Гапландия гл. 7

7.

             Добрая погода постояла два дня и по-английски удалилась. Мыгычка, то есть мелкий дождь, заделал на окне унылый натюрморт в манере живописцев от пуантилизма.  Точки, точки, точки на стекле. Печально. Вывернул себя наизнанку и выпарил нутро тяжелым гусеничным утюгом. Глубина души превратилась в мель. А если без пафоса, то очень погано.
            После публикации написала Анна: «Не ожидала от тебя… неприятно… Павел мертв и полоскать его нехорошо. По крайней мере мог бы со мной посоветоваться. Как в грязи вывалили. Я пока не знаю, как к этому относится. Но не звони мне». Я, конечно, стал звонить. Первый день она не отвечала, утром второго –тоже, набирал с другого номера – молчок. На сотой почти попытке - алё, говорите. Мужской голос ортодоксального мизантропа, какой-то бесцветный, без намека на радушие.
            - Мне бы Анну услышать, - сказал я.
            - Кого?
            - Сожительницу Смит.
            - Она арестована. А вы…
            Я бросил трубку. Под стол бросил. Сходил в ванную, умылся холодной водой. Давид в своей комнате верещит – репетирует. Норма в своей – работает, диктует жирным идиоткам инструкции по фитнесу.  Зачем так орать? На кухне еще раз умылся, вернулся к себе, давай ходить по кабинету. Думай, думай! А что еще тут придумаешь? Встаю на колени, пластиковый плинтус от стены отклеился, телефон за две минуты нацеплял два слоя пыли.  Звоню Анатоличу. Кассин, сука, возьми трубку!
            - Крувраги, Алек, как раз тебя вспоминали…
            - Значит так, сожитель следователь! – я швырнул гигабайт грозных претензий. Невразумительных, но, видимо, настолько горчичных, что Кассин ласковым тоном меня попросил успокоится и:
            - Я выясню, Александр. Мы Кольцову не брали, то есть не задерживали. Я выясню напишу. 
            Отписался он во время прогулки, я ходил вокруг теслы и пинал по колесам.
            Кассин: «Смит-Кольцова задержана Цензурным комитетом. Содержится в их изоляторе, с доступом туда непросто. Попытаюсь, но не уверен. В любом случае это ненадолго. Скоро этой хунте – край».
            Я: «Очень прошу, чтоб не мучали. Без пыток! Сделай что-нить».
            Эта балбесина смайлик прислала. Весело, че. Арестовали женщину. Обхохочешься.    
            Задержание Анны не единственный трабл. На паршивом подобии семейного ужина Давид, глядя в салат из моркови, сказал:
            - Во дворе говорят, что мой папа – предатель.
            - Говорят, в Пекине кур доят, - заржал Борис.
            - А что смешного?! – включилась Норма. – «Чедра не хочет войны»! Это надо додуматься такое публиковать! «Великая Победа – не победа»! Как мышка повернулась? Как язык повернулся?!
            Она швырнула вилку на стол, вилка покрутилась рулеткой и зубцами указала на меня.
            - Кто из нас хоть раз не стал предателем? – произнес Борис с видом глубокомысленного дурака. – Успокойся, мама Норма.
            Я почувствовал нежданную поддержку. Норма смешалась, встала, ушла к раковине, чтобы сполоснуть чистую кружку. Дава, не отрывая глаз от лепестка моркови, свисающего с края блюда, просопел:
            - Непрестижно мне быть вражеским… этим…
           Норма бейсбольным мячом прокрутилась обратно, облокотилась на стол и наклонилась ко мне.
            - Ты о детях подумал?! Обо мне ты подумал?! Не посадили – сиди и помалкивай. Так нет же! Выложил!!
           - Удалить?! Хочешь? – взорвался я в ответ.
           - Хочу! Удаляй! – Норма выдернула телефон из моего нагрудного кармана. – Удаляй!
           Я ввел пароль и ошибся. Первый раз такое происходит.
           - Не надо удалять, - сказал Борямба. – Это гон. Гонево и тупняк.
           - Ты так думаешь? – повернулся я к старшему сыну. И сразу засомневался в своих надеждах. Что может быть толкового в молодежном нонконформизме?
           - Я думаю, никогда нельзя от своих слов отказываться.
           - Там слова не его! Не его! – выкрикнула Норма.
           - Еще техничней. ****ки – гладки.
           - Не выражайся, - попросил я, указывая на Даву.
           - И ты, малыш, - Борька дотянулся, взлохматил волосы брата. – Не переживай.
           - Вспомнил, - сказал Давид. – Вы****ок. Вражеским вы****ком быть.
           Закон бумеранга настиг через сына. Скольких не надежных пользователей, скольких сомнительных клауфилов я клеймил последними словами!
           - Забудется, как насморк, - заявил Борис. – Как огрызок жопки пиццы. А ты, отец, не пасуй. Посылай всех, и не пасуй. Только что бодался с охранкой, чего отступать перед обществом?
           - Общественное мнение… - начал я и замолчал.
           А компенсация Госпрома была технично хороша! Борьке Ермес обещал синекуру, деньги к тому же. Всем.
           - Все! Все зарегистрированные пользователи, - воскликнул Борис. – Большинство! Знают кто недруг, кто сволочь. Знают, что худой мир лучше доброй вражды. Это рефлексивно. Но тут правительство чудит, и у человека выбор: стоять на своем или следовать за начальством. Я думаю, лучше стоять на своем и домком посылать.
           - Против всего дома? – ужаснулась Норма.
           Борька сгладил позицию, перекинув тему в мещанское русло.
           - Когда правительство будет чудить в другую сторону, - сказал он. – А это стопудово, даже я за недолгую жизнь насмотрелся. Когда поменяется политика, можно оказаться визионером. Сказать: я предвидел! Визионеры сколько подписчиков имеют? Миллиарды.
           - Не удалять? – спросил я Норму, помахивая трубкой.
           Но она обращалась к Борису.
           - Но принижать величие побед наших предков! Такое прощается?
