раз, и другой раз.
И стал уже азартно моргать – лишь бы хоть чем-то быть занятым.
Даже и немного поднял, хотя и всё горбясь, своё, в рубцах, лицо.
Но смотреть на то, на что сейчас, ликуя, смотрели все, ему было скучно: не таков он был, да и ни для кого любая казнь не новость.
Ему наконец уж впрямь досадно стало, что всё внимание всех вокруг и рядом не обращено именно к нему и на него… поскольку он есть никто иной, как он… или так, может быть, только до времени… или есть, на что смотреть более увлекательно…
Он ещё чаще заморгал -- теперь от понимания вполне, что и он как несомненная часть всех многих стоящих тут сейчас может предаться своему самому искреннему желанию. И он даже позволил себе потереть затёкшие под узлами руки… сначала одной рукой другую руку… потом другой рукой – ту одну…
Хотелось ещё почесать голову и бороду… Но это было бы даже и для него, избранного для спасения, чересчур дерзко…
Он усмехнулся. Зная, однако, что за бородой его усмешка не видна.
Он лукаво, своими прозрачными глазами, прищурился. Надеясь, однако, что это может быть принято со стороны за потугу плакать.
Как, право, забавно!
Забавно – в жизни.
В жизни – вообще.
В жизни рода человеческого.
Он, кого всю жизнь все называли разбойником, именно сию-то минуту чувствует себя… как раз природной родной частицей этих всех…
А там, вдалеке на горе, где кого-то распинают, как раз и распинают, по слухам, за то, что он, тот кто-то, якобы намеревался всех их, теперь стоящих плотно тут и жадно смотрящих вдаль, спасать…
Ничего, право, не изменилось.
Ничего не изменилось на свете.
И не изменится.
Ничего никогда и не изменится на свете.
Им, всем этим многим и многим, что вокруг и рядом, -- разве забавно было бы видеть, что казнят его, разбойника! – Такое видят они все и каждый день.
То ли дело – праздник: свершить совсем уж невероятное: непотребное.
Свершить то, что ему, разбойнику, даже никогда и в голову не приходило.
Дать жизнь именно тому, кто виновен в лишении жизни…
Лишить жизни именно того, кто не виновен вовсе ни в чём…
Как не задуматься! – Хотя это не его занятие и склонность.
Оказывается, что.
Ведь он, разбойник, прав: недаром же он грабил и убивал тех, кто только и ждёт подобных праздников – запредельной несуразицы!
Угодил. Всем. Всем-всем. Тем, кто только и ждёт, чтобы им угождали. Угождали зрелищами непотребства.
Он – в конце концов -- засмеялся. Своей пастью, с недостатком одного зуба вверху и одного зуба внизу.
Не испугавшись своего смеха.
Все тут сейчас смеялись.
Засмеялся, потому что ему даровалось уж вовсе неиспытанное счастье – совсем не было у него сейчас желания всегдашнего: незаметно, среди гама, скрыться.
Только ведь будучи плечом к плечу с многими и многими, можно уцелеть.
Но если уж кто – будь то грабящий или будь то спасающий – отдалится от всех, он оказывается на виду.
И – самое гибельное – на виду в одиночестве.
Ведь в такого всего легче – и, значит, отраднее – попасть взглядом, перстом или стрелой.
Он решил и впредь в жизни быть как все. И только как все.
Жаль лишь, что он, по характеру и по судьбе, не умеет пребывать меж всеми беззаботно.
И он – тут, среди уже ревущего моря голов и рук! – стал коситься и подражательно тоже вскидывать, как в припадке, то плечи, то локти…
Только и разницы: он косился по сторонам, а все, вытянув шеи и подбородки, утомлённо и сладостно смотрели туда, вдаль.
Но ему двигаться так бестолково сделалось противно, мерзко.
И особенно противно – быть неискренним и упиваться своей неискренностью.
Какая отрадная раньше была свобода – просто грабить и убивать!
А ныне…
А впредь?..
Что будет – когда отсюда все разойдутся – с ним?..
Значит, что.
После сегодняшнего стояния тут, среди многих и многих, надо взять себе за правило.
В жизни.
И на всю жизнь.
Молчать!
Молчать и молчать.
Находясь всё-таки всегда и всюду среди всех.
Однако все, зная его норов и его прошлое, будут зорче присматриваться к нему…
Тогда – сделаться ещё и безумным!
Предстать перед всеми – после сегодняшнего дня – сошедшим с ума.
Сумасшедших любят.
Ведь все состоят из отдельных, а каждый отдельный не считает себя сумасшедшим.
И решено.
Только вот имя его… Как с ним?..
А имя – пусть останется.
И будет по-прежнему у всех на слуху.
Будут его и впредь так нарицать.
Ему уж будет не опасно.
Как сошедшему с ума от счастья.
Разве кто-нибудь усомнится!
Никто ведь не подумает на него, что он теперь, среди всех-всех, -- самый мудрый.
Оставшийся.
Заменённый.
…Тот, кто потом в своём Писании упомянет о нём и даже укажет его имя, -- он словно бы стоял там, возле горы, рядом. С ним. И со всеми.
И словно бы свидетелем был всего происходящего после криков «Распни его!».
Но о нём самом более ничего не напишет, даже его не упомянет.
О нём – освобождённом.
О нём – избежавшим казни таким, редкостным из редкостных, Случаем.
Потому что он – и был этими самыми всеми-всеми.
Потому что все-все – и есть этот самый он.
Все-все и есть – он: мятежные и убивающие и виновные в мятежах и убийствах.
Лишь бы они были именно – все-все.
Ведь если все – все-все, то они всегда и навсегда заповеданы быть вне всяких судов, наказаний и даже порицаний.

Ярославль. 11 сентября 2022

(С) Кузнецов Евгений Владимирович