Любовь длиною во всю жизнь

ЛЮБОВЬ ДЛИНОЮ
ВО ВСЮ ЖИЗНЬ

Глава 1

Наверное, я любил её с самого рождения. Мы родились в одном роддоме и почти в одно время первого октября 1942 года. Только я родился раньше на три часа. Наши мамы лежали в одной палате, да и жили мы в одном дворе. Её назвали Эмилией, а меня Виталием. Так что неосознанно мы с ней общались с самых первых часов нашей жизни.
Потом наши мамы вместе гуляли, катая нас в колясках, а когда  мы подросли, то играли в одной песочнице. Времена были непростые — шла война, но в нашем городе Куйбышеве мы, дети, её почти не ощущали.
Наши родители сдружились и часто ходили друг к другу в гости. Мы этого, конечно, не помним — были маленькие.
Уже после войны несколько лет у нас были совместные поездки летом за город на речку и совместные дни рождения, у меня даже сохранилась черно-белая фотография, где мы с Эмилией стоим, взявшись за руки, и чему-то радуемся.
Осознанно я помню Эмму, мне её так проще было называть, с детского сада.
Во время войны детские сады тоже работали: рук на рабочих местах не хватало, родители кто на фронте был, кто на заводе трудился. Мы, конечно, отчетливо не помним с Эммой то время, но какой-то период мы были в детском саду на пятидневке, и нас родители забирали только на выходные.
Я уже тогда был к ней неравнодушен. Она была такой миниатюрной, со светлыми кучерявыми волосами и задорным взглядом, не боялась никого и ничего. 
Я делал разные знаки внимания ей. То что-то дарил из своих игрушек, то смешно корчил рожицы, и ей это нравилось, она смеялась. Пытался её защищать от других мальчишек, которые ей тоже оказывали знаки внимания. Я с детства к ней привык и считал её своей то ли сестрой, то ли невестой. Нас даже так иногда дразнили. Но я не обижался, мне это даже нравилось. А вот Эмме нет.
В семь лет  мы, как все, пошли в школу, и родители договорились, что мы будем учиться в одном классе. Нам обоим это очень нравилось, вдвоём проще отстаивать свои права в новом коллективе. Хоть новым он был частично, в классе было много детей, знакомых и по саду, и по двору. До шестого класса всё шло, как обычно у всех. Мы учились, возвращались из школы, бабушка Эммы Дина Алексеевна нас кормила. Мои родители работали, а бабушки и дедушки жили далеко в другом городе. Делали вместе уроки и бежали на улицу гулять и играть. Тогда не было всех сегодняшних гаджетов и виртуального мира, тогда был мир реальный, настоящий — послевоенный.
В шестом классе я первый раз осознал по-настоящему, что люблю Эмму. И я ей объяснился. Она меня не отвергла и даже сама поцеловала. Моей радости не было предела. Я был самым счастливым тринадцатилетним мальчишкой на белом свете.
Наверное, она тоже была в меня влюблена тогда, и мы с ней часто уединялись, разговаривали и по-детски целовались. А когда мы обнимали друг друга, было ощущение, что мы становились одним целым, и нам было так хорошо и спокойно.  Мы часами могли находиться в объятиях, не желая разрывать это единое целое.
Видимо, девочки быстрей созревают и развиваются, чем мальчишки. Как-то она сама предложила: «Давай поженимся, Виталик».
Я, конечно, уже кое-что знал от старших мальчишек о том, что бывает, когда взрослые женятся. Но что из этого правда, а что вымысел, я точно не знал.
К тому же мой подростковый мозг не понимал, хорошо это или плохо, можно нам это делать или нельзя. Одним словом, я оказался трусом. Я испугался — чего именно, я не знал, просто испугался.
И вместо согласия на женитьбу с Эммой я стал выкручиваться и объяснять, что сейчас нам это рано делать, что давай подождем годика два-три, проверим наши чувства, а потом…
А потом не наступило.
Теперь я жил с этим «потом» — страдал от своей трусости и нерешительности. Мечтал повернуть время вспять, но было уже поздно.
Наши отношения стали ухудшаться, Эмма стала меня избегать и отказываться от моих защиты и ухаживаний.
Я понял сразу, как только сказал тогда ей свою трусливую речь о своём «подождём», что я её потеряю.
Но я не думал, что это будет так быстро и так мучительно для меня.
Я много раз пытался восстановить отношения, но всё было тщетно. Я ей теперь был неинтересен.
Зато она была интересна всем. С ней играли теперь другие мальчишки и другие её теперь провожали домой.
А я трусливо прятался и подглядывал, как кто-то её провожает до подъезда.
Но трусливо не потому, что я боялся этого кого-то, нет, я готов был за неё и драться, и даже умереть. Мне просто было стыдно показаться ей на глаза, когда она шла с другим. Я знал точно, что она начнёт меня дразнить и показывать своим видом, мол, вот смотри, что ты трусливый дурак потерял. А я вот, видишь, нашла тебе замену.
Через месяц в почтовом ящике я нашёл стихи, смысл которых сводился к тому, что «я тебя любила, но была отвергнута, и я найду себе другого, и ты себе найдёшь другую».
Только от одних слов «я тебя любила» моё сердце готово было выпрыгнуть из груди. Как же я страдал от своей трусливой ошибки!
Мне не хотелось жить, я даже думал покончить с собой. И это представлял в фантазиях, что вот я умер, оставил ей записку. Мол, умираю от неразделённой любви. Я как бы видел себя со стороны лежащим в гробу, и она плачет надо мной и ей меня жалко.
Обычно в такие минуты мне самому было себя жалко до слёз. И я плакал и страдал.
Убить себя я, конечно, не решился, но стал раздражительным и потерянным. Родители водили меня ко врачам и даже показывали психиатру. Они знали, что мы с Эммой перестали общаться, и часто меня об этом спрашивали. Но я же не мог им всё рассказать.
Психиатр сказал, что мальчик вполне здоров, есть небольшое расстройство нервной системы, и прописал какие-то таблетки.
Может, таблетки помогли, а может, просто время, но я понемногу успокоился. Перестал следить за ней, старался о ней не думать, но это было почти невозможно. Мысли всё равно лезли в голову: я то представлял, что она так же, как со мной когда-то, целуется с другим, а иногда я фантазировал, что она другому предлагает жениться, и он соглашается.
Ночью я видел эти кошмары очень часто.
Родители понимали, что у нас с Эммой были какие-то чувства и что я страдаю от нашей разлуки. Я даже случайно подслушал их разговор с Эмминой мамой Стасей: они спрашивали, что же случилось и почему мы поругались.
Мама Эммы сказала: «Точно не знаю, дочка и нам ничего про это не рассказывает. Она просто сказала, мне Виталька теперь не интересен, мне интересны другие. А с ним я дружить не хочу и не буду. Можете ему так и передать».
Вот и передали, подумал я тогда.
Справиться с той мукой мне помог спорт. Отец отвёл меня в секцию футбола. Меня это очень увлекло, времени свободного совсем не было, а вечером от усталости я просто валился с ног. Сны были теперь про спорт, переживания тоже про спорт, друзья были новые, все из спорта. Вдобавок родители решили перевести меня в другую школу, чтобы мне проще было забыть Эмму.
Сначала я заартачился, но потом смирился. Не видя её каждый день, мне действительно стало проще жить.
Да и спорт занял меня по уши — то тренировки, то соревнования и сборы. Я ещё записался на секцию бокса.
Лет до шестнадцати  я жил в другом мире, там об Эмме я вспоминал в основном при встрече на улице. После таких случайных встреч я обычно тренировался до одурения, чтобы очистить мозг от мыслей о ней.
И иногда это получалось.
А иногда нет, и я опять погружался в фантазии и размышления о прошлом и о сегодняшнем дне.
Я корил себя за ту нерешительность и трусость, пытался представить, как бы было всё сейчас, если бы я тогда согласился на то, что она сама мне предложила.
Самым мучительным было при случайной встрече увидеть в её глазах высокомерие и издевательство, говорящие: «Ну что, ты понял, что потерял?»
Но ненависти и пренебрежения в её взгляде никогда не было.
Со стороны никто даже и не заметил бы, что между нами происходит какой-то разговор глазами. Внешне это было просто привет и привет.
Но мой привет был виноватым и с мольбой, а её — гордый и высокомерный.
К семнадцати  годам мозги совсем взбунтовались, половое созревание толкало меня на поиски новой любви.
И я пытался любить, встречался с другими девчонками. Хотел стать сильным, взрослым, удачливым, научился играть на гитаре. Попробовал портвейн и пытался курить. Тогда это было модно и считалось признаком взрослости.
Меня любили, вниманием со стороны девушек я не был обделён. Но целуя очередную девчонку, я всегда мысленно представлял Эмму и никак не мог справиться со своим чувством.
Во мне были смешанные чувства, я и любил её, и ненавидел. Теперь я хотел ей доказать, что это она потеряла надёжного и верного друга и спутника жизни. Смотри, как меня все любят. Смотри, какой я стал, я всё умею, я всё могу.
Наверное, она смотрела. Наверное, она всё знала, ведь мы же жили в одном дворе, и невозможно было не знать, что происходит с каждым из нас.
Я делал вид, что она мне неинтересна, а она либо тоже делала такой вид, либо действительно я был ей не интересен.
Иногда мы даже встречались парами и небрежно бросали друг другу «Привет».
Она стала красавицей и её все любили. 
Подходили к концу школьные годы. Наши родители давно перестали тесно общаться, видимо, понимая, что это неблагоприятно действует и на Эмму, и на меня.
Жизнь шла своим чередом. Я учился, занимался спортом, активно участвовал в жизни комсомола.
Эмма тоже добилась успехов и в учёбе, и в общественной жизни. Она даже стала комсоргом.
И нам теперь приходилось встречаться иногда, помимо двора, и в райкоме комсомола. Если там проходило какое-то мероприятие, то я обычно садился на задние ряды и не сводил глаз с Эммы. Наверное, она это чувствовала и обычно несколько раз оборачивалась, бросая на меня, как мне казалось, возмущённый взгляд. В такие моменты я старался отвести глаза и делал вид, что мне очень интересно то, что происходит в зале.
Опять моя трусость и нерешительность. Может, надо было продолжать смотреть и опять попробовать восстановить отношения.  Но трусость, гордыня, обида и, наверное, ещё что-то не давали мне это сделать.
А страсть всё росла, она меня опять съедала изнутри. Я решил завести дневник: хотя бы в нём я мог высказаться, не носить всё в себе, сил просто не было. На первой станице дневника я приклеил нашу совместную фотографию — ту, где мы детьми держимся за руки и чему-то радуемся.  Дальше я написал «Эмма + Виталий = ?».
Я опять стал следить за ней и даже купил фотоаппарат, тайком фотографируя её. А потом долго любовался, разглядывал эти снимки. Часть из них я вклеивал в свой дневник и делал очередные записи. 
В семнадцать лет  я познал близость с девушкой. Слова «секс» не было в нашем обиходе. Но интимные отношения никто не отменял.
Произошло это летом. Мы, как старшеклассники, ездили на работы в деревню калымить. Денег в семье всегда не так много было, для нас было роскошью уже то, что мы могли учиться до одиннадцатого класса.
Основная масса школьников училась только до девятого класса, потом ребята уходили в техникумы или в ремесленное. Там и учёба продолжалась, и профессия осваивалась, и стипендию платили. 
И однажды в одной из деревень на танцах я познакомился с девушкой. Я выпивший был, мне просто хотелось с кем-то утешиться и познать, что такое секс. Сказать, что я её уговаривал или упрашивал, я не могу. Всё произошло само собой, как-то быстро, неуклюже и неинтересно. Я не испытал того, чего ждал от этого процесса. Помню только свои мысли после: «И ради этого люди готовы умирать, страдать, восхвалять и поклоняться?»
Я был разочарован. Моя чистая наивная любовь к Эмме была другой. Я её, конечно, хотел и желал, но если это всё, что остается после исполнения этого желания, то лучше без этого. Лучше пусть это останется желанием. Так, конечно, мучительней, но так она желанней и интересней.
Какой же я был тогда наивный и неискушённый!
Но благодаря этому не очень романтичному опыту я немного успокоился и стал меньше думать об Эмме и меньше страдать.
Прозвенел последний звонок. Мы, счастливые и готовые покорить весь мир, отправлялись в плавание по реке жизни.
Вечером на танцплощадке в парке я увидел Эмму. Она была в красивом белом приталенном платье. А в её кучерявых светлых волосах красовался изящный серебряный ободок.
То ли потому, что я был немного выпивший, или просто захотел быть наконец смелым, но решился и пригласил её на танец. Она посмотрела на меня, как обычно, со всем высокомерием, долго оценивала ситуацию, но согласилась на танец.
Я не верил тому, что произошло, и стоял в оцепенении. «Ну? Мы будем танцевать или просто постоим?» — спросила Эмма.
«Да», — промямлил я и взял её за изящную талию. От волнения я весь дрожал, у меня пересохло горло. Мне хотелось говорить, но я молчал. Она же смотрела мне в глаза с усмешкой и тоже молчала. Я, если честно, не знал, что сказать. Мне эта сцена столько раз виделась в фантазиях, я так много чего там говорил, а сейчас, когда это произошло наяву, стоял, как болван, смотрел ей в глаза, трясся от волнения и молчал.
Разговор начала она. Эмма всегда была смелей меня: «Ну что, Виталик, так и будешь молчать? Тебе нечего мне сказать? Или ты стал немым?» — всё с той же улыбкой спросила она.
«Прости меня», — выдавил я из себя. И как будто что-то прорвало, я смог перебороть свой страх, свою скованность. Я стал перед ней на колени и ещё раз, но уже громко и без всякого стеснения почти прокричал: «Прости меня».
Она не озиралась по сторонам, она не стыдилась моего поступка. Для нас в этот момент не было никого рядом, несмотря на то, что все люди на танцплощадке перестали танцевать и смотрели на нас.
Она просто смотрела на меня, но уже не тем высокомерным взглядом, а с добротой и нежностью.
Потом она тихо сказала: «Встань, Виталик, встань! Не надо, я тебя давно простила. Давай танцевать, ты же меня на танец пригласил, а не в церковь для исповеди».
Я встал, опять положил ей руку на талию и только теперь услышал, что играет музыка, и увидел людей на танцплощадке, которые смотрели на нас.
Мы начали танцевать, и все почему-то захлопали в ладоши.
Но нам опять было всё равно, что происходит рядом. Мы смотрели в глаза друг другу и говорили без слов.
С Эммой мы прогуляли вместе всю ночь, я рассказывал ей о своих страданиях, о свой любви к ней. О том, что я хотел умереть, потому что без неё я не могу и не хочу жить. Она не перебивала меня, а просто слушала и давала мне выговориться. Потом так же, как в детстве, сама взяла и поцеловала меня, но не так, как это было в тринадцать лет, а со всей нежностью, сексуальностью и страстью. Потом прижала меня к себе, обняла и сказала: «Какой же ты дурак, Виталька». В этих объятиях мы просидели молча, наверное, час. Мы не хотели ничего говорить, слова могли только всё испортить. Мы опять растворились друг в друге, мы опять стали одним целым.
Потом она тихо сказала: «Ты думаешь, только ты страдал? Нет, Виталик, я тоже страдала. Просто я не показывала никому свои эмоции. Первые два года я тебя ненавидела и любила. Я хотела, что бы тебе было так же больно, как и мне от твоих слов.
Я специально провоцировала других ухаживать за мной и хотела, чтобы ты всё это видел. И ты это видел. И ты страдал. И я это знала. Сама от этого, конечно, тоже страдала. Я ждала, что ты что-то сделаешь — что-то такое, что сможет всё вернуть назад. Но ты просто перешёл в другую школу.  И мне от этого лучше не стало. Когда ты стал выступать на спортивных соревнованиях, я всегда была там. Я восхищалась тобой, когда ты забивал гол или побеждал на ринге. Я жалела тебя, когда ты проигрывал, я жила тобой.
Я чувствовала твой взгляд на собраниях в райкоме комсомола, я хотела встретиться с тобой глазами и ждала от тебя опять чего-то такого, что может всё изменить. Но ты отводил глаза и делал вид, что меня не замечаешь.
Не думай, что любить и страдать умеешь только ты. Я тоже сполна испила эту чашу.
Но благодаря этому я стала сильной, я поняла, что привязываться и раскрывать душу — это опасно».
Теперь я слушал её, не перебивая, и осознавал, как же мы глупы и слепы, как же нас съедают гордыня, наша обида и как же мы эгоистичны.
Теперь я без слов прижал её к себе, поцеловал, и мы опять растворились в объятиях. 