           - Такое не прощается, - ответил Борька сквозь хлебную корочку. – Такое, если честно положив, никому не нужно на фиг, прощать нечего. И не за что. Нор, ты только… мам, не говори о клауфилизме. Мне эти праздники победы по восемь раз в году – он проглотил кусок. - не радуют. Победили остров Хорт. И где? Далеко. А мы в Гапландии! Нам этот Хорт на диком западе, как ни уму, ни сердцу. Гапландии какая свора угрожала? Озвездевшие северяне. Кто их победил? Великая Чедра. Нас, считай, спасли. Для Гапландии чедры – большие друзья и мы им должны благодарность.
            - Но теперь они враги, - неуверенно сказала Норма.
            - Я и говорю: все меняется.
            Я поднес к лицу Нормы смартфон:
            - Удалять?
            - Как хочешь.
            Я прихватил со стола стакан с соком и ушел к себе.
            В кабинете воняет душевной болезнью с примесью старости. Настроение-козел. Сеть стремительно огорчает - аудитория стала отписываться. Массово и презрительно. Звездное имя «чедрский заглотыш» присвоено мне единогласно. Слова Вжика были охарактеризованы как провокационный вброс.  Только один комментатор с ником Евклид написал: «Я учился у профессора Кольцова, неплохо его знаю. Ввиду давнего знакомства у меня нет сомнений в подлинности выложенной записи».
             Рядом тут же появились заявления с нескольких левых аккаунтов в том духе, что «помню адъютанта десятой роты, скорблю и уважаю, он дико валил уродских чедров, так что ветеран - истинный, а даже если голос - его, то мало ли, что скажешь в шутейном разговоре и почему герой войны должен рассказывать крысе, как там все было на самом деле?».
             Такое ощущение, что читатели целенаправленно отводили интерес от первой записи с Гариком из Чедры, акцентируя внимание на разговоре с Павлом. И очень своевременно в ленте всплыла информация о том, что меня обвиняли в убийстве. Это тоже девальвировало.
             Наивысший градус ненависти был достигнут в общем чате Гапландии.
МММ: Подонок и мразь!
СМИРНЫЙ: О чем базар? Чедра – недострана. Очевидно, что нет никакого чедрского народа, значит и говорить от имени «никого» не может никто. Значит все это чушь собачья.
ИВАН ИВАНОВИЧ: Мы обязательно вернем господство в мире! У мира нет своих ресурсов ни для длительного противостояния с кем либо, ни для короткого. Его реальную энергетику уже грохнули. А виртуальные экономики песо и дублона опираются на хрупкое железо виртуальных бирж и логистики каналов и узких проливов. Они могут посыпаться от одной угрозы серьезного конфликта что в Северной Атлантике, что на Ближнем Востоке, что на Дальнем, где производится большинство чипов. Это, не говоря о цифровой уязвимости. Единственный шанс у внешнего мира – развалить нас изнутри. С этих позиций и нужно рассматривать подобные провокации. Пост идиота Шэлтера играет на руку нашим врагам. А по глупости или по умыслу – пусть разбираются компетентные органы.
ГАМСУН: Шэлтер еще не уехал? Пусть на новой родине устраивают шоу. А мы здесь как-нибудь обойдёмся.
НА КОЛЕСАХ: Этот придурок все пути отступления себе отрезал.
МЕДВЕДЕВСКИЙ А.Д.: Для таких антиклауфилов, прочих ублюдков - никаких каналов, никаких площадок, никакого участия в интернете и прочего. Вообще ничего. Их нет.
ПРАВДА: Умер, так умер. Возродиться в Гапландии уже не получится.
ЛАВРОВЫЙ ВЕНИК: Он сам себя вычеркнул со своей Родины. Оказаться в забвении на старости лет, это надо было постараться. Он постарался. За такой плевок в душу народа (а публикация Шэлтера – плевок в Гапландию, без сомнительно) надо наказывать со всей суровостью. Домком должен прислушаться к голосу народа. Мне лично совершенно не хочется находиться на одной парковке с вражеским подпевалой. Думаю, что большинству сожителей этого не хочется. Примите меры!
ВОРОБЬЕВ: И зачем НАМ мнение какого-то пьяного клоуна? Может, хватит уже напоминать об  ИУ - ах?  А Шэлтера надо лишить прописки. Пусть едет в великую степь. Там он и попадет под нашу баллистическую ракету.
           Во как соотечественников корежит! И от чего? От правды. Виртуальный обряд экзорцизма у меня получился невольно. Подожди-ка! А как я отреагировал, слушая Павла лично? То-то. Взбесился, оскорбил, не поверил. Так что эти придурки не так, чтобы совсем неправы. Я-то знаю, что записи двух бесед подлинные, а другие не знают. И если смотреть в плоскости выбора, когда предложили: Сеть или Степь? Тут вариант понятен. Но даже с пониманием относясь, не могу не прикрепить к таким комментаторам яркий эпитет – убогие.
           После «тук-тук» в двери вкатился Давид.
           - Пап, завтра у нас премьера. Три места  я забил, тебе и Борьке с мамкой. Тебе – в первом ряду.
           - Обязательно!
           - Тогда посмотри мой один монолог, - Дава протянул мне распечатанный текст. – Ты мне эти реплики кидай, я проговорю.
           Он достал воображаемый горн. Это как будто рог. В спектакле будет настоящий. Вот сейчас протрублю в рог – примчатся как миленькие. И все честь честью, кто-то скажет – давайте построим самолет, или подводную лодку, или телевизор. А после собрания пять минут поработают и разбегутся. Так нельзя! Кто-то должен следить за костром. В любой день может прийти корабль, нас заметят и спасут. В любой день! Нас спасут. Если заметят.

***
           На следующий день разъяснилось, кусочек солнца был дарован городу сервитов. Я повязывал парадное жабо, когда внезапная боль в подреберье хватила ржавыми щипцами. Крючком согнувшись, дошел до кресла, сел стариковски осторожно. Возраст. Износился организм, и из моды вышел, никто уже не носит пропитанного никотином, сутулого Шэлтера. Не пора ли загружаться в Сеть?
           В ящике стола лежит свирепый обезбол, способный не только спазм размягчить, от него язык немеет, и деревенеют пальцы на ногах. Возьму с собой для страховки, если совсем невмоготу, то приму. В детстве меня смешило страшно слово: «подстрахуй». Давида – подгонное поколение - это вряд ли взвеселит. Он заглянул в кабинет, бледный и скрыто испуганный.
