Туман. Глава 2. Михаил и Анна

Глава 2.

Михаил и Анна

Родители делали все возможное, чтобы помочь Милану, но прошло несколько дней состояние улучшилось, а немота осталась.
Соседи, прознавшие о молчании Милана , в один голос стали советовать пойти к Таре, деревенской знахарке, которую за глаза все в деревне звали Рогатой Бабкой
Дом Тары, стоял на самом краю деревни, где уже начинался лес. Крытый почерневшими от времени досками, он словно сливался с природой: здесь не было ни забора, ни сада, только густая трава, усыпанная дикими цветами, да скрюченный орех, стоявший у самого крыльца, будто страж у входа.
Когда Милан с родителями поднялся по скрипучим деревянным ступенькам, дверь отворилась сама собой, и в проёме появилась Тара — сухая, как старый корень, с волосами цвета пепла и глазами, в которых отражались прожитые десятилетия.
— Вижу, пришли не с добром, — негромко сказала она, осматривая гостей.
Мать Милана толкнула сына вперёд.
— Он… он не говорит, — её голос сорвался, но она быстро взяла себя в руки.
Тара кивнула, отступая вглубь дома, приглашая их войти. Внутри пахло сушёными травами и ладаном, на столе в глиняной миске лежали коренья и какие-то непонятные порошки.
— Садитесь, — сказала знахарка, указывая на лавку.
Милан опустился рядом с матерью, а отец остался стоять, скрестив руки на груди.
Тара подошла к мальчику и легонько коснулась его лица шершавыми пальцами.
— Глаза умные, светлые… страх в них есть, но не тот, что от людей. Это страх тени.
— Что это значит? — мать сжала руки.
Тара медленно провела ладонью по голове мальчика, будто пытаясь уловить что-то неощутимое.
— Он видел что-то… или кого-то, кто забрал у него голос, — пробормотала она. — Но не болезнь это. Не сглаз и не порча. Тут что-то другое…
Она пошептала какие-то слова, высыпала в ладонь щепотку трав и бросила в огонь. Пламя вспыхнуло, полыхнуло синим, но Милан не дрогнул, лишь опустил глаза.
— Почему он не говорит? — отец впервые подал голос.
Тара вздохнула.
— Потому что молчание — это его защита.
— Ты можешь ему помочь? — голос матери дрожал.
Знахарка покачала головой.
— Нет, — ответила она тихо. — Если бы это была порча — я бы сняла её. Если бы страх — я бы отвела его. Но здесь… Здесь его душа сама решила молчать. Пока он сам не захочет заговорить, никто его не заставит.
Отец нахмурился, мать стиснула пальцы в кулаки.
— Значит, ничего нельзя сделать?
Тара посмотрела на Милана с какой-то грустной нежностью.
— Можно ждать, — сказала она. — И можно любить. Иногда это лучшее, что у нас есть.
В доме стало тихо, слышно было только, как потрескивает огонь в очаге.
Вечером, когда над деревней зависло бледное небо, от которого не ждали ни дождя, ни утешения, в доме было так тихо, что слышно было, как в уголке потрескивает полено в печи. Анна сидела у стола, обхватив ладонями чашку с остывшим чаем, а Михаил стоял у окна, прислонившись лбом к стеклу. За окном уже темнело, и в этом синеватом мраке он видел не своё отражение — видел сына, молчаливого, замкнутого, потерянного.
— Мы продадим Бойку, — тихо сказал Михаил.
Анна не ответила. Она только сильнее сжала чашку. Её губы дрогнули, и по щеке скатилась одна, единственная слеза — такая прозрачная и неслышная, будто и слёзы уже научились быть безмолвными в этом доме.
— Ивора послушаем, — добавил Михаил, — в городе. Он врач с головой. Может, подскажет, как вытянуть нашего мальчишку из этой тени.
Анна слабо кивнула. Врача они нашли. Тот был спокоен, говорил без нажима — почти как священник, говорящий с верой.
— Ребёнок физически здоров, крепкий мальчишка. Он пережил очень сильный испуг. Вы должны это понимать и оградить его от переживаний. Ему очень нелегко. Не заставляйте его вспоминать то, что с ним произошло, и не расспрашивайте его. Он не будет разговаривать, пока не испытает стресс такой же силы, и это, возможно, вернёт ему дар речи. Будет лучше если он на время уедет из деревни.
День клонился к вечеру, тени на стенах удлинялись, как мысли, от которых не спастись. Они возвращались из города молча. Войдя в дом Михаил даже не снял пальто, только сел на табурет, уткнулся руками в лицо и долго так сидел. Анна опустилась на край лавки. Она гладила на коленях носовой платок, вышитый ромашками. Руки её были крепкие, деревенские, но в них — вся нежность мира.
— И что же теперь?
Они молчали. Вечер заползал в дом, как вода под дверь, заполняя щели, дыхание, мысли.
