У крыльца высокого

Нужно настроить внутреннее зрение. Вглядеться в прошлое.
 
Сначала туман. Он движется и слоится. Сумерки. И вот проступают тонкие силуэты: как будто девушка в длинных одеждах, схваченных на талии. Большая коса, высокая шея. Её руки подняты на плечи юноши, но его почти не видно сквозь мерцающую дымку, только угадывается. Фигурки колеблются под дыханием ветра. Слегка. Как бы разговаривают между собой. А если отвести взгляд немного в сторону – сразу ясно распахиваются луговые просторы, даль-далёкая, синяя,  а над ней белоснежные громады летних облаков.

– Вышла замуж в восемнадцать лет. Да и то говарили – в девках засиделась. Были знакомыми, так, немного, мы с ним погодки. Нравился, да, высокий, справный. Кудри чёрные, а глаза голубые! Вот средний сын Шурка, твой отец, – копия Иван. Когда сваты пришли, мама дала согласие. Вот и всё, что ещё рассказывать?

– Бабушка, а любовь?

– Какая любовь? Это сейчас всё любовь да любовь. Телевизор не включить – одна любовь. Тогда так не думали: вот работа, работа, то надо сделать, то. И мы, девушки, хвалились друг перед другом – кто больше спрял, или вышил, или в огороде что сделал. Любовь… А вот нравился, да, спокойный, ласковый. Всю жизнь так и прожили рука об руку.

– Ты в церкви венчалась?

– Как же. Венчалась.

– А помнишь?

– Помню, да что тебе рассказывать? Ты-то и в церкви, поди, не была ни разу.

– Была. Помнишь, бабушку недавно хоронили с Октябрьской улицы? Ну, расскажи. У тебя платье какое было?
 
– Платье тётя моя любимая принесла – своё, заветное, она незамужняя была, платье-то себе приготовляла. Ты её и не знаешь, мою тётю Арину, отца младшую сестру. Добрая, хорошая, в войну померла. А платье голубое было. Голубое-голубое, как небушко!

Маленькая деревянная церковь на холме, над чистым ручьём. Лазоревая. А деревья-то какие вокруг! Сильные, могучие, шумят, шумят на ветру своими листами всё лето. Крыльцо у церковки высокое, скрипучее, краска от солнца пооблупилась, выгорела. Зато войдёшь – тишина и прохлада, стены вверх уходят под самый купол и все в разноцветных иконах, больших и маленьких, и Царские ворота кружевные, как из сказки.
 
На высоком крыльце невеста рядом с женихом. Ветерком раздувает широкий подол лазоревого платья, переливается блестящий атлас – заветное платье! На самой высокой ступеньке остановилась невеста, держась на руку своего суженного, повернулась к гостям, к тропинкам и дорожкам, сходящимся у крыльца, и посмотрела в лазоревую даль-дальнюю, чтобы запомнить на всю оставшуюся жизнь.

Сколько стоит маленькая церковь, видная со всех сторон Семиречья? Когда бабушка венчалась, церковь считалась новой, по сравнению с Крепостным храмом; всего-то лет двадцать прошло, как отстроили её после страшного землетрясения. В те далёкие времена, когда в обширной империи по указу царя отменили крестьянскую крепость, потянулись переселенцы с югов России в далёкие туркестанские края за лучшей долей, за кормилицей своей – землёй. Первыми шли казаки, а дальше год за годом поднимались, ширились русские сёла в предгорьях Тянь-Шаня, на берегах быстрых горных рек, несущих ледяные прозрачные воды с огромных снежных вершин.

Любимая детская забава – делать макеты из цветного пластилина. Берёшь лист картона, накатываешь на него тонким слоем коричневый или песочный пластилин, а дальше самое главное – в правом углу нужно поставить высокие крутые горы, сходящие постепенно в долину. Белые вершины, черные скалы, зелёные луга, и из ущелья выбивается сначала тонкая, а дальше всё шире и шире синяя полоска реки среди пластилиновых лугов. И вот на центральном месте макета появляется первый маленький домик, беленький кубик с красной крышей, а вокруг из прутиков, вытянутых из домашнего веника, выплетаются с огромным усердием плетни и сарайчики, поднимаются на тоненьких щепках зелёные кроны садов. И вот уже две, три улицы домиков, маленьких и ещё поменьше, на холме – церковка, а дальше дорога бежит, бежит в поля и луга. Вот и ферма рядом с запрудой, коровы, их ещё можно как-то вылепить, гуси уже не получаются. За фермой тянутся выпасы, кое-где небольшие рощи, а по лугам стоят золотистые скирды сена. Если мелко-мелко порезать ножницами цветной фантик из-под конфеты, немного посыпать зелёные пластилиновые просторы – появятся полевые цветы, и как будто оживут луга пчёлами и шмелями. Таким в детстве казалось бабушкино село, лучшее место летней жизни.

Выражение лица у бабушки задумчивое. Внутренним взором освещаются глаза. Ситцевый платок на голове в мелкий цветочек, фартук до груди. Руки, мягкие, загорелые, лежат на коленях. Говорит тихо, невзначай. Её ровный глубокий взгляд, что же видит она?

– Бабушка, а ты красивая была?

– Как же я скажу? Не знаю… Ничего, средняя такая. Волос хороший был, густой, в отца, в Константина Михеича. У нас в селе были девушки и покрасивше, побойчее. Зато рукодельница. Смотри, вон в комнатах – всё вышито, кружева выделаны! И занавески, и накидки, скатерть какая – с васильками! Лучше меня мало кто так сработать мог. Я и ткать мастерица – у матушки ткацкий станок был в летней кухне. Приходили девушки поучиться. Глянь. Я эти василёчки у кумы в гостях подсмотрела. Они с ярмарки материи привезли – ой, какое богатство! И сейчас помню. Я василёчки тихонько ногтем смерила, домой прибежала и давай скорее на лоскутке намётывать. Потом уже голубые ниточки подбирала. Так и научилась.