           - Пап! Пора. Спектакль через два часа.
           - Иду.
           Облачившись в пресный сюртук, погляделся в зеркало. Ну, не такой и старый. Загружаться в Сеть, пожалуй, повременим.
            В прихожей Дава нетерпеливо топочил кроссовками по полу, Борис застегивал Норме фигурные сапоги.
           - Не жарко будет? – позаботился я. – В сапогах.
           Норма промолчала, а Борис обреченно достал из-под полки прозрачный пакет с туфлями на высоком каблуке. Ясно. Мне-то сменная обувь не нужна, я и куртку одевать не буду.
           - Пошли! – вздрогнул Давид.
           В лифте уже ехал пассажир с верхних этажей. Когда мы всей семьей вошли в кабину, он читал со стенки очередной эдикт органов власти.
           - Вы видели? – обратился он к нам. – Весь домком поменяли. Наконец-то!
           - Весь домком? Всех? – охнула Норма.
           - Давно пора было. Я писал на своем канале. Давайте вам ссылочку скину.
           Давид долго читал бумагу на стенке, видимо, входя в роль ответственного Ральфа из пьесы. Потом сказал:
            - Фамилии те же. Дяденьки с тетеньками должностями поменялись.
            - Я и говорю! – воскликнул сосед. – Кардинальная смена элит. Беспрецедентная ротация! Давно надо было.
            На выходе из родины наше семейство остановил старший консьерж.
            - Куда? Тебя разве, Шэлтер, родительских прав не лишили?
            Я оторопел, Норма ответила:
            - В среду рассмотрение. Сегодня все легально.
            Консьерж освободил путь, а я не сразу в дверь попал от охерения.
            - Отец, ты не переживай, - сказал уже на улице Борис. – Утрясется. Помнишь, меня в тринадцать лет за проституцию штрафанули? Обошлось.
            - Где тринадцать, а где десять? – севшим голосом ответил я. И подумал: то административка, то политика, за политику могут и лишить.
            Надо Кассина подключать. Или? Покаяться перед Ермесом, как вариант. На парковке возле теслы Дава взял меня за руку и жалобно прижался всем тельцем. Так не хочется его отпускать!
            - Пойдемте пешком, - предложил я. – Тут идти семь минут.
            Норма смерила меня уничтожающим взглядом и, как отрезала:
            - Не выдумывай.
            Я сел за руль, Борис и Норма – сзади, Дава нострадамусом свернулся в детском кресле впереди. Его день, можно. Дава-сыночек! Какая сволота лишит меня отцовства?
            Ювенальное законодательство имеет все предпосылки для получения статуса богомерзкого, но это пустяки по сравнению с общественным дискурсом в сфере семейных дел. Власть как раз декларирует обязательность семьи и ценность этого социального института, а сетевое сообщество наоборот, не гнушаясь применения давки большинством, поощряет распри и разлады, когда родители отказываются от детей, дети – от родителей, брат на брата, правда на правду из-за идеологических заноз. Какого Сервера?!
            Вот бляха! Даже в вопросах войны, поддерживать ее или нет, ни один сервит, выражаясь чедрским языком, не в силах повлиять на решения власти. И рвать отношения с близкими по этой тупейшей причине… зачем? Правда на правду. Если твой любимый дядя вдруг пошел в маньяки, можешь отказаться от него, и будешь прав. А можешь поддержать: его заставили /оклеветали /признание выбили /это не он /созревшая школьница спровоцировала/ дядя есть дядя, я всегда за своих. И ты опять же прав. Я уже об этом думал, как боги на Олимпе устраивают заварушки, стравливают внушаемых людей между собой. И наши петушиные бои, да тараканьи забеги не организованы ли внешней силой? Госпром это сила! Государственный промоушен работает в три смены, разделяет и властвует, властвует и снова разделяет.
            Нас разводят. Обманули дурака на четыре кулака. Дурака… Слушайте, как сохраняются эти пословицы, поговорки, идиомы? «Обманули дурака…», «Ябеда- корябеда», «Жадина – говядина», которая по полу валяется, это все фразочки из моего игривого детства, но Дава, а раньше Борька, их кидали легко и по случаю. Но нет таких фразеологизмов в школьной программе, в Интернете не найти, по ТВ не скажут, откуда? Устная традиция непобедима? Цифровизация бессильна против фольклора (кстати, классный заголовок). Дыхание рот в рот, культ лингвистический код и культ корябеды, живущий в наших детях.
            - Дава, - зову я. – Волнуешься?
            Сын поднял на меня глазенки и тихо кивнул.
            - На сцене сразу пройдет, - обещаю ему.
            Через дорогу от школьной парковки развернулась традиционная свастичная ярмарка. Я раньше любил на таких бывать, отведать ролл-чебуреков с квасом. На косых прилавках обычно взгромождались праздничные товары: деревянные пистолеты, игрушечные автоматы, каски пехотинцев.  Таблички с ценами гласили: «бюст вождя (гипс)», «герб великой державы (сувенир)», «бюст министра информации (силикон)». Бывали и такие: «скальп якута (пластмас.)», «голова эскимоса (высуш.)». Сегодня на ярмарке видно особенно много флагов. 
             Возле школьного крыльца в кулачок курили старшеклассники, двери охраняла лично завуч (массивный охранник играл роль денщика, это читалось на морде), буквы над входом «образовательный офис» горели приветливо-призывной позолотой. На ступеньках Норма приличия ради отлепилась от Борьки и взяла меня под руку. Давид решительно шагал к школьным дверям, он был на пороге актерского взлета. Сегодня мой парень сверкнет!
            Красный огонек на турникете от руки Давида забульчил зеленой стрелкой. Сын повернулся ко мне, мотнул головой, улыбнулся и…
            - Извините! – крикнула завуч. – Извините! – она нажала кнопку и турникет заблокировался.
            Борька отодвинул меня плечом и насмешливо спросил что-то, я не расслышал – тяжкая догадка оглушила.
            - Дава, - сказала Анна-завуч. –Ты не играешь сегодня. В спектакле не участвуешь. Вам лучше уйти.
            - Почему?! – рычу я, но на меня не обращают внимания.
