Подарок от Бога!

Каждый год в Пасху в метро появлялся бездомный старик.
И в этот 1967 год он появился снова.
Он никогда не просил милостыни, не приставал к людям.
Вместо этого он держал в руках плетёную корзинку, покрытую жёлтой краской, а в ней — крашеные яйца.
 Они были разных цветов: красные, синие, в пятнышко, с узорами.
Когда кто-то останавливался, старик молча протягивал ему яйцо со словами:
— "Христос воскресе"! -Это Вам подарок от Бога!
— Спаси Вас Господь!
Высокий, иссушенный годами, но не согнувшийся под их тяжестью, он напоминал старый дуб, переживший множество бурь, но сохранивший в своих сучьях упрямую жизненную силу.
Его фигура, сгорбленная временем, все равно держалась с неожиданной прямотой, будто невидимый стержень поддерживал его там, где другие давно бы сломались.
Лицо – изборожденное глубокими морщинами, каждая из которых казалась отметиной прожитых испытаний – напоминало старинную карту, где складки образовывали таинственные узоры, подобные руслам давно высохших рек.

Седые волосы, жесткие и непокорные, будто припорошенные первым инеем, беспорядочными прядями выбивались из-под потертой кепки с потускневшим козырьком. Его пальто, когда-то добротное коричневое, теперь выцвело до неопределенного землистого оттенка, вися на худощавом теле мешком, как на вешалке в заброшенной комиссионке.

Но глаза... Глаза были удивительно живыми – светло-серыми, прозрачными, как апрельское небо на рассвете.
В них горел тот самый неугасимый свет, который не могли погасить ни годы, ни лишения, ни очевидная бедность.

Он разительно отличался от обычных обитателей улиц.
В нем не было ни привычной униженности попрошаек, ни агрессивной навязчивости бродяг.
Его движения сохраняли странную, почти аристократическую сдержанность – когда он протягивал руку с пасхальным яйцом, это больше походило на жест благословения, чем на подаяние.

Даже его молчание было красноречивым – стоя у колонны в метро, он словно излучал тихую, ненавязчивую теплоту, которая притягивала к нему людей гораздо сильнее, чем могли бы сделать любые громкие слова.
В этом была его тайна – он не просил, не требовал, не убеждал. Он просто был. И этого оказывалось достаточно.

О нем ходили легенды.
Одни клялись, что когда-то он до войны был учителем литературы — в местной школе.
Говорили, что он мог рассказывать наизусть целые главы из "Войны и мира", а его ученики, теперь уже седые мужчины, до сих пор вспоминали, как он читал им Есенина — так, что у всего класса щемило сердце.
Другие шептались за его спиной, перекрещиваясь: мол, он — бывший священник, изгнанный из церкви за какой-то страшный грех.

Называли даже дату — начало 60-х, во времена Хрущёвской антирелигиозной кампании, когда на основании теории научного атеизма многие храмы по всей стране закрывались.
 "Он исповедал женщину, а потом отказался выдать ее властям", — бурчали старушки у подъезда. "Нет, он сам кого-то убил, — поправляли их мужики у ларька. — В алтаре. Застал за воровством."
Третьи,  пожимали плечами: "Да какой он священник? Обычный фронтовик, каких много — война у человека всё забрала: и дом, и родных, да и душу, похоже, тоже".
И правда — внимательный наблюдатель мог заметить, как он слегка прихрамывал при ходьбе, будто невидимая ноша тянула правое плечо вниз, а правая нога едва заметно волочилась, оставляя на пыльном полу метро едва различимый след...

Но правду не знал никто.