Глава 2

Шел 1959 год, в стране запускали спутники, строились заводы, фабрики и другие грандиозные объекты.
Уходила в прошлое послевоенная пора. Люди стали лучше жить, мечтать о будущем. Молодёжь хотела делать открытия и быть полезной стране. Авиацией, строительством, инженерией болели почти все мальчишки, все хотели быть лётчиками, инженерами, метростроевцами.  Я был не исключением и хотел поступить в Куйбышевский авиационный институт.
Отношения с Эммой у нас наладились, теперь мы с ней проводили почти все дни вместе. Она решила поступать в Куйбышевский индустриальный институт. Ей нравилась техника, и она мечтала стать инженером. Мы готовились к вступительным экзаменам. Спортом я хоть и занимался, но он ушёл на второй план. Я фантазировал и строил долгосрочные планы жизни с Эммой. По-другому я и не мог представить свою жизнь. Несколько раз в порыве страсти я пытался зайти за черту целомудренного ухаживания, но Эмма тактично меня останавливала, говоря: нет, Виталик, пока нет. В её отказе не было ничего обидного для меня. Я всё понимал: она просто пока не готова, она в чём-то сомневается и чего-то боится. Но не страдал, меня и такие отношения устраивали, я её просто любил и боготворил. И готов был ждать близости с ней всю свою жизнь.
Но, как часто в жизни бывает, наши планы и желания не всегда совпадают с реальностью. Так произошло и в моей судьбе.
Теперь я был настолько самоуверен, что особенно не готовился к вступительным экзаменам. Я просто был уверен, что я уже студент Куйбышевского авиационного института. Меня звали и в другие вузы — всем были нужны хорошие спортсмены для выступлений за институт. А я к тому времени достиг значительных успехов и в футболе, и в боксе. Но я был непреклонен.
И моя самоуверенность сыграла со мной роковую роль.
Я провалил экзамены в авиационный институт. И наотрез отказался поступать в другие вузы, сказав родителям и Эмме, что авиация — это моё призвание. Может, конечно, авиация и была моим призванием, но точно не моей судьбой.
Я намеревался поступать на следующий год, но повестка из военкомата нарушила и эти планы.
Меня призывали в армию.
Когда об этом узнала Эмма, первые её слова были: «В армию? А как же я?»
Я пытался оправдаться: мол, это мой долг перед Родиной и это ненадолго, всего три года. «Три года», — повторяла она, и на её лице появилась печаль.
«Да, всего три года, неужели это так много для наших чувств?» — говорил я.
«Не знаю, — грустно ответила она. — Три года — это 1 095 дней без тебя».
Наши отношения опять стали не такими, как прежде. Нет, мы не расстались, мы так же встречались, но она стала другой. Она не была счастливой, как раньше. Она была задумчивой, немногословный и отдалялась душой от меня.
Она уклонялась от поцелуев и наших любимых объятий. На все мои вопросы, шутки и высказывания реагировала без эмоций. Я понял, что опять совершил роковую ошибку. Почему я не послушал её и родителей, почему не поступил в другой институт? Почему я такой дурак и эгоист?
Зачем мне моё призвание без моей любви, без моей Эммы?
Но что я теперь мог изменить?
Ничего.
Колесо жизни было опять запущено не в том направлении.
Последнюю неделю перед проводами она вообще перестала со мной встречаться, и я от этого очень страдал.
У меня в голове крутились разные мысли, от любви до обиды. Я сам себе говорил: ну если она не может меня ждать всего три года, то, значит, она вообще меня не любит. В войну жёны и девушки ждали и дольше, а тут всего 1 095 дней.
Но потом корил себя: причем тут война? Сейчас нет войны, и сейчас я мог бы быть с ней, не предавая свою страну, а работая и учась для неё, для страны, и не терял бы самого желанного и близкого мне человека. Я отказался от проводов в армию, сказав, что мне это не надо.
Это был странный поступок в глазах всех моих друзей и знакомых. В то время проводы в армию были торжеством, не уступающим свадьбе.
Но для меня это были проводы в разлуку. Мне надо было что-то сделать. Но что? От безысходности я думал отрубить себе палец на руке и тем самым решить проблему с армией. Но кем бы я тогда стал? Нас воспитывали по-другому, как я с этим смог бы жить? Да и поймёт ли Эмма этот мой поступок? Может, она ещё сильней отдалится и перестанет меня уважать.
Нет, ничего я делать с собой не стал, просто смирился со своей судьбой. И последние дни перед проводами лежал дома в своей комнате и ждал. Чего ждал? Чуда? Какого — и сам не знал. Ждал, что она придёт, но она не шла. И я не шёл к ней, мне было жалко почему-то себя. Моя гордыня и эгоизм опять меня победили. Я опять был трусливым и слабым. Я опять страдал.
Вечером перед уходом в армию ко мне зашёл отец, он сказал: «Сынок, жизнь непростая штука и не такая гладкая, как мы её представляем в детстве и юности. В ней много ям и ухабов. Но не надо отчаиваться, во всех ситуациях надо находить в себе силы для борьбы, в первую очередь с самим с собой. Ведь только мы сами ответственны за то, что произойдёт в нашей не простой, но очень интересной жизни. Надо не только бороться, надо научиться понимать других и уметь прощать. Завтра ты уходишь в неизвестность, и что там будет, мы не знаем. Мы с мамой понимаем твои страдания, но в этой ситуации мы, к сожалению, ничем не можем тебе помочь. Только ты сам можешь разобраться в самом себе. И выбрать правильный или неправильный путь. Единственное, что мы хотим тебе сказать, что ты для нас любим и желанен всегда. Что бы с тобой ни случилось и по какой бы ты дороге ни пошёл. Не огорчай нас с мамой перед разлукой. Посиди с нами напоследок за столом. Мы тебя очень любим».
И только теперь я понял, какой же я эгоист, какая же я сволочь. Они для меня всю свою жизнь делали только хорошее, а я просто про них забыл.
У меня от обиды на самого себя выступили слезы на глазах, и я, взрослый парень восемнадцати лет, разревелся, как мальчишка. И уткнулся отцу в плечо.
«Ну что ты, сынок, не надо, всё будет хорошо, всё всегда проходит, время всё вылечит», — говорил он, и на его глазах тоже появились слёзы.
В комнату вошла мама, села рядом с нами и, пристыдив нас, сказала: «Эх вы, мужики...»
Мы с отцом вытерли слёзы, улыбнулись и пошли на кухню.
Мама там уже накрыла стол, и мы вместе поели, выпили и душевно обо всём поговорили.
Я попросил у них прощения за своё бездушие и эгоизм.
Теперь я очень их понимал. Что от моих переживаний страдаю не только я. Наверное, они страдали ещё больше.
Я понял, что у меня в жизни есть тыл и что у меня самые лучшие в мире родители. Теперь я был готов идти и бороться в этой жизни. И в первую очередь не для себя, а для них. Я хотел, чтобы они мной гордились.
Я очень был рад, что у нас состоялся этот разговор перед разлукой. Я от родительской любви отмяк душой.
А ночью произошло чудо.
В дверь кто-то позвонил, я уже лёг и не стал вставать. Водка и тепло родительской любви меня успокоили. Кто-то из родителей открыл дверь, потом какие-то звуки, короткий разговор с кем-то и тишина.
Я думал, что, наверное, кто-то из друзей зашёл попрощаться, но я никого не хотел сегодня видеть и решил не выходить из комнаты. Просто отвернулся к стенке и лежал в своих мыслях. О родителях, об Эмме и о себе.
Открылась дверь, кто-то вошёл — и тишина.
Я думал, это мама вошла и хочет что-то мне сказать или пожелать спокойной ночи.
Но когда обернулся, то был ошарашен.
В комнате стояла она — моя и не моя Эмма.
Я смотрел на неё и не знал, что это — видение, галлюцинация или я сплю.
Но это был не сон, это была явь.
Она стояла в тёмно-синем платье, босая и смотрела на меня.
Смотрела не отрешённо, не с обидой, а с какой-то страстью и любовью.
Потом она расстегнула сзади платье, и оно упало на пол.
И я увидел то, о чём мечтал с детства. Она стояла голая и не стеснялась, не прикрывалась, она давала мне возможность насладиться её наготой. Потом она подошла ко мне и сказала: «Ничего не говори, просто возьми меня и люби».
Что было потом трудно описать словами, это был каскад наслаждений. Мой предыдущий опыт был ничем по сравнению с тем, что происходило сейчас. Теперь я точно понимал, что за такие часы минуты, мгновения, можно и жизнь отдать, и все богатства мира. В промежутках между нашими наслаждениями мы лежали и с любовью смотрели друг другу в глаза. И я постоянно её хотел. В один из порывов наших ласок она с улыбкой сказала: «Я так умру, у меня нет больше сил». Нет, милая, это я так хочу умереть и это будет самая счастливая смерть.
Мне хотелось с ней говорить, что-то спросить, объясниться, но она прижимала указательный палец к моим губам и просила: «Не надо слов, Виталик, сегодня слов не надо».
Только под утро я вспомнил про родителей, и мне стало неловко и стыдно. Ведь мы в порыве страсти не сдерживали эмоции, и это было тоже частью наслаждения.
Но Эмма сказала, чтобы я не переживал — она попросила их оставить нас одних. И они ушли к соседям на эту ночь, понимая всю нашу ситуацию.
Провожать меня на призывной пункт пришло много друзей и знакомых. Я этого, если честно, не ожидал.
Пришли друзья и по спорту, и по двору, и по школе. Но самые главные для меня были всего три человека — мои родители и Эмма.
Я опять был самым счастливым человеком на планете.
Но и в этот раз мое счастье было коротким. Последней перед отправкой ко мне подошла Эмма. И когда я остался с ней один на один перед тем, как садиться по машинам, я решил её спросить, будет ли она меня ждать? Она посмотрела на меня каким-то очень серьёзным взглядом и сказала: «Не знаю, Виталик, 1 095 дней — это очень много».
«А как же то, что было сегодня ночью?» — спросил я.
«Сегодняшняя ночь — она прекрасна! Не знаю, что может случиться со мной за 1 095 дней нашей разлуки. Но я хотела, чтобы первым моим мужчиной был именно ты. А будешь ли ты единственным, покажет только время. Но я буду стараться тебя ждать и о тебе помнить. Я тебя люблю, Виталик, с детства люблю».
Она поцеловала меня, и я почему-то почувствовал, что это был прощальный поцелуй.

Глава 3

Уезжал я в армию со смешанными чувствами. Я был и счастлив, и несчастлив.
С одной стороны, я достиг в жизни самой счастливой минуты, ради которой, как я считал, и жил. И мне теперь ничего не было страшно, даже умереть. Я не был отвергнут — в том, что я сейчас уезжаю, вины Эммы нет. Это вина моего упрямства и моей глупости.
С другой стороны, мне так было обидно, что я её теряю. И теряю опять по своей вине!
Утешало меня лишь одно — её слова: «Я буду стараться тебя ждать, и я тебя люблю».
«Ну а если любишь, почему надо стараться ждать?» — размышлял я. Если любят, то просто ждут.
Я понимал, что сам виноват в нашей разлуке. Но я же не на курорт еду, я буду выполнять долг перед Родиной.
Кажется, повторяюсь. Долг, долг, долг, по моей вине…
Привезли нас на распределительный пункт. Все в основном веселятся. Некоторые играют на гитарах, поют песни.
Я тоже, наверное, играл бы на гитаре, если… А что «если»? Что я всё время хандрю? Что я всё время страдаю?
Ведь сам же себе сказал — я самый счастливый человек. Я испытал предел жизненного счастья.
Я люблю, меня любят. Да люди всю жизнь живут и не находят того, что я нашёл. Обрёл, испытал.
Прочь все сомнения, прочь тоску!
Всё будет хорошо, и она меня обязательно дождётся. Она моя, только моя.
Я попросил гитару и от души спел песню «А годы летят».
Когда я закончил, была тишина. Все, видимо, тоже погрузились в мысли, порождаемые этой красивой песней.
Бог, судьба или ещё что-то в компенсацию за непоступление в авиационный институт дали то, о чём я и мечтать-то не мог. Меня распределили на службу в ракетно-космические войска и отправили на космодром Байконур.
Реальность немного поубавила мой энтузиазм. Космодром оказался не Байконуром, а поселком Тюра-Там в Казахской АСССР, а вернее, в Кызылкуме — песчаной пустыне.
Объект был строго засекречен, и мы давали подписку о неразглашении.
Когда мы высадились из поезда, была песчаная буря. И наша одежда, и кожа пропитались пылью. Увы, степная буря — это не морской бриз.
Хорошо, что уже были выстроены казармы и большая часть поселка Заря. В обиходе мы его называли «десятая площадка». И условия проживания были вполне сносные. Но климат тут был некомфортный точно: летом до плюс 50 в тени — суховей и пыль, а зимой до минус 45 — снежные бураны и песчаные бури.
Да и сам космодром выглядел как огромная строительная площадка с башенными кранами.
Я сначала не понимал, зачем Хрущёв решил строить именно тут космодром, но постепенно и сам стал сознавать, и грамотные люди подсказали.
Близость железной дороги Москва — Ташкент, источник воды — буквально за порогом космодрома многоводная река Сыр-Дарья, 300 солнечных дней в году. И близость к экватору, а это придает дополнительную скорость запускаемому объекту.
Но были и отрицательные моменты.
Отсутствие аэродрома, автомобильных дорог, местной рабочей силы, строительных материалов, камня, щебня, цемента, леса. Всё приходилось возить издалека. Даже песок местный был непригоден для бетонных работ. По сути, это был не песок, а мельчайшая пыль. И с электричеством был напряг.
Но, видимо, плюсов было больше. И родина, и партия решили строить космодром здесь.
Я попал в роту охраны, и наша армейская жизнь была четко расписана. Дежурство, построение, стрельбы, собрания, политзанятия.
Было очень жаль, что не попал в команду обслуживания пусковой установки, но приказ есть приказ. И я честно и добросовестно выполнял поставленные мне задачи.
Первые полгода голова была полностью забита службой, политучёбой и спортом. Мои спортивные достижения и тут пригодились. Я выступал за нашу часть по боксу.
Но как бы ни уставал от службы и спорта, я каждый день думал об Эмме.
В свободное время читал её письма, писал ей сам, или просто рассматривал её фотографию. Она делилась со мной новостями с гражданки и о своей учебе в институте.
А я в меру возможностей писал ей о своей службе. Но так как давал подписку, то всей правды о своей службе, естественно, писать не мог.
Вот и получалось, что её письма были искренними, правдивыми и чистыми. А мои — наполовину выдуманные и от этого, на мой взгляд, сухие и скучные. Но в каждом письме мы обязательно объяснялись в любви друг другу.
Я был очень рад, что Эмма, хоть и далеко, но была со мной и была моей.
Конечно, я переживал, что не рядом с ней и что наверняка возле неё вьются разные ухажёры. И хорошо помнил её слова на моих проводах, когда я её спросил, будет ли она меня ждать.
Но я старался гнать эти мысли из головы и все сомнения из своей души.
Байконур теперь мне не казался безжизненной и неуютной пустыней. Весной в апреле тут даже очень красиво, когда цветут тюльпаны. Да и причастность к великому освоению космоса тоже грела душу. Я уже наблюдал не один пуск — «Луна-2», «Луна-3» и другие. И это было грандиозное зрелище! Мне казалось, что это просто фантастика.
Прошел год, время летело. Хотя мне казалось, что оно летит слишком медленно, была осень 1960 года.
Эмма по-прежнему мне писала и ждала, мрачные и тревожные мысли меня почти не посещали. На космодроме готовили к запуску новую баллистическую ракету Р-16, это была ракета для военных целей. На её пуск приехали генералы, конструкторы и другие ответственные лица.
В ту ночь я был на службе и стоял в карауле и, конечно, ждал пуска ракеты, чтобы ещё раз увидеть это грандиозное зрелище.
Зрелище состоялось, но что-то пошло не так, и ракета взорвалась. Взрыв был такой силы, что все, кто был поблизости, просто сгорели заживо. А взрывной волной были снесены близлежащие постройки.
Досталось, конечно, и мне. Я был далеко отброшен взрывной волной. Как остался жив, сам не понимаю: меня контузило, были множественные ушибы, переломы. Но я был жив.
Тем, кто был в команде обслуживания пусковой установки, куда я так стремился, не повезло так, как мне. Они все погибли.
Несколько дней я был без сознания, сильное сотрясение мозга и другие травмы приковали меня к кровати. Когда очнулся, то не понимал ничего — ни кто я, ни где я, ни что со мной произошло. Постоянно кружилась голова, появились приступы эпилепсии. Только спустя ещё две недели я стал потихоньку приходить в себя.
Врачи боролись за меня, я был не брошен. Но основную борьбу, как потом мне сказал доктор, вёл мой молодой и сильный организм. И прежние занятия спортом были мне большим подспорьем.
Через месяц разум вернулся ко мне, я вставал, внятно говорил, разрабатывал кисти, которые не хотели слушаться меня, но приступы эпилепсии продолжались. 
Прогноз был неутешительный, в двадцать лет я фактически стал инвалидом. Да, я был жив, но нужна ли мне такая жизнь?
Мне было обидно и жалко себя. В такие минуты часто вспоминал об Эмме и свои мысли, когда уходил в армию: «Я уже испытал всё самое лучшее, что мог бы испытать в этой жизни».
Письма от Эммы приходили регулярно и даже чаще обычного, мне их зачитывали, когда смог, стал их читать сам. В них была тревога обо мне, она постоянно спрашивала, что со мной случилось, почему перестал писать ей.
Что я мог ответить? Да ничего. Про взрыв ракеты? Про то, что я теперь инвалид?
Нет, я ничего не мог ей ответить. Я лежал, думал, страдал, вспоминал и опять думал.
Когда смог писать, то решил, что правильней будет мне отказаться от Эммы и не делать её несчастной.
Я хорошо помнил, какими пришли с войны соседи по нашему дому и двору. Даже те, кто просто был контужен, не всегда могли дать полноценное счастье своей семье, а что говорить про инвалидов? Для семьи это было испытание, а для жён — непростая, порой непосильная ноша.
Конечно, были исключения и на людях всё казалось по-другому. Почёт и уважение женщинам, которые не просто дождались своих любимых, но и смогли делить все тяготы послевоенной жизни.
Но мы видим только фасадную часть жизни. А что там внутри? А внутри пожертвование своей судьбой ради другого.
Я не хотел, чтобы Эмма жертвовала собой. Она молода, красива и она имеет право на полноценную счастливую жизнь, а не вечную заботу о больном человеке.
И написал: «Прости, я тебя разлюбил и нашёл себе другую. Не жди меня».
Как же мне тяжело дались эти строки, я каждое слово, каждую букву писал, страдая всей душой. Но это делал не для себя, а для Эммы, для моей любимой.
Лучше сразу порвать со всем и не давать ей надежды.
На моё письмо пришел ответ, в котором была одна строчка: «Не верю».
Она была слишком умна, чтобы поверить в ту чушь, которую я ей написал.
Я не стал ей отвечать, понимал: что бы я ей ни написал, она мне не поверит. И я просто пропал.
Как потом сообщили, при взрыве погибли 126 человек, среди них рядовые, офицеры, генералы и маршал М. И. Неделин.
В госпитале я пролежал почти три месяца, но приступы эпилепсии не прекратились и постоянно кружилась голова.
Меня комиссовали из рядов Советской Армии и в сопровождении санитара отправили домой.
Получалась такая картина. Я, молодой 20-летний парень, стал инвалидом, на что был выдан соответствующий документ и запись в военном билете. На бытовом сленге того времени, я получил почти белый волчий билет.
Это значило, что нормальной и перспективной работы у меня теперь точно никогда не будет.
Дом есть дом. Родители есть родители. А хорошие родители и дом, где тебя ждут и любят, вдвойне лечат израненную душу. Я помнил слова отца в день моих проводов. И очень сильно был благодарен и ему, и маме за заботу обо мне и поддержку.
Из-за своих приступов и головокружения я почти не выходил на улицу, просто лежал или сидел дома.