            Давид медленно кладет руку на затылок, вздыбились вихры.
            - Как же?.. – говорит ребенок.
            Норма незаметно оказалась на приличном расстоянии от меня.
            - Что случилось?
            - В чем дело? – вторит матери Борис.
            Анна-завуч смотрит на охранника, словно ища поддержки.
            - Нельзя, э, - выдает он. Если и поддержал, то неэффективно.
            Норма начинает заводится, а Дава склонил голову, как скворец под крыло, и детская мольба: «Я репетировал…. Я же наизусть…Как это?..».
            - Глеб Полуэктов заменит Ральфа, - говорит завуч. – То есть… может, в другой раз когда-нибудь.
            - Я очень хорошо учил, - всхлипывает мальчишка мой.
            Борька развернулся и ушел вниз по крыльцу. Дава дрогнул, как на ветру. Вихры на голове поникли.
             Завуч повторяет Норме:
            - Вам лучше уйти. После предательской публикации участие в патриотической пьесе, сам понимаете.
            - Он ребенок, - скулит Норма.
            - Сын за отца не отвечает, - говорю я.
            - В клауфилизме – отвечает. Решайте вопрос в верхах, а мы не можем позволить, - обрубает Анна-завуч.
            - Он так ждал, так ждал...- причитает Норма.
             Я плетусь обратно к машине, навстречу – нарядные школьники с родителями, дедушками. Идут на премьеру. Мы – обратно. Я – изгой. Норма бросает во взмокшую спину глухие упреки, не отвечаю. Сказать тут нечего.
             Кажется, другие теслы на парковке старались встать подальше от моей.
             Дава сел на заднее, Борька говорит:
            - Ну давай, отец, закурим. Похабно получилось.
            Норма в машине – нет, чтоб успокоить – накручивает мелкого (я вижу, как она тычет в меня пальцем), Дава же сложил руки мертвецом и замер, как языческий божок.
            - Поехали, - Борька затушил окурок в горло урны, сам сел за руль. В дороге подробно молчали.
            Скандал начался на парковке Гапландии. Норма… Слова – чепуха, хватает вычурной брезгливости в глазах… и вся моя мерзостность… презренная измена… помойное ведро … операционный шов кармана разошелся, под подкладкой всемирная подлость, скрученная в блистер кодеина… и твердым углом грандиозная низость – ублюдство делать, что думаешь.
            Возможно, напраслину возвожу, но сдается мне: Норма зла не обидой ребенка, а крушением перспектив звездно-актерского всполоха.
            - Да, - отвечаю на крайний упрек. – О детях я не подумал.
            Кстати, где они? Борис прохаживается возле въезда, а Дава присоединился к соседским ребятишкам – забавляются.
            - Я не знаю, что я сделаю! – Норма бьет ладошкой по капоту теслы.
            - Развода я не дам, - обещаю неуверенно. То есть уверенно, но не твердо. Вернее, твердо обещаю, но кто его знает?
            Дворовая собака пробежала мимо. Старый знакомый. Тебе хорошо – клауфилизма не знаешь, политикой не занимаешься, мозг не выносит никто в сраных семейных разборках.
            Дети зовут собачку: «Шарик, Шарик, иди сюда». Собака трусит к ребятишкам. «Маленький! Шарик… дай лапу… молодец, Шарик хороший».
            - Я все исправлю, - говорю Норме.
            Сам смотрю на детей. Жена не верит.
            - Как ты исправишь? Как?! Ты нарушил не идею, не общественный курс – в этом каются, их прощают. Ты всех подставил. Давида! Это клеймо на всю жизнь… на годы. Ты отрекся от человейника. Не знал, что бывает с такими авторами? Знал! Ты от предков открестился, от детей отказался.
             Не отказывался я! Вон они оба. Мои! Борис – креативно грешный, но славный парень. Маленький Дава гладит собаку… Нет, не гладит!
             Он вдруг обливает Шарика из пузырька и подносит зажигалку.
             Вспыхнула собака. Бешеным пламенем. Плачет Шарик, больно… Огонь клокочет. Дети… дети тоже плачут.
             Борька прыгает, сдирая куртку. Пытается поймать горящего заживо пса. Не получается. Опять… Пламя юлой по двору. Борька ловит, прижимает, сбивает огонь. Кошмар какой-то! Жесть! Я подбежал. Но медленно, как под водой или во сне. Запах паленой шерсти. Тело – котлета с кровью. Детские рыдания вокруг. На обугленной коже лежит мутный волдырь – то, что было глазом живой минуту назад собачки.
            Борис пальцами сзади за шею берет Давида, бросает его на колени.
            - Извиняйся! – хрипит Борька.
            Мелкий мотает головой. Борис бьет брата ногой в живот.
            - Извиняйся!
             Дава на коленях над умирающей собакой. Он визжит благим матом. Слов в этом вое не было. Шарик дрогнул и лизнул ногу мальчишки.
             Это я не забуду никогда…
             Такую картину не забыть, думал я вечером, сидя в кабинете. Сидя в одиночестве. Вот, а что? Что дальше?
            Глупый вопрос, правда? Риторически тупой, заданный в сумбурно вскруженной голове, где калейдоскопом крутятся, кроме ужасающих этюдов, картины ценников на скальпы. Срезая себе брови, не забудь их биржевую стоимость. Образно говоря. А я не такой. Я простой нормальный человек. Безусловный клауфил, приличный пользователь, блогер, семьянин. Да, вильнуло. На пару ночей усомнился. Но и вернулся.
            Инакомыслие считается изменой. Но это сильно громко сказано. Слишком категорично. У некоторых пользователей, и у меня в частности, свербит порой рудиментарное желание быть неким человечным существом, стоящим над толпой сервитов. Даже не «над», - что просто гордыня, – а в стороне. Сказать себе в минуты размышлений: я не такой как все. Отсюда увлеченность живописью, пристрастие к поэзии и прозе, интерес к искусству вообще – явлению, еле тлеющему и для успешной жизни бесполезному. Сетевое сознание не приходит в один миг, бывает вместо правомерного вопроса «С кем быть?» мозг выдает апокриф: «Кем быть?». Этот кризис надо просто пережить или обратиться к психотерапевту. Я ошибся и повелся на призрак искаженного восприятия, но здравомыслие теперь вернулось
            Честно себе ответь, ты хочешь менять Систему? Так ли невыносимо жить в окружающем мире? Со всей несправедливостью, с которой ты смирился. Ты можешь быть социопатом, но общество –  твой дом, твой деревянный улей до крыши набитый трутнями. И по большому счету, все устраивает. Нет! Все нравится. Жизнь прекрасна. Ломать за эгоизм свой дом не стоит. Ты его любишь, другого не будет. Здание нам нравится, хоть и не красавица. Ты поскользнулся на пути, так надо встать. Ты усомнился на пути, так возродись!