– А разве раньше были цветные ткани? Такие, как сейчас?

– А как же, были. Ещё лучше были. Дедушка Михей, мой родной дедушка, собирался на ярмарку, уезжали на телегах мужики да молодые бабы целым обозом. Это где сейчас Вознесеновка, далеко. Я там ни разу-то и не была, после войны ярмарки не стало. Когда дедушка возвращался, вынимал разные отрезы, да большие! Чтобы всем хватило. Нам, детям, выбирать не разрешали. Что мать возьмёт, то и будем шить. А красота-то какая была – сатины, ситцы, я их больше всего любила. Сейчас таких-то расписных и не встретишь.

– Неправда. Есть красивые, такие аккуратненькие, цветочек к цветочку. А розочки какие бывают!

Какая она была, та давняя жизнь…  В сумерках времени лица родных хранила только бабушка, хранила с любовью, теплом. Вот высокий жилистый старик, дедушка Михей, у него седая борода пострижена коротко клинышком. Малым ребёнком привезли его в эти дикие неведомые места; вся многочисленная семья, и молодёжь, и старики, с домашним скарбом и скотиной, двинулись из южных краёв матушки России в неблизкий путь за лучшей долей. Дедушка видел, как выбирали подгорья, как поднимали целину, устраиваясь в землянках, покуда не ставились дома. Сколько сил вложили в каменистую землю, сухую и жёсткую: выворачивали валуны, выбирали мелкие камни, удобряли делянки, устраивали запруды, выкладывая плотины камень к камню на долгие годы. Медленно, но верно поднимались сёла, и крепла жизнь неутомимых крестьян.
А теперь рядом сыновья, шесть погодков, вровень с отцом, высокие, крепкие. Дочери бойкие, быстрые. После ярмарки собирались в большой комнате за большим столом. На нём и товар раскладывали, чтобы всем видно было. Ткани широко разбрасывали, гладили руками, любовались, хвалили, смотрели на просвет.
 
– Дедушка с ярмарки конфеты фабричные привозил – это нам, детям. Во рту таяли! В дедушкином дворе вся семья жила, у дядьёв хаты стояли рядом, это, считай, человек двадцать с жёнами да детками. Дедушку все слушались. Семья зажиточная, земли много обрабатывали. Стадо коров держали, лошадей. В поле выходили все, работали от зари до зари, наёмных не держали. Да у нас в Беловодском бедных и не было. Что сработаешь – всё твоё, землицы-то вон сколько! А казаки работящие, умелые.
 
– А про папу своего расскажи.

– Что рассказывать? Добрый был, опять же работящий, маму нашу слушался, никогда не покрикивал. С поля придет – сразу какая-то починка, то во дворе, то в хате. Сам обувь нам справлял, в семье все к нему шли, если что. Я так и помню: за кухонным столом, на табурете между ног упор из полена, на нём ботинок надет. Тятя сидит и молоточком стукает. Мама-то и не шила даже. Я ещё девчонкой – уже платья да порты для младших кроила и шила, сама училась, как могла. Я ведь в отца такая вышла рукодельница!
 
– На руках шила?

– Как же! Что и на руках. Маме нашей в приданое машинка была Зингер! И мне в приданое дедушка машинку купил, подольскую, на ярмарке! Мамина машинка сестре Мане пошла в приданое, только она не любительница была, так себе. Я – всю жизнь на машинке строчила. Да, от дедушки, от тяти нашего в моём роду руки хорошие, глаз верный! За что тятя ни возьмись – всё сделает, залюбуешься. Только рано умер, в гражданскую слёг. Мы ещё детками были: я старшая, потом Маня, Вася. Тятя служил в крепости, тогда мы казаки были; потом казаков запретили. А когда началась смута, их будто распустили. Я хоть старшая, да плохо помню… Вроде тятя опять пошёл на службу вместе с братьями, все казаки по дворам собирались, сходились на площади перед церковью – видимо-невидимо! Долго их не было. А когда тятя свертался, тайком, семью наведать, пришли ночью на двор  верховые, на лошадях. А зима, морозы. Вывели его из хаты раздетого и погнали куда-то. Тятя молчком пошёл,  за дедушку опасался, чтоб его не тронули. Мама следом, одёжу понесла. Кто знает – куда, мы, дети малые, на печке спрятались, плакать боялись. А потом вернулись они обое. Тятя с тех пор и заболел, долго болел и помер. Мама говорила – грудь застудил. Ему ведь и сапог не дали надеть. Так одна и осталась, да с тех самых пор и сама занемогла. Родня помогала – моя любимая тётя Арина, бабушка Дарья.

– А вот дедушка наш мне показывал саблю большую такую, тяжёлую. Это от казаков ещё?

– Какая сабля?! Ох и Иван! Когда ж он тебе показывал?
 
– Давно, бабушка, когда ещё живой был! А я уже такую видела! У другого дедушки – маминого, в Гавриловке.

– Ну мужики. Неймётся им. Ты про это никому не говори, закон такой есть – нельзя держать в доме.

– Да у нашего дедушки и ружье есть! За печкой стоит, в длинном ящике.

– Что за дети! Везде пролезут. За ружье у Ивана разрешение было.

– А сабля в твоём сундуке лежит?

– С чего ты взяла?

– Дедушка оттуда доставал.

– Ой-ой, что за дела! Девчонку вплёл!.. Это его отца шашка. Я ж кажу, были мы все казаки. У казаков всегда оружье, и шашки, и винтовки. Но брать детям не полагалось. Знаешь, как дедушка бы мой наказал! Ты позабудь про это.

В далёкой стороне, на краю света, кто бы стал в казачьем селе шашки изымать! В каждом доме они были, да не по одной, завёрнутые в вышитые полотенца, сверкающие, прекрасные, уложенные на самое дно огромных старинных сундуков под скатертями, простынями, шалями. Лежала там и папаха из серого ягнёнка с красным верхом. Так и помнится: потрагивая кончиками пальцев усы, дедушка весело смотрит на казачью шашку. Он не сказал, что нужно молчать и никому не говорить.