Глава 4

Надо было начинать новую страницу моей теперь уже полужизни.
Скрыть что-то во дворе было невозможно — везде уши и глаза. И, конечно, моё возвращение из армии, да ещё в сопровождении работника медслужбы, не осталось незамеченным. Это стало достоянием двора.
Как потом узнал, ходило множество слухов: и то, что я в машине разбился, и то, что снаряд разорвался на стрельбище, и то, что взорвался целый склад.
Эмма тоже узнала, что я досрочно вернулся, и сразу пришла к нам.
Это была тяжёлая встреча. Во мне боролись два чувства. Мне хотелось, чтобы она осталась со мной и обо мне заботилась, но я понимал, что это просто эгоизм и им я обреку её на страдания.
Вторым чувством была справедливость: я считал, и был в этом уверен на все сто процентов, что, оттолкнув её сейчас, я дам ей возможность жить интересной и полноценной жизнью во всех смыслах.
В Эмме я не сомневался — прими я первое решение, она осталась бы со мной и разделила все тяготы моей судьбы.
Но я выбрал второе.
«Дурак ты, Виталька», — сказала она и ушла.
Я потом долго об этом размышлял — получалось, сам второй раз разрушал наши отношения. Но только в первый раз по трусости, а во второй, как я считал, по своему благородству.
Дни потянулись скучные и однообразные.
А страна жила и жила новыми достижениями. Гагарин полетел в космос, и полетел с того самого космодрома, где я совсем недавно ещё служил.
Но только он полетел вверх к звёздам, а я летел вниз, и он был героем всего мира, а я — просто инвалидом, который был когда-то рядом с чем-то великим и фантастическим. Нет, я не завидовал, понимал — кто я, а кто он. Но мне просто хотелось быть маленьким винтиком и участником того огромного и великого, а я им не был.
Домашнее тепло и любовь родителей помогали, и мне становилось немного лучше. Головокружения почти не было, но оставались приступы — не частые, но оставались. А это означало, что полноценную самостоятельную жизнь я пока вести не мог.
Но уже мог один выходить гулять, ходить в поликлинику и в магазин.
Врачи меня смотрели разные, советы тоже давали разные. Но никто не давал мне шанса, что выздоровею окончательно.
Единственный, кто мне дал нестандартный совет, был профессор из военного госпиталя.
Он посоветовал начать выпивать: по его мнению, это должно мне помочь в моем основном недуге. Он эту методику пробовал после войны. Много солдат тогда после контузии начинали страдать подобными приступами. И водка в каком-то смысле помогала, может, не до конца вылечить этот недуг, но снять чистоту приступов точно.
Водка так водка, решил я, с ней хотя бы проще — она даёт чувство эйфории. Ну на первых этапах опьянения точно.
Получалось, что водка была для меня хорошим антидепрессантом.
И, как ни странно, мне стало проще жить. Да, было, конечно, и похмелье, но приступы постепенно пропали.
Тогда пили все и это не считалось чем-то особенным. Надо было просто знать меру. И у меня пока это получалось.
Так жить стало веселей, я даже стал строить жизненные планы. Захотел устроиться на работу.
Но на какую? Везде надо было предъявлять военный билет, а по военному билету я был инвалидом. А таких ставок для инвалидов в нормальных местах не было. Да и кто доверит инвалиду что-то серьёзное?
Водка оказалась не только антидепрессантом, но и хорошим сближающим средством. Через приятелей я познакомился с военкомом своего района — он тоже дружил с зелёным змеем. А змей помог мне сдружиться с ним.
Однажды я ему посетовал на то, что из-за своей инвалидности не могу устроиться на нормальную работу. Выслушав меня, он пообещал помочь решить эту задачу.
Разовые работы, конечно, попадались, ведь я не мог вечно сидеть на шее родителей, мне было это просто стыдно. Но я хотел настоящей работы.
Тогда люди в основном не были испорчены меркантильными вопросами, и приятельство и дружба считались чем-то по-настоящему святым.
Не знаю уж, по какой причине, но мой новый приятель военком проникся к моей судьбе. Может, от того, что был старше меня, застал фронт и понимал, как непросто жить молодому парню с этим белым билетом. А может, сочувствовал, выслушав мои откровения о службе и моей любви, вернее, о моем расставании с любимой. Но он мне помог. Я как бы потерял военный билет, а он мне выдал новый, где не было записи о моей инвалидности.
И дальше моя жизнь пошла как у полноценного члена общества.
Мне удалось устроиться на «почтовый ящик» монтажником, мы строили какой-то очередной секретный военный объект в городе, и я опять давал подписку о неразглашении.
Вроде всё наладилось. Родители сияли от счастья, да и я тоже строил планы на будущее и теперь даже жалел о своем скороспелом решении о разрыве с Эммой.
Но что сделано, то сделано. Эмма через год после нашей разлуки перевелась учиться в Свердловск и там вышла замуж. Мешать теперь её счастью я просто не имел права. Я опять достал свой дневник, который начал писать в юности, и стал туда записывать мысли о своей любви.
Да, я не мог вмешиваться в её жизнь, не имел этого права, но мне никто не мог запретить её любить.
Тем более когда эту любовь каждый вечер подогревал ставший мне теперь закадычным другом зелёный змей.
Он же, этот ползучий, и стал причиной моего увольнения с работы. Он затягивал меня к себе, и мне сложно теперь было жить без него, и даже утром мне хотелось с ним дружить.
Опять в моей судьбе начались непростые дни, и, конечно, это неблагоприятно отражалось на моих родителях.
После увольнения я ушёл в запой и пил целую неделю.
Потом попал с отравлением в больницу, где меня поставили на ноги, я ненадолго расстался со своим новым закадычным другом и стал осмысливать свою жизнь.
И, как часто бывает в судьбе у каждого, вмешалась случайность.
С нами в палате лежал, как мы его называли, дядя Саша. Это был уже взрослый мужик, непростой, с хитринкой, что ли. Он был заведующим на какой-то торговой базе. Вот он-то и предложил мне работу в торговле.
От некой безвыходности я решил, а почему бы и нет? Как у нас любили говорить в то время — все профессии почётны.
Вот так благодаря знакомству в больнице с дядей Сашей я попал в сферу торговли. Сначала меня взяли грузчиком в овощной магазин, где я был очень удивлён, что моя зарплата была даже больше, чем та, что получал на «почтовом ящике». Нет, официальная зарплата была, конечно, меньше, но нам ещё доплачивал директор.
Я сначала сомневался, правильно это или нет, но потом быстро привык — все получали, и я получал.
Через какое-то время меня перевели в продавцы, и я осваивал эту профессию. Сомнений тут уже не было: для того, чтобы сытно жить, надо уметь хитрить — и мы хитрили. Я научился всем этим хитростям продажи — пересортица, обвес и другие премудрости.
А главное, тут меня никто не осуждал за мою дружбу с зелёным змеем. Тут в основном после работы выпивали все. Да и утром, если что, никто особо не бранил.
Теперь пошла не просто жизнь, а веселая жизнь с деньгами. Я узнал, что такое хорошие рестораны, мог ездить на такси и, конечно, везде были красивые и легкодоступные женщины.
Дома мама, часто раздевая меня после моего прибытия с гулянки, обнаруживала в карманах брюк значительные суммы денег.
На её расспросы, что это за деньги, я обычно отшучивался и отговаривался, мол, сегодня забыл или не успел выручку сдать.
Но в семье понимали, что со мной что-то не то. Что я менялся, становился другим.
Чтобы меня дома не донимали этими вопросами, я поселился у одной из своих женщин.
Там праздник был каждый вечер и там никто ничего не спрашивал.
А потом произошла беда. Меня поймали на контрольной закупке, где я обвешивал покупателей с помощью высверленной гири.
Был суд и был назначен срок два года. Утешением было только то, что это была не тюрьма, а так называемое поселение с принудительными работами.
И это еще мне повезло: три-четыре года назад за такое до десяти лет давали, и не поселения, а тюремного заключения.
Праздник закончился — меня этапировали в Мурманскую область.
С первых дней изоляции от общества я готовился к худшему. К моему удивлению, при этапировании в вагонзаке, в народе называемом «столыпин», конвой к нам относился неплохо и как-то расслаблено. Потом я понял, что конвой считал нас «интеллигенцией» — мы все были осуждены по хозяйственным преступлениям и были первоходы, поэтому не ждали от нас нападений и побегов.
Кандалакшский район, поселок Зеленоборский — тут находилась ИТК №20.

Глава 5

Колония-поселение — не тюрьма в полном смысле этого слова.
Такие колонии организовали по реформе 1960 года. Тут гораздо свободней: мы жили в бараках, на территории ИТК, конечно, были конвой и охрана, но на работы по заготовке леса в основном ходили без конвоя. Тут не было уголовников и рецидивистов — в поселении отбывали срок за незначительные правонарушения в основном оступившиеся первый раз.  Осуждённых тут было около 200 человек, и среди них было небольшое количество женщин.
Основной нашей работой была заготовка древесины. Здешний климат был вполне сносный, не считая большой влажности из-за близости к Белому морю, и уж никак не сравним с климатом Байконура и пустыни Кызылкум.
Места очень красивые. В лесах было много грибов, ягод — морошки, черники и брусники. А в Кандалакшском заливе Белого моря водилось много рыбы, встречались тюлени и морские котики. С витаминами тут точно проблем не было, да и кормили вполне сносно.
Каждодневный труд с утра до вечера очищал и мозги, и душу.
Вечерами я часто перед сном вспоминал Эмму и прошлую свою неуклюжую жизнь. И задавался вопросом: почему у меня так складывается судьба? Что в моей жизни не так?
Ответы были, и ответы простые — моя гордыня и упрямство. Но меня эти ответы не устраивали — хотелось винить судьбу, других, но не себя.   
Морозов сильных зимой не было, но влажность и ветер еще хуже, чем холода. Как-то в декабре месяце мы вдвоем с напарником возвращались с чистки просеки на бульдозере, и по дороге бульдозер сломался.
Я был помощником и особо в технике не разбирался. Моя задача была цеплять трос к пням, для их корчевки, и к деревьям, чтобы их оттаскивать с вырубаемой нами трассы.
Провозился напарник долго, но так и не смог починить бульдозер.
Что делать, мы оба не знали: к двадцать одному часу надо было быть на поверке, отсутствие на ней приравнивалось к побегу со всеми вытекающими последствиями.
А до лагеря не менее девяти километров, да ещё по снегу. Колея, конечно, была, но в метель её быстро заносило снегом.
Ледяной сырой ветер задувал, как мне казалось, во все части моего тела, от холода зубы стучали барабанной дробью.
Надо было что-то решать. Ждать на так называемой дороге помощи бессмысленно — тут и в погожий день, кроме нас, никто и не ездил.
Мы приняли решение идти. Карты у нас не было, и мы не обладали большими знаниями в топографии и ориентации по звёздам, тем более что снежные тучи их всё равно закрывали.
Мы пошли по колее. Непросто нам дался этот путь: снежные заносы порой полностью закрывали колею и дорогу, несколько раз мы сбивались с пути.
Первым сдался мой напарник: он упал и сказал, что всё, он больше не может и хочет умереть.
А снег всё мёл и ветер всё завывал. Я попытался его поддержать и тащить, но сразу понял, что это просто невозможно — я и сам еле-еле стоял на ногах.
Мне пришлось его бросить, рассудив так: если дойду, то сообщу о нём, и его, возможно, спасут, а если не дойду, то какой смысл его тащить?
И я пошёл, а когда не мог идти, полз на четвереньках и на животе.
В один момент, когда очень сильно устал, я тоже захотел перестать бороться — тоже просто хотел, чтобы всё закончилось, и побыстрей.
Лёг на спину и с интересом наблюдал, как по ночному небу плывут облака.
Холода я теперь почти не чувствовал. Тело, казалось, стало чужим — я не мог им управлять, хотелось спать.
Мне представилась Эмма — та Эмма, которую помню на проводах в армию, где я был счастлив и она мне улыбалась. А потом её лицо исказилось в жуткой гримасе, и она закричала на меня: «Иди! Вставай и иди, если ты меня любишь!»
Я очнулся от сна, а снег и ветер продолжали свои пляски, но в ушах звенел крик Эммы: «Иди! Вставай и иди, если ты меня любишь!»
Бубня эти слова, я пополз дальше.
Меня заметили с вышки — тёмное пятно, ползущее по снегу, заметно даже и в метель.
Еле шевеля губами, я сообщил о своем напарнике, о случившейся поломке и потерял сознание.
Очнулся я быстро, видимо, мой организм сильно устал и решил перезагрузиться.
Меня поместили в лазарет, где я лежал не на деревянных нарах, а на кровати с панцирной сеткой.
Смертельного ничего не было, но от переохлаждения началось двухстороннее воспаление лёгких, было и обморожение ног.
Когда я спросил про своего напарника, санитарка только рукой махнула. И сказала: «Нет напарника. Отмучался твой напарник — замёрз на дороге».
А наверно, и я бы замерз, если бы не Эмма. Не знаю как, но это она спасла меня своим криком и приказом идти дальше во имя её любви.
В лазарете я пролежал почти месяц, так как было подозрение на туберкулёз. Ну как лежал? Без дела скучно, да и кто даст ходячему, с руками мужику лежать без дела? На работы по заготовке леса мне пока было противопоказано доктором, и меня приобщили к санитарному делу. А я не возражал: тут было и лучше, и комфортней, чем в бараке.
Так я прожил это время: ночью спал как больной в кровати, а днём как санитар работал.
В лазарете я познакомился с женщиной: её звали Нина, она была черноволосая, стройная, красивая, немного старше меня. Мы встретились сначала взглядами, потом разговорились — и говорить нам было интересно и приятно.
Я рассказывал о себе без утайки, мне надо было высказаться кому-то, а Нина умела слушать.
Рассказал ей о своей жизни и о своей любви. Она слушала меня, как зачарованная, а когда я закончил говорить, сказала: «Твоя жизнь прям как роман из книги, и, знаешь, я прям завидую Эмме — меня так никто не любил».
И ей тоже хотелось высказаться, а я, как и она, умел слушать. Именно умение слушать и понимать друг друга сблизило нас с Ниной.
Нет, это была не любовь в полном понимании этого слова, а если и любовь, то другая какая-то, расчетливая, что ли. Нам было просто удобно и комфортно друг с другом.
Нина сюда попала за какие-то бухгалтерские махинации. Она рассказала, что работала в ленинградском магазине «Гостиный двор». Туда она пришла после Ленинградского института торговли. Сначала всё было хорошо — интересная работа, обходительные вежливые люди, интересный коллектив.
Постепенно она стала частью этого коллектива — её как бы постепенно покупали. То подарки, то премии в конверте, то рестораны. Народная пословица «С волками жить — по-волчьи выть» нашла своё воплощение. Святых в коллективе не было.
Конечно, она замечала некоторые нарушения, но в торговле без этого, наверное, не бывает. Так жил весь коллектив, просто многие делали вид, что ничего не замечают.
Через три года работы её повысили, и она стала помощником главного бухгалтера.
Познакомилась с молодым человеком, который очень красиво ухаживал — приглашал в театр и рестораны и в конце концов сделал ей предложение.
Они переехали жить к нему, но Васильевский. Сама Нина с бабушкой жила на Невском, родители погибли во время войны. Бабушка её и воспитала.
Нина была счастлива в: жизни всё было — и работа, и достаток, и красивый муж, и прекрасная квартира.
Но счастье — штука переменчивая, и, как всегда, неожиданно грянул гром среди ясного неба. После проверки ОБХСС были выявлены значительные нарушения, за которые в том числе и ей пришлось нести наказание.
Все милые и доброжелательные коллеги превратились в злых недругов, переваливающих вину друг на друга и готовых друг друга оговорить в чём угодно, только бы спасти свою шкуру. 
Рай и благополучная жизнь были разрушены.
Её осудили по статье 156 УК РСФСР, как и меня, и дали и два года исправительной колонии.
Муж сразу после приговора подал на развод, так что и эта счастливая страница в её жизни закрылась. Она была брошена всеми, кроме родной бабушки, которая ей изредка присылала скромные посылки.
Обычно она плакала, когда приходили письма или посылки от бабушки: как Нина говорила, было очень стыдно за то, что с ней произошло.
Но бабушка была мудрая женщина, она много чего в жизни повидала и писала, что на этом жизнь не останавливается, ошибки и неудачи бывают у всех. Надо уметь перешагивать через эти барьеры и трудности и жить дальше.
Я был полностью согласен с тем, что писала Нинина бабушка.
Нина в колонию попала на год раньше меня и через шесть месяцев должна была выйти на свободу.
Работала она на лесопилке, там был труд не такой тяжёлый, как у нас на валке леса. А в лазарет она попала тоже с воспалением легких: хоть сырой климат Ленинграда был для неё привычен, видимо, условия сказались на её здоровье.
После выздоровления меня опять перевели в барак, работа и жизнь пошли по знакомому сценарию.
С Ниной мы иногда встречались, разговаривали, отогревали друг другу души.
Потом закончился Нинин срок, и она вышла на волю. От неё приходили письма, а я с радостью ей отвечал. Мы были больше друзья, чем влюблённые, нам было просто вместе хорошо и спокойно, даже в письмах. Но Эмму я и сейчас не забывал, мысленно с ней беседовал: как ты, моя любимая, как ты живёшь? Но новостей от неё не было, она мне, естественно, не писала, мои родители тоже о ней не писали, ссылаясь, что не знают ничего и не видят её. А спрашивать у её родителей им неловко.
Только один мой приятель по двору и по школе написал, что Эмма уехала в Свердловск, перевелась туда на инженерный факультет, и ещё что она там вышла замуж, но это я уже и сам знал.
Досады у меня не было — всё шло так, как должно было идти. Она свободна, и её жизнь — это её жизнь. Но я её по-прежнему любил.
Два года истекали, подходил и мой срок освобождения — я уже грезил свободой. Нина мне писала и звала к себе в Ленинград. И я этому был очень рад. Конечно, я собирался сначала вернуться домой к родителям, но оставаться там я не хотел.  Мне было и стыдно, и неловко, хотя я всегда вспоминал слова отца, что нужен им любой и они меня любого примут.
Они-то да, а я сам себя не мог любого принять. Я очень хотел чего-то добиться хорошего и светлого, чтобы они мной могли гордиться. А новая жизнь в Ленинграде давала мне такой шанс. Да и Нина была хороший друг и надёжная женщина. А любовь? Наверно, потом придёт.
Но за два месяца до моего освобождения опять со мной произошло несчастье: при валке дерево упало по непланируемой траектории и придавило меня.
Опять лазарет, опять больничная койка и знакомый доктор. Он даже шутил: ты, Виталий, к нам прям прописался.
В этот раз ушибы, ссадины, рваная рана на правом боку и перелом ноги.
Так до своего освобождения я и пролежал в лазарете. К моему удивлению и радости, через месяц после происшествия приехала Нина, и ей даже разрешили меня навещать. Что очень положительно повлияло на моё выздоровление.
Домой я возвращался не один, к родителям вёз Нину.