            «Крувраги, дорогие подписчики! – пишу на мониторе. – Много споров и непонимания вызвала публикация на моем канале, где автор этих строк выложил записи двух бесед. Хотелось бы прояснить ситуацию. Разговор с Павлом Кольцовым у нас был в рамках встречи одноклассников и, как это бывает, мы нагородили друг другу всяческих небылиц. Наше суаре тет-а-тет проходило с непременными возлияниями (я думаю, все меня понимают), и суть беседы я припоминаю с великим трудом. Но! Уверен, что в словах бедного Павла не было ничего такого, что могло бы оскорбить честных клауфилов или – не дай Сеть – наших великих предков. Надо сказать, что телефон с диктофонной записью изымался для следственных мероприятий службой опеки, после чего был мне возвращен, следовательно, никаких порочащих, домопротивных сведений нашими консьержами не обнаружено. Вторая запись – абсолютный фейк, с гражданами Великой Чедры я никаких контактов не поддерживаю, ни одного чедра лично никогда не встречал.
            Полагаю, мой набирающий популярность сайт был взломан, на канале размещена ложная информация. Голоса определенно подделаны посредством нейросетей. В сводках неоднократно упоминали, что ублюдки прекрасно пользуются такими методами, чтобы дискредитировать искренне преданных человейнику клауфилов.
           Я специально не сразу удалил эту публикацию, дабы отследить реакцию читателей. Если кто-то поверил, значит есть у вас сомнения в величии нашего строя! Корректируйте себя пока не поздно. Лично у меня таковых сомнений нет!
           Послезавтра у меня праздник. Жду поздравлений. Переводы на карту, донаты только приветствуются. Всем пока! Чмоки, бай».
           Выложил текст и чуть позже немного отредактировал, удалив легкомысленные прощания.

***
            Настал день моего подключения – аналог дня рождения, который праздновался предками. Сетевое общество – я пользуюсь термином Сизова Корифея – не посчитало появление на свет слизистого тельца достойным событием его биографии. Другое дело, вживление чипа для подключения к Серверу, с этого обряда начинается биография настоящего пользователя. Пусть чедры называют нас сервитами, от этого ни холодно, ни жарко, но современный хомо, который считается сапиенс, должен быть оцифрован, внедрен в сетевые ресурсы, защищен великой хакерской мощью, и, в конце концов, именно так достигается вечная жизнь.
            Так или иначе, у меня сегодня праздник. Никто не поздравил. Родные промолчали, подписчики игнорят. Такие дела. Бабушка из преисподней гифку прислала, но это не в счет – алгоритм нейросети.
            Решил сегодня в Сеть не выходить, поэтому к двум часам заскучал на эвкалипте и пошел шляться по улицам. Навернул рюмаху коньяка в ближайшей забегаловке. Прогулялся по проспекту. Покурил в Парке Памяти, пообщался с Павлом Матросовом. Сначала был один у обелиска, потом сюда приволоклась экскурсия. Ё-моё, какая экскурсия! Дети, ведомые гидшей, похожей на гейшу, были одеты в военную форму! Шестнадцать – я посчитал – ребятишек в костюмчиках цвета хаки, пехотных треуголках, ботинках с высоким берцем. Возрастом они не обгоняли моего Давида. Гидша, находясь в легком трансе, начала проповедь.
            - Защита отечества является долгом и обязанностью клауфилов. Это – гражданский, патриотический долг перед человейником. Клауфилизм — это любовь к родине, преданность своему жилищному комплексу, стремление служить его интересам и готовность, вплоть до самопожертвования, к его защите. Васенька! Ты готов умереть за свой человейник?
            Курносый Васенька насупился и промолчал. «Когда прикажут, если приказ», - шепотом подсказывала девочка в гимнастерке, украшенной золотой звездой и орденом святого Ахрика.  Но школьник только гладил носком ботинка хлипкую поросль, пробивающуюся между тротуарных плиток.
           - За родину готов пожертвовать собой? – упиралась гидша. – За папу, за маму… ну, Вася!
           - Если прикажут, - пробубнил курносый.
             - Умница! Наши вечно великие битвы – это годы мужества, героизма, стойкости духа народа. Памятник Павлику Матросову установлен здесь в юбилейную дату бессмертного подвига этого мальчика. Софочка, что сделал Павлик?
           Зубрилка в орденах затараторила:
           - Когда русско-советские орды вторглись на нашу землю, Павлик притворился, что знает дорогу и завел их…
           - Не спеши, - прервала гидша. – Зачем враги вторглись?
            - Чтобы убить наших любимых предков, - ответила Софочка. – Враги нас убивают. Они же чедры!
            - Не совсем чедры, но почти, - одобрила гидша. – Дальше.
            Тут я не стал слушать и ушел. Дело появилось. Рюмке коньяка было одиноко в организме. Вискариком разбавить?
            Ресторанчик назывался «На двоих» и был предназначен для встреч влюбленных парочек. Я убрал второй стул из-под скатерти, уселся спиной к смазливому юноше за соседним столиком и вызвал официанта. По телевизору, висящему напротив, шла вязкая муть, которая меня неожиданно заинтересовала.
             - … вклад профессора Кольцова в науку был недооценен при жизни этого замечательного ученого, но теперь, после его трагической гибели, мы можем в полной мере оценить его наследие и поставить Кольцова в один ряд с выдающимися математиками современности, такими, как Перельман, Ткаченко и Раваньоли.
             Жалобно хмурясь, унылый оратор еще минут пять сокрушался по безвременной утрате, постигшей отечественную науку, пока корреспондент его не прервал прозаическим вопросом: найдены ли убийцы светила-профессора.