– Бабушка, этот наш дом – дедушки Михея?

– Нет, что ты, дедушкиного уже давно нету. Я замуж вышла – в другую семью. А дедушки Михея двор был туда, ближе к лугам, на конце Калининской. За нами уже и не строился никто. В войну рядом поставили хлебзавод, так наши все и переехали кто куда, стены повывезли по кирпичику.

Хлебзавод! Одно из самых волшебных мест детства! Запах свежевыпеченного хлеба можно уловить уже на повороте улицы и бежать по ароматной реке до самого хлебзавода, вдыхая полной грудью. По вечерам покупали огромные высокие хлебы, воздушные, упругие. Разрежут – а он внутри весь в дырочках, корочки хрустящие! Бабушка завернет его в суровое полотенце, он и не сохнет, пока не съедим! Сама откусывает хлеб аккуратно, бережно – все крошки в ладонь собирает: «Я так хлеб люблю с войны! Ничего вкусней нету. Мне и пирожных не надо».

Улица Калининская простая, немощёная, пыльная, в колеях и ухабах, но для босых ног самая удобная – на асфальте пятки обжигает. К тому же вдоль дороги широкий арык, всегда полный воды, быстро идущей под уклон. Можно идти и по арыку, босиком или в плетёнках. Вода доходила до колен, шла хоть и быстро, но с ног не сбивала. Самое лучшее путешествие по селу – идти по арыкам по колено в воде! По правую сторону ещё одна улица – Полевая, самая крайняя, сюда-то арык и сворачивал. Тоже интересная улица, с запрудами для гусей, уток. А хлебзавод по другую сторону, за ним уже не было и огородов, раскинулся простор, сколько видит глаз. Значит, тут и был дедушкин двор, открытый божьему миру.

– Ивану участок в сельсовете дали на центральной улице, мне не нравилось – рядом дорога большая, проезжая, нету вольности. Но Иван не послушался, дал согласие. Поставили времянку из самана, к ней летнюю кухню пристроили. Так и жили лет, почитай, пять, а може, и больше. Этот-то дом зачали строить перед самой войной, уже старшие сыны подросли, Колька да Шурка. Иван перед войной в колхозе пиломатериал закупил, цементу, кирпичей; под сараем, под сеновалом, сложено всё было. Мальчишки отцу помогали фундамент поставить. А как война пришла, ушел Иван сразу, с первым набором. Их несколько братьёв разом ушло. А вернулись только двое… Дом уже мы с Шурой достраивали, это когда малые дети померли, Валечка и Вася… Шура хоть и мальчишка, а рукастый, ловкий, придумщик. Считай, целое лето и зиму сам, один стены подымал, крышу ставил, крыша тогда камышовая была,  – мужиков не было. Я в колхозе. Коля работал в школе учителем. Только что восьмилетку закончил, вызвали в сельсовет – нужен учитель. Некому было, а он грамотный.

– Вот какой дом сын нам поставил, – бабушка похлопала ладонью по стене, посмотрела на потолок.

Стены дома ровные, гладкие, Шурика работа, моего папы! А он такой – чтобы всё идеальненько. Каждую мелочь выправлял. За много лет беленые стены стали похожи на яичную скорлупу, на ощупь и по цвету: проведёшь по ним рукой – на ладони ни следа от побелки, как полированные. Так всю жизнь папа и прожил: любил ручную работу, и чтобы идеально.
 
В бабушкином доме из прихожки идёт длинный коридорчик в большую комнату, самую красивую, главную. В ней вышитые занавески на дверях и окнах, стол, покрытый скатертью, этажерка с телевизором. Самое важное украшение этажерки самодельная шкатулка с пуговицами – мечта внучек! Над кроватью бабушки – в тёмной деревянной раме двойной свадебный портрет – бабушка и дедушка в молодости, Иван да Анна, или Нюра, как все её звали. Лица как будто нарисованные, задумчивые. Здесь бабушку совсем не узнать, а вот дедушка такой и был, коротко пострижен, усы, светлые весёлые глаза. В другой части дома кухня и бывшая спальня. А ещё есть сенцы и высокое крыльцо с холодной кладовкой. Любили высоко дома ставить, крыльцо иногда выше головы подымалось.
 
В широком дворе вдоль виноградной беседки длинный палисадник, так бабушка называла, весь в цветах – её любимцах. По центру розы, разные, особенно почётные – чайные розы, кремовые, пахучие. Рядом и колокольчики, и гладиолусы, и георгины. Плотным кольцом окружили палисадник пылающие всеми цветами пламени бархатцы-чернобрывцы. А за двором, за сараем, калитка в сад и огород. Яблони и вишни, их много, росли вольно, где хотели. Сыпались созревшие грушовки и антоновки прямо под ноги, собирали вёдрами, ели, раздавали, сушили, варенье варили, в погребе бабушка квасила их с капустой в бочках. В огороде порядок, грядка к грядке, тут для детей и внуков всегда была работа. А весной дети приезжали из города огород копать, боронить, сеять, сажать. Первый и лучший помощник бабушки – её Шурка, так и осталось на всю жизнь.

Сколько лет было бабушке в войну? Тридцать с небольшим, самый цвет. Быстрая, неутомимая, немногословная. На руках были ещё и маленькие – не было им и пяти лет, когда ушёл дедушка Иван воевать.

– Бабушка, у тебя фотографии есть этих деток, которые умерли?

– Да что ты, какие фотографии. На поле носила их вместе с собой. Выберу небольшую ямку, застелю кошмой и посажу. Иногда по ряду далеко уйдёшь в поле. А бегать к ним часто нельзя – что бригадир скажет? Нужно норму сполнять. Так и таскала их, пока не заболели. Что за болезнь, кто её знает. Вроде говорили, по-старому, глотошная. Похоронили при больнице, а теперь и могилки уже нет.