— Может… — сказал Михаил, — может, монастырь?
Эти слова прозвучали сначала как шёпот. Как будто он сам боялся их.
Анна посмотрела на него. Медленно кивнула
— Я боюсь за него, Михаил, — сказала она тихо. — Как он там будет один, среди чужих?
Михаил подошёл, сел рядом. Он не был из тех мужчин, кто часто обнимает, но в этот момент прижал её за плечи, по-простому, с мужской тяжестью и с болью.
— Там тишина. Там порядок. Монахи не будут спрашивать, что он видел. А мы… мы будем приезжать, привозить ему тёплые вещи, сало, хлеб…
— А если он не заговорит?
— Тогда мы научимся понимать его без слов, — сказал Михаил. — А пока... пока это единственный путь.
Анна подняла глаза, полные тревоги и материнской веры. В этих глазах — всё, что есть в этом мире: страх и надежда, любовь и бессилие.
— Господи, — прошептала она, — только не оставь его одного. Сделай так, чтобы у него снова появился голос. Чтобы он смог сказать: «Мама».
А в соседней комнате, под старым лоскутным одеялом, Милан лежал с открытыми глазами, глядя в потолок. Он не слышал слов — только чувствовал. Чувствовал запах маминых рук, тепло лампы и горечь тишины, которую он носил внутри.
Туман лежал над дорогой, цеплялся за голые ветви деревьев, стелился по низинам, словно живая пелена. Повозка с трудом продвигалась по мокрой глине, колёса вязли, жалобно поскрипывая. Седая лошадь брела шагом, время от времени встряхивая головой, на которой поблёскивал старый кожаный недоуздок.
.
Анна сидела, прижав Милана к себе так крепко, словно в этом объятии была последняя возможность удержать его в своей жизни. Её лицо, осунувшееся за эти месяцы, казалось прозрачным. Губы шевелились, то перешёптываясь с ветром молитвами, то срываясь в еле слышное покачивание — не слова, не песня, а некое материнское заклинание, детская присказка, от которой самой хотелось плакать.
Михаил молчал. Лицо его было резким и жёстким, как будто вырезанным из древесины. Только пальцы выдавали волнение — они судорожно сжимали вожжи, словно сдерживая не лошадь, а саму жизнь, мчащуюся не туда, куда хочется. С каждым поворотом дороги в его сердце вставал один и тот же вопрос: «Правильно ли это? Или мы просто сдаёмся?»
— Мне кажется, что мы его предаём, — вдруг сказала Анна, еле слышно. Она не смотрела на мужа — только гладила Милана по затылку.
Михаил сжал зубы, не отвечая сразу.
— Мы отрываем его от себя, но не от боли, — продолжала она, глядя в туман. — Как он поймёт, что это не наказание?
— Мы не знаем, как ему помочь, — отозвался Михаил тихо, но жёстко. — Может, хоть они знают. Он не оживает рядом с нами. Мы носим на себе этот страх, как одежду. А он — впитывает.
Повозка замедлилась. За пригорком, сквозь туман, проявились монастырские стены. Старые, обветренные, с чёрными пятнами мха, они стояли, как стража иной жизни — той, где время течёт иначе. Над ними звенели колокольни, тусклые, без звука, но с некой святой неприкасаемостью.
У ворот повозка остановилась. Ветер тронул край покрывала, которым была укрыта Анна, и она сжалась, будто сама врастала в сына.
Дубовая дверь приоткрылась, с глухим скрипом. И в проёме появился настоятель.
Отец Симеон. Высокий, худой, с серебряной бородой, словно дым от церковной лампады. Он не шёл — плыл по земле, будто нёс внутри себя тишину монастыря. Его глаза были прозрачными и тёплыми, как вода в глубоком роднике.
Он не задавал вопросов.
— Мы привезли его, — только сказал Михаил, спускаясь с повозки.
Отец Симеон подошёл ближе. Его взгляд сразу нашёл Милана — без удивления, без жалости. Словно он ждал его всегда.
Мальчик не смотрел ни на мать, ни на отца. Он смотрел в пространство. Внутри него давно обрушилось всё, и теперь он стоял на руинах, не зная, как вернуться.
Отец Симеон опустился перед ним на одно колено. Осторожно, как будто приближаясь к животному, которое легко спугнуть.
— Ты дома, — сказал он, не обращаясь ни к кому, кроме этого немого взгляда. — Здесь можно молчать. Здесь услышат и без слов.
Анна всхлипнула, но уже без слёз. Михаил стоял, напряжённый. Симеон протянул руку. Милан медлил. А потом — шагнул. Не обернулся. Не оглянулся.
Просто ушёл за ним в серые врата, как входит в лес — чтобы заблудиться. Или найти себя.
И в этот момент, несмотря на всю боль, Анна поняла: это не конец. Это начало. Там, за толстыми стенами и ароматом ладана, возможно, он впервые начнёт дышать.