            - Нет! – ответил этот хрен с бугра. – Но в нашем ученом сообществе не сомневаются в диверсионном характере этого преступления, и убийца Павла, а я могу его так называть, то есть Павла, а не убийцу, потому что, по счастью мы были знакомы… не с убийцей, а с профессором, внесшим колоссальный урон в разработку новейших разработок…
            Тут интервьюируемый запутался, скомкал речь, непреклонно заявив о причастности к убийству Кольцова чужеземных спецслужб. В этом, как бы, нет никаких сомнений. Без «как бы» -  нет! Однозначно.
            Из глубин ресторана бывалым парусом выплыл передник официантки, и я стремглав сорвался с места, выбежал на улицу. Подумал о такси, но лишь подумал, быстрым шагом отправился в путь.
            Цензурный комитет таился в таком невзрачном интерьере, что это помещение можно было принять за прачечную, если бы не рамка металлоискателя, за которой толстым стеклом всматривался вдаль неприступный пост охраны. Я наклонился к переговорному устройству, спросив разрешения на вопрос.
            - Говорите, - сказал еле различимый в тусклом модуле вахмистр.
            - Вами задержана сожительница Кольцова. Не вами лично, - поправился я. – Сотрудниками ЦК. Я бы хотел узнать, где она содержится.
            Контролер погрузился в компьютер и через минуты ответил:
            - Не числится такая.
            - Извините, - я было собрался уходить, но вспомнил. – Фамилию Смит посмотрите! Сожительница Анна Смит.
            И опять минута ожидания. 
            - Есть Анна Смит, - сказал вахмистр. – Задержание производил дознаватель Мирзой-оглы. Обращайтесь к нему.
            - Да нет, мне бы…
            - Справа на полке внутренний аппарат, номер две шестерки, пять, один.
            - А передачи принимаете?
            - По всем вопросам к дознавателю.
            Я подошел к допотопному телефонному аппарату, снял трубку, и засомневался. Но все-таки набрал две шестерки-пять-один. С огромным облегчением трубку положил, когда никто не ответил. К дознавателю я пока не готов. Тем более к Мирзою-оглы. Если Кассин ничего не смог, то у меня шансов молекулярно меньше.
            Из модуля вышел вахмистр, потянулся, покрутил пальцем казацкие усищи, в общем, наблюдал, чтоб я тут теракт не устроил, нацарапав гвоздем на стене знак вольнодумства. Пришлось уйти.
            И куда? Ясен пень – в кабак. «Вобла и лось» как раз неподалеку. Вся эта история там началась, там я ее и закончу. Нажрусь в говнину, порешу врага отчества.
            Какие-то приколы сегодня в голову лезут… сардонические.
            Бармен в кафешке все тот же, меня не узнал он, конечно. Взял я сто пятьдесят студеной, кружку пива и котлетку заказал. Сел за столик у окна. В ожидании закуски, под пенное полистал в смартфоне ленту новостей. ЖК «Сенатор» в рамках систематизации законодательства дома принял актуальную директиву о лишении доступа к продуктовым магазинам лиц, заподозренных в искажении приоритетов. От имени домкома выступил чиновный тип, написавший: «А если завтра большая война, если завтра в поход, кто будет воевать? Новое поколение воспитывается в духе «у нас главная ценность — жизнь, здоровье, самореализация». Нас с детства воспитывали по-другому — у меня сначала здание, Цензурный комитет, потом страна и город, президент, потом мои ценности какие-то, а потом только своя жизнь. Вот это вот ценность должна быть, а у нас сейчас как? Жизнь для нас главное. Вот для кого она главная, тот и продаст».
            Ох, сенаторы! Супротив природы прете. Им представляется таким простым: императорским указом базовый инстинкт подвинуть. Кто там сидит в наших домкомах, что за ландухи?
            Дальше читаю этого деятеля: «Мы не можем отменить деньги, отключить чипы в руках – это не в нашей компетенции, но запретить доступ к услугам, которые предоставляются в нашем человейнике, мы должны. Это наш долг перед жилищным комплексом! А если бойкотируемый пользователь докажет, что подозрения были преувеличены, ограничения можно снять. Сначала хлеб разрешить, потом овощи… и не забывайте, что враг не дремлет, поэтому бдительность, бдительность и еще раз она же».
            Квинтэссенция государственного курса! Молодец, что еще? Ничего лишнего.
            В других новостях отчетливо воняет беспокойством, сообщения нервные и неприятные, как удобрение почвы весной – навоз, гнилье и химикаты. Ну их. Бью в поисковик: как называется картонная подставка под пивную кружку?
            «Бирдекель». Вот ведь словечко! На скатерть падает пляшущая тень, стучащая в стекло. В окне снаружи виден человек. Казацкие усы, под плащом – мундир позорный. Вахмистр из ЦК. Он пальцем манит меня к себе. Тебе надо ты иди! Мне скоро принесут холодной водки. Тогда вахмистр пальцем на стекле: косая черточка, вторая, дабл-ви. Две линии чирк-чирк. Зовет меня, я киваю, встаю…
             Опять ловушка? Оперсхема? Мне все равно. Выхожу из кафешки, усатый удаляется, я иду за ним. Он свернул за угол, я тоже.
             Укромный офисный дворик с сюрреалистической инсталляцией над песочницей. Вахмистр, тяжело дыша, произносит, что бы вы думали? Сакраментальное, набившее оскомину: «ян –авашес –ороне».
            - А я на вашей, - говорю.
            Успокоив свой компрессор в легких, цензурник сообщает:
            - Я на вас подписан.
            Стало лестно. Но немного и недолго.
            - Я, как говорится, ваш, Шэлтер, преданный поклонник. Вы, как говорится, во всем правы. В последнем этом. Все правильно. Война нам не нужна.
            Игра? Разработка?
            - Господин вахмистр, на канале все уже опровергнуто. В ту запись нейросеть вмешалась и все исказила.
            Он ус покрутил, усмехнулся, уставился на меня устало недоверчиво, как зритель на фокусника.
            - Слушайте, Анна Смит содержится в четвертом изоляторе.
            - Мне это ни о чем не говорит, - отвечаю я. – за исключением того, что казематов вы имеете еще три, как минимум.