– А ты, бабушка, жалеешь их?

– А как же не жалеть? Жалею. Только давно это было, давно. Да я разве одна такая была? Малые детки умирали от недокормицы, есть-то было нечего, разжуёшь зерно, в чистую тряпочку натолкаешь и свернёшь, как соску. Так целый день и сосут. Только к вечеру что-то дадут в сельсовете, хлебушка немного, сала. В семье всё ж таки Николай что-то получал по трудовым карточкам, тоже в дом нёс. Жили помаленьку. Рядом родня, она не бросит. Все друг другу подсобляли. Скотину-то еще в начале войны колхоз забрал, и корову забрали – фронт кормить.
 
Бабушка замолчала. Она смотрела всё туда же, в прошлое, его различала лучше: пустой нетопленый дом, запах фитиля, не разгоняющего вечернюю темноту. Мелкие постирушки, штопка. Смерть детей. Не видно на её лице ни обиды, ни боли.

– А ты плакала?

– А что плакать-то? Что на роду написано, то и прими. Бывало и в войну на душе хорошо. Если пойдёшь в луга по весне или летом – и сердце отомрёт, утешится! Лучше всего было в лугах: солнышко ясное, птицы, пчёлы, всё поёт, стрекочет. И жить хочется.

Наутро из кухни запах сдобы, выставлены на протвенях свежие калачи, плетёнки, коврижки. Бабушка уже принаряжена, одета на выход в шёлковое платье, белый платок.

– Вставай, праздник сегодня. Пойдём на кладбище, пока солнце не припекло, родных проведаем. Оденься в чистое, носочки тоже надень.

– Не одену носки. Жарко.

– Как хочешь, командирша. В носочках-то нарядней.

Запах калачей и мёртвого поднимет! Напились чаю и отправились в неизвестном направлении, куда-то на край села, за село, на дальнее старое кладбище. По улицам шли, потом между полей, потом вдоль большого арыка, и вот поднимаются высокие тополя, карагачи, скучные, сухие, летние. Вот полуразрушенный глинобитный забор, люди через него переходят, где им надо. И мы с бабушкой перелезли, всё шли и шли.

– А ты знаешь, где могилки? Может, ты забыла?

– Как же не знать. Володя сказал, что кресты новые справил у тяти и мамы. Смотри, где новые кресты? А я по деревьям узнаю.

Наконец, между двумя стволами невысокий холмик, на нём свежие кресты. Бабушка обрадовалась, гладит их рукой, молитву шепчет, конфетки и печенья положила. Повернулась, смотрит в глаза:

– Вот мой зятёк-то какой славный! В церкви кресты освятил, как просила, и поставил.

Сели в тени на холмик. Бабушка молчит, смотрит на небо, на душе у неё хорошо.

– Хотелось бы мне рядом с тятей и мамой лежать. Всё не так сиротливо. Галинка, запомни мои слова, если будет такое разрешение – пусть меня дети здесь похоронят.
 
– А ты же хотела с дедушкой Иваном вместе?

– Нет, там место сухое, одни камни, деревьев нету, скучно там. А здесь, слышишь? Веточки шуршат и день и ночь.

Если посмотреть на это старинное кладбище, то ничего примечательного, разве что оно очень старое, холмики и холмики, на многих крестов давно  нет. Раскинулось кладбище далеко в стороне от села, земля каменистая, серая, трава только весной зеленеет. Кому нужна эта земля, кроме умерших?
 
– А ты не боишься мертвецов, когда одна?

– Что ж их бояться? Они добрые, вреда не приносят. Здесь плохих людей нету, а многих-то я ещё помню. Они и защитить могут. Да разве мы одни? Вон, посмотри, ещё люди пришли помянуть. Мы не одни. Здесь место хорошее, оно высоко, водой его не заливает, опять же, никто не зарится на землю. Спят тут наши родненькие, никому не мешают… Пойдём деда Ивана навестим, – бабушка поднялась.

И побрели между холмиками, обходя и перешагивая, совсем в другую сторону. Бабушка то тут остановится, то там, на могилы смотрит, угощенье раскладывает, на кресты крестится. Пришли к серому памятнику, на нём фотография цветная, хоть и фаянсовая, а выгорела, сверху – красная звезда. Бабушка стала наводить уборку, вытирать, обметать. Наконец, сели на скамеечку в ногах.

– Какой дедушка был добрый, как я его любила! И все дети с улицы его любили, помнишь, бабушка? Я с Валькой Сологубовой спорила, кого дедушка больше любит – меня или её.

– Добрый, добрый, с вами-то он добрый был. Внуков своих любил. Детей родных так не любил, как внуков, – бабушка как будто осуждает.

– А я помню, как его хоронили. Он в автобусе умер!

– В автобусе, в автобусе… На работу ехал, а сердце – раз, и остановилось. Всё война, война. С войны вернулся с плохим сердцем. Лечить не хотел. А ведь грамотный был, бухгалтером работал в колхозе. Газеты читал, журналы.

– Бабушка, а ты грамотная?

– Я в школе не училась, тогда у нас и школы-то не было. Дедушка Михей нас учил по Святкам читать и писать. Так и выучилась.

– Ты в школу не ходила??

– И что? Не ходила. А я и сейчас наизусть стихи помню. А ты?

– И я помню!

– Давай сравнимся. Вот слухай, – и бабушка негромко, с какой-то неведомой, скрытой силой начала произносить строчки великого поэта Некрасова!
 
Заунывный ветер гонит
Стаю туч на край небес.
Ель надломленная стонет,
Глухо шепчет тёмный лес…

Лицо бабушки разгорается, словно ей жарко от слов. Видно, что нравится ей сам звук стихов, их строй. Она никогда не видала ни тёмного леса, ни надломленной ели, но перед её мысленным взором встаёт волшебная картина.
 
– А вот, послухай, ещё люблю какое. Это Кольцов, крестьянский поэт.
 
