Пасха

В тот год Пасха выдалась тихая, безлюдная. Иван Степанович Грушин, человек по обыкновению общительный и набожный, впервые за всю свою жизнь не пошел к заутрене. Не потому что нездоров или лень одолела — просто не потянуло.

Сидел он на балконе своей квартиры на Мойке, 16, курил папиросу за папиросой и слушал, как по всему Петербургу плывет колокольный благовест. Звон лился с Исаакия, с Петропавловки, с Николы Морского — густой, праздничный, зовущий. А он сидел, и сердце его не отзывалось.

«Пасхальная радость… — думал он, выпуская дым. — Что это?»

Уж точно не куличи и не яйца, хоть и без них нельзя. Вспомнилось ему детство, родовое имение под Тулой. Бабушка, еще крепкая старуха, за неделю до праздника начинала печь рулеты с орехами и изюмом, а воздух в доме густел от пряного духа корицы и гвоздики. Мать красила яйца — каждый год выдумывала новый узор, а потом вздыхала: «Эх, надо было луковой шелухой — так надежнее!»

Потом пришли иные времена. Женился он на Анне, девушке из немецкой семьи, хоть и православной. Две дочки родились — Катенька и Лизанька. И пошла у них двойная традиция: на католическую Пасху — подарки, на православную — тоже. Анна смеялась: «Пусть дети знают, что Бог один, а праздники — разные».

Но теперь все разъехались. Анна с младшей Лизой укатили на Марциальные воды — доктор велел подлечиться. Старшая, Катя, промчалась через Петербург на два дня, да и умчалась в Париж с тем офицером-уланом, что уже месяц кружил вокруг нее. Родители и вовсе уехали в имение — старикам в городе душно.

Так и остался Иван Степанович один в пустой квартире.

Вошел в кабинет — на столе стоит кулич, аккуратно завернутый в салфетку, рядом — крашеное яйцо, багровое, будто кровью облитое. Это слуга принес. На подносе дымился «агнец» на немецкий манер — кухарка Марфа, хоть и русская, но переняла у барыни обычай печь пасху с марципаном.

А в дверях робко топтался мальчишка, сын прачки. В руках держал яичко, выкрашенное в синюю краску, и несмело протянул:

— Барин… похристосуемся?

Иван Степанович взглянул на него, и что-то дрогнуло в груди.

— Похристосуемся, — сказал он и потянулся к секретеру, где лежали заготовленные подарки — монетки в шелковых мешочках. Взял сразу два — ведь в этом году две Пасхи сошлись в одну.

— Христос воскресе, — сказал мальчишке, целуя его трижды в щеки.

— Воистину воскресе! — звонко отозвался тот.

И вдруг Иван Степанович почувствовал, что та самая пасхальная радость, которую он тщетно искал в колокольном звоне и воспоминаниях, — вот она. Простая, тихая, без пышности.

Он развернул кулич, отломил горбушку, положил рядом кусок марципанового агнца.

— Садись, — сказал мальчишке. — Будем разговляться.

А за окном все звонили колокола.