Глава 6

— Здравствуйте родители! Я вернулся! Познакомьтесь — это Нина.
Мама заплакала и бросилась меня обнимать. Затем и отец крепко пожал мне руку и обнял, на его глазах тоже появились слёзы.
— Здравствуй, сынок, мы очень рады, что ты дома. Проходите же, чего в коридоре стоять, — сказал отец и добавил: — Мать, давай на стол накрывай, они же с дороги, наверняка голодные.
Мама уже и без команд отца была на кухни и шумела посудой.
Нина пошла к ней на кухню, сказав: «Я помогу».
А мы с отцом прошли в большую комнату, сели на диван и стали говорить.
Я хоть и писал им, но письмо — это одно, а вживую всегда лучше.
Он не удержался от вопроса насчёт Нины:
— А как же это ты, Виталька, умудрился только выйти и уже с такой кралей познакомиться? Неужто по дороге познакомился?
— Нет, пап. Нина тоже, как и я, сидела в нашем лагере, там и познакомились.
— Ааа, — протянул отец. — Ну что ж, ладно. Беда может с каждым случиться.
— Да ты не переживай, пап, она бухгалтер, а в торговле бухгалтера часто под раздачу попадают. Вот и она попала.
— Да нет, сынок, я не осуждаю и не переживаю. В жизни всякое бывает. У нас полстраны сидело, и многие безвинно. Вы уже взрослые, и это ваша жизнь. Я тебе как-то сказал, если помнишь, мы тебя любого будем любить.
— Помню пап, конечно, помню.
— А у вас с Ниной серьёзно или как?
— Думаю, что серьёзно. Она меня понимает и, видимо, любит.
— А ты? Ты её любишь, сынок?
— Я не знаю, пап. Наверно, да. Мне с ней спокойно, она понимает меня, а я её. А любовь? Может, она и такая бывает.
— Может, и такая, — сказал отец. — Главное, хорошо, что понимаете друг друга.
— Пап, а ты про Эмму что-то слышал, как она?
— Про Эмму… — сказал отец и вздохнул. — Что-то слышал, она в Свердловске.
— Ну это я знаю.
— Ну там она вроде замуж вышла, ребёнка родила, — добавил отец.
— Ребёнка… — тихо с грустью повторил я. — Ну что ж, у нас теперь у каждого своя жизнь, — добавил я с наигранной весёлостью.
В этот момент наши женщины начали таскать с кухни приготовленные закуски и накрывать на стол.
Как всё устроено в нашей жизни: вроде родители небогато живут и к встрече с нами не готовились, а стол за 20 минут накрыли, как на Новый год.
Сели за стол, отец сказал тёплые слова поддержки нам с Ниной. Нина с мамой тоже на кухне время зря не теряли — мама спрашивала, а Нина без утайки всё рассказывала.
Потом я сказал: «Простите меня, родители, что постоянно заставляю вас переживать за меня, так уж получилось. Но я постараюсь поумнеть. И не доставлять вам лишних хлопот. И спасибо вам за всё».
Мама и папа опять с мокрыми глазами начали что-то говорить: мол, да что ты, всё наладится и будет хорошо.
Долго мы сидели, до самой поздней ночи. Нина маме проболталась про мои болезни в лагере. Мама охала и причитала, потом спросила, а как с моими приступами?
;— Нет, приступов за всё время не одного, хотя были, как вы теперь уже знаете, разные ситуации.
— Ну и слава Богу, — сказал отец.
Ночью, когда мы лежали с Ниной в кровати, я обнимал её, но не мог выбросить из головы Эмму. Ведь именно тут в этой комнате и в этой кровати я получил то наслаждение, которое было не сравнимо ни с чем.
С Ниной мне было хорошо во всех смыслах, и секс с ней был интересным — она была опытная в этом. И удовольствие я с ней получал упоительное, и наслаждение. Но того, что было тут с Эммой, всё равно не случалось.
В Куйбышеве мы с Ниной пробыли неделю, она была тут первый раз. Город хоть не очень большой, с Ленинградом его сравнивать сложно, но очень уютный и с очень красивыми улицами, домами и видами на Волгу. Мы обошли все достопримечательности — гуляли в парке Горького, побывали на легендарной площади имени В. В. Куйбышева, посетили Дворец культуры имени В.В. Куйбышева, прошлись по знаменитой Куйбышевской набережной и полюбовались Волгой, мы рассматривали старинные дома в центре, побывали у памятника Чапаеву и на речном вокзале… Каждый день мы направлялись в новое место, так что вечерами просто с ног валились от усталости. Нине Куйбышев нравился, но как-то она сказала, что по Ленинграду очень скучает.
И мы, пробыв неделю и насладившись общением с моими родителями и Куйбышевым, уезжали в Ленинград. В аэропорту нас провожали мама и папа. Они не задавали ненужных вопросов и не давали дежурных напутствий. Отец просто сказал: «Вы взрослые, и это ваша жизнь. Но пока мы с мамой живы, знайте, что мы вас любим и всегда ждём».
Ленинград нас встретил дождём. В Куйбышеве осенняя погода была суше, теплее, и красивее были разноцветные деревья в осенней листве. А Ленинград был каменный и мрачный.
Но первые впечатления часто бывают ошибочные. Приехав в Нинину квартиру, где она жила с бабушкой, я погрузился в какой-то другой мир. Мир, который остался в прошлом или был только на картинах и в кино.
Зинаида Семёновна, так звали Нинину бабушку, была стройная женщина — именно женщина, её бабушкой назвать было бы неправильно. Прямая осанка, несмотря на возраст, а ей было уже за восемьдесят, ухоженная, аккуратно причёсанная и в красивом тёмно-зелёном платье с какими-то кружевами на рукавах и на шее.
Я почему-то про себя её графиней назвал. Хотя, конечно, не видел графов и графинь, но много читал и фильмы смотрел. Так вот, Зинаида Семёновна героям кино точно не уступала.
Квартира была, по моим меркам, ну просто огромная — три большие комнаты, кухня, отдельный туалет и ванная. А потолки метров по пять, не меньше.
Квартира и графиня друг другу очень подходили.
Да, я таких хором раньше и не видывал. В Куйбышеве у нас квартирка, по сравнению с Нининой, просто малюсенькая. Конечно, и кухня, и две раздельные комнаты, и туалет, правда, совмещённый с ванной. Но размеры совсем не те, да и потолки тоже. И у нас в центре были старые дома и квартиры в них были большие с высокими потолками, но не такие, как тут.
И сама квартира находилась в историческом центре, на Невском проспекте — мы даже с вокзала не ехали на автобусе или троллейбусе, а шли пешком всего пятнадцать минут.
Теперь Нина меня представляла своей бабушке. Я, если честно, чувствовал себя очень неловко и в глубине души думал: мол, зачем я сюда приехал? Остались бы в моем родном городе…
Но это всё прошло, когда Зинаида Семёновна сказала: «Ну и славно, что вы, Виталий, приехали. Мне Нина про вас уже многое рассказала. Нелёгкая у вас выдалась судьба. Но ничего, всё проходит и всегда начинается новое».
Потом она нас очень сытно накормила, и за чашкой ароматного чёрного чая я быстро освоился.
Меня приняли, меня не осуждали за прошлое меня, не жалели и не учили жизни, за что я был очень благодарен и Нине, и её бабушке.
Но я учился сам — в их сверхинтеллигентной семье было чему учиться. Этикету, манере говорить, красиво и гармонично подбирать одежду. Даже из простой одежды можно вполне красиво смоделировать, добавив где шейный платок, где шарф, где кепку или берет.
На следующий день дождя не было, и Ленинград предстал передо мной во всей красе. Теперь Нина была моим гидом и показывала свой город-музей.
Мне удалось пройти все формальности с пропиской и постановкой на учёт как бывшего осуждённого.
Мы вдвоём наслаждались осенним Ленинградом и его окрестностями.
Больше недели Нина была моим гидом в этом красивом городе. Мы побывали на Дворцовой площади, в Исаакиевском соборе, Эрмитаже, в Петропавловской крепости, на «Авроре», у Медного всадника, посетили Пискарёвское кладбище и даже съездили в Царское село и Петергоф — там хоть ещё не всё восстановили после войны, но было очень интересно. И обо всём мой личный гид знала и с упоением рассказывала. Мне даже как-то было стыдно, что я о своём Куйбышеве почти ничего не знаю, а она о своём городе на Неве знает всё, словно какой-то историк.
Потом мне Нина раскрыла эту тайну: так много о городе она знает от бабушки — Зинаида Семёновна, как оказалась, была искусствоведом и о героическом городе знала всё.
Конечно, как не знать историю города, когда бабушка с раннего детства про него Нине рассказывала.
Родилась Зинаида Семёновна 1885 году. В благополучной и вполне зажиточной петербургской семье. Отец был преподавателем словесности в Петербургском университете, мама была домохозяйкой.  Девочка была с детских лет образованная и воспитанная, с передовыми взглядами на жизнь. В студенческие годы она увлеклась идеей всеобщего равенства людей и была частым гостем в кружках марксистов, из которых вышли в дальнейшем российские революционеры. В 1917 году, когда произошла революция, ей было тридцать два года. Конечно, она не могла не быть в центре тех судьбоносных событий, где у руля стояли её бывшие соратники и знакомые ещё по тем дореволюционным кружкам. Так она попала в Смольный, где проработала стенографисткой четыре революционных года. Она была лично знакома с Лениным, Троцким, Калининым, Фрунзе.
Потом она устала от вечных потрясений и великих людей и ушла работать в Эрмитаж, где прослужила искусствоведом да глубокой старости. Даже в блокаду она оставалась в строю. Перед блокадой принимала участие в составлении списков ценностей для обязательной эвакуации. Никто точно не знал, выстоит город или нет под фашистским натиском. А в блокаду продолжала работу в Эрмитаже в должности научного сотрудника и хранителя.
Да, интересная судьба у Зинаиды Семёновны. Такой судьбе можно только позавидовать. Она не раз приближалась к Олимпу, но при этом осталась простым человеком в хорошем смысле этого слова. Никого не осуждала и никому не завидовала. 
Красоты красотами, но пора было определяться, чем заняться в жизни.
Ленинград меня принял, несмотря на неприветливость первого дня и сырой климат. Мои сердце и душа стали оттаивать, я опять поверил в себя и готов был брать новые рубежи.
Об Эмме я даже не вспоминал — всё, что было раньше, осталось далеко, в прошлой жизни.