В небе зоринька
Занимается,
Золотой рекой
Разливается, —
А кругом лежит
Степь широкая,
И стоит по ней
Тишь глубокая…

– А ты мне что скажешь?

– Вот:

Звёзды меркнут и гаснут, в огне облака,
Белый пар по лугам разливается…

Дальше длинная пауза – забыла! Бабушка сразу утешать:

– Ну ладно, в другой раз мне расскажешь, пошли уже домой. Хотела бы к сватье зайти на могилку, да это далеко. До другого раза.

И пошли опять между холмиками, холмиками, через остатки забора, по серой просёлочной дороге, палимые слепящим летним солнцем.

А вечером, уже укладываясь спать, бабушка вдруг высказалась:

– Ты давеча сказала: дедушка Иван добрый, все дети его любили. Разве всегда он добрый был? После войны вернулся, наконец: уже война два года, как кончилась. Где-то в Германии служил. Пришёл в новую хату, в комнатах пусто, кроме лавок да топчанов, ничего нету. У меня только довоенная кровать осталась. Шура сколотил столы, табуреты. Ох, он и мастеровой! Где только эти дощечки находил? Лазил по заброшенным местам. Бедность, бедность такая.

– А Иван вернулся – и давай пить горилку. Ему и дети не нужны. Каждый божий вечер с дружками где-то пропадает, денег-то ему государство выплатило – на водку хватало. Ну, думала, пусть немного, всё же война, страшное дело. Месяц прошёл – он всё больше расходится, где-то по чужим хатам шатается, на гармошке играет. Говорю сынам: всё, нужно предел ставить, без вас не справлюсь я. Мы его на праздник посадили в большой комнате, сыны встали у двери, чтоб не ушёл. А они-то уже вон какие вымахали – под двадцать лет. Коля учитель, в университет готовился, Шура по сменам электриком работал на подстанции.

– И вот говорю Ивану: или заканчивай пьянку, или иди на все стороны, коли тебе семья не нужна. Он посмотрел на сынов, голову повесил. Потом: я за вас кровь проливал! И правда, весь пораненный пришёл. Мы молчим, что скажешь? А потом Коля: да разве ты один проливал кровь? А дядя Вася, дядя Андрей? Разве они пьют по целым ночам, а потом спят на горище весь день до вечера? А наши дядья, кто не вернулся?

– Ну, думаю, уйдет. Да туда ему и дорога. Я всегда крепкая была на слово, как дедушка мой. Помолчал Иван и говорит: ладно, ваша взяла, не буду гулять. А Шура ему в ответ: слово дай! – бабушка замолчала, как истинная актриса, выждала немного.

– Бабушка, что дальше, что?

Она, встряхивая подушки, расправляя простыню, вздохнула.

– Да что дальше. Бросил пить. Снял медали с гимнастёрки, мне отдал. То всё в медалях по деревне ходил… А потом у нас и дочка родилась, твоя тётя Галя, тёзка. Так-то.

 Вот оно что. Сидит на табурете, опустив низко буйную голову, опершись левой рукой на колено, сильный, высокий Иван. Уже и кудри не такие чёрные, виски в седине, лёгкое ли дело – война. Ничего ему не стоило своих сынов оттолкнуть и уйти от семейного суда. Не стали бы они с ним тягаться, не верится в такое. Стояли парни перед отцом, как на параде. Высокий, тонкий Николай, в очках, светловолосый, коротко стриженный, с опущенными вдоль стареньких брюк руками, в стоптанных башмаках, – учитель литературы и русского языка. Любимец учеников, редактор школьного журнала «Ключ». А рядом – чуть ниже, дробнее, Александр, или Шурик, с такими же чёрными кудрями, как были когда-то у отца, с ясными синими глазами. Мечтатель и изобретатель, художник и книгочей.

И бабушка тоже стояла. Прижав к груди руки, сдвинув брови, с тревогой  и болью в глазах. Она не собиралась рыдать или валиться в ноги мужу. Не такой она была. «Моё слово крепкое». Скользнул Иван по лицу жены взглядом, и дрогнуло его сердце.

Он не ушёл, понял справедливость слов. Воевал на совесть ради кого? Ведь служил в разведке сапёром, много-много раз видел смерть, дважды в госпиталях ноги-руки ему штопали врачи. А судьба всё же пощадила: вернулся домой на своих ногах, в красной коробочке принёс пять орденов. Ах, эта красная коробочка! Как берегла её бабушка, где-то прятала, глубоко в шифоньере, между подаренными платками, редко показывая детям и внукам, родственникам и подругам. Гордилась.
 
А спустя годы однажды вечером под виноградной беседкой у летней кухни собирались ужинать варениками с вишней. Их лепили в четыре руки, бабушка контролировала.

–  Сцепляй крепче, дай я поправлю.

– Я сама!

– Командирша. А если разварятся, куда их?

– Не разварятся.

За ужином дедушка сделал замечание:

– Ты, Галинка, с бабушкой не зацепляйся. Тебе замечание сделали – поправься. Сегодня тётя Ульяна приходила. Вы дразнили маленького Васю. Зачем? Дитё заплакало.

– Я не дразнила.

– А кто ж тогда? В стороне, что ли, стояла?

– Да мы просто так. Просто посмеяться. Кто ж знал, что он расплачется.

– Васе пять лет, а тебе – уже семь. Думать должна.

– Дедушка, я что – одна? Там все девчонки с улицы были. Мы хотели на луга побежать, а Вася увязался. Куда с ним? И так и эдак – а он не отстаёт.

– Дитё малое прибилось – смотреть за ним должна, а не дразнить. На луга собралась. Поди со всеми рыготала заодно. Вот накажет вас Боженька.

– А Бога нету.

– Как же нету! Он вот смотрит сверху, как ты вареники ешь, слухает, что говоришь. И накажет.

– Где? – над головой сквозь виноградные листья ясное небо тихо вечереет, маленькие прозрачные облачка плывут. – Нету на небе никого Боженьки.
 