            - Сын служит в конвое, - вахмистр не склонен шутить. – Могу от вас передать ей. На словах. Передачу небольшую. Сигареты, чай…
             - Я сейчас в магазин.
             - Нет! Надо быстро. У меня уже времени нет.
             - Скажите ей, - мне ничего на ум не приходит, неожиданно. – Передайте, что я ее… ценю. Все образуется. Что пусть не падает духом, пусть крепится.
             Какую херню я несу!
            - Вы видите, как вашу мокруху перевернули. С мужем еешним, профессором. Какое тут, - он обреченно прочертил усами.  – «Образуется». Какое тут? Я хотел сказать, что на госслужбе многие, как говорится, понимают, что творится. И не хотят идти, куда оно все идет. Присяга. Да, присяга держит, а так уже бы… и вслух сказали, и в Сети, и везде. Но раз на службе – сказали, ты: «есть», и выполняешь. А ведь в правительстве все, как есть, сами ублюдки.
            Где-то я такое слышал. Или читал. О другой стране. Точно такой же, только хуже.          
            - Почему так? – спрашиваю я, имея ввиду, зачем подчиняться, если все против?
            Вахмистр понял. Ответа у него не было.
            - Так заведено, - выдыхает он медицински обреченную мудрость.
             Инерция, думаю. Историческая инерция, когда шаблоны социального поведения воспроизводятся помимо воли их носителей. Пока кто-то не уронит эстафетную палочку.
            - Я передам, - говорит вахмистр. – Через сына. Ее ценят, поддерживают, «крепись». Так?
            - Вот еще… - я шарю по карманам. – Передайте.
            Он взял госпромовский браслет. Осторожно склонил голову, прощаясь. Удалился. Я, не желая подставлять цензурника, еще постоял во дворике, чтоб нас не засекли вместе. А потом направился в кафе, настраиваясь на скандал, чтобы проорать бармену в рожу: «Где мой бифштекс?!!».
           Домой вернулся я навеселе. Изрядно. В вестибюле дома полаялся с консьержем: «Вам, уважаемый, какое дело до моих публикаций и моих личных дел?», - «В Гапландии нет личных дел помимо государственных!», - «Ну и иди на *** со своим государством. И Гапландию прихвати!», - «Жди штрафа, Шэлтер! Я этого не оставлю!», - «Слюни подбери, прапорщик потыканный. Хорошего вечера».   
           Или мне это привиделось спьяну?
           В прихожей не включился свет. Ни на голос, ни на хлопок, пришлось выключателем щелкать – не работает. Может мне, как врагу, уже и электричество обрезали?
           Покричал: «Борька! Дава!». Тишина. Разулся, наощупь полез к кабинету. Вырви глаз, такая темень! Дверь первая, потом моя, ага, бесшумно открываю…
           Яркий свет в глаза! Выстрелы! Вжимаюсь в стену.
           Вспышки! Закрываю лицо руками.
           - Сюрприз!!!
           Руки падают бессильно. Моя семья: Норма, Борис, Дава, все в красочных колпаках, с хлопушками в руках. Конфетти летает по комнате, как разноцветные колибри. Норма подходит, целует меня в щеку.
           - С днем подключения, Алек! Поздравляю.
           На столе мой ноутбук сдвинут к краю, место его занимает праздничный торт. Чашки, блюдца на салфетках. Не очень я люблю сюрпризы. Вдруг бы сейчас решил разок смастурбировать в тишине, а тут – все нарядные.
            Борис тянет руку.
            - Поздравляю, пап. Наилучшие пожелания от всего сердца. Крепости духа желаю в это нелегкое время.
            - Сынище! – стискиваю его в объятье.
            Норма готовится резать торт и говорит весело:
            - Дава, поздравляй папу.
            Но он не шевелится, стоит. Ресницами хлопает.
            - А когда свет включите?

***
            … все кашей. Обморочная херня, сутолока… чушь. Чума с язвами! Борька говорит: «Ты че прикалываешься?». Норма: «Обними папу, Давид». Я шаг к мелкому делаю, а он:
            - Свет включите. Я подарю… тут одну.
            В ладошке у Давы коробочка в красной праздничной бумаге. И он тянет ее, руку с подарком ко мне. На мой голос.
            - Давик, не дуркуй, - Борис еще смеется, но уже по нисходящей. – Тупой стеб.
            И то, во что отказываешься поверить. И Норма: «Ты что, заболел? Рыбка моя».
            - Он шутит, мама, он прикалывается. Да, малыш?
            А я вижу, глаза у Давы пустые. Невидящие. Тонкая ручка еле-еле в воздухе. Колпак дурацкий.
            - Малыш, - Борька тормошит брата. – Малыш! – Смотрит на меня. – Это что это такое? Это как?
            Я снимаю покрывало с тахты, чтоб завернуть ребенка.
            Дава….   
               
            …слепые глаза ребенка. Запах валерьянки. Волос Нормы тонкой линией на полу. Борька страшно матерится. Успокоительная лужа на паркете, куда Норма билась головой. Белые халаты докторов. Отслоение сетчатки. Но это предварительно.
           Не хочу рассказывать! Тяжело.
           Когда мы с Нормой выводили ребенка вслед за врачами из скорой, на лестничной клетке наткнулись на двух патрульных, которые мне запретили покидать квартиру. Борис поехал с Давой вместо меня.
           Остался один. Сел за стол. Праздник, мой праздник
           Как в старой кинокомедии, с размаху рублюсь лицом в кремовый торт.
           Умываться пошел нескоро. На душе монстры скребут.
           Это вот сегодня…
           Несколько часов назад, после разговора с вахмистром, я вернулся в кафе, выпил, залез в Интернет. Там разгонялась тема убийства Вжика. Десятки постов и роликов о невосполнимой утрате, десятки петиций и требований о наказании виновных. Раскрылось окно Овертона вопросом: бывшая жена была в сговоре с чедрами? Насильно ее привлекли шпионы к убийству? Да не, отвечают блогеры, зачем им супруга бывшая? Они и сами способны… О! Чедрские шпионы на многое способны!
           Я выпил еще. И еще. Тут все началось, тут все и закончится.