Глава 7

Нина не стала менять профессию и устроилась бухгалтером в комиссионный магазин.
Мы теперь были научены жизнью и не собирались ввязываться с сомнительные дела.
В этом магазине работал директором её знакомый по институту. Криминала тут особо не было, а вот дефицитные модные товары граждане сдавали на комиссию. Люди зарабатывали и хотели тратить заработанные деньги, а тратить их особо было негде: промышленность не всегда справлялась с задачей обеспечения населения качественными бытовыми товарами. А в комиссионный люди сдавали как старые вещи, так и новые. Всегда есть часть населения, которая и за границу ездит, и имеет возможность что-то купить особое, чего на полках магазинов почти не бывает.
И, конечно, всегда есть люди, которым что-то надо, что можно придержать для них за небольшое вознаграждение.
Комиссионный магазин в этот период был островком, где всегда было можно купить что-то дефицитное.
И наработать клиентуру так называемых нужных людей.
Тут не всегда деньги играли главную роль — был так называемый бартер. И разносторонней бартер — от продуктов питания до автомобилей.
А автомобили были большим дефицитом.
Мне, в отличие от Нины, сложней было определиться с профессией. Сначала были разовые работы от грузчика в магазине до рубщика мяса на рынке, но торговля не прельщала: я уже знал, чем всё это заканчивается. Были мысли всё-таки поступить в авиационный институт, но надо было на что-то жить, не мог же я сидеть на шее у Нины.
Я решил учиться на водителя и получить права.
Учёба и вождение мне дались легко, и через семь месяцев я уже работал на грузовой машине при овощной базе.
Но там я долго не задержался, так как сразу окунулся почти в прошлую жизнь в торговле. Честно там много не заработаешь, а нечестно я не хотел.
Тогда одна женщина из числа так называемых нужных людей, которая дружила с комиссионным магазином, где работала Нина, устроила меня в таксопарк. И я стал водителем такси.
Работа мне нравилась — весь день сам по себе, главное — план делать.
А с планом мне помогал опять же тот самый комиссионный магазин.
Все так называемые нужные люди пешком не очень любили ходить. Но своих машин было мало, да и многие дружили с зелёным змеем. Так что доверенный человек, не задающий лишних вопросов, как оказалось, был востребован.
Так и сложилось, что в основном я работал по заказам этих нужных людей.
Романтика прошлых лет, где были мечты об авиации, о космосе, о постижении чего-то великого, как-то ушла очень далеко.
Конечно, иногда я как бы оценивал свою жизнь — так ли её хотел жить?
Наверное, нет, но одно дело — наивные, чистые юношеские мечтания, а другое — реальность, в которой мы живём.
А жили мы с Ниной и хорошо, и сытно, и интересно.
Зинаида Семеновна мне привила хорошие манеры, я теперь одевался, как франт, и без вычищенных ботинок не мог выйти на улицу.
Вечерами за ужином она ненавязчиво приучила меня вести, как она назвала, светские беседы.
Мы делились новостями и своими с Ниной мыслями, а она много интересного рассказывала из своего прошлого.
Летом мы с Ниной теперь могли себе позволить ездить на море и в санатории.
А это тоже очень интересно и ещё полезно как для здоровья, так и для новых интересных и перспективных знакомств.
К моим родителям мы с Ниной или я один теперь ездили два-три раза в год, и они были счастливы за нас и за меня.
К нам они тоже приезжали, но нечасто: им, как они говорили, и дома очень хорошо.
Конечно, при встречах с родителями я спрашивал о жизни Эммы. Как бы хорошо я ни жил, но о ней я вспоминал. Фантазировал, как бы у нас с ней сложилась судьба.
Но Нину я не предавал, мне с ней было замечательно. И это тоже была любовь — просто другая. Любовь с Эммой сжигала, а с Ниной грела уютом и теплом.
От родителей я узнал, что Эмма развелась с первым мужем и с дочкой вернулась в Куйбышев к родителям. Но через год опять вышла замуж и переехала жить в Москву к мужу куда-то в Кунцево. А ещё через год она родила сына. Работала она инженером на заводе. И муж её работал там же.
Я опять возобновил записи в дневник, и не скрывал его от Нины.
Она сама иногда заводила разговор об Эмме. Может, она и ревновала меня к ней, но виду точно не подавала.
Она знала, что пока я с ней, я только с ней.
А то, что было раньше или будет позже, это уже неважно.
Через шесть лет нашей с Ниной совместной жизни в возрасте восьмидесяти семи лет ушла из жизни Зинаида Семеновна. Мы не ожидали, что на похороны придёт так много людей: оказалось немало соседей-долгожителей, несмотря на их такую сложную жизнь в Ленинграде. Да и по прошлым заслугам её не забыли ни в Эрмитаже, ни в городе — прислали представителей сказать прощальные слова.
Я даже как-то завидовал ей, понимая, какую она прожила хоть и не простую, но очень значимую и интересную жизнь. Пытался представить, а кто придет ко мне на похороны? И понимал, что в лучшем случае только друзья детства и, может, несколько знакомых так называемых нужных людей.
В эту минуту я чётко понимал, как мы мелко, по-мещански живём — да, конечно, сытно и комфортно, но мелко и незначимо. А Зинаида Семеновна сумела пожить по-разному. И ни разу не укорила нас с Ниной за мещанскую жизнь.
Как ни странно, мы многое узнали о ней только на похоронах: что она является заслуженным работником культуры РСФСР и что о ней будут писать книгу. Ее работа в Эрмитаже в годы войны, да и в мирное время у руководства и коллег вызывала уважение, почтение. Много было сказано о том, что Зинаида Семёновна была истинным служителем искусства, хранителем, учителем, отличным другом. Наша бабушка, с которой так приятно было пить вечером чай и беседовать о самых разных и интересных вещах, была очень значимым человеком. в культуре Ленинграда. Ее усилиями были сохранены десятки произведений искусства, чтобы мы могли любоваться ими.
Прощание в те времена обычно проходило во дворе или дома, и с усопшим прощался весь двор и это, на мой взгляд, было по-человечески правильно.
На кладбище, конечно, поехали в основном близкие друзья и мы, а на поминки, хоть и ненадолго, заходили соседи.
В деньгах проблем ую нас не было, и для Зинаиды Семеновны нам не было их жалко. К тому же расходы по погребению взяли на себя городские власти, Эрмитаж , нам остались лишь траты на поминки дома. 
Первый месяц мы с Ниной не могли привыкнуть к одиночеству: за столом в гостиной нам не хватало Зинаиды Семёновны и её светских бесед. Было пустынно в нашей большой квартире без неё.
Но кто-то сказал, время всё лечит или, правильней, просто притупляет чувства и эмоции.
Однако пустота всё равно никуда не девалась. Детей у нас с Ниной не было, как-то не получалось: у неё в молодости был аборт и, видимо, что-то произошло со здоровьем. Мы, конечно, ходили к врачам, но все попытки были тщетны.
Несмотря на то, что нам было уже за тридцать, детей очень хотелось, в этом одиночестве после ухода Зинаиды Семеновны нам было тоскливо и пусто. Вся жизнь казалась какой-то никому не нужной мышиной вознёй, она была бесцельной и вгоняла нас в тоску.
Идея усыновить ребёнка пришла нам в голову с Ниной одновременно.
Она начала разговор, а я поддержал, сказав, что мои мысли точно такие же, как у неё.
Решение было принято, надо было действовать и решать.
Основное опасение, которое нам не давало покоя, было то, что вдруг через несколько лет объявятся биологические родители и будут претендовать на ребёнка. Для нас это, конечно, будет трагедия, но ещё большей трагедией могло быть состояние самого ребёнка.
И по этой причине мы решили посетить детский дом не у нас в Ленинграде и области, а подальше — в надежде на то, что так далеко, возможно, и не будут искать оставившие своего ребёнка люди. Наверное, с сиротой было бы проще, но кто знает, живы родители или нет, этого ведь никто не отслеживает.
Мы поехали в детский дом в Нижегородской области, предварительно списались с его руководством. Это был областной детский дом, тут были дети не только из Нижегородской области, но и из других регионов. Как маленькие, так и постарше.
Какого ребёнка мы хотели, мы точно не знали, пол был не важен, хотя Нине была ближе девочка, а мне — мальчик. А вот какого возраста, мы точно не знали.
Вообще, весь этот процесс нас самих очень смущал: как это — прийти и словно в магазине выбирать себе ребёнка?
Но оказалось всё проще: тут тоже действовали свои правила показа детей. И, видимо, на первом месте были дети, которые были близки директору детского дома. По её мнению, эти дети в первую очередь достойны усыновления. И самый подходящий, по её мнению, возраст — от трёх до семи лет.
Все дети милые и хорошие, а в этом возрасте подавно. И всех хотелось усыновить и удочерить, но это всё как-то больше из жалости, что ли, а не от какого-то другого чувства. Мы почти неделю прожили в посёлке, где находился детский дом, и вечерами подолгу обсуждали увиденное, но не могли определиться и решиться на такой непростой поступок.
В один из дней, когда мы были в очередной раз в детском доме, к нам подбежал — да, не подошёл, а именно подбежал мальчишка лет 9–10 и, как бы опасаясь, что его услышат, почти шепотом, но очень убедительно сказал: «Дядя, тётя, возьмите меня, я буду послушным сыном и буду вам во всём помогать. Меня зовут Андрюша, мне десять лет».  А когда в коридоре появились другие дети и воспитатели, он быстро побежал прочь.
Мы с Ниной стояли в оцепенении и не знали, что сказать друг другу.
Прошел ещё один день смотрин, ничего конкретного решено не было и в этот раз, но весь день и весь вечер наши мысли были об этом мальчишке, который как бы боролся за своё счастье и усыновление, а не ждал, как другие, когда его поведут на показ.
Возраст этого мальчишки совсем не подходил по критериям директора детского дома, но что-то нас с Ниной зацепило в этом мальчугане.
По тому, как он очень быстро себя «предлагал» и как быстро убежал, когда появились люди, можно было догадаться, что тут не приветствуется такая «самореклама». И мы, чтобы не подводить Андрея, решили просто сказать, что нам визуально понравился один мальчик, которого воспитатель называла Андреем.
Когда мы объяснили директору, с кем хотели бы поговорить, директор не очень была этим довольна. Сказала: «Ну надо же, наш пострел везде поспел… Я бы вам не советовала этого ребёнка — он у нас считается проблемным. Он и убегал уже три раза до нас из других домов, но тут он под особым присмотром».
Но вместо отторжения слова директора у нас с Ниной вызвали ещё больший интерес к этому ребёнку. И мы настояли на знакомстве с ним.
Андрей при директрисе был неразговорчив и скован, на вопросы отвечал, но как по команде — мне это напомнило моё поведение в колонии, где я сидел.
Но хоть он и был скован, его глаза говорили о другом. Его взгляд был полон желания выбраться из этого места.
Мы не стали мучить парня, он ушёл. Галина Сергеевна, директор детского дома, дала нам ознакомиться с его историей жизни.
Парень стал сиротой в два года, его родители погибли при аварии грузовой машины. Они ехали из райцентра в свой поселок Комсомольский недалеко от Саранска. Водитель то ли уснул, то ли отвлекся, и машина свалилась в кювет, люди, сидевшие в кузове, были выброшены на дорогу и обочину. Кто-то отделался ушибами и переломами, а родителям Андрея не повезло — они получили травмы, несовместимые с жизнью.
Ребёнка на время поездки они оставляли соседке. Она хоть и добрая женщина, но у неё своих детей было трое, да и муж был против, не хотел лишних хлопот.
Так Андрей оказался в детском доме. Когда он подрос и стал понимать, кто он и что случилось с его родителями, он не верил тому, что другие говорят. Такая история тут у каждого была — никто не хотел признавать, что родители его бросили, потеряли или просто погибли.
Он не хотел верить, что родителей нет, он хотел сам поехать и всё увидеть своими глазами. Он надеялся, что его просто потеряли или что они уехали далеко и не смогли вернуться. Он хотел их найти. Но что может ребёнок в семь-восемь лет? Наверное, немного. Но дух противоречия и бунта в нём развивался. Первый раз он в восемь лет совершил побег из детского дома под Саранском. От кого-то узнал, что поселок Комсомольский находится недалеко, примерно в 60 км. Но его быстро поймали: ночью на дороге ехал патруль милиции, он мальчишку и задержал. А как не задержать? Ночь, темнота, по дороге идёт ребёнок, и один.
Андрея решили перевезти в другой детский дом подальше от бывшего места его проживания, в Муром.
Но и там он не успокоился: сначала в девять лет совершил неудачный побег, а потом и в десять лет — его поймали через неделю на железнодорожной станции Ужовка. Он так и не доехал до места, где жил с родителями.
Руководство решило от него избавиться и ходатайствовало о его переводе в областной детский дом под Нижним Новгородом, где он и находился сейчас.
Теперь мы понимали, почему Галина Сергеевна его не очень жаловала: проблемные люди никому не нравились, а ей навязали эту проблему.
Хотя, судя по успеваемости, мальчик был очень смышлёный, хорошо и быстро усваивал знания и даже помогал другим, если они не понимали. В коллективе к нему относились по-разному, но уважали и за прошлые подвиги-побеги, и за то, что всегда готов был помочь. А при необходимости и заступиться и отстоять свои права.
Это тоже не нравилось администрации, особенно когда под раздачу попадали любимчики.
А ещё Андрей очень любил рисовать, и когда было надо оформить стенгазету или плакат, его всегда привлекали к этой затее. И закрывали глаза на его нарушения.
С Ниной мы разговаривали всю ночь Андрюшка нам очень нравился, но было столько вопросов и сомнений, что голова шла кругом.
То, что он понимает, что мы ему не родные, — это, может, и к лучшему, не придётся объяснять в будущем.
То, что проблемный… А кто не проблемный? Мы с Ниной, если разобраться, тоже проблемные. И нам тоже знакомо чувство неволи. Наоборот, это нас и сближает, но не из жалости и сострадания, а от понимания его души.
А уж как он будет себя вести с нами и убежит или нет, наверное, больше от нас зависит, а не от него. Будет всё понятно ему и хорошо, чего убегать?
Но гладко жизнь не проходит, в ней везде соломку не подстелишь.
К утру мы приняли решение: Андрюшка наш без всяких «если».
Больше двух месяцев ушло на сбор характеристик и других документов, необходимых для усыновления Андрея. Потом была комиссия исполкома, где наконец-то было принять положительное решение по нашему вопросу. Но не обошлось и без ложки дёгтя в этом светлом деле. Нам припомнили ошибки нашей молодости, но нужные и полезные люди решили и этот вопрос.
Противно и обидно было слышать от членов комиссии их никчёмные и необоснованные сомнения. Получалось, что наша судимость была, как чёрная метка в их «чистом мире».  А когда кто-то позвонил и дал рекомендации, то сразу забыли про эту чёрную метку.
Не должно так быть, что-то не то творится в стране: есть мир иллюзий с победами социализма, и есть мир реальный — с множеством недосказанного.
Весь этот период мы попеременно, иногда и вместе ездили к Андрею.
Он был счастлив, что его заберут из детского дома и что у него появится семья. И мы с Ниной были этому очень рады.
У нас появился смысл в жизни, цель, и мы точно знали, что сможем быть хоть и приёмными, но хорошими родителями Андрюшке.