Бабушка и дедушка переглянулись.

– Есть. И всё он видит и слышит. Наколешь себе язык вилкой и поймёшь, есть ли Боженька.

– Иван, ты что говоришь такое. Галя, не спорь с дедом. Лучше послухай его: Боженька есть, да не все его видят. Но все чуют. И ты почуешь, как подрастёшь.

– И мой папа, и моя мама чуют?

– Да, чуют. Васю не обижай. Разве тебе его не жалко?

– Жалко, бабушка.

– Так ты завтра извинись перед тётей Улей. Мы ж соседи, всегда дружим, друг другу пособляем. Тебя тётя Уля любит, прянички передаёт. А ты чем отплатила?

Да, тяжело на душе. Но ничего не поделать.

– Ладно. Я извинюсь завтра.

– Пускай сейчас пойдёт, они ещё не легли, – дедушка смотрит строго. – Бога нету. Как язык-то поворачивается. Меня Бог на войне уберёг, а для неё – нету. Анна, ты её завтра в церковь-то своди. А то вырастет бусурманкой.

После ужина:

– Бабушка, ты пойдёшь со мной к тёте Уле?

– Сама сходи. Я посуду приберу.

 Поплелась в соседний двор, через маленькую калиточку в заборе, через кусты малины, в соседний двор мимо валяющегося среди двора Тузика, который даже головы не повернул. На высоком крыльце Вася с игрушками, смотрит, зачем пришла.
 
– А мама дома?

– Угу.

– А где?

– Там.

Подошла к открытой двери кухоньки, заглянула:

– Тётя Уля, ты где? – увидела её, пышную, крупную, с черными косами вокруг головы. Она заулыбалась, посмотрела ласково, совсем не сердито.

– Я прощенья пришла попросить. Я больше не буду Васю обижать, буду заступаться.

– Вот и хорошо, донюшка. Заступаться будем, заступаться. Все вы детки, все малые. Подожди, возьми гостинчик! Конфетки вкусные, мягкие.

Как хорошо на душе! Прибежала во двор, кручусь, танцую.

– Порадовала Боженьку, – сказал дедушка одобрительно.

С утра он ушел на работу, а мы с бабушкой двинулись в церковь:

– Посмотрим, как там что. День будний, службы нету, а так – посмотрим.

На высоком крыльце полы вымыли, еще влажные доски. Подождали, пока высохнут.
 
– Бабушка, а где Боженька живёт? В церкви?

– Где живёт? Да везде он живёт, в тебе тоже живёт.

– Во мне??

– И в дедушке живёт, и в Васе. Он во всех есть. Сказано ведь – святой дух. Его увидеть запросто нельзя, но вот чуять надо. Живи по совести, и почуешь.

Поднялись на крыльцо, переступили порог и вошли в церковку, гулкую и безлюдную. Бабушка показала, как надо креститься, свечки зажгла и поставила у икон. Постояли, помолчали и вышли.

– Бабушка, а что значит бусурманка?

– Вроде как безбожница. Слово-то плохое, ты его никому не говори. Напрасно Иван его сказал.

А вечером дедушка:

– В церковь ходили?

– Ходили, ходили.

Он улыбнулся, потрепал по голове. Обнять его, прижаться всем худеньким телом и постоять так хоть немного! Хоть немного ещё!.. А осенью его не стало, и только восковой лоб и на нём платок с молитвой, руки сложены на груди, в них тонкая свеча горит. И всю ночь читал молитвы у высокого стола незнакомый старик. И тоскливая пыльная дорога, по которой шли, шли люди, много людей, провожали в последний путь. Почему же у него на могиле над памятником – красная звезда?

– Так он велел. Со звездой в бой ходил, она его берегла. Я не ослушалась.

Лето за лето, медленно и быстро текут годы. Другим, совсем другим летним утром бабушка даёт поручения:

– После завтрака убери полы в комнатах, половики вытряси. К нам на обед баба Вера придёт, будет разговоры разговаривать. Чисто должно быть.
 
Бабушка недолюбливала бабу Веру: она не носит платка, ходит в туфлях на каблучках и в носочках.

– Вырядилась, точно городская. Что из себя кажет? Весь век просидела в амбулатории, бумажки заполняла. А тоже – образованная! Не то что я – тёмная крестьянка.

После завтрака половики собраны в кучу и вынесены в сад – там лучшее место их выбивать. Бабушка на огородной грядке что-то подделывает.

– И двор надо подмести. Полить дорожки. Слухаешь меня?

– Да, бабушка.

Мытьё полов – весёлое дело! Босиком по лужам колодезной воды, блестят ровные половицы, вытереть – отжать, вытереть – отжать. Пока влажные полы, расстелить тканые половички, они будут лежать струночкой как влитые несколько дней.

– Бабушка, всё!

– А пыль протёрла?

– Сейчас.

К обеду почищен и полит двор, влажные цементные дорожки парят на жарком солнце. Из летней кухни расходятся в разные стороны вкусные ароматы.

– Иди, я тебя вперёд покормлю. Я с бабой Верой потом.

В маленькой летней кухне за хозяйственным столом вкуснее еда! Но рассиживаться нельзя:

– Иди в сад, погуляй там, не мешай. Сейчас свекровка придёт.

– Вот придёт – тогда уйду.

– Командирша.

На самом деле можно было бы побежать с девчонками куда-нибудь по селу или на луга. Но все подружки до вечера только дома – каждая работу какую-нибудь справляет. Забежала в дом, схватила несколько книг – что бы интересное почитать? В коридорчике, в старом книжном шкафу, сделанном когда-то Шуриком в подарок старшему брату, за стеклом стоят дяди Колины книги: большие энциклопедии, взрослые книги, романы русских писателей. Лучше всего взять несколько энциклопедий: там цветные вкладки за молочной папиросной бумагой и много всякой всячины – что только ни прочитаешь. Выбрала три – на К, П, С. Тяжёлые, плотные, как каменные! Теперь можно куда-нибудь в тенёчек.

