***

- Заболеешь, пожалуй, - ответила Настя, заметив за столом  президиума 
незнакомого человека. – У меня коров кормить нечем. Хоть помог бы. А то все в любви объясняешься, а как до концентратов дело доходит, так и любовь кончается.


– Настюшка! Какие там концентраты! – тоже шепотом укоризненно возразил Утенков. – Сам уж вторую неделю коровушек оскребышками кормлю.


– Оскребышками! – передразнила Настя, с любопытством разглядывая сидевшего за столом президиума незнакомого ей желтоволосого худощавого человека в очках. – Сам по шесть литров надаивает. А с меня сегодня шкуру будут снимать.


– Э-э, миленькая! Сколько с меня шкур драли – и ничего. Как видишь – жив!


– Это кто ж к нам сегодня пожаловал? – не слушая его, спросила Настя, кивая на незнакомого человека в президиуме.


– Это, миленькая моя, Калюжный – из обкома. Волкодав!


– Как это, волкодав? – не поняла Настя.


– Как, как! – усмехнулся Утенков. – Как волков давят? За глотку – и баста. Раз приехал Калюжный, хорошего не жди. Будет всем нам большая выволочка.


Первый секретарь райкома партии Вавилов, недавно избранный, молодой еще, крупный мужчина с большой лысиной, прикрытой жиденькими остатками волос, открыл совещание. Он предоставил слово начальнику Управления сельского хозяйства Орлову. Пока тот, поднявшись из-за стола, пробирался к трибуне, Настя с повышенным интересом рассматривала Калюжного. Должно быть, привычный к совещаниям и президиумам, он, сев за стол, сразу же разложил перед собой бумаги и, наморщив высокий, с залысинами, лоб, углубился в них. Время от времени он поднимал голову и внимательно оглядывал сидевших в зале. Раза два его взгляд остановился на Насте.


Орлов встал за трибуну и начал свой доклад. Говорил он всегда быстро, будто боялся, что ему не дадут договорить до конца. И на этот раз он начал палить, словно из пулемета.


«Стало быть, вся критика будет впереди, раз первым его выпустили», – подумала Настя, вытащив из сумки блокнот и ручку.


Доклад был большой, на целый час, и Настину фамилию за это время он упомянул раз пять или шесть. Ее и раньше на совещаниях критиковали, но сегодня упоминали уж очень часто. У нее от недоброго предчувствия сжалось сердце.


Утенков, тоже внимательно слушавший доклад, косил на нее глаза. Нагнувшись к ней, шепнул озабоченно:


– Взялись нынче за тебя.


– И не говори! – ответила Настя. – Это еще цветочки. Ягодки, поди, первый секретарь напоследок приберег.


– Ничего, не тужи, – утешил ее Утенков. – На каком совещании нашего брата не критиковали! Кого же критиковать, коли не нас? От председателя, сама знаешь, многое зависит.


«Зависеть-то зависит, – подумала, смолчав, Настя. – А что я могу из полуголодных коров выжать, если кормов нет? Или с семенами, ежели с осени дерьмо засыпала».


После начальника Сельхозупраления на трибуну вызвали председателя колхоза «Восход» Кожина. Этого бедолагу критиковали на всех совещаниях подряд и поговаривали, что давно бы его сняли, да вроде в области кто-то его сильно поддерживал.


Невысокого роста, с животом-дынькой, лысый, он никогда не унывал. И сейчас, поднявшись на трибуну, он улыбался, глядя в зал удивительно голубыми глазами.


– Я смотрю, у вас не под стать хорошее настроение, – обращаясь не к нему, а в зал, густым, сочным басом заметил Вавилов. – Судя по докладу, а мы и без доклада знаем, повода для хорошего настроения у вас не должно быть. Скорее всего на вашем месте нужно плакать.


С лица Кожина сошла улыбка, хмуро наморщив лоб, он смотрел на первого секретаря райкома партии.

 
– С треском провалил все планы в прошлом году, – продолжал Вавилов. – Провалил все к чертовой матери в первом квартале, поморил чуть ли не весь молодняк, сидит без семян, техника не отремонтирована, и у него еще хватает совести улыбаться. Вы что, никак не поймете, что играете с огнем? Вы куда идете? Вам в прошлом году объявлен строгий выговор. Вы почему никаких выводов не делаете? Вы чего ждете?


Побледневший Кожин переминался за трибуной с ноги на ногу и продолжал все так же вопрошающе смотреть не в зал, а в сторону президиума.


– Развалил колхоз. Довел дело – дальше идти некуда. За это надо исключать из партии и отдавать под суд. И мы это сделаем. Сделаем, товарищ Кожин, чтобы ни вам, ни кому другому не было повадно.