Глава 8

Андрея мы забирали из детдома 13 ноября 1972 года, это была пятница —странное совпадение, но мы не верили в предрассудки и мистику.
На улице было холодно, наверное, так же холодно было в его душе.
Когда он вышел с нами за порог этого учреждения, обернулся, посмотрел на серое здание и сказал не по-детски:
— Прощай, прошлая жизнь, и прощай навсегда.
Потом обернулся к нам и добавил:
— Дядя Виталий, тётя Нина, вы не пожалеете, что меня выбрали, я вас не подведу.
У нас с Ниной от этих его слов слёзы на глазах появились. Мы прижали его к себе и в одновременно, не сговариваясь, сказали:
— И мы тебя, Андрей, тоже не подведём.
А из окон детского дома на нас смотрел не один десяток детских глаз. Наверное, они завидовали Андрею, им тоже хотелось обрести семью и вырваться в другой мир.
Можно было ехать домой в Ленинград, но не заехать к родителям мы просто не могли. Мы им пока ничего не говорили о нашем решении.
И для них наш приезд, да ещё с новоиспеченным внуком, был полной неожиданностью.
Я, как всегда, огорошил их с порога:
— Мама, папа, познакомьтесь — это наш с Ниной приёмный сын Андрей. И значит, ваш внук. Прошу любить и жаловать.
От такой неожиданности они даже потеряли дар речи. Мне пришлось взять инициативу в свои руки.
— Ну проходи, Андрюха, проходи, не бойся — они не кусаются.
— Да, конечно, — засуетилась мама, еле сдерживая слёзы, а отец уже вышел из оцепенения и, обняв Андрея за плечи, добавил: — Да проходи, проходи, не стесняйся. Давай знакомиться, внук.
— Давайте, — сказал уверенно Андрей. —Я Андрей Самойлов, мне 10 лет, и я теперь приёмный сын тёти Нины и дяди Виталия. Наверное, у меня теперь будет новая фамилия — Вершинин.
— А я Александр Иванович Вершинин, — представился отец и протянул Андрею руку. Они пожали руки, как взрослые мужики, а отец добавил: — Я отец Виталия Александровича Вершинина. И теперь, получается, твой дедушка.
— Получается, — улыбаясь, сказал Андрей.
— А это твоя бабушка и мама Виталия Александровича — Наталия Николаевна Вершинина.
— Здравствуй, внучок, — сказала мама. — Вот, не думали и не гадали, а какое счастье к нам пришло, — и мама обняла Андрея, а он с радостью обнял её.
Пару дней мы пробыли у родителей, всё подробно рассказали и о нашем решении, и об Андрее. Родители были счастливы и за нас, и за себя.
Ни отец, ни мама ни слова не сказали о каких-то опасениях, сомнениях, а, наоборот, неоднократно хвалили наше с Ниной решение.
Теперь нас троих провожали в аэропорту наши родители.
Мама, на прощанье обнимая Андрея, сказала:
— Ну, внук, мы теперь тебя ждём на каникулы.
А отец, пожав Андрею руку, добавил:
— Конечно, ждём, Самойлов-Вершинин.
Домой в Ленинград мы возвращались счастливые. Аэропорт, самолёт, шум моторов, облака и земля где-то так далеко внизу. Для Андрея всё, что происходило, было интересным и новым. Его переполняли эмоции, как, впрочем, и нас.
Андрей и Нина во время полёта провалились в сон.
Я смотрел на Андрея и вспоминал себя примерно в этом возрасте: я уже был влюблен в Эмму и ещё не сделал той своей трусливой роковой ошибки.
Я думал, как мне воспитать сына, чтобы он не совершал тех жизненных ошибок, которые совершал я, как его уберечь от проблем и неудач. Но ответов на эти вопросы у меня не было. К сожалению, каждый в этой жизни должен столкнуться с заботами и проблемами, чтобы научиться самому бороться за эту жизнь.
В Ленинграде опять было сыро и мрачно, но я Андрею сказал, что это только первые впечатления, ему тут понравится.
— Да мне уже всё нравится, — сказал весело он.
Началась наша в полном смысле семейная жизнь со всеми радостями заботами, проблемами и интересными событиями.
Андрей пошёл во второй класс, в коллектив он вписался быстро — детдомовская закалка ему тут очень пригодилась. Он не лез на рожон, не пытался быть лучше, чем он есть, просто был самим собой. Учился хорошо, не ленился. Ему хотелось всё знать, и он очень хотел, чтобы мы им гордились. Его увлечение рисованием переросло в почти профессиональное обучение живописи, он ходил в кружок. Я его привлек к спорту — футбол ему был неинтересен, а вот боксом он вроде увлёкся.
Нина нас даже часто ругала, когда я с ним дома устраивал дружеские турниры.
Время шло, и это было наше счастливое время, были 70-е годы. Их потом назовут годами застоя, но для нас это были годы настоящего покоя.
В политику мы не лезли, нам всего хватало, и мы были счастливы.
А недовольные всегда есть и всегда будут. Это, видимо, у них в крови с рождения. Или по молодости в этом возрасте всегда хочется перемен. Но часто за переменами не становится лучше, я это теперь точно знаю, но для этого надо прожить и понять.
В стране по-прежнему в газетах и на телевидении было всё замечательно — подвиги, герои социалистического труда, передовики производства и пятилетки, а на кухнях — анекдоты, авторские песни, стихи и запрещённая литература.
Начала процветать спекуляция, фарцовка, многие теперь ездили за границу. Нина стала директором комиссионки — бывший директор и её друг пошёл на повышение, его пригласили на работу в министерство торговли в Москву.
Возможностей было больше, чем раньше, но нам этого было не надо и на сомнительные сделки мы по-прежнему не шли, но не мешали другим, кто хотел рисковать и заработать. Кого-то из них ждала неудача и срок, а кто-то легко выходил сухим из мутной воды. Нас, конечно, тоже иногда дёргали, но только как свидетелей. У Нины по работе было всё чисто, а у меня подавно — левых заказов без счётчика я не делал, мне вполне хватало клиентуры из наших знакомых.
Всё было хорошо, но мысли об Эмме меня всё равно не покидали.
Я продолжал вести свой дневник и записывал туда те новости, что я о ней узнавал от своих друзей детства.
У Эммы от второго мужа подрастал сын Юрий, он учился на музыканта в Гнесинской академии, играл на флейте и саксофоне, делал значительные успехи. Я даже один раз ходил на его выступление, когда он с коллективом был у нас в Ленинграде. Красивый парень.
На этом выступлении я видел Эмму, но только видел — мне хотелось её только видеть. Я не хотел, чтобы она это знала. Мне просто было интересно понять, как она живёт, как выглядит, как одета.
Она по-прежнему была красива, стройна и желанна. Но я гнал все свои желания и мысли о ней — у неё был муж, а у меня жена, и тоже всё было хорошо, и я любил Нину.
Но как бы я ни гнал эти мысли и желания, я всё равно понимал, что ещё люблю и Эмму.
Андрюшка быстро взрослел, а может, он и был с детства взрослым — дети в несчастье быстро набираются ума.
Боксом он не увлёкся: как он сказал, отобьют мозги, а они в жизни ещё пригодятся. Но спорт не бросил — ему понравилось фехтование, он уже два года как занимался этим видом спорта. И удачно занимался — были награды, дипломы и первые звания, первый спортивный разряд.
Ему было уже четырнадцать и уже три года он нас называл мамой и папой.
А случилось это так.
Нас вызвали в школу к директору, Андрей подрался с каким-то мальчиком и сильно его побил.
Родители даже в милицию заявление написали на Андрея.
Мы очень волновались и переживали. Андрея мы знали хорошо — просто так он бы не стал драться, значит, что-то случилось, и случилось серьёзное.
Директор рассказала нам во всех красках, что они на перемене начали драку, вернее, её начал Андрей. О причине драки он не рассказывает, а мальчик, которого он побил, говорит, что он просто подошёл и стал его избивать без всякой причины. Мы всё выслушали, взяли адрес побитого мальчика и пообещали поговорить с Андреем и отругать его.
Выйдя на улицу из школы, мы подошли к Андрею и спросили, что же случилось.
Он, стоял и молчал, упёрся взглядом в землю.
Ругать было без толку, надо было во всём разобраться.
Я сказал:
— Андрей, ты пойми: сейчас речь идёт не о поступке, с ним мы потом разберёмся и надеемся, что ты нам расскажешь о причине, я думаю, причина была веская. Но сейчас надо решить вопрос с милицией, потому что, если его не решить, будут последствия и, возможно, серьёзные. Надо сходить к этому мальчику и извиниться.
Андрей поднял голову, посмотрел на нас и тихо, но уверенно сказал:
— Папа, мама, вы меня простите, но я извиняться не буду. Он негодяй, перед ним нельзя извиняться, — от этих неожиданных слов Нина расплакалась, да и я тоже еле сдерживал себя. Он нас первый раз назвал папой и мамой, до этого дня мы были «дядя» и «тётя».
Я ничего больше не хотел ему говорить, я ему верил. Если он того мальчишку побил, значит, за дело.
— Ладно, разберёмся, — сказал я, и мы пошли домой.
И разобрались. Конечно, не без помощи нужных людей и одной девочки, которая, когда узнала, что на Андрея написали заявление, сама пришла в милицию и всё рассказала.
Оказалось, наш Андрюшка был влюблён, а мы и не знали с Ниной.
Девочку звали Соня — красивая, черноволосая, обаятельная девочка.
Из-за неё и произошел этот инцидент.
Игорь, так звали побитого мальчика, вытащил из портфеля Сони её дневник, в котором они писала свои сокровенные мысли, и стал на перемене его читать вслух и издеваться над ней. Когда это увидел Андрей, он в ярости, без всяких слов подошёл, отобрал дневник и избил негодяя.
Ну и звонок нужных людей тоже был не лишним.
Обошлось постановкой на учёт, ну это больше для родителей Игоря. Они, когда узнали о причинах, всё равно настаивали на своём. Бог им судья, но парень точно рос неправильный.
Я тогда смотрел на Андрея и вспоминал себя в детстве. Вспоминал об Эмме.
Андрею я решил рассказать о своей первой любви, чтобы он по возможности не наделал тех ошибок, которые наделал я.
Он внимательно меня слушал, и мне это было очень приятно.
Когда я закончил, он спросил: «А мама знает про Эмму?»
— Да, — сказал я, — знает, у меня от мамы нет секретов.
Потом он сказал:
— Спасибо, пап, и за рассказ, и за то, что вы с мамой меня поняли.
Вот так мы и жили, а Андрей с Соней до сих пор дружили, и это он уже не скрывал ни от нас, ни от других.
В пятнадцать лет Андрей завёл разговор о своих биологических родителях — ему всё-таки хотелось разобраться и точно знать причину, почему он был направлен в детский дом.
Мы не стали делать из этого трагедию — парень уже почти взрослый, и он имеет на это право.
Летом на каникулах я съездил с Андреем в то место, где он родился, и там мы всё узнали.

Глава 9

Как бы кощунственно ни звучали наши с Ниной слова, но мы были рады, что Андрея нам не надо делить ни с кем. Конечно, мы бы смирились, если бы его родители были живы, и постарались бы приспособить наши отношения к этой ситуации. Но когда подтвердилось информация, которую мы получили из детского дома, у нас на душе стало легче.
И ещё нам было очень приятно, что Андрей сам решил разобраться до конца в истории свой жизни, проявил себя как настоящий и порядочный человек. А это значило, что мы с Ниной не ошиблись в нём. И мы на Андрея можем положиться как сейчас, так и в старости.
Настал конец 70-х, страна переживала период застоя, как это назовут позже, — покоя. Но при этом шла полным ходом подготовка к Олимпиаде и строился БАМ, собирали рекордные урожаи зерна, хлопка и других сельскохозяйственных культур. Передовиков производства награждали орденами и медалями, а на кухнях и в компаниях так же продолжали рассказывать анекдоты про Леонида Ильича и про курьёзы нашей социалистической жизни.
Стали чаще проявляться новые диссиденты, многие пристрастились слушать «Голос Америки» и радио «Свобода».
Всем и всегда было и будет интересно слушать сплетни, слухи, полуправду, да ещё те, что запрещены государством.
И мы жили так же, как и вся страна, но инстинкт самосохранения и отрицательный опыт молодых лет помогали нам правильно выбирать нужные посиделки и компании, а при необходимости вовремя покидать эти компании и расставаться с сомнительными людьми.
Мы были не борцы — мы просто жили, и жили вполне нормально.
Да, мы изменились за эти годы. Да, мы пользовались и знакомствами, и своими возможностями. Да, мы приспособились к действительности, но в душе мы всё-таки по-прежнему верили во что-то хорошее, святое и правильное. Нам, по крайней мере, этого хотелось. То, что когда-то было посеяно в школе и в детстве, не завяло, не полностью заросло сорняками благополучной жизни. Эти семена навечно останутся в наших душах.
И мы рады были, что Андрей рос правильным парнем и верил во всё светлое, что писали газеты и вещало телевидение.
Да, он пользовался теми благами, что мы могли себе позволить, но мы ему не навязывали свое мнение на устройство жизни, а он не осуждал нас за тот образ жизни, который мы выбрали.
Просто он хотел быть и стать кем-то значимым и полезным нашей стране. И как мы его понимали! Ведь мы с Ниной в его возрасте так же об этом мечтали. Но у нас это не получилось по ряду причин, но мы очень надеялись, что у Андрея это обязательно получится.
Андрей был настолько порядочным и правильным, что нас это и пугало, и радовало.
Он не хотел верить в то, что говорят на кухнях, и в то, что внушали вражеские радиостанции, он был готов бороться за нашу страну. И на вопрос кем он хочет стать, когда вырастет, твёрдо отвечал: хочу работать или в милиции, или в КГБ.
И мы, как ни странно, этот его выбор не оспаривали, хотя оба и по заслугам пострадали от одной из этих организаций.
Он знал о наших судьбах и с пониманием к этому относился.
Ведь он с детства знал жизнь такой, какой она может быть. Андрей по-прежнему встречался с Соней. И для него не существовало других девушек — он любил её. А мы видели, что это обоюдно — Соня тоже любила Андрея. И это уже была не детская любовь, а настоящая юношеская, чистая и искренняя.
Мы с Ниной этому были очень рады.
Подходил год Олимпиады, мы смогли достать билеты, правда, только на закрытие. И как потом мы поняли, это было самым большим и трогательным зрелищем.
Мы сидели на трибуне и смотрели все вчетвером, да, именно вчетвером — Андрей не мыслил себя без Сони. Мы смотрели, как улетает мишка под трогательную песню Пахмутовой, и не могли сдержать эмоции.
Я тогда почувствовал, что улетает не только мишка, улетает еще что-то. То, что мы уже никогда не вернём в своей жизни.
В стране в это время была какая-то общая тревога, предчувствие чего-то, а чего — никто не знал.
И 10 ноября 1982 года стало понятно, отчего было это постоянное напряжение — умер наш генсек Леонид Ильич Брежнев.
Он в последние годы редко выступал на телевидении, да и страной, я думаю, занимался уже не он.
Все гадали, кто теперь будет стоять у штурвала нашего тихоходного крейсера СССР. 
Но в том, что закончилась эпоха застоя, покоя, в этом точно никто не сомневался.
В умах людей было брожение: никто уже точно не верил в победу коммунизма, люди узнали, увидели, что можно жить по-другому. Молодёжь росла другая — у них не было тех светлых, может, и наивных идей. Молодые стали меркантильными — все хотели хорошо жить и при этом желательно почти ничего не делать.
Они с сарказмом смотрели, как диктор телевидения рассказывает о передовиках производства и животноводства, — они этому уже не верили.
Всем хотелось жить по принципу из фильма «Ты мне, я тебе».
А таких ребят, как Андрей, было очень мало.
Ещё перед смертью Брежнева прогремел ряд громких дел — «Елисеевский гастроном» и другие.
И про дочь Брежнева много разных разговоров ходило. И, как оказалось потом, большинство было правдой.
Да и наш ленинградский вождь Романов тоже отличился — сыграл свадьбу дочери в Эрмитаже, за что потом, как говорят слухи, в ногах у Брежнева валялся.
Так что уход Леонида Ильича в мир иной был народом воспринят по-разному.
Кто-то не хотел перемен, к таким относились и мы, потому что приспособились и адаптировались к этой жизни, а кто-то хотел новизны.
Брежнева сменил Андропов.
Юрий Владимирович до этого возглавлял самое могущественное ведомство в СССР, и он тоже хотел перемен, но перемен советских. Он рьяно взялся за чистки в МВД, полетели головы Чурбанова, зятя Брежнева и мужа Галины Брежневой. И, конечно, полетела голова Щёлокова — его Андропов особенно ненавидел.
По городам страны шли облавы в магазинах, проверяли, почему это в рабочее время люди не на работе. Зашатались кресла под руководителями союзных республик.
Праздник закончился и в нашей семье тоже. СССР втянулся в войну в Афганистане. Ещё перед Олимпиадой по этой причине стране был объявлен бойкот некоторыми странами во главе с США. А наши ребята уезжали в Афганистан защищать то, что наше партийное руководство считало нужным. Каждая семья знала об этом, и каждая семья надеялась, что их это не затронет. Мы тоже так считали, но Андрей осенью 1982 года был призван в армию. От проводов он отказался, сказав: «Я хочу это время побыть с самыми близкими — с вами и с Соней». Мы с Ниной всё понимали: и то, что ребятам нужно побыть наедине, и что армия — это не санаторий, и что там может произойти, один Бог знает. И после прощального ужина дома мы сказали, что нас пригласили наши близкие друзья и мы у них заночуем. Мои родители не смогли приехать на проводы Андрея — отец болел, а одна мама никуда без отца не поехала бы. Рано утром мы вернулись домой, ребята ещё спали. Мы не стали заглядывать к Андрею в комнату, а просто постучали, чтобы их разбудить. Мы с Ниной всё понимали и не хотели, чтобы ребятам было неловко перед нами. Помогая готовить Нине завтрак на кухне, я мысленно был очень далеко. Я был в своем прошлом и вспоминал свои проводы. Вспоминал самые счастливые часы и минуты моей жизни. Вспоминал Эмму.
За завтраком неловкости не было, Соню мы уже давно воспринимали как члена нашей семьи. Все натянуто пытались быть весёлыми, пытались шутить. Но в душе у нас была грусть расставания.
При расставании с Андреем мы с Ниной почти плакали, слёзы невольно появлялись на глазах.
А когда Соня сказала Андрею: «Я тебя буду ждать, я тебя люблю, ты только мой», — Андрей не выдержал и на его глазах появилась скупая мужская слеза. Он обнял её, поцеловал и сказал: «Я тоже тебя очень люблю, и ты только моя».
Мы подошли к ним и обняли их. В тот момент мы были единым целым.
Андрей попал в учебку и после полугодового обучения должен был отправиться в Афганистан исполнять интернациональный долг.
Конечно, мы с Ниной напрягли всех, кого было можно, чтобы переменить его судьбу, и люди готовы были помочь. И ещё был очень веский аргумент: Соня примерно через месяц после проводов сообщила нам радостную весть — она беременна. Андрей это тоже знал и был счастлив. Единственное его волновало, что они с Соней не успели расписаться. Но даже этот веский аргумент не мог изменить решение Андрея. Из писем от него и от тех, кто нам помогал, мы узнали, что это был его осознанный выбор и он ещё в военкомате вызвался добровольцем служить в Афганистане. Андрей не был «безмозглым фанатом», он, как и многие молодые ребята, черпая информацию из центральных газет, понимал, что ракеты средней и малой дальности, установленные в горах Гиндукуш, уже свободно могут долетать до центральной части РСФСР. Служба в Афганистане для Андрея представлялась не только помощью афганскому народу, но и обеспечением безопасности СССР, на территории которого жили его родные и близкие.
Можно сказать, он вызвался добровольцем, чтобы попасть служить именно в Афганистан.
Мы ничего уже не могли изменить. Единственное, что мы могли сделать, — это полететь в Душанбе, где в пяти часах езды в городке Термез располагалась его учебная часть, и пообщаться с ним. Нет, не переубедить его — это было невозможно, а просто повидаться, поговорить, а может быть, и попрощаться. Я хотел поехать один, но и Нина, и Соня сказали твёрдо: «Мы тоже едем».
И мы все вместе улетели в Душанбе, а оттуда доехали до Термеза, девушки остались в гостинице, а я ушёл в воинскую часть.
Руководство части был в курсе нашего приезда — ему о нас доложили наши знакомые, и я с офицерами за рюмкой коньяка долго общался и слушал об Андрее только хорошее. Его командир говорил, что мне надо гордиться таким сыном, и я гордился. Но нарастающая в душе тревога гнала в голову другие мысли. К чёрту эту гордость, к чёрту этот патриотизм! Я на своей шкуре испытал, что бывает потом, после этого патриотизма. Мы уже видели и знали искалеченных ребят и убитых тоской и горем родителей, которые потеряли детей на этой чужой войне. Но всё это высказать и полковнику, и нашему сыну Андрею я не мог, а может, не имел и права.
Ни командир, ни Андрей нас бы не поняли, а разрывать душевную связь с Андреем, да ещё в такой сложный момент жизни, я точно не хотел.
Андрею дали увольнительную — это была встреча радости со слезами.
Мы были с ним и слушали его.
Он рассказывал, что после службы он точно пойдёт на юридический и служить будет в милиции. А если пройдёт проверку, то, возможно, и в КГБ — после такой школы жизни его туда точно должны взять.
Он даже не думал и не тревожился, что там, на войне в Афганистане, он может погибнуть. Ранен — да, он к этому был готов и это понимал, но погибнуть — точно нет.
Полковник, когда узнал о ситуации Андрея и Сони, проявил инициативу и договорился в местном ЗАГСе узаконить их отношения. Помимо того, что он был доблестным боевым офицером, он был Человеком с большим сердцем и с большой буквы — солдаты для него были не просто подчинённые, он их воспринимал как своих детей, пусть взрослых, но всё же детей — ведь ему с ними идти в бой.
Трое суток нам выделил полковник на общение и прощание с сыном. И на неожиданное торжество.
Конечно, мы не так представляли свадьбу нашего сына, но что делать? Хорошо, что так. Соня сообщила об этом радостном, но неожиданном событии родителям, и мы помогли достать им билеты и встретили в Душанбе.
Мы с ними уже были давно знакомы, и они одобряли отношения Сони с нашим сыном.
И конечно, они переживали за дочку, когда узнали о её положении.
Анна Георгиевна и Глеб Евгеньевич были коренными ленинградцами, как и Нина. Они были медработниками — Анна Георгиевна эндокринологом, а Глеб Евгеньевич урологом.
Они были очень скромны и очень интеллигенты. Им было неловко, что мы решали все вопросы, включая финансовые.
Но мы это решили по-семейному. Я сказал, что деньги, конечно, важная вещь в этой жизни, но не самая главная точно. И не надо переживать по этому поводу — сегодня мы можем, а завтра вы. Тем более когда будут внуки, вы им сможете гораздо больше дать навыков жизни и знаний.
И теперь мы одна семья.
Торжество было скромным — наша теперь общая семья и полковник. Его мы просто не имели права не пригласить.
Вот так скромно и в такой непростой период жизни мы сыграли свадьбу наших детей.
Сорок восемь часов счастья, 2880 минут общения и понимания друг друга. А потом долгие мучительные месяцы ожидания в тревоге и грусти, но и с надеждой.
Приходили нечастые письма и даже несколько фотографий Андрея с сослуживцами. По фотографии так и не скажешь, что ребята где-то на войне. Веселые, с радостью позируют, но с оружием и на фоне гор и военной техники. Андрей нам не писал о трудностях, письма были позитивные, без какой-то тревоги или разочарования. Как он писал, «мы просто выполняем работу, это мужская работа для настоящих мужчин».
Шло время, была уже весна 1983 года.
Соня часто заходила к нам, а иногда и оставалась заночевать.
Мы часто созванивались и встречались с её родителями, они нас приглашали к себе на дачу в Комарово.
Тогда эта тема уже была очень модная в советском обществе, и многие наши знакомые покупали или получали участки и с радостью и коммунистическим энтузиазмом зарывали туда неважно как заработанные деньги.
Но у родителей Сони дача была старая: её ещё отец Глеба Евгеньевича получил за заслуги перед страной при Сталине, чем они очень гордились.
И конечно, там не росли в теплицах помидоры, а в основном был лес и плодовые деревья.
Нам нравилось быть в гостях на даче как у Сониных родителей, так и у других наших знакомых, но мы не заболели этим увлечением.
У нас так было хорошо и комфортно дома, а заработки позволяли посещать санатории и дома отдыха, что было несравнимо ни с какими дачами.
Дом — это живой организм, и им надо постоянно заниматься, в него надо не только материально вкладываться, в него надо душу вкладывать.
А наша душа была теперь в постоянной тревоге. Мы даже почтовый ящик открывали с постоянным волнением. И телефонные звонки не радовали, а тревожили.
Предчувствие тревоги нас не обмануло.
В апреле 1983-го умер мой отец Александр Иванович Вершинин. Мы с Ниной съездили в Куйбышев и пробыли с мамой до девяти дней. На наши уговоры поехать с нами в Ленинград она ответила категорическим отказом. Она тоже уже часто болела и покидать родное гнездо не хотела.
Как говорят, беда не приходит одна. Мы это теперь ощутили на себе.
Только мы оправились от этого горя, в начале июля пришла похоронка на Андрея. Где было сказано: «Ваш сын Вершинин Андрей Витальевич погиб смертью храбрых при исполнении интернационального долга».
Какого долга? Ради чего?
Мы не понимали и не хотели понимать этого.
Мы тоже умерли душой вместе с Андреем.
Описать словами наше горе невозможно — для этого нет слов.
Соня рыдала днём и ночью, мама и папа пытались её успокоить, понимая, что её переживания могут отразиться и на ребёнке.
Мы тоже собрали все свои душевные силы и принялись успокаивать Соню. Хотя наши души рыдали и стонали от боли потери.
Но Соня так переживала, что у неё, как нам казалось, терялся рассудок. Её осматривали лучшие врачи города, пытаясь её успокоить и помочь. Но депрессия, в которую она впала, не отпускала её.
И шестнадцатого июля Соня преждевременно родила мёртвого ребёнка.
Теперь было потеряно всё. Всё, что могло нас как-то держать в этом мире.
Из близких у меня остались только Нина и старенькая больная мама. Только это и держало меня на этом свете. Не будь их, я бы с радостью ушёл бы из этого сложного, непредсказуемого и жестокого мира.
Похоронили мы Петю, так его назвала Соня, на Богословском кладбище, где покоились предки их семьи.