А во дворе уже слышен разговор двух старушек – про палисадник, про цветы.  Поднялись на крыльцо – баба Вера не любит на улице обедать.

– Ой, Галинка, какая большая выросла! Копия Саша.

– Здравствуйте, баба Вера.

– Ну какая же я тебе баба? Вера Николаевна.

– Извините.

Бабушка:

– Иди-иди. Проходите, проходите, Вера Николаевна. Я в большой комнате уже накрыла. Как раз к обеду.

С крыльца прыжком и в сад, там топчаны старые стоят под яблонями, покрыты пыльной и тёплой кошмой. Самое любимое место в жару.

А вечером, в сумерках, на лавочке у ворот:

– Бабушка, а почему баба Вера такая?

– Какая?

– Ну такая. Вера Николаевна.

– Вроде как из благородных. Она сюда из Сибири приехала, перед войной. Был у неё муж, Володин отец. Где-то погиб. Белый офицер был, она говорит, тоже благородный. Приехали они вдвоём с сыном, он маленький, нуждались очень. А потом вышла замуж за нашего ветеринара, фамилию его взяла. Так и прожили здесь. Володя у моего Коли в классе учился, любил его очень, у нас в доме пропадал, даже пошёл в университет на литературу. Потом стал за Галей нашей ухаживать – так и женились. Проходу ей не давал, вышла замуж – не доучилась в университете-то, вернулась в село. А Володя вон – в председатели колхоза! Такой вот мой зятёк.

Совсем стало темно, тускло мерцали в черноте южной ночи уличные фонари, в воздухе изредка молнией проносились летучие мыши. Потянул ночной ветерок.

– Галинка, когда школу закончишь, приезжай ко мне жить навсегда. Будем с тобой горя не знать. Ведь ты же любишь наше село? – не спросила – любишь меня?

В темноте глаза у бабушки огромные, тёмные. Смотрели внимательно, как на иконе. Уловить сквозь память, что она чувствовала?

– Да, бабушка, здорово! Я бы приехала! Нам с тобой так хорошо, – не сказала – люблю тебя больше всех. Так никогда и не сказала. Но ведь любила! «Какая такая любовь? Мы в старину так не думали».

Уже в постелях – она на своей высокой, под свадебным портретом, на диване внучка:

– Нет. Шура тебя в университет направит. Какое там село. Учиться надо.

– А я потом приеду, как отучусь.

– Мне уж сколько тогда будет? Дождусь ли?

– Дождёшься! Ты ещё молодая. Вон баба Вера – ноги кривые, ходит плохо, за всё держится. А ты молодая совсем, быстрая. Выучусь – буду у вас учителем работать. Как дядя Коля.

Бабушка смеётся, довольная:

– Быстрая! Вся в меня, – отлегло у неё на сердце. – Дак, Коля всё ж таки уехал, стал учёным. Не захотел всю жизнь в селе жить. Мы вот как жили: нам дом родной – краше не было. Я вместе с Иваном ездила в Караболта, в Токмак, опять же, к вам в город. У Коли была в Гродно. Везде не понравилось. Чужое какое-то. Люди чужие, люди. Много людей. Нет воли. В квартирах забились, как в клетях. Я дома сама себе господарка, вышла во двор, в луга, на рынок к переезду – везде просторно. Каждый камешек знаю, каждый кустик. Что мне чужина. На мою жизнь простора хватило.

– А мир посмотреть? Столько стран, столько интересного. Я на море не была ни разу.

– Не жалей, везде люди одинаково живут. Что искать? Кто бедный – тот за кусок хлеба тянется день и ночь, какой уж тут интерес. Кто богатый – тому всё ничего, ничто не помеха. Простору хоть отбавляй. Да ведь мы не из таких. Вы сейчас, молодые-то, думаете – вот богатство за углом поджидает. Глянули – а там всё то же. Неужто всю жизнь за углы заворачивать – вдруг да вдруг? Так воли и не почуешь.

Туман, туман времени. Последние встречи, как в сумерках, неясные. Маленькая пристройка к дому председателя, зятька Володи, с низким входом без крыльца, с порога прямо во двор. В одну комнату, с одним окошком. Внутри кровать, старый шифоньер. Знакомая с детства этажерка, на ней все бабушкины иконы, и совсем маленькие, из летней кухни, тёмные, смутные, и побольше, в вышитых рушниках, из большой комнаты. А вот самодельной шкатулки нет. Над кроватью висят любимые фотографии – свадебный портрет, снимки сыновей, Коли и Шурика, любимой внучки. Стол у окна. На полу бабушкины половики.
 
Маленькая старушка сидит на кровати, обернувшись пуховой шалью, на ногах вязаные носки. Одна. Смотрит перед собой.

– Бабушка, здравствуй, здравствуй, родная! – обнять, утешить.

– Приехала, внученька, приехала… – смотрит испуганно, печально, но без укора. – Я-то думала, уже и не приедешь. Забывать меня стала. Приехала…

– Когда ж тебя сюда перевезли? Папа ничего не писал.

– Да вот зимой и перевезли. Ноги отказывают, а возиться со мной некому. Воды принести из колонки, хлеба купить, печи затопить. Дочка Галя сюда определила, дом приказала продать. Тут им сподручнее, всегда на глазах. Вот, сижу. Что ж ты, учишься в университете? Справляешься? Прошлое лето не приехала.

– Да, так получилось, в студенческом отряде работала. А как ты?

– Да что я. Живу себе. Живу. Хотела пойти на дом взглянуть – Галя ругается. Володю просила – свози на луга. На луга-то можно? Обещал, да всё никак, – кроткий, робкий взгляд родных глаз.
 