Он жил в подвале полуразрушенного дома на окраине, в каморке, больше похожей на монашескую келью.
Среди ржавых балок и гор битого кирпича была дверь, почти неотличимая от стены. За ней — крохотная каморка, три шага в длину и два в ширину.
Голая лампочка под потолком, мигающая от перепадов напряжения.
Узкая железная кровать с тонким матрасом, на котором даже складки сохраняли форму его худого тела.
Стол, заваленный книгами — не просто заваленный, а аккуратно уложенный стопками: сверху Библия в потрёпанном переплете, под ней "Война и Мир", "Тихий Дон", томик Есенина.
И в углу — почерневшая от времени икона Богородицы с такими печальными глазами, что казалось: она вот-вот заплачет.
По ночам, когда город засыпал, он зажигал свечу и читал.
Особенно часто — Библию.
На полях — сотни пометок, сделанных дрожащей рукой: то цитаты на церковнославянском, то собственные мысли, то просто даты, как вехи какой-то неведомой нам скорби.

Участковые знали о нем. Как же не знать — он жил здесь уже лет двадцать, наверное.
Все знали, что каждый день, кроме одного, старик ходил на местное кладбище и убирал заброшенные могилки… Каждый день, кроме одного – в Пасху он приходил в метро.
Новый сотрудник, только получивший этот район, всегда удивлялся: "Как так? Незаконное проживание! Надо выдворять!"
Но старожилы лишь качали головой: "Не трогай деда. Он тут свой."

Раз в месяц участковый наведывался к нему — не с проверкой, нет. Приносил то пачку чая, то банку тушёнки, то просто сидел на пороге, курил и рассказывал о районных новостях.
Старик всегда внимательно слушал и молча кивал.
Участковые менялись — кто-то уходил на повышение, кого-то переводили в другой район.
Но каждый, уходя, передавал своему преемнику три правила:
1. Не трогать старика.
2. Раз в месяц проведывать.
3. Если увидишь, что он болен — сразу вызывать "скорую".
И еще одну фразу, которую повторяли из уст в уста:
"Он здесь не просто так живет. Он за нас всех молится."
Никто не знал, откуда пошла эта традиция.
Но ее соблюдали неукоснительно. Как священный обет.

За неделю до праздника в каморке  старика начиналось особое таинство.
Он доставал жестяную коробку, где хранил сбережения — несколько смятых купюр и горсть монет, которые оставляли ему благодарные люди, несмотря на его отказы.
Эти деньги он тратил только на одно — покупал три-четыре десятка белых яиц, самых обычных, но тщательно отобранных, без трещин и пятен.
Потом начиналось самое важное.
Он красил их не просто так, а с молитвой, вкладывая в каждое частичку души.
В старом эмалированном ведре варился отвар из луковой шелухи — он знал, сколько нужно положить, чтобы цвет получился не просто рыжим, а глубоким, золотисто-красным, как закатное солнце.
Для жёлтого брал куркуму — ее яркий, почти солнечный оттенок напоминал о свете, который не гаснет даже в самые темные времена.
А бордовый делал из свёклы — терпеливо вываривая ее, пока вода не становилась густой, как вино.
Когда краска была готова, он садился за стол, застеленный газетами, и начинал творить.
Каждое яйцо он опускал в жидкость с особым вниманием, вынимал, давал стечь, а потом аккуратно вытирал тряпочкой.
Иногда, если оставались силы, наносил узоры — тонкой кисточкой или воском, как делали его бабушка в далёком детстве.
Получались то едва заметные крестики, то веточки вербы, то просто капли, словно слёзы.
Готовые яйца он укладывал в старую корзинку, ту самую, с отколовшейся краской и потёртыми ручками.
 Перевязывал её ленточкой — синей, красной или золотой, в зависимости от того, что находил у цветочных магазинов.Вечером перед Пасхой он относил яйца в храм и освящал их. И только потом, уже на рассвете, отправлялся в метро.
Люди по-разному принимали его дар.
Одни брали яйца с удивлением, оглядываясь по сторонам, будто ища подвох.
Другие — с улыбкой, как случайный подарок судьбы.