Глава 10

Жизнь нашу теперь назвать было нельзя жизнью. Мы сдались мы потерялись.
Вернее, я сдался, я потерялся. Запил, бросил работу, меня ничего не интересовало.
А Нина — нет: она просто стала молчаливой, печальной и почти отрешённой.
Говорят, мы, мужики, сильный пол. Ерунда, это они, женщины, сильный пол. Это они всё могут и стерпеть, и справиться с любыми сложностями жизни.
У нас стресс, беда, проблема, и мы горести обычно водкой заливаем, чтобы всё само как-то решилось. А у них — дом, работа, забота о близких. Им, как правило, некогда стресс и беду водкой или вином заливать.
Так и в моем случае: я пил, а Нина работала, страдала и терпела меня. Слава Богу, я хоть не буйный и на подвиги не тянет.
Да и пить, если честно, мне не хотелось. Мне надо было просто пожить в другом измерении, где я был не я. Но это оказалось сложно: мозг не хотел отключаться, а тело уже не принимало большие дозы алкоголя.
Через месяц с помощью Нины я стал выкарабкиваться из той ямы, куда я падал. Нарколог, капельницы и любовь Нины помогли мне обрести человеческий облик.
Беда нас не разобщила, мы, наоборот, стали ещё ближе друг другу, понимая, что теперь, кроме моей мамы, у нас с Ниной больше нет никого.
Конечно, мы по-прежнему любили Соню и общались с её родителями. Но на дачу мы ездить перестали, хотя нас постоянно приглашали и были нам рады.
А мы старались избегать совместных мероприятий — слишком тяжёлые утраты мы понесли, а общение с Соней и её родителями означало опять всё ворошить в памяти и страдать. Да и Соня после похорон Андрея и потери ребенка стала другой: в её душе что-то надломилось, из приветливой девушки она стала отрешённой, равнодушной и погружённой в себя женщиной. Да, не девушкой, а именно женщиной. Беда быстро старит и душу, и тело человека, а в этом случае, наверно, пострадал ещё и мозг.
Чтобы совсем не сойти с ума, я решил поехать к маме, тем более соседка, которая ей помогала во всем, сказала, что Наталия Николаевна стала плохо видеть и ей нужна помощь. Мы сначала хотели кого-то нанять, но, подумав, Нина сказала, что маме с чужими людьми будет очень сложно и это не добавит ей радости.
Решили так: я уеду туда на какое-то время, а Нина будет к нам прилетать по мере возможностей. Она ведь, в отличие от меня, работала.
Мама действительно сильно сдала после ухода отца — прошло всего три месяца, а перемены значительные и не к лучшему.
Смерть отца, потом смерть внука — они Андрея очень любили и считали своим, несмотря на то, что он был приемный наш сын, и мертворождённый правнук.
Про смерть Андрея мы сначала хотели не говорить, но молва оказалась быстрее наших слов. У Андрея было много друзей в Куйбышеве, он же каждое лето был на каникулах у бабушки и дедушки и подружился со многими. Он даже в одном из писем писал, что встретил в Афганистане своего друга по Куйбышеву и они служили в одной дивизии, но в разных батальонах.
Видимо, он и написал друзьям в Куйбышев, а дальше, как обычно, кто-то спросил маму, видимо, из добрых побуждений: мол, как же так — такой молодой и погиб?
Может, это известие и добавило проблем со здоровьем, она ещё и по мужу не успела пролить все слёзы, а тут новое непоправимое горе.
Помню, она когда нам позвонила, долго рыдала, пыталась что-то сказать, но не могла — только мычала непонятное. Видимо, ужас сковал её, и она не могла говорить.
Я тогда вылететь не мог — были похороны. Пришлось просить соседку пожить с мамой и по возможности успокоить её.
Потом я сам запил. Нет, я и пьяный о маме помнил. Мне просто было самому очень трудно, а показываться маме в том состоянии не хотел — и так со своей пьянкой немало им попортил нервов в своей прошлой, молодой жизни.
И вот теперь, как много лет назад, я был у себя дома, был с мамой. Помогал ей и, конечно, помогал себе: мы лечили, отогревали наши сердца и души от могильного холода утраты близких людей.
Мама воспряла, ей стало лучше и даже зрение немного улучшилось. Она иногда могла улыбнуться, когда мы с ней разговаривали о прошлом и вспоминали проказы и мои, и Андрея. Я перелистывал домашний альбом с фотографиями, спрашивал маму, если кого-то не узнавал.
Она, хоть и видела плоховато, но за годы жизни этот альбом запомнила отлично — кто где стоит, во что одет, как кого зовут. Я удивлялся и восхищался её памятью.
На некоторых фотографиях я видел Эмму: то совсем ребёнком, когда наши родители ещё дружили и мы ездили на речку. То общее фото нашего класса. И, конечно, была фотография с выпускного, где я со всем классом стоял около школы и радовался с остальными предстоящей жизни.
Новости об Эмме я узнал от своих школьных друзей — многие остались в Куйбышеве, нашли себя, свои половинки, воспитывали детей и были счастливы.
Я смотрел на них и, наверное, завидовал этому простому человеческому счастью. Но многие завидовали мне и в основном тому, что я теперь живу в Ленинграде. Хотя уже все знали о трагедии в моей семье.
Наверное, так устроен человек — ему всегда чего-то не хватает. Хотя для счастья всё имеет.
Я был готов поменять всё и жить где угодно и без денег, только бы вернуть Андрея и потерянного внука. Но это уже было невозможно.
Про Эмму мне рассказали в подробностях: она сюда в прошлом году приезжала с детьми и мужем. У неё тоже умер отец, они его похоронили и маму забрали к себе в Москву. Я даже узнал их московский адрес и записал его в блокнот. Зачем записал, и сам не знаю, это произошло машинально — просто записал и убрал в карман.
Два месяца я отогревался маминым теплом и летним солнцем города моего детства (август 1983 года). Купался, загорал, ловил рыбу, встречался с друзьями детства. Два раза к нам прилетала Нина, мы с мамой этому были очень рады.
Боль утрат не ушла из наших душ, она там останется навечно, но мы поняли: несмотря на все беды, надо жить дальше. Не нам решать этот непростой вопрос, когда кому уходить.
Мы с Ниной стали чаще ходить в церковь. Не сказать, что мы стали набожными и погрузились с головой в веру. Нет, нам просто там было хорошо и уютно на душе, было приятно думать, что после смерти наступает что-то ещё. И возможно, в этом «ещё» Андрею хорошо, и мы за это молились, иногда приходили на службу и ставили свечи. Больше мы ничего не могли для него сделать.
Наступала осень — нарядная, с пёстрой листвой, хотелось часами смотреть вдаль на Волгу и на красиво умирающее лето.
Мама окрепла, зрение улучшилось, мы её водили к местным врачам. Нина даже договорилась о консультации в Москве, но это не понадобилось.
Я уже скучал по Ленинграду и по Нине. И в конце сентября я уехал.
Звал, настаивал, упрашивал поехать со мной маму, но она наотрез отказалась ехать: «Нет, сынок, я тут буду свой век доживать. Тут мне всё родное, знакомое, и тут мне все почти родные, я всех знаю, и тут твой отец».
Единственное, на что я её уговорил, это чтобы к ней раз в неделю приходила наша знакомая и помогала ей убраться в квартире, приготовить еду, поговорить и просто побыть с мамой.
Когда вернулся в Ленинград, часами гулял и наслаждался его домами, его проспектами — мне этого каменного, красивого города-музея очень уже не хватало. Вечерами и Нина мне составляла компанию.
Наши души и сердца вроде немного успокаивались.
Я опять устроился на работу и потихоньку втягивался в привычную жизнь. Конечно, много старой клиентуры было растеряно: кто-то уже купил машину, кто-то с кем-то другим договорился, но я не жаловался — работы всегда хватало. А новые люди были даже интересней.
При Андропове, может, что-то бы и изменилось, но ему Бог отмерил всего два года правления, а два года для такой огромной страны, где на протяжении десятилетий зрела коррупция, это ничто.
Затем пришел к власти Черненко, но и тот правил чуть больше года. В народе этот период назвали «период кремлёвских старцев».
Страну лихорадило: стал поднимать голову национализм на Западной Украине во Львове, уже начинались митинги несогласных в Казахстане. Местные элиты подогревали ласковыми словами о свободе из недружеских стран. А ласковые слова всем нравятся.
Но вот что скрывается за этими словами, это большой-пребольшой вопрос, и особенно для народа, который на тот момент представляли эти элиты.
В 1985 году страну возглавил Горбачёв. В народе его прозвали «Меченый» из-за большого родимого пятна на голове. И у этого руководителя тоже были свои идеи, как построить развитой социализм. Но к этим идеям страна была точно не готова.
Ввели сухой закон, он придумал, как он считал, гениальную идею, назвав её перестройкой.
В магазинах полки опустели, всё обесценивалось, в том числе и моральные ценности.
Разрешили открывать кооперативы, и туда ринулись все так называемые бизнесмены. И, естественно, расцвела преступность, появились рэкетиры, да и в милиции не всё было в порядке.
Закрывались предприятия, вся страна пошла в торгаши — купи-продай.
Стало проще покинуть страну или съездить за границу по туристической путевке или по приглашению.
Естественно, многие из тех, кто жил при СССР, понимая, насколько неспокойно тут становится, и те, кто раньше был востребован, — врачи, учителя, инженеры, учёные — стали искать возможности покинуть страну.
В их числе оказались и родители Сони: они были евреи и приняли решение покинуть родину.
Мы их не осуждали, так как понимали, что наступили сложные времена. И даже помогали организовать их эмиграцию.
Наступило так называемое время «нужных людей»: многое, что ещё недавно считалось преступлением и за что сажали на немаленькие сроки и даже давали высшую меру, стало разрешённым или почти разрешённым.
У Анны Георгиевны в Израиле были родственники, которые ещё в начале 70-х туда эмигрировали, вот туда, в Хайфу, они и уехали. Средств особых у них не было, но была надежда, что там они будут востребованы по профессии. Да и Соне там, возможно, проще будет забыть о трагическом прошлом. Психика её пока не отпускала, она оставалась замкнутой и с некоторыми странностями.
Улетали они из Москвы, но мы туда не поехали — проводили их на Московском вокзале, посадив в поезд.
Прощались мы навсегда, понимая, что теперь у каждого своя жизнь, разная и непредсказуемая.