Смирение. Да, да, такие именно деревенские старушки, в белых платках, ситцевых пёстрых халатиках, толстых чулках и тапочках, укрытые пуховыми шалями, тихо гаснущие в маленьких закутках в семьях своих громких дочерей. Вот она лежит на высокой кровати неподвижно, то ли спит, то ли нет. Вот она медленно вышла на крыльцо, как тень, бочком, незаметно, и встала у косяка в сторонке. Греет её солнышко. Смотрит она вокруг, то ли видит, то ли нет. Иногда внуки, правнуки обратят своё внимание – погладит по головке, подержится за ручку. Никто не спросит совета, никто не узнает, что думает, чего хочет – и так всё ясно, никому не интересно. Тихие, молчаливые деревенские старушки. Жизнь заканчивается, и они ждут – когда. Скромные гости огромного мира.

– Я попрошу, сегодня съездим на луга. А то к вечеру в город, здесь ночевать негде.

– Не надо, Галинка, не надо. Посиди рядом. Потом как-нибудь Володя свозит. Поговори со мной.

– Да вот, приехала.

– А сколь ещё учиться тебе?

– Ещё три года.

– Ой, как много… Думалось, приедешь, поживёшь со мной. А вон видишь, как вышло.
 
– Я про тебя всегда вспоминаю. Всегда. Что ж ты целый день делаешь? Не всё же сидишь?

– Бывает, и прилягу. А куда ж я пойду? Со двора Галя не пускает. Пойду в огород, там постою, там и лавочку мне пристроили, чтоб сидеть. Вот по огороду и хожу. Гале тоже не нравится, но молчит. Боится, что грядки потопчу. А иногда ветерок по лицу – и так хорошо! Как на лугах.

– А в церковь, на кладбище ходишь?

– Да я сама уже не хожу никуда. Володю прошу, може, свозит. Так хорошо было бы!
 
– Бабушка, а может, тебе телевизор поставить? Веселее будет.

– Нет, не надо! Зачем мне, всё там пустое, чужое. Да я и вижу-то плохо, мутно. Вот тебя сейчас близко вижу. Красавица! На меня похожа, – смеётся тихо!
 
– Да я сама с собой. Вот тятю вспоминаю, дедушку своего, мать тоже. Из моей-то семьи только я осталась. Маня померла уже лет пять как, Вася ещё раньше. Манины дочки где-то в городе живут, не навещают. У Васи жена еще жива, тётя Поля, помнишь? Сын Валерка, племянник мой, в Петровке как жил, так и живёт, мать к себе забрал. Родни много, да я уже не сильно-то нужна. Старая, что со мной говорить.

– Ты же тоже не одна? Тётя Галя, рядом, зятёк Володя.

– Да, не одна, не одна. Спасибо им. Не одна… Внучки нету рядом-то, внучки, – тихо засмеялась. – Вот увидела тебя и снова буду ждать, что выучишься, приедешь. Как-нибудь устроимся.

– Бабушка, родная, конечно! – а правду ли говорила, не кривила ли душой? Понимала ли, чуяла, что не приеду и не останусь? Сидела рядом, держала за руку, сухую и маленькую бабушкину руку. Так в руке и осталась память.

Далеко в тумане времени. Большая история, творимая жизнью, совершала большой разворот. Сыпались, сыпались судьбы, а их творцы и рабы, смертные люди, цепляясь за осыпающуюся кромку, старались удержаться и выбраться на прочную дорогу жизни. Последняя встреча, случившаяся на перроне вокзала, когда уезжала бабушка в далёкие края, уезжала с семьей дочери и зятя, с бабой Верой. Оставляла родные места. С болью в сердце, но так же безропотно, как сносила она все беды, выпавшие на её долю. Пришёл её черёд проделать тяжелый путь обратно, в неизведанные края, в Россию, туда, откуда когда-то пришла её могучая семья, с земляками и одноплеменниками.

Стоянка поезда два часа. Два часа просидели рядом на вагонной полке молча. Напротив – баба Вера, платочком непрестанно вытиравшая глаза. А по коридору шумно, с вещами, с малыми детьми, суетливые пассажиры. Бабушкина рука, сухая и мягкая.

– Я к вам приеду, как устроитесь. Береги себя, не тоскуй.
 
– Как не тосковать. Правда, зятёк провёз на машине и к дому моему, и на кладбище. В церкви свечи напоследок поставила. На луга свозил. Жалко только – не вижу я хорошо. Но чую, чую. Сказала прости-прощай своей родине. Галинка, а ведь какая жизнь счастливая была! Счастливая, вольная. Приезжай. Я ждать буду. Теперь вот в Рязанской области жить будем. Наших туда много поехало, пишут, что хорошо приняли, устроились. Дочь кажет, Володю-то директором совхоза берут. Вроде и дом будет сразу, он уже ездил туда смотреть. Хотят всё равно свой дом поднимать. Им жить, им жить. Я спросила – что там вокруг, поля, луга или шо? Леса, говорит. Теперь вот леса.
 
Ушёл поезд, увёз родную душу, которой не будет замены. Счастливая жизнь бабушки закончила большую судьбу русских крестьян на благословенной земле Азии. Распалась империя, которой верой и правдой служили бабушкины предки, кормили, защищали и не знали ничего лучше и краше. Постепенно, одна семья за другой, снимались с родных мест и ехали в будущую жизнь – в неизвестные земли. Остались дома и подворья, проданные по сходной цене чужим людям. Остались могилы на старинных православных кладбищах, никому уже не нужных. Осталась деревенская церковь на холме, окружённая деревьями-великанами.

Она всё та же, и краска на её стенах ещё синеет лазурью сквозь зелень ивовых кустов. Прозрачный ручей поит огромные деревья, защищающие церковь от палящего солнца. У её высокого крыльца больше не венчаются свадьбы, медленно теряет свой облик заветное село. Нет землероба – нет и высоких садов, пышных огородов, палисадников, наполненных цветами. Живительная сила воды отпущена на свободу и течёт своим древним руслом так же, как текла неудержимо с гор миллионы лет. Просторы остались, великие просторы, которые полюбили когда-то люди.