 Но были и те, для кого этот маленький символ Пасхи становился спасением.
Однажды к нему подошла молодая женщина в чёрном платье, с пустым взглядом.
Она взяла яйцо автоматически, но пальцы её дрогнули, и оно упало, разбившись о плитку пола.
 Женщина замерла, глядя на лопнувшее яйцо, и вдруг разрыдалась — тихо, но так отчаянно, что даже спешащие мимо люди обернулись.
— Сегодня ровно год… как его не стало, — прошептала она, не поднимая глаз.
Старик не стал спрашивать, кто именно.
Он молча достал другое яйцо — розовое, нежное, как первый свет зари.
Протянул ей и сказал совсем тихо, но так, что слова прозвучали ясно:
— Возьмите. Он не умер. Он с Господом!
Женщина подняла на него глаза — в них было столько боли, что даже он, видавший многое, едва выдержал этот взгляд.
Но через секунду в них мелькнуло что-то ещё — слабая, едва уловимая надежда.
Она взяла яйцо, прижала к груди и ушла, сжимая его в ладонях, будто это была не скорлупа, а сама жизнь — хрупкая, но всё ещё тёплая.

Однажды в метро спустилась плачущая женщина.
Пройдя несколько метров, она остановилась и прижалась к холодной колонне, и слёзы текли по её лицу непрерывно.
Все вокруг спешили по своим делам, никто не замечал её горя - а оно было таким огромным, что казалось, весь мир должен был остановиться.
Всего неделю назад она держала на руках свою маленькую дочь - тёплый, пахнущий молоком комочек счастья.
А теперь в её сумке лежало свидетельство... и крохотная белая шапочка, которую малышка так и не успела доносить.
Старик увидел её издалека.
Он сразу понял - знал этот взгляд, эту сгорбленную спину, эти дрожащие пальцы, бесцельно теребящие край плаща.
В его корзинке оставалось последнее яйцо - белое, как первый снег, с едва заметным золотым узором, напоминающим ангельские крылья.

Когда он протянул ей яйцо, женщина сначала даже не поняла. Её глаза, опухшие от слёз, с трудом фокусировались.
"Для вашей девочки," - прошептал старик, и в его голосе звучала такая уверенность, будто он действительно знал, что где-то там, за гранью, маленькая душа протягивает ручки за этим подарком.

Женщина вздрогнула.
 Как он мог знать? Она не носила траура, не говорила вслух...
Но когда её пальцы коснулись яйца, случилось необъяснимое - она явственно ощутила знакомое тепло, тот самый запах детских волос, который не мог ни с чем спутать.
И тогда она прижала подарок к груди и зарыдала по-настоящему - не тихими, сдержанными рыданиями, а громко, навзрыд, выпуская наружу всю боль.

Старик молча стоял рядом, и в его глазах светилось странное знание.
Он не говорил, что всё будет хорошо. Не обещал, что боль уйдёт.
 Он просто дал ей возможность выплакаться - а в этом, как оказалось, и было самое главное лекарство.
Когда женщина ушла, старик устало сел на пол, прислонился к стене и закрыл глаза.

Больше он не проснулся.

Когда участковый с милиционерами после его смерти зашли в каморку в подвале старого дома, их ждало неожиданное открытие.
 В крохотной комнатке, больше похожей на монашескую келью, не было ничего лишнего - только узкая железная кровать с тонким матрасом, стол с огарком свечи и одинокая икона в углу.
Но на этом столе лежали две вещи, которые сразу привлекли внимание: потрёпанная Библия с многочисленными закладками из обрывков газет и стопка писем, аккуратно перевязанная бечёвкой.

При ближайшем рассмотрении оказалось, что это не письма, а сотни записок, бережно сложенных в картонную коробку из-под ботинок.
Бумага была разной - от пожелтевших листков из школьной тетради до клочков салфеток и обрывков газет.
Некоторые записки были написаны карандашом, уже почти стёршимся от времени, другие - чернильной ручкой с изящными завитками, третьи - дрожащей рукой старика или неуверенными детскими пальцами.
Один из милиционеров, мужчина лет тридцати, взял первую попавшуюся записку. На обрывке листа было написано: "Спасибо за сына. Он погиб в Берлине в 1945 году. Вчера было ровно 20 лет...
Я шёл на кладбище, но не смог дойти - сел на скамейку и плакал.
 Вы дали мне красное яйцо и сказали: "Он это видит".
Впервые за все эти годы я поверил, что он действительно где-то есть... и что он не зря..."
Следующая записка была написана на листке из блокнота, аккуратным женским почерком: "Я стояла на краю моста в прошлую Пасху.
В кармане - письмо от мужа, что он уходит к другой.
В руках - Ваше голубое яйцо. Вы сказали: "Попробуй разбить".
 Я бросила его на асфальт - оно не разбилось.
Тогда Вы улыбнулись и сказали: "Вот и люди такие".
Я вернулась домой.
Спасибо Вам за этот подарок - и за жизнь."