Вавилов сделал паузу. Уткнув кулаки в стол, он сердито оглядел зал. Стояла напряженная тишина. Только слышно было, как за окнами, около райкомовских гаражей, кто-то стучал молотком по железу.


– Товарищи члены бюро, – уже без нажима, очень тихо произнес Вавилов. – Товарища Кожина бюро райкома партии неоднократно предупреждало, пыталось ему помочь, но он выводов никаких не сделал, завалил дела настолько, что оставлять его в колхозе на посту председателя будет просто преступлением. Есть предложение за допущенные грубые недостатки в руководстве колхозом, непринятие действенных мер по проведению зимовки скота, допущенный массовый падеж молодняка, несвоевременную подготовку к весенним полевым работам коммуниста Кожина исключить из партии, рекомендовать общему собранию колхозников освободить его от занимаемой должности и просить административные органы возбудить против него уголовное дело. Будут другие предложения?


Вавилов посмотрел по обе стороны от себя. Некоторые члены бюро молча и хмуро покачали головами.


– Кто за данное предложение, прошу проголосовать, – он поднял руку.


Сидевшие в президиуме хмуро проголосовали.


– Единогласно, – констатировал Вавилов и, уже обращаясь к Кожину, вытиравшему носовым платком покрывшийся испариной лоб, сказал тем же жестким, раздраженным голосом: – Бюро райкома партии исключает вас из членов КПСС. Сдайте партийный билет!


Кожин вышел из-за трибуны. Лицо его было мокрым от пота, и было видно, как он старается скрыть дрожь в руках. Положив перед Вавиловым маленькую, в вишневой обложке, книжечку, он, опустив голову, сошел по крутым ступенькам со сцены. Маленький, жалкий, с прилипшими к мокрой шее и вискам косичками волос, он, ссутулившись, пошел в задние ряды и сел.


– Иванов! – назвал Вавилов фамилию очередного выступающего.


Иванов, невысокий, с красивой, рано поседевшей шевелюрой председатель колхоза имени Ворошилова, поднялся с передних рядов.


– А у вас в чем дело? – спросил Вавилов, пока Иванов, торопясь, поднимался на сцену. – Вас что, то же исключать из партии и отдавать под суд?


– Александр Иванович! – начал Иванов громко и торопливо. -                – Конечно, трудно оправдываться, когда планы не выполнены. Но я заверяю, что первое полугодие мы закроем по всем показателям.


Кое у кого из председателей, сидевших в зале, на лицах появились кривые усмешечки.


Вавилов, мельком глянув на Иванова, спросил:


– Как же вы, интересно, полугодие выполнять будете? Ну, мясо куда ни шло. Может, и наскребете. А молоко? Надаиваете по три килограмма. А в прошлом? Пять! Сидите без концентратов. Откуда ждать молоко?


– Да... Александр Иванович, – на минуту замялся за трибуной Иванов, но, уловив в голосе первого секретаря райкома партии некоторую неуверенность, воспрянул духом. – Через полмесяца, я думаю, можно будет коров выгонять. У нас многолетние травы хорошие, луга подойдут – наверстаем!


– Может, записать ваше заявление на магнитофон? – спросил Вавилов устало.


В зале, в нескольких местах, раздался смех. Иванов на долю секунды замешкался, не отвечал. Вавилов и впрямь несколько раз записывал легких на обещания председателей на магнитофон, а потом в подходящий момент при народе включал его.


– Да-к, Александр Иванович! – помялся Иванов за трибуной. – Теперь выходит, что вообще и сказать-то ничто нельзя. Сразу – на магнитофон!


В зале раздался смех.


Ладно, Иванов,— махнул рукой Вавилов. – Поверим. И без магнитофона поверим. Вот все сидящие в зале – свидетели ваших слов. Но имейте в виду, что через три месяца вас снова попросим выйти вот сюда. И тогда держитесь! – Вавилов постучал костяшками пальцев по столу – Держитесь! Худо вам будет. Ой как худо будет! Если...


Иванов за трибуной громко вздохнул:


– Только что и слышим: худо да худо. Раз так, давайте сегодня и освобождайте, – произнес он вроде бы про себя, но в притихшем зале его слова были хорошо слышны.


– А что вы нам здесь цену набиваете? – повысив голос, встал за столом Вавилов. – Что вы тут капризничаете, как барышня? Освободим, когда сочтем нужным, а сейчас извольте доложить бюро, почему вы так отвратительно работаете? Провалил все планы, к севу не готов, половины механизаторов нет, и еще хватает совести делать такие заявления. Ломается, как красная девка! На вашем месте надо бы доложить бюро: то-то, то-то будет сделано к такому; то-то – к такому, и весь сказ! А он – снимайте! Снимем, не беспокойтесь. Разваливать колхоз вам ник никто не позволит!
Остановившись, Вавилов спросил, повернувшись к президиуму: