Огни, которых нет

                «Кто сражается с чудовищами, тому следует
                остерегаться, чтобы самому при
                этом не стать чудовищем.»
                Фридрих Ницше


   ...Дым сигареты, неподвижным столбом пронзая темень улицы, казался единственным живым существом в этом проклятом месте. Мороз пробирал до самых костей, обжигая лицо с каждой минутой, словно напоминая о неотвратимости гибели. Тишина… Нет, это была не тишина, а скорее её мертвая имитация. Давящая, липкая, пропитанная отчаянием и безнадежностью. Тишина, под которой скрывались шепот ветра, стоны печи и глухие удары сердца, отсчитывающего последние дни. Лишь тусклый свет из закопченного окна и жалкий луч от фонаря над дверью - фонаря, давно забывшего, что такое сиять, - пытались разбавить эту могильную темень, но лишь подчёркивали её власть, не давая ей поглотить всё живое.

   Ноги, словно в капкане, утопали в огромном полотне из снега и, казалось, вековой тоски. А ведь всего пару часов назад отчаявшиеся, сломленные нуждой люди расчищали это чёртово пространство, чтобы хоть как-то скрасить нескончаемые дни.

  — Сегодня огни в небе снова не появились, — с хрипотой в голосе прошептал парень с сигаретой. Надеяться больше не на что, даже на мимолётное чудо.

   Его щёки горели от мороза с ещё большей интенсивностью, но этот холод был лишь слабым подобием того, что сковывало его изнутри. Скоро обморожение… Тихо простонав от острой боли, он сделал ещё пару затяжек, словно пытаясь вытянуть из сигареты хоть искру тепла. Минута. Целых шестьдесят секунд – ничтожная песчинка в часах вечности, чтобы насладиться тишиной, зная, что и она – лишь обман, предвестник чего-то худшего. Фонарь, израненный ветром и непогодой, снова начинал своё предсмертное покачивание, а хлопья снега, казалось, сговорившись, лезли в глаза, словно москиты, жаждущие его крови. Больно… Да, больно… Но боль давно стала его единственной спутницей, его верной тенью.

   Дверь с глухим стуком захлопнулась за спиной, отрезая его от глотка ледяного воздуха. Лицо его было каменным, истощённым годами безнадёжности. Снег, больше похожий на ледяные иглы, облепил его глаза, и он, сдирая его дрожащими пальцами, почувствовал, как в них смотрит сама смерть.

   Мужики… Сидящие за столом, превратившиеся в безликие тени в полумраке, лишь цыкнули, с привычным отвращением глядя на его мучения. Они давно привыкли к его "замечаниям", к его робким попыткам вырваться из этого болота.

  — Сколько можно? Ты снова замечтался, придурок? — прозвучало надтреснутым, равнодушным голосом. И в этом голосе не было ни злобы, ни участия - лишь усталость и обречённость.

   Парень поднялся, держась за горло, словно пытаясь удержать внутри крик отчаяния. Его взгляд был пуст, взгляд человека, давно потерявшего всё, включая надежду. Укутавшись в пропахшую потом и безысходностью куртку, он торопливо поковылял к столу, игнорируя эти усталые, равнодушные взгляды. Схватил грязную рюмку, плеснул в неё мутную водку и залпом выпил, сморщившись от её противного вкуса. Это уже давно не лекарство. Это просто забвение, короткий миг покоя перед лицом надвигающейся тьмы.

  — Огней снова нет… — выдавил он из себя, еле слышно, словно говорил не с ними, а с самим собой, со своей умирающей душой.

   Мужики устало вздохнули, посмотрев в закопчённое окно: только всё тот же белый, угрожающий пролезть через каждую щель снег. И Ветер… Страшный Ветер, сносящий всё на своём пути. Сносящий надежды, мечты, саму жизнь. Чего он добивается?

               
                ***

   Печь, их единственная защита от ледяного ада снаружи, уже несколько недель не меняла свой мертвенно-красный оттенок. Она так устала. Она так долго и тщетно пыталась согреть их, что теперь её вой стал больше похож на предсмертный хрип. Жалобный и мучительный, он разносился по избе, не находя отклика ни в чьих сердцах. Она умоляет прекратить… прекратить бессмысленное сжигание своего нутра, прекратить тщетную борьбу с холодом, прекратить саму жизнь. Но её никто не слышит, ведь устрашающий и приводящий в трепет Ветер ревёт громче. Его рык вызывает ужас, превосходящий сострадание. Это ли не эгоистично?

  — Сегодня это намного интенсивнее, чем обычно… — прошептал парень, задумчиво и отстраненно, словно это происходит не за окном, а экране телевизора.

   Мужики лишь безучастно глянули в стопку с этой последней надеждой, ложной надеждой. Надеждой, привитой кем-то извне, кем-то, кто стал причиной хаоса за окном. Парень размышлял, долго и настойчиво, пытался вспомнить что-то, но оно всё дальше и дальше зарывалось в пустоту, через которую ничего не разглядишь.
Почему мы обречены на страдание?

   Парень, не в силах терпеть томительное бездействие, выпрямился и грустными и уставшими глазами оглядел избу. В углу, у самой печи, рядом с кучей старого тряпья, сложенного для растопки, валялось несколько книг. Зачем они здесь? Кто вообще читает в этом забытом богом месте? Да и кто додумался топить печь книгами?

  — Может эти книги станут моим последним утешением?.. — прошептал парень, ужаснувший своих же слов.
 
   Что-то толкнуло его к ним. Он нагнулся и перебрал несколько обтрёпанных томов. Замогильным эхом прозвучало название: «Старик и море». Какая ирония… Он открыл её на случайной странице и прочитал вслух, запинаясь: «…Человек может быть уничтожен, но не побеждён…» Он усмехнулся, горько и зло. Какая чушь…

   Оглядев избу ещё раз, он не найдёт ничего интересного, ничего того, что помогло бы ему скрасить время пребывания здесь. Парень, снова разочаровавшись, прилёг на грязный диван, не способный более одарить комфортом абсолютно никого. А Ветер так и ревёт за окном, угрожая смертью всем, кто осмелится встретиться с ним.

   Он был задумчив. Ему не давала покоя его прежняя жизнь, воспоминания, что стёрлись по неведомым ему причинам. Он чувствовал себя бездушным из-за невозможности вспомнить прошлое. Это терзало его сильнее всего.

   - Зачем это всё? – вдруг мелькнуло в его голове. – Зачем этот холод, зачем эта тишина? Эти мужики, которых я не знаю почти?

  — Сколько стоило вот это… это всё? — Он не помнил, как попал в эту избу, как оказался в этом забытом богом месте. Но какое-то смутное, щемящее чувство подсказывало, что он заплатил за это слишком высокую цену.

   В голове пронеслись обрывки воспоминаний, как старые, выцветшие фотографии, которые боишься тронуть, чтобы не рассыпались в пыль:

…Солнечный день… зелёная трава… чьи-то руки, протягивающие ему яблоко. Чьи это руки? Он не мог вспомнить лица.
…Запах свежего хлеба и корицы… уютная кухня… женский голос, поющий колыбельную. Чья это кухня? Чей голос? В памяти лишь тепло и смутное ощущение покоя.
…Белые паруса на горизонте… солёный ветер в лицо… чувство свободы и восторга, переполняющее всё тело. Что это за море? Где он был так счастлив?
…Смех… много смеха… музыка… танцы… чей-то праздник… чьи-то друзья… Но лица расплывались, голоса терялись в какофонии звуков, и оставалась лишь давящая пустота.

   Была ли у него семья? Были ли друзья? Он не помнил. Лишь обрывки, клочки, обломки… Всё это стоило… всё. Ему пришлось отдать всё, чтобы забыть… чтобы оказаться здесь. И что теперь? Какой смысл в этой забытой, промёрзлой жизни, в этом вечном ожидании огней, которых нет и, наверное, никогда не будет? Он даже не знал, чего ждёт. Зачем ждёт. И это незнание терзало его острее, чем любой мороз, острее, чем любые видения… Острее, чем любая вина. Но отдавал ли он что-то?

  — Почему мне кажется, что я виноват? — сухо прошептал парень как будто хочет добиться ответов у кого-то, - Какие к чёрту огни? Я же даже не знает их природу. Или знаю, но не помню?.. Может, я настолько отчаялся, что сделал незнакомое и чужое последней надеждой в этой ледяной пустыне? Сколько нужно ещё терпеть?

   От таких тяжелых мыслей он закрыл глаза, прячась в темноте своего сознания. Даже она ему казалась сейчас страшнее, чем темнота и неизвестность хаоса за окном. Но чуть позже он успокоился. Вероятно, выпитая водка дала о себе знать. Мысли длинной нитью уползли куда-то вдаль, оставив парня в тишине его сознания, отдалённо нарушаемую лишь страшным ветром и гулом печи… Вдруг раздались звуки вальса. Чистые, хрустальные, словно капли росы на утренней траве… В этой мрачной дыре они звучали как кощунство. Музыка старая, щемящая сердце… музыка, пробуждающая воспоминания о чём-то светлом и давно забытом. Но какая-то злая сила скребла эти воспоминания, лишая их чёткости, превращая в болезненные осколки. Парень замер, глядя на пляшущее пламя в печи, откуда лились эти неземные звуки. Звуки становились всё громче, заполняя собой всё пространство, пока не заглушили даже вой ветра за окном.

   И тогда он увидел её. Она стояла в углу избы, в самом тёмном углу, в тени, отбрасываемой печью, словно сотканная из самой тьмы. Женщина… в простом белом платье, саване. Лица её он не видел, оно было скрыто в полумраке, но что-то в её очертаниях казалось до боли знакомым, до зубовного скрежета мучительным. Она протянула к нему руку, белую, как кость, и он, словно завороженный смертью, шагнул навстречу. И тогда они закружились в вальсе прямо посреди избы, под звуки невидимой музыки, в танце, ведущем в никуда.

   Он чувствовал её холод, не тепло, как раньше, а ледяной могильный холод, видел, как кружится снег за окном, отражаясь в её волосах… Волосах, которые вдруг показались ему не белыми, а седыми, словно сотканными из паутины. Он любил её?.. Но он даже не помнил её… Но что-то манило его к ней, какая-то страшная, непостижимая необходимость, словно она – его последний шанс, его последний долг перед чем-то, что он давно потерял…

   Но внезапно, так же, как и началась, музыка оборвалась. Женщина исчезла, растворившись в тенях, словно и не было. Парень огляделся в панике, пытаясь найти её, но в избе была только привычная темень. Мужиков не было. Парень слегка тянул руку вперёд, отчаянно желая снова нащупать её руку, её холод, заставляющий чувствовать что-то до боли знакомое, ведь он почти вспомнил…

   И в этот момент раздался оглушительный треск. Стекло разлетелось на миллионы осколков и Ветер, подобно хищнику ворвался в избу навстречу своей жертве, злобно надсмехаясь и острыми кинжалами неся с собой снежную пыль. Он лишь повернуться к окну, пытаясь хоть что-то увидеть, но не успел… Мир перевернулся, и парень рухнул на пол, оглушенный грохотом и темнотой…

   Парень резко распахнул глаза, и всё было как прежде: привычная темень, унылые лица мужиков за столом и вой Ветра за окном. Он лежал на полу, в луже пролитой водки, с колотящимся сердцем и ледяным потом на лбу. Не было ни музыки, ни женщины… только смрад, темень и холод. Мужики, не обращая на него внимания, продолжали сидеть за столом, словно ничего и не было. Окно было целым, но что-то изменилось. Воздух стал плотнее, тяжелее, словно в избе стало теснее, словно стены сдвинулись ближе, отрезая последний луч надежды. Лишь печь стонала всё громче, отбрасывая лучи света огня, которые разгоняли темень, помогая двум тусклым керосиновым лампам. А всё Ветер завывал за окном, с садистским наслаждением празднуя его поражение.

  — Это снова был сон?  — парень вздохнул, выдыхая последнюю мысль об этом видении, которое уже неоднократно появляется в его сознании.

   С лицом, не выражающем эмоций, он подошёл к столу, присоединяясь к мужикам, которые только и делали, что молча пили, изредка перебрасываясь хриплыми фразами. Эти мужики… Кто они такое? Тени? Призраки? Или такие же, как и он, выброшенные за борт жизни, доживающие свой век в этой проклятой дыре? Лица их землистые, запавшие глаза смотрят куда-то внутрь себя, словно там, в этой внутренней тьме, они пытаются найти что-то, что давно потеряли. А может, наоборот, пытаются что-то забыть, что-то страшное и непоправимое.

   Они молчат… Вечно молчат. Ни слова сочувствия, ни слова участия. Только ворчание и цыканье, когда он «замечтается». Какое им дело до его мечтаний, до его переживаний об огнях в небе, до его прошлой жизни, которую он и сам уже почти не помнит? Они давно всё потеряли, и теперь им осталось только одно – упрямо, тупо выживать, день за днём, в этой ледяной пустыне, заливая тоску дешёвой водкой.

   Они смотрят на него… с каким-то странным, то ли сочувствием, то ли презрением. Может, они видят в нём себя прежнего – когда-то мечтавшего, надеявшегося, верившего во что-то хорошее. А может, они просто презирают его за слабость, за его неспособность смириться, за его глупые поиски огней в этом проклятом небе.

   Его не покидает ощущение, что они что-то знают. Что-то знают об этой избе, о Ветре, об этих огнях… Может быть, они и есть часть чего-то большего, чего он никак не может понять. Может, их молчание – это не просто угрюмость, а часть какого-то ритуала, клятвы, которую они дали… кому? Чему? Или же их молчание – это просто следствие долгого пребывания в этом месте, где слова давно потеряли всякий смысл. Где осталась только ледяная тишина и Ветер… всегда Ветер…

   В их молчании таится какая-то страшная тайна, и он боится её разгадать. Боится узнать, что скрывается за этими лицами, что скрывается в этой избе, что скрывается… в нём самом. Потому что он чувствует: эта тайна поглотит его целиком, без остатка, превратит в такую же безликую тень, как и они… И тогда надежда погаснет навсегда.

               
                ***

   …Парень, уставившись на свет керосиновой лампы, курил у печки. Совсем недавно здесь был электрический источник света, но генератор после несколько часов после последней заправки сдох и его заправлять больше никто не осмелился, ведь всепоглощающая темень и Страшный Ветер не дремлют и в каждую секунду готовы ухватить свою добычу. Его голоду нет предела…

  — Кажется, я начинаю сходить с ума, — подумал парень, не в силах сдвинуть взгляд с лампы; а мужики всё сидят и сидят, словно неживые роботы, использующие водку в качестве топлива. Они хотя бы спят?

   Тут, сквозь вой ветра, сквозь стоны печи, раздался настойчивый, царапающий звук. Кто-то… или что-то… неистово скреблось в стену с другой стороны избы. Царапалось настойчиво, яростно, с какой-то отчаянной, звериной силой, словно рвалось на свободу… или пыталось вырвать что-то из этой проклятой избы.

   Парень, не в силах побороть странное влечение, словно лунатик, поднялся на ноги и шатающейся походкой двинулся к стене. Ему вдруг стало жизненно необходимо знать, что там, за досками, что издаёт этот жуткий звук. Что хочет от него эта… тьма.

   Но в этот момент чья-то грубая рука схватила его за рукав. Это был один из мужиков, тот, что постарше, с землистым лицом и запавшими глазами. Он не сказал ни слова, просто с силой сжал его рукав и посмотрел на парня взглядом, полным… не то предостережения, не то мольбы. Взглядом, в котором плескался такой животный ужас, что тот заглянул в самую его душу, в его личный, персональный ад. Парень с трепетом кивнул и, выпрямившись, сел за грязный, пропахший водкой, стол.

   Через несколько минут царапанья прекратились, но он не прекращал постоянно оглядываться на тёмную стену, боясь, что тот, кто снаружи, выскребет стену, ворвётся внутрь, и последствия будут уже необратимые…
Мы не одни в этом снежном аду?

   Пытаясь отогнать эти тяжёлые, словно сталь, мысли, парень снова плеснул себе водки, чувствуя, как её обжигающая волна расползается по телу, пытаясь согреть его изнутри. Но холод был глубже, холод проникал в самую душу, и он знал, что теперь уже ничто не сможет его согреть. Ничто не сможет его спасти. Он проиграл. Окончательно. И теперь оставалось только ждать, когда Ветер придёт и за ним…


               
                ***

   Он залпом осушил рюмку, чувствуя, как мутная жидкость жжёт горло и желудок. Захотелось ещё, но бутылка опустела. Кажется, что водка уже заменила еду. Хотя это, скорее, самогон. Вкус – та ещё дрянь. От одной мысли о том, из чего может быть сделана эта водка, становится тошно. Парень выпрямился и шатающейся походкой доковылял к тёмному шкафу с припасами. Взгляд искал следующую бутылку. Он прикусил нервно нижнюю губу, увидев, что осталось всего каких-та дюжина бутылок. Оглядев, весь склад, парень убедился, что хотя бы запасы воды и еды в виде тушенки и других консервов, внушает надежду. Несколько полных ящиков нависли над ним, уставшим и пьяным, теряющим надежды медленно, но верно. Взяв одну бутылку, он вернулся обратно к заглушению свих мыслей с помощью деструктивных способов.

   В печи, словно напоминая о его мыслях, с новой силой взревело пламя. Он, стараясь не смотреть в ту сторону, машинально потянулся к полке над столом, где обычно валялись остатки табака. Но там было пусто. Табак давно кончился, и теперь оставалось только ждать, пока мужики соизволят поделиться своей скудной пайкой, на что он совсем не надеялся, учитывая их странные молчаливые отношения.

   Захотелось тишины. Забыть про вой Ветра, про стоны печи, про этот жуткий скрежет, который, казалось, навсегда поселился в его голове. Забыть про пустые глаза мужиков, про их молчаливое презрение, про их… знание. Уйти куда-то, где нет холода, где есть… что там есть и есть ли что-то? Он не помнил.

   В памяти снова всплыл обрывок какой-то другой жизни: комната, залитая солнечным светом, смех детей, запах яблочного пирога… И — она. Женщина в белом платье, с лицом, стёртым временем, как старая фотография. Кто она? Что связывало их? Любовь? Ненависть? Или просто… что-то важное, без чего он больше не мог существовать. Он чувствовал это острее с каждым днём, с каждой новой рюмкой водки, с каждым ударом по стенам Ветра, с каждым взглядом холодную черноту в окне.

   Он вздрогнул, словно от удара. В голове снова зазвучал этот вальс. И почему именно вальс? Не похоронный марш, не пьяная застольная песня, а именно вальс? Музыка танца, радости, соединения… Здесь, в этом царстве смерти, она звучала как издевательство, как напоминание о том, что он потерял, что он больше никогда не сможет вернуть.

   Стараясь отвлечься, он снова посмотрел в угол с книгами. «Старик и море». Да уж, метафора подходящая. Человек, проигравший морю, проигравший жизни… Это про него. Но что-то новое привлекло его внимание. Под «Стариком и море» лежала ещё одна книга, тоненькая, в облезлой обложке. Он протянул руку и вытащил её. Название было почти стёрто, но он смог разобрать несколько слов: «…и… Одиночество…». Сердце бешено заколотилось. Он развернулся и быстро побежал к столу, чтобы заглушить этот страх, этот животный ужас, но не рассчитал и снёс бутылку, разлив всё по столу.

  — Чего это ты творишь? Водки много стало что ли? — сердито выругнулся тот, что помладше, с кривым шрамом через щеку, — Сеня, поднимай скорее бутылку!
   Сеня? Он вспомнил… его звали Сеня. И мужик… этот мужик… он знает его имя?
Мысли огромным потоком проносились у парня в голове:
  — Я… я просто… - запнулся он, пытаясь осознать происходящее, — Вы… вы что, помните меня?
   Второй мужик, тот, что постарше, с землистым лицом и запавшими глазами, медленно поднял голову и посмотрел на него долгим, тяжёлым взглядом. В его глазах плескалась такая вселенская тоска, что Сени стало не по себе.
  — Помним, Сеня… как же не помнить… Всех помним, —проскрипел он, словно его голос проржавел от времени.
  — Всех? — прошептал Сеня, чувствуя, как по спине пробегает холодок. — А кто… кто вы?
   Мужик медленно оглядел избу, словно окидывая взглядом всё её ничтожное убранство.
  — А мы… Мы то, что остаётся, когда всё остальное уходит, - проговорил он, и в его голосе послышалась такая безысходность, что у Сени похолодело внутри. — Мы — это… ты.

   И в этот момент… Треск! Звон! Не снаружи, а где-то внутри его головы. Словно лопнула последняя струна, связывающая его с разумом…  Он лежал на полу, в луже пролитой водки, с колотящимся сердцем и ледяным потом на лбу. Печь, стол, окно… всё было на месте. Но мужиков… не было. Как и не было никогда. Лишь печь продолжала стонать свою бесконечную песню, а Ветер выл за окном, с садистским наслаждением празднуя его… Одиночество.

  — Нет… Нет! – прохрипел Сеня, пытаясь подняться на ноги. – Вы не можете… Вы должны…

  Но в ответ была только тишина. Липкая, давящая тишина, в которой не было ни звука, ни намёка на присутствие других людей. Только он… и Ветер.

   В отчаянии поднявшись с пола, шатаясь, он снова посмотрел в угол с книгами. Посмеялся бы кто, с него, если бы узнал, что он ищет спасения в книгах? В этом ледяном аду, где даже Бог, кажется, забыл о его существовании.

   Пальцы, дрожа, коснулись облезлой обложки тонюсенькой книжки. «…и… Одиночество…» - прошептал он, будто пробуя слова на вкус. Словно в насмешку судьба подсунула ему именно её. Он хотел отшвырнуть книгу, раздавить, уничтожить этот символ его проклятой жизни, но что-то остановило его.

   Вместо этого он, спотыкаясь, подошел к столу и сел, придвинув к себе керосиновую лампу. Свет её был тусклым и предательским, но всё же позволял различить буквы на пожелтевших страницах. Текст был написан каким-то незнакомым, мелким почерком. Казалось, что буквы пляшут перед глазами. Он замотал головой, пытаясь прогнать наваждение, и принялся читать:
«Одиночество — это не отсутствие людей рядом. Одиночество — это когда рядом нет души».
   Он прочитал это вслух, словно заклинание, и вдруг… понял.

   Мужики… Их никогда и не было. Он придумал их. Вылепил из тоски и страха, чтобы не сойти с ума в этом ледяном плену. Чтобы было с кем говорить, кому возражать, кого ненавидеть. Но они — лишь порождение его разума, его бессознательной попытки заполнить зияющую пустоту внутри.
Их никогда не существовало.

   В этот момент скрежет за стеной возобновился, но теперь он казался не просто звуком, а чьим-то злым, торжествующим смехом. Парень похолодел. Он должен узнать, что там. Должен… Должен признать, что там — он сам. Но что останется, когда он это сделает? Если отбросить все иллюзии, все самообманы, всю эту фальшивую реальность, которую он так тщательно выстраивал вокруг себя? Что будет, когда он останется… Только один?

   Он поднялся, отшвырнув от себя книгу, словно та была проклята. Больше никаких отговорок, больше никаких иллюзий. Только он, Ветер и тьма. И жуткий скрежет… Скрежет, который теперь он узнавал. И тут, сквозь всё это: сквозь стоны печи, сквозь вой Ветра, сквозь давящую тишину, сквозь липкий ужас в венах, — сквозь него самого, — в голове его раздался… Его скрежет. Он с ужасом осознал, что царапает вовсе не что-то снаружи. Царапает он сам. Он сам — изнутри. По своим мозгам, по своим костям. По самой сути своего Я. И вдруг, как раскалённым ножом, пронзила мысль: если всё, что его окружает — иллюзия, если мужики — лишь тени его разума, если женщина — призрак далёкой памяти, то Ветер и этот скрежет… Тоже он? Он зажал уши руками, в отчаянной попытке заглушить этот звук, но становилось только хуже. Скрежет множился, нарастал, превращаясь в невыносимый гул, в хаотичную какофонию, разрывающую его изнутри. Он чувствовал, как что-то ломается, крошится, распадается на куски в его голове. Словно хрупкий лёд под тяжёлым сапогом. И вместе с болью пришло понимание. Это не просто звук. Это — голос. Голос Ветра. И этот Ветер — не снаружи. Он живёт внутри него, ждёт своего часа, копит злобу и отчаяние… И теперь — он вырвался на свободу. Он попытался закричать, но вместо крика из его горла вырвался лишь хрип, похожий на вой того самого Ветра. Он больше не контролировал своё тело, оно стало чужим, словно одержимое злой волей. Руки сами собой расцарапали лицо, ногти впились в кожу, оставляя кровавые борозды. Ноги понесли его к печи, и он, задыхаясь, начал вышвыривать на пол дрова, с остервенением разбрасывая их в стороны. Мужики… Их, конечно, уже не было. Но даже если бы они и были, сейчас бы они точно убежали, подальше от этого безумия. Отшвырнув последние поленья, он заглянул в самое пекло. И увидел там… себя. Скорчившегося, изломанного, с горящими красными глазами, полными ненависти и страдания. И из горла его вырвался нечеловеческий рёв, перекрывающий даже вой Ветра за окном. Он больше не Сеня. Он — Ветер. Он — Холод. Он — Тьма. Он — всё то, от чего так отчаянно пытался убежать. И теперь он обрушится на этот мир. Сметёт всё живое, превратит всё в ледяную пустыню…


   На полу остался только обмякший силуэт в старой куртке, с лицом, изуродованным собственными руками. Печь больше не ревела, обретя покой после стольких мучений. А в распахнутом окне бешено кружил снег, и Ветер, ликуя, уносил в ночь новую душу, поглощенную им без остатка…