           Делаю видеовызов.
           - Служба опеки, дежурный такой-то.
           - Кругом враги, - говорю я. – Соедините меня со следователем Петерсом.
           Мое изображение сначала переслали следаку, он узнал, включился.
           - Слушаю.
           - Я хочу к вам подъехать.
           - Это невозможно, сожитель Шэлтер. Что вы хотели?
           - Я бы хотел написать явку с повинной.
           Петерс посмотрел в сторону, сделал кому-то знак выйти. Опять смотрит на меня.
           - И в чем же? – спрашивает он.
           - В убийстве профессора Павла Кольцова.
           Петерс исчез с экрана, только край бумаги виден и голос:
           - Неожиданно.
           - Так я подъеду? Или здесь арестовывайте. Все и покажу. Я как раз в кафешке этой, «Вобла и Лось» которая.
            Следователь вернулся в видео.
            - М-м, нет. Сегодня реально никак. Завтра…  жду вас завтра в десять тридцать.
            - Понял. Буду.
            - Э-э, господин Шэлтер!
            - Да?
            - Вы уверены?
            - Уверен в том, что совершил или в том, что  поутру сознаюсь?
            - Вы пьяны.
            - День рожденья у меня. В десять-тридцать, завтра, у дежурной части. Прикажите, чтоб пропустили.
            -  Я за вами конвой пришлю.
            - Не стоит.
            - Возвращайтесь домой и не покидайте квартиру.
            - Есть, сэр!
            - Если это розыгрыш, то приговор в четыре года за дискредитацию я вам гарантирую!
            - Не розыгрыш. До встречи.
            Такой финт ушами. Теперь мусора дежурят под дверью. А Давида увезли в больницу. Звоню Борису – не отвечает. Норма тоже. Подошел к двери, посмотрел камеру – стоят вертухаи дырявые!
            На трубку аудиосообщение пришло, думал – мои, а там незнакомый номер. Не до тебя, кто бы ни был.
            Что ж, буду прорываться. Если резко выскочить, они не смогут. Ага, возразил сам себе, а лифта сколько ждать? Тогда надо их…
           Опять смотрю на площадку. Бдят. Один стоит, как шест проглотил, другой расхаживает. Если бы был шокер или газовый баллончик… Ну, допустим, говорит внутренний голос, а потом бежишь, как сорокалетний ишак в больничку, не догонят? А даже и добрался ты до клиники, как Даву там найдешь?
           Сидеть не могу, бегаю полоумной трусцой по квартире. Только бы с Давой все было хорошо. Только бы с Давой все стало хорошо! Толь-ка-бы-зда-вай-фсе-бы-ло-ха-рашо…рашо… рашо-рашо…
           Есть же порошок успокоительный. Принять, подумать. Тут позвонил Борис.
           - Пап!
           - Что с ним?!! Что с ним?!!
           - Я сам ниче не понял. Приехали в первую клиническую, тут поохали, поахали, дело серьезно, но специалиста такого сегодня нет.
           - Сам он что?
           - Малыш? Ниче, крепится. Даже шутить пытается. Не в том суть. Сказали ждать до утра, когда этот глазник придет, и вдруг…
           - Что?!! Не томи ты!
           - Забегали, засуетились, Даву на каталку и увезли. Сказали, лучшие врачи займутся.
           - Лучшие? Врачи?
           - Я не понял. Ты там не психуй тоже особо. Мы с Нормой здесь останемся, потому что наших номеров не взяли, а сюда сообщат.
           - Куда «сюда»?
           - В первую клинику. Я ж говорил. Слушай, все! Будут новости – сообщу.
           И опять ничего не понятно. И опять. И опять я, как блять или зять-рать-мать – срать…
           На экране телефона вижу сообщение. Аудио. Машинально включил.
          - Алек, это Ермес, не удивляйся,…хотя ты уже понял, что наши следят… Фвух! Ты, слов нет, истинный мудак, друг мой. Пидор из пидоров, как говорится. Но… дети не должны страдать за… Короче, я дал команду твоего пацана в нашу ведомственную. Направят. И светочи-офтальмологи уже…. Короче, ты понял. Ваша медицина – дрянь изрядная. Парня будут лечить, как человека. Как людей. Не сервитов – людей. Тебе сообщат. Прав родительских у тебя уже нет, считай. Так что… В двадцать один год он сам тебя найдет, если захочет. Ему лет десять? Ну так оно и выйдет, если ты за хорошее поведение…Так оно, Сеть – свидетель, я того не хотел. Наворотил ты дел! Я понимаю, запутался. Потом задумался. И представил Систему как страшного Левиафана, да? Эх, Алек… Левиафан – это вы. А мы так, вторичное. Китовые какашки. Страшная Система, если хочешь знать, собиралась… Ей выгодно, чтоб ты исчез. Так вот. Мы передумали. Система для блага общества, поэтому… делай, как знаешь. Есть у меня еще одна шальная мысль… А вдруг это не Алек?! Не единичный Шэлтер, а люди уже готовы стать людьми? Готовы знать больше, чем суслик. Готовы думать. Если ты – первый проблеск такого пробуждения, я… мы, Система будем очень и очень рады. Работа пастуха не самая лучшая доля. Сторожевая овчарка живет среди овец и мало чем от них отличается, по совести говоря. Что-то я в сторону… э-э, больше мы не увидимся никогда, не услышимся. За семью не волнуйся. Семья такого клауфила не будет нуждаться ни в чем. Если станет погано на каторге, называй себя истинным мудаком – так легче. Прощай, Алек, сожитель Шэлтер.
          Вот именно! Сказал я почти вслух. Сожитель, а не сооковник! Главное с Давидом все будет в порядке. Прослушал запись еще раз, обдумал. Еще раз послушал. Долго размышлял. А тут есть над чем подумать, не правда ли? Потом смотрел в Сети про этот умопомрачительный спорт. Достал из шкафа парашют. Попробуем. Если что, я за сигаретами пошел!
         Жалко только: завтра я не стал художником.  Ищите меня в ленточном лесу у речки, а если разобьюсь.… Так и так посмертная жизнь в Интернете накрылась. Если разобьюсь, так и сообщите: пожертвовал смертью за родину. За человейник Гапландия.