Жизнь Мухосранска

В Мухосранске, как обычно, было прекрасно. Воздух — с ароматами гниющих отбивных и надежд, развеянных еще в девяностых. Из мусорок доносился бодрый шорох — это местные крысы устраивали олимпиаду по прыжкам через тухлые котлеты, делая ставку на то, кто первый доберется до помидора. Над улицами величественно кружили вороны — не то чтобы они любили мясо, просто хлеб у прохожих был свежим и пах хмелем. А коты... Эти коты давно перестали мяукать по-кошачьи. Их злобное «мяу» больше походило на угрозу: "Отдай сосиску, человек, и будет тебе мир!"
Вера Чигарёва, гордая обладательница двадцати пяти лет и двух с половиной зубов, сидела на крылечке своей избушки, сооружённой из уныния, гвоздей и безысходности. Перед её глазами разворачивался настоящий фестиваль бытового абсурда. У ржавых, словно мораль соседей, гаражей кипела жизнь: дядя Саша, бывший прапорщик и нынешний чемпион по метанию пустых бутылок, отчаянно молотил дядю Сеню, бухгалтера закрытого в прошлом веке завода "Рассвет". Сеня, видимо, задолжал Саше не то деньги, не то портвейн, не то обоих.
Рядом гоготали зрители — просвещённые алкаши с лицами, словно вырезанными из картошки:
— Петрович, который когда-то был электриком, а теперь загорается только от спирта.
— Лёха по кличке "Теоретик" — мог бы быть философом, если бы не водка и ПТСР после свадьбы.
— И некий дед Гриша, обнявший лавку как старого друга, и рассказывающий ей, как он однажды почти уехал в Питер, но передумал на остановке.
А вот и их боевые подруги — женщины, вечно кричащие на мужей, размахивая синими руками и бутылками, как знаменами революции. Они обещали уйти, закодироваться, начать новую жизнь... с понедельника. С того самого, что уже девятый год не наступает.
Под ногами Веры растекалась личная нирвана девятиклассника Андрея — парнишка наглотался таблеток, выменянных на сигареты у школьной медсестры, и теперь ловил связь с космосом через асфальт.
И тут мимо, как танк надежды, проехал трактор с шашечками — гордость мухосранского такси-парка. В кабине, помимо водителя дяди Рината, который пил даже в снах, находились три пассажира. Один молился, второй крестился, третий визжал как чайник на плите: трактор не ехал — он совершал скачки через кратеры, оставшиеся после обид бывшей цивилизации.
Вера смотрела на это всё, улыбалась. Зачем ей Netflix, если каждое утро начинается с реалити-шоу "Живи, если можешь"? На фоне гомона, воплей и механического рева, доносился голос с телевизора, из окна соседей:
— ...и вставайте на защиту Родины! — надрывался Соловьёв, лопаясь от пафоса.
В Мухосранске встать могли только двое: один — чтобы дотянуться до водки, второй — по нужде. Призывать на священную войну тут было особо некого. Население — это калейдоскоп социального дна: инвалиды, преступники, забытые богом личности и те, кто никогда не слышал слова «налог».
Вся страна, как будто, решила спрятать своих лучших представителей в этом богом забытом месте, словно в запасную коробку от сапог. Среднестатистические россияне, но с усиленной концентрацией мрака, спирта и тоски по былому величию.
И Вера, щурясь от солнца, хмыкнула:
— Ну что, родина, держись... Мы тут ещё не совсем умерли.
Евгений Линкин, мэр Мухосранска, тоже из себя особого начальника не строил. Алкаш с многолетним опытом, коррупционер с богато украшенной биографией и вечно потным лбом. На нём можно было изучать Уголовный кодекс, как по Брайлевской азбуке: каждый абзац им был нарушен лично, с душой и энтузиазмом. Говорили, что Линкин носил звание "почётного пахана" ещё с тех времён, как сидел на зоне, и теперь жил не по уставу мэрии, а по понятиям, разложенным в старом тетрадке с надписью «Для жизни».
Иногда в Мухосранск заезжали урки на навороченных «Мерсах» с номерами, которые начинались не с цифр, а с угроз. Они приезжали не на шашлыки, а на охоту — вооружённые до зубов, шли по окраинам города и устраивали сафари на мутировавших свиней и одичавших собак, которых уже давно никто не отстреливал — они, как и все, спились. Некоторые из псов даже завели себе будки с антеннами и начали лаять цитатами из Жириновского.
Говорили, что и на теле самого Линкина была целая галерея произведений тюремного искусства. Правда, вместо «Тихой заводи» Левитана или Сикстинской капеллы Микеланджело — там красовались хрестоматийные «звёзды» под ключицами, храм с куполами (каждый купол — за срок), паук, несущий паутину в сторону сердца, и надпись на пояснице «не забуду 228». Татуировки были сделаны столь умело, что их мог прочитать только сотрудник МВД со специальным словарём и лупой.
Вера с усмешкой наблюдала, как Евгений с гостями на старом, но бронированном УАЗике отправился за город. Издали послышались выстрелы, крики, и кто-то явно матерился с чувством. Это проходила традиционная линкинская охота — на тех свиней, что давно сбежали с развалившейся свинофермы и теперь жили своей, пусть и не трезвой, но свободной жизнью.
Свиньи за годы дикого существования стали почти местными. Их знали в лицо и даже в фейсбуке. Некоторые получили паспорта — через многострадальный мухосранский ЗАГС, где за бутылку могли выдать документ даже на табуретку. Так появились такие уважаемые граждане, как хряк Пётр Копыткин, бывший кандидат в сельсовет, Денис Пятачков, владелец свалки, и Геннадий Хрюкин, известный в городе как "тот, кто украл торт на свадьбе".
Когда пришла мобилизация, военкомы приехали с бумажками, списками и лицами, полными энтузиазма и водки. Пожилой военком майор Кукушкин глянул на списки, потом на хряков, потом снова в бумаги — и пожал плечами: — Паспорт есть? Есть. Прописка? Есть. Значит, граждане. Забираем.
Хрюкин хрюкнул — вроде бы с патриотизмом. Копыткин попробовал встать на задние ноги. Пятачков закурил. И понеслись они в кузове армейской «Газели» — будущие защитники Родины. В соседних деревнях потом ходили слухи, что свиньи лучше слушались команд, чем местные срочники. Да и в окопах меньше ныли.
А Мухосранск вздохнул с облегчением — наконец, хоть кто-то отсюда уехал добровольно.
Вера с достоинством извлекла из своей сумки драгоценность — бутылку денатурата, который она прогнала через фильтры из ваты, носка и, кажется, бывших чувств. Запах от бутылки шибанул такой, что даже крыса под крыльцом сделала вид, что умерла. Но Веру этим не испугаешь — она давно не нюхала цветов, разве что вонючие тряпки у гаражей, и то случайно. По сравнению с тем пойлом, что ей однажды налил знакомый химик из соседнего подвала, это было почти шампанское.
Она с достоинством отхлебнула, закатила глаза и глубоко вздохнула. Душа затрепетала, как старый тюль на сквозняке. Всё-таки алкоголь — это и лекарство, и философия, и хобби. Особенно если тебе двадцать пять, ты закончила девятый класс, и в жизни твоей не случилось ничего, кроме похмелья и соседских драк.
Работать Вера не работала. Не потому, что ленивая — нет, это в Мухосранске вообще не порицается, — а потому что работать тупо негде. Вся экономика города держалась на бутылках, обмене консервов и способности людей лежать без движения, не мешая друг другу.
Когда-то здесь был завод... по производству... чего-то. Даже табличка осталась: "ЗАО Непонятно-что", и всё. Завод разнесли на металл и унесли на себе в 2004-м. Были шахты, но их сначала затопило, потом засыпало, а потом их зачем-то продали китайцам, которые решили, что купили это по акции и даже не приехали забирать.
Больница стояла долго — аж до прошлого года, когда её сдуло ветром вместе с медсестрой Тамарой. Школа закрылась после того, как единственный учитель уехал в Белоруссию "на ПМЖ и картошку".
А библиотеку сожгли — случайно. Хотели погреться. Книги, конечно, жалко... особенно те, на которых были картинки.
Вера снова сделала глоток и посмотрела на ржавый горизонт. Замуж бы, конечно, хотелось. Но за кого?
Первый кандидат — Аркадий Перемычкин. Хороший был парень, пока трактор не решил, что он не человек, а неровность на дороге. Его аккуратно разделило надвое, и местные врачи, не растерявшись (и не протрезвев), выдали каждому куску по паспорту. Так и появились два новых гражданина: верхняя половина — Аркадий, нижняя — Лёша. Лично мэр Линкин подписывал документы, тогда был редкий случай — трезвым. Вера всё думала, кого из них любить: у одного лицо и голос, у второго — всё остальное и повод поволноваться. Нижняя часть тянула больше...
Второй жених, Серёга Дрынов, ушёл однажды за город, чтобы поторговать с местными свиньями: хотел обменять отруби на сало. Не поделили, поругались... Его съели. Свиньи — не прощают.
Третий — Витя, с глазами как две капли «Боярышника». Ушёл на СВО. С тех пор о нём ничего не слышно, кроме одного факта: где-то на поле под Бахмутом удобрение вдруг стало расти особенно густо. Говорят, патриотизм удобряет землю лучше навоза.
— Ох, — протянула Вера, глядя на свои рваные штаны.
Дыры в коленях, заднице и, кажется, даже в молекулах ткани. Говорят, это мода такая — рваньё, рваны джинсы, всё такое. В Европе, мол, все так ходят. Ну да, конечно. Просто Мухосранск был пионером в этом деле — местные в рванье ещё со времён Брежнева щеголяют. Потому что ничего другого нет. Зато каждый тут — как с подиума, если подиум представить себе в бункере после ядерной зимы.
И Вера снова сделала глоток, облизнула губы и пробормотала:
— Шанель? Не, это "Мухосранк №7". Горький, как жизнь, и жжёт, как соседка Валя, когда ругается с котом.
В один далеко не прекрасный, но уж точно запоминающийся день в Мухосранск приехал… театр. Настоящий. С фурами, костюмами, актёрами с причёсками, как у Пушкина после урагана, и афишей на тканевом баннере: "А ля Жириновский" представляет: "Гамлет" по мотивам чего-то там… с претензией на Шекспира."
Они даже привезли свою сцену — из дерева, которое, судя по виду, страдало от депрессии. Актёры были нарядные, с намазанными лицами, в панталонах и с выражением лица «я закончил школу-студию, теперь живу на дошираке». Но всё равно гордо заявили, что несут искусство в массы.
Местные массы, в свою очередь, уже неслись к месту события — кто с пивом, кто с курицей-гриль, кто с табуретом под мышкой. Во главе этого шествия вышагивал дядя Саша в обосранных спортивках и с непоколебимым чувством важности: он, как-никак, в театре не был с тех пор, как туда последний раз полез с криком «Где мой должок, Ирочка?!»
Баба Вера пришла с коромыслом. Не потому что из деревни — просто она им отбивается от крыс. Села у самой сцены, поставила ведра, вытащила из-за пазухи семки и начала щёлкать с таким хрустом, что у актёров в ушах заложило.
И вот — сцена. Свет. Начинается.
На сцену выходит Гамлет в черных колготках и с лицом, как будто только что увидел цену на гречку. И начинает:
"Быть или не быть..."
— "А не быть!" — выкрикнул с заднего ряда дядя Сеня. — Ты погляди, в чём он вырядился, шекспир ты наш!
Актёр сделал вид, что это часть интерактива.
"Вот в чём вопрос..." — продолжил он, уже побелев.
— А ты не выпендривайся, вот тебе вопрос — пятёрка есть до завтра?! — это уже баба Вера включилась, сверкая коромыслом.
Театр пытался держаться. Гамлет метался по сцене, Офелия рыдала — особенно, когда ей плюнули в декорацию, перепутав с мусорным баком. Полоний, бедолага, не выдержал и тихо отошёл за кулисы, где начал бухать с местными — нашёл там родственные души. Оказалось, он раньше снимался в рекламе майонеза, так что местные узнали его и даже попросили автограф на пачке сигарет.
Постановка закончилась через 28 минут и 4 выбежавших актёра. Аплодисментов не было — были возгласы типа:
— Ну и чё это было?
— Вот Ванька с пятого подъезда — тот Гамлета лучше играл, когда в ментовке напился!
— А где драка с призраками? В кино же была!
Актёры уехали в слезах, оставив костюмы — баба Вера забрала себе плащ Гамлета, сказала: "На похороны сгодится".
И с тех пор в Мухосранске ходит байка, как театральная труппа столкнулась с настоящей драмой — с бытом.
В Мухосранске была даже… валютная биржа. Не в смысле как в Нью-Йорке или Лондоне — тут вместо небоскрёбов был покосившийся киоск «Роспечать», заклеенный афишами концерта «Звёзды шансона – 1998». Но вывеска была солидная: "Биржа валют и духовного роста", а над ней — плакат с улыбающимся стариком в папахе: «Вкладывай в будущее — покупай ЮРАКСАНСКИЕ ДОЛЛАРЫ!»
Никто не знал, где этот Юраксан, но говорили, что там деньги тверже алмаза, пахнут шафраном, а если положить их под подушку — зубы растут даже у бабки с протезами. Слухи разлетелись быстро.
Баба Вера побежала первой, отдала всю пенсию, включая накопления, оставленные на случай, если внезапно воскреснет Ленин и снова всех заставит скидываться.
Дяди Саша и Сеня сдали две сотни пустых бутылок, отвоеванных у местных бомжей с боем, и купили на выручку два килограмма юраксанских долларов, расфасованных по пакетикам из-под сухариков.
Даже Вера Чигарёва вытащила свою заначку, спрятанную в гнилой печке, где раньше жила крыса Петруха.
— На новую жизнь, мать его! — сказала она торжественно и купила себе банкноту с изображением носорога и надписью "One Holy Yurak".