Листок с обгоревшими краями содержал короткое послание: "Ваше яйцо спасло меня от петли.
Я был готов на всё - я начал сильно пить и потерял работу, семью, квартиру.
Но сегодня Вы дали мне это яйцо и сказали: "Христос Воскресе ".
И я вдруг вспомнил детство... Вернулся к жене. Мы начали всё сначала. Спасибо."

Особенно тронула милиционеров детская записка, написанная цветными карандашами: "Я плакала в метро, потому что мама заболела.
— Дядя дал мне яйцо с цвиточком.
 Сказал, это волшебное. Мама поправилась! Теперь я верю в чудеса. Катя, 8 лет."

Среди сотен таких посланий были и совсем необычные - на иностранных языках, с рисунками вместо текста, одна даже была написана шрифтом Брайля.

Каждая - как открытая дверь в чью-то историю, в чью-то боль и надежду.
Милиционеры стояли в этой каморке и читали одну записку за другой, и никто не мог сдержать слёз.
В самом низу коробки лежал чистый лист бумаги, на котором чьей-то рукой было выведено: "Вы раздавали не просто яйца - Вы раздавали кусочки своей души. И теперь эти кусочки живут в сотнях людей, продолжая Ваше дело. Спасибо."

Старик никогда и никому не рассказывал, скольким он помог.
Он просто раздавал яйца — символ жизни — тем, кто верил или уже разучился.
 А люди возвращали ему слова благодарности, которые он бережно хранил.;
Их нашли только после его смерти.

Участковый взяв в руки старенькую Библию и эту картонную коробку отнёс все в ближайший храм.
Там он её передал настоятелю и рассказал про старика и эти записки.
 И про то, что старик умер.
Однажды после окончания службы батюшка открыл коробку и рассказал прихожанам о старике, который от имени Бога дарил яйца людям каждую Пасху на протяжении 20 лет.
А потом зачитал некоторые записки с благодарностями от людей, которым этот старик дарил надежду.
Когда батюшка читал эти записки, кто-то заплакал. Кто-то перекрестился.
Батюшка прочитал заупокойную молитву об усопшем.

Этот неизвестный старик растворился в вечности тихо, как угасает свеча на ветру – без фанфар, без надгробных речей.
Никто не знал его имени фамилии откуда он , и так уж получилось,что никто не провожал его в последний путь, не ставил памятника на могиле.
Казалось бы – ещё один незаметный уход, каких тысячи в большом городе.
Но странное дело – он остался.

Остался в дрожащих руках старушки, которая каждый вечер перебирает розовое пасхальное яйцо – последнюю ниточку к ушедшему сыну.
Остался в крепком рукопожатии мужчины, который двадцать лет назад передумал бросаться под поезд. Остался в широко раскрытых глазах девочки, впервые поверившей в чудо.

Его нет на привычном месте в метро, где он стоял тридцать Пасх подряд.
Но теперь там иногда появляются другие – с такими же корзинками, с таким же светом в глазах.
Они даже не знают его имени.
Но знают главное – что добро, однажды посеянное, не умирает никогда.

Кто он? Городская легенда? Ангел во плоти?
Просто старик с добрым сердцем?

Не важно.
 Важно, что когда в пасхальное утро кто-то берет из рук незнакомца крашеное яйцо и слышит: "Христос воскресе" – где-то там, в вечности, тихо улыбается седой старик в выцветшем пальто.
И значит – он не ушёл. Он просто стал немного ближе к Богу.