А потом… как водится, всё закончилось. Через неделю биржа исчезла. Киоск спалили, а его владельцы, два ушлых типа в костюмах «а-ля секонд хенд Израиль-90-х», улетели в Тель-Авив с чемоданами «валюты» и бабла.
Выяснилось: всё, что купили жители Мухосранска — это фантики от тайваньских жевательных резинок "Жуи-Бум-Бум", которые лет десять назад уже запретили из-за содержания формальдегида.
Мухосранцы, конечно, возмутились, собрали митинг, даже кто-то крикнул:
— Чубайс виноват!
Но тут на сцену вышел мэр Линкин с братвой, которая приехала на трёх «девятках» без глушителей и с автоматами. После чего митинг мирно разошёлся, а баба Вера сказала:
— Да и ладно, я из фантиков подушку сошью.
Порядок в городе с тех пор поддерживал Степан Редькин — бывший дворник из хозчасти опорного пункта милиции. После развала местного УВД он сам себя повысил до генерала, нашёл натовские погоны, приколол на ватник, и теперь бродит по улицам, крича:
— Законы соблюдаем, срать — строго по графику!
И вот уж что действительно было достоянием Мухосранска — это уличные клозеты. Канализации в городе не было с тех пор, как её съела ржака, крысы и чей-то трактор.
Поэтому все ходили в деревянные будки, перекошенные и мохнатые от паутины, как бабка Зина в бане. В летнюю жару над городом витал аромат, способный пробить противогаз, но местные к нему привыкли.
Туристы — два сумасшедших блогера из Польши — приехали в химкостюмах и сделали фотосессию у сортира с надписью “WC-Russia”, которую кто-то нацарапал зубом на двери.
— Вот она, настоящая Россия, — сказал один из них.
— А ты ещё смеялся над Тарковским — смотри, где его дух живёт!
И действительно: Россия — как общественный туалет. Без двери, без бумаги, но со свободой выражения.
И вот сидела Вера, как обычно, на заваленном пороге своей полусгнившей хибары, пила напиток, по цвету напоминающий тоску, по запаху — морг на колесах, а по вкусу — пережеванный валенок, настоянный на табуретке. И вдруг… прямо перед ней спустилось нечто, напоминающее старый холодильник "Бирюса", только с турбинами, лампочками и надписью "КРИОХРОНО-3000".
Вера прищурилась.
— Опять градус переборщила…

Она ущипнула себя — больно. Понюхала носки дяди Васи, что лежали рядом — воняло, как обычно.
— Нет, не галлюцинации, — заключила Вера. Но на всякий случай перекрестилась и шепнула: — Во имя Путина, Сечина и святого Соловьёва, аминь.
Из холодильника вылезли трое. Одеты были, как клоуны, которых укусили электроники: серебристые плащи, стеклянные шапки, а на груди — QR-коды, светящиеся фиолетовым. Они осмотрелись, поморщились, и один сказал:
— Это что, 21 век? Россия?
— Это Мухосранкс! — с гордостью выдала Вера, прижимая к груди бутылку. — Мы больше, чем Россия. Мы — сама суть! Мы — как водка с селёдкой: противно, но традиционно!
Гости переглянулись.
— Мы из 32 века, — сказал один, нервно почесывая антенну за ухом. — Приехали изучить, почему Россия начала Третью и Четвёртую мировые войны.
— И судя по вашему... гхм... городу, — вмешался второй, глядя на пьяного дядю Сеню, который в это время обнимал столб и пел «Владимирский централ, ветер северный», — мы поняли: всё началось от безумной смеси нищеты, отчаяния и мании величия.
— Только полностью безграмотные и бездуховные существа могли развязать такое. Хотя, — добавил третий, нюхая воздух, — весь ужас в вас был ещё до войн...
— Это кто у нас бездуховный?! — вскочила Вера, взяла палку с дороги, та, между прочим, раньше была частью креста на местном кладбище.
Гости испугались, отступили в свой холодильник, закрылись, и тот с пшиком, искрами и облачком перегара исчез в воздухе.
Вера хмыкнула, выпила остатки бутылки, облизнула губы и посмотрела на небо.
Солнце садилось, обняв горизонт, как бухой дядя Сеня обнимал свою бывшую.
Сгнившее тряпьё на флагштоке — некогда гордо развевавшийся российский триколор — жалобно хлопал на ветру, как пелёнка на веревке в день ливня.
Из уличного клозета повеяло особенно крепко — аромат Родины. Тёплый, знакомый, неотъемлемый.
Вера глубоко вдохнула, прикрыла глаза и сказала:
— Вот он, русский мир… Вот они, скрепы. С крепким перегаром!
(19 апреля 2025 года, Винтертур)