Глава 11

Проводив наших сватов, мы приехали домой и долго, долго разговаривали и размышляли с Ниной вслух.
Нам казалось, что их отъезд преждевременен, что, может, и тут что-то наладится, просто всему нужно время.
Ведь тут они потеряли всё. И едут они в неизвестность. Мы им предлагали попробовать поменять квартиру на комнату и выручить с этого обмена денег, которые было можно поменять в валюту.
Но наши сваты были простые люди, ни разу не нарушившие закон, и их это всё очень пугало.
Скорей всего, это был уже какой-то психоз от безысходности: беда с Андреем, мёртвый внук, болезнь дочери и ещё и потеря работы — той, которую они любили и которой они жили.
А идти торговать они и не хотели, и не умели. Мы им предлагали разные варианты, чтобы их пристроить, но сваты ничего не приняли.
Хорошо хоть дачу выгодно продали — её купил у них наш знакомый. Без обмана и торга. А деньги от неё мы всё-таки перевели в валюту и переслали в Израиль их родственникам. Но уговорить их было непросто.
Конечно, сейчас не прежние времена, и мы надеялись не потерять с ними связь навсегда, ведь после потери Андрея его жену Соню мы воспринимали как свою дочку — это была соломинка, за которую нам хотелось держаться. Других близких людей, кроме моей мамы, у нас уже не было.
А страну все продолжало лихорадить: новый меченый вождь постоянно много говорил о перестройке, открывал границы возможного. Люди разделились как бы на два лагеря: часть оказалась не готова к этим переменам, и это в основном старшее поколение, а вот молодёжь считала, что открываются новые возможности и перспективы, можно заработать денег и съездить за границу.
Вообще, эталоном счастья у многих считались именно заграничная жизнь и заграничные же ценности. Красивые кадры из фильмов и фото из журналов манили, дразнили своей привлекательностью. Тем, кто бросился в омут бизнеса с головой, казалось, что это и есть счастье — лежать в шезлонге около своего бассейна на своей вилле и пить не водку, а виски и мартини, и прикуривать сигару.
Красивая мечта глупой молодёжи. Но о том, что это не есть счастье, и о том, что в погоне за этим миражом можно просто потерять жизнь, в молодости никто обычно не думает.
Вот и получалось, что труды и заслуги, ценности прошлых лет обесценивались, нужные стране и обществу профессии теряли репутацию, а из нового, кроме «купи-продай» и «ура, заграница», ничего не предлагалось молодёжи.
Конечно, не все этого хотели и, конечно, в стране работали и вузы, и школы, и заводы с фабриками, сельское хозяйства собирало урожаи и пыталось кормить страну. Но вирус свободы от всего уже проник и заражал умы населения СССР, разлагал неокрепшие души как молодёжи, так и всех сомневающихся в правильности социалистического строя.
Мы тоже вроде и сомневались, и хотели изменений, и хотелось верить в красивые слова Горбачёва, да и время наступало «нужных людей». Но нас почему-то это пугало и уж точно не радовало. Пусть стало проще зарабатывать, а вернее, получать выгоду безнаказанно. О многом теперь было можно без опаски говорить. Стали чаще ездить за границу. На телевидении и в прессе свободно писали и говорили о сексе и разврате. Стирались грани правильного и неправильного, юмористического и пошлого. Исчезали границы морали.
И все это видели, и все это понимали. Просто кто-то это принимал на ура по разным причинам. А кто-то хотел возврата к старому.
Но рушить всегда проще, чем строить, и разрушителей, которые готовы были выходить на площади митинговать и устраивать беспорядки, в центральных городах хватало сполна. Такие обычно в крупных городах гнездятся. На периферии и в деревнях они не уживаются — там надо работать, а не болтать и митинговать.
Вот так и получилось, что активное меньшинство при пассивном и молчаливом большинстве изменило жизнь большого государства СССР.
В 1991 году группа несогласных партийных товарищей решила сместить Горбачёва и вернуть страну на прежние рельсы, но было уже поздно. Горбачёв и Запад уже сильно заразили нашу страну бациллой так называемой свободы. ГКЧП провалился, и страна рухнула. Национализм созрел в союзных республиках, а главное — в их правящих элитах, которые воспользовались ситуацией и решили отделиться.
Горбачёв объявил в Беловежской пуще о распаде СССР.
И на гребне революционной волны с красивыми, но пустыми лозунгами в 1991 году к власти пришёл Борис Николаевич Ельцин.
Нам с Ниной было тревожно, когда мы смотрели телерепортажи из Москвы: всё менялось так стремительно и разрушалось тоже так же.
В продовольственных магазинах пустые полки, как, впрочем, и в других магазинах. Зато в ресторанах, которые были всегда заполнены, было сытно и весело — там гуляли коммерсанты, бандиты, коррумпированные представители власти. Новые хозяева жизни в малиновых пиджаках.
Мы жили в растерянности: материально мы не потеряли, даже выиграли, а вот душа была не на месте.
Многие наши знакомые, которые неплохо жили и при Советской власти, тоже ринулись с головой в игры бизнеса, и многие пали в этой борьбе по разным причинам. Слишком много желающих было — таких, кто, обладая силой или властью, хотел, чтобы с ним поделились деньгами. А делиться хотели не все. И те, кто имел капитал и возможность, тоже стали покидать эту страну.
В 1993 году произошел очередной путч, когда Руцкой и Хазбулатов пытались свергнуть харизматичного и вечно подвыпившего Ельцина. И мы тоже поняли, что нам тут стало неспокойно жить.
Мама осенью 1993 года умерла: видимо, ей стало тоже тревожно на этом свете, в этой стране — она часто по телефону нам говорила, что очень хочет уйти к отцу, что она от всего устала.
Мы понимали, что эти настроения и депрессия её в конечном итоге и сведут в могилу. Но что-то сделать мы не могли. Да и что сделать? Лечиться она не хотела, да и, если честно, медицина того времени, мягко говоря, была не очень. Многие врачи со знаниями тоже покидали страну или перебирались поближе к кормушкам больших городов.
Теперь нас в этой стране, кроме могил наших близких, ничего не держало. И мы тоже решили покинуть родину. Но в отличие от наших сватов мы к этому вопросу подошли практично.
Во-первых, мы смогли приватизировать и продать выгодно мамину квартиру в Самаре (городу вернули историческое имя) и Нинину квартиру в Питере, перевести все наши сбережения в доллары и переправить их в Израиль.
Во-вторых, вопрос об уходе за могилами мы тоже решили — за деньги теперь решалось всё.
Так что уезжали мы из страны хоть не миллионерами, но и не совсем бедными.

Глава 12

В Израиль мы приехали в феврале 1994 года.
Наши опасения, что будем там одинокими, невостребованными и нас задушит ностальгия, оказались пустыми.
По рекомендации наших сватов Глеба Евгеньевича и Анны Георгиевны мы решили бросить свой эмигрантский якорь в Хайфе, где они жили и работали уже 9 лет. Связь мы с ними всё это время не теряли, благо железной стены уже давно не было, а телефон был нам всегда доступен.
Они за это время уже угнездились, нашли вполне приличную работу. Соня давно вышла из депрессии, поступила учиться на дизайнера и вписалась в местную жизнь.
Нам и им общение было нужно в том числе для того, чтобы освоиться и, конечно, для души. С их слов, тут немного всё по-другому. Знакомых много, а друзей и людей, близких душевно, почти нет. Тут на первом месте коммерция и всем от всех что-то надо. А если не надо, то неинтересно.
Мы радовались встрече, радовались, что у Сони всё наладилось со здоровьем и что мы тут, на новом месте, не одиноки.
За пару месяцев мы вполне освоились, сняли неплохую квартиру недалеко от наших сватов. Нас приняли на курсы языка, дополнительно мы изучали английский. Восстановили много утраченных связей с теми, кто ещё при СССР сюда уехал. Я даже умудрился устроиться таксистом: деньги хоть и были, но без дела сидеть мы не привыкли. Конечно, тут машины были у всех, и я в прежнем статусе был никому не нужен, но и простых заказов вполне хватало. Город небольшой, я его изучил быстро, да и общение с клиентами помогало осваивать языки.
Так что вакуума в общении у нас не было: мы часто встречались со сватами, Соней и другими нашими знакомыми, иногда ездили по городам Израиля, где поселились они.
И везде как под копирку было: а зачем вы уехали? Сейчас же в России самый гешефт — туда теперь все едут бабки делать, их там из воздуха делают. Да, соглашались мы, делают — вернее, воруют. Но мы уже староваты для российского гешефта.
И нам с Ниной действительно было уже за пятьдесят.
Другой вопрос был обязательно про то, что мы не «пустые» же сюда приехали? И почти каждый предлагал, куда вложить наши сбережения, и уверял, что это стопроцентный вариант.
Мы всё слушали, радовались встречам, вспоминали прошлую жизнь, рассказывали о друзьях, что остались в России.
Но мы с Ниной тоже поняли, что тут всё по-другому. Нет той прошлой чистоты общения.
Мы учили язык, я таксовал, Нина дополнительно пошла на экономические курсы по менеджменту и организации бизнеса.
Общение с нашими знакомыми не прошло даром: перебрав много идей и предложений, мы очень увлеклись идеей открыть свою клинику. Медицина в Израиле была сильной, и мы понимали, видели и знали, что многие богатые люди сюда приезжали сами и привозили родственников на лечение.
Но одно дело идея и разговоры, и даже капитал, а другое — организация процесса, его ведение, реклама и контроль.
А те наши знакомые, кто выдвигал эти идеи, хоть и обладали денежными средствами, даже значительно больше наших, уже потеряли хватку, да и, если честно, просто обленились что-то делать, вернее, зарабатывать. Воровать и делать гешефт в СССР было проще, хоть и опасней.
Вот и получалось так: туда, в Россию, ехать хотелось, но лень, уже возраст. Тут — стрёмно кому-то верить, самим же всё поднимать сложно. А мы были к этому готовы. И после двух лет жизни в Израиле и подготовки бизнес-плана мы решились на эту авантюру.
Договоренность была такая: наши знакомые вкладывают 80 процентов, мы — 20. Большим мы рисковать не хотели, ведь в случае неудачи нам надо было на что-то жить дальше. Но мы полностью берём всю работу на себя. Прибыль делим 50 на 50. При положительном исходе мы с прибыли увеличиваем свои вложения до 50 процентов. Торга особого не было: нас они знали по прошлой жизни как порядочных и надёжных людей.
И мы начали создавать свою клинику.
Долго совместно обсуждали бизнес-план, вносили коррективы. Нинины навыки бухгалтера и обучение на курсах сделали из неё очень сильного и грамотного руководителя. Я взял на себя всю логистику, снабжение и хозяйственную часть. Наши партнёры помимо финансов вместе с Ниной получали все разрешительные документы.
И всё закрутилось и завертелось, нам не то, что думать о ностальгии, спать-то было некогда: ремонт помещения, закупка оборудования, его пусконаладка, подбор персонала, реклама.
Было принято решение ехать в Россию и там дополнительно искать клиентуру. Кандидатура для поездки была только одна — я. Инвесторы ленивы и стары, Нина нужна тут — всё контролировать, а я добытчик, мне не привыкать.
Ехал я уже на подготовленную почву: мы совместно с инвесторами «пробили» всех наших общих знакомых, узнали, кто жив, кто чем дышит, нашли связи с рекламщиками и прямые выходы на СМИ и ТВ.
Три месяца я колесил по России. Конечно, сначала был родной Питер, потом Москва, Новосибирск, Красноярск и другие города-миллионники, где зарабатывали или делали хороший гешефт.
Мне было интересно, как изменилась страна — теперь я её сравнивал с Израилем. И очень хорошо понимал, что мы правильный сделали выбор. Тут по-прежнему был во многом бардак, почти всё можно было купить и тут по-прежнему правили «новые русские».
Реклама была запущена, и она дала свои плоды. Богатых и больных людей тут хватало. Да это и понятно: тут в основном с риском зарабатывали и воровали, и потом, как правило, много пили, заливая вечный стресс. Были, конечно, и те, что зарабатывали почти честно, но они в большинстве своём тоже пили — и у них был вечный стресс. А куда без него, без стресса? То бандиты, то силовики, то чиновники…
Конечно, я не мог не посетить свою малую родину, побыть на могилах родителей. Встретился со знакомыми, с кем держал связь. Конечно, спрашивал о судьбе Эммы. Она по-прежнему жила с мужем в Москве, дети её уже стали совсем взрослыми.
В Москве я даже не удержался и побывал у дома Эммы: в нанятой машине с водителем провёл почти весь день, наблюдая за подъездом девушки из моего прошлого. Мне просто очень хотелось её увидеть — какая она стала? Но говорить с ней или обнаруживать себя я точно не хотел: у нас разные жизни, разные судьбы, разные семьи.
Отношения с Ниной были выше всего моего прошлого. Своим поступком я её не предавал: Нина хорошо знала меня и мои нежные чувства к прошлому, где была Эмма. Я от неё ничего не скрывал, и мы даже иногда об этом прошлом говорили.
И в этот раз я не собирался что-то утаивать и скрывать от неё, да и она сама знала, что я захочу узнать о судьбе Эммы. Более того, не возражала бы помочь ей, если такая помощь будет нужна. Времена были не очень простые, и не каждый в этой стране смог вписаться в так называемую рыночную экономику.
Эмму я увидел только ближе к вечеру. Она совсем не изменилась, на мой взгляд: такая же уверенная походка, стройная фигура, чуть курносый носик и кучерявые волосы. Она, видимо, вышла в магазин или шла к кому-то на встречу. Я велел водителю уезжать — мне было этого достаточно. Она жива, здорова и, видимо, счастлива. Как, впрочем, и я.
Через год активной работы нам уже вполне хватало клиентуры как из России и местных, так и из других стран. Клиника работала и все всем были довольны: наши приятели тем, что выгодно вложили деньги, мы — тем, что смогли оправдать как их надежды, так и свои замыслы.
К концу второго года мы смогли с полученной прибыли внести, вернее, вернуть нашим знакомым долю в уставном капитале и стали полноценными партнёрами и управляющими этим совместным предприятием. Нам с Ниной это было очень важно — мы теперь могли не переживать за нашу старость.
Одно дело — быть наёмным сотрудником и в старости жить на пенсию и на пособие, другое — иметь финансовый капитал и приносящее доход предприятие.
Конечно, мы уговорили и, можно сказать, перетащили наших сватов к себе в клинику. Глеб Евгеньевич был замечательным урологом, Анна Георгиевна — первоклассным эндокринологом. А наша невестка Соня, которую мы считали и своей названой дочкой, уехала в Испанию искать своё ещё молодое счастье. Других близких на белом свете у нас не было, и теперь мы были с ними как одна большая семья.
Ещё через год, когда всё было отточено до автоматизма, мы смогли себе позволить путешествия. Побывали и в Америке, и в Европе, и в Азии. Открывали новые миры, новые культуры. Раз в год обязательно прилетали в Россию. В Питере навещали могилы Зинаиды Семёновны, Андрея и Пети. А в Самаре — могилы моих родителей.
Встречались со знакомыми, кто ещё был жив, вспоминали прошлое, рассказывали о своих путешествиях. Но этим мы уже никого не удивляли — в России люди тоже имели возможность и заработать, и путешествовать. Ушли в прошлое и эпоха Горбачёва с его пресловутой перестройкой, и эпоха Ельцина с его свободой. Страной руководил Владимир Путин, вернее сказать, реанимировал её после двух предыдущих вождей.
И страна менялась, и менялась очень быстро. Закончилась Чеченская война, Грозный отстраивался заново под руководством Ахмата Кадырова. Народ наигрался в свободу и бизнес — всем хотелось мира и покоя.
Власть смогла одолеть волну преступности, девяностые стали историей. Кто-то отправился в мир иной, кто-то сел в тюрьму, кто похитрей — стал бизнесменом или даже депутатом.
Мы с Ниной были далеки от всего этого и от политики, но не замечать происходящего и не слышать мы не могли — ведь наши знакомые тут жили и делились своими мыслями.
Приезжая в Россию без Нины, я каждый раз проделывал один и тот же ритуал: после Питера и Самары прилетал в Москву, сидел в машине и наблюдал за подъездом Эммы. И каждый раз, когда её видел, на сердце становилось теплей и спокойней. У неё всё было хорошо.
Годы шли, мы старели. Путешествия уже были не так интересны, как раньше. Человек, видимо, так устроен — ему всё приедается. Особенно когда много всего хорошего. А может, просто наступала старость.
Конечно, мы уже с Ниной не работали, а были просто акционеры. Наши сваты тоже постарели и вышли на пенсию. Соня осталась жить в Испании, но мы с ней часто виделись: то она прилетала в Хайфу, то мы с ней в Европе встречались. Хайфа нам стала уже родиной, хотя по Питеру мы с Ниной до сих пор скучали.
2012 год для нас стал трагическим: сначала умер сват Глеб Евгеньевич. Это произошло весной. Мы долго потом все вместе — Нина, я, Соня и её мама Анна Георгиевна — сидели у них дома и вспоминали всю нашу жизнь.
Соня так пока и не нашла свою половинку, детей у неё не было. В Хайфу она возвращаться не хотела и уговаривали маму уехать с ней в Испанию. Так и произошло: в сентябре Анна Георгиевна решилась переехать к дочери. А в декабре нам опять пришлось встретиться в Хайфе всем вместе, но без Нины.
Нина умерла.

Глава 13

Хоронили Нину мы в Питере — так она хотела. Мы с ней не раз поднимали эту тему и решили, что если такое произойдёт, то пусть нас похоронят тут, где Андрей и Зинаида Семёновна.
Я, правда, насчёт себя колебался — думал, может, на родине, в Самаре, где родители?
Но потом решил: нет. Тут, в Питере, я с Ниной прожил большую часть своей жизни, и ближе и родней человека на всём белом свете у меня не было.
Прощание и поминки были дважды: первые в Хайфе, где мы прожили долгую жизнь и состарились, вторые — в Питере, где прошло её детство и наша молодость. Много было сказано тёплых слов, немало было и друзей, и знакомых, которые пришли проститься с Ниной. Как в Хайфе, так и в Питере.
Я смотрел на это всё, машинально принимал соболезнования, но не мог поверить, что закончилось всё — и моя жизнь тоже.
Её смерть для всех стала полной неожиданностью, как и для меня.
Она уснула и не проснулась.
Сказать, что она чем-то очень сильно болела, я не могу — всё как у всех. В нашем возрасте уже всегда что-то да побаливает.
Мы даже толком с ней и не попрощались. Просто легли спать — она в спальне, а я в другой комнате, чтобы не мешать ей храпом и вечной бессонницей.
А утром понял, что что-то не так. В комнату Нина не зашла, как обычно, не спросила: «Ну, ты как, поспал хоть немного?» И на завтрак меня не позвала.
А когда я зашёл к ней в комнату, то не сразу и понял, что она уже не со мной: Нина лежала на спине, скрестив руки на животе, и как будто спала.
Только по уже остывшим и немного окоченевшим рукам я понял, что случилось страшное горе.
Я был растерян. Стоял на коленях и рыдал, просил прощения, за что — и сам не знал. Наверное, за то, что не я первый отправился в этот неизведанный путь.
Я ругал её за то, что она наделала, — как она могла меня оставить? Сколько я просидел на полу около Нининой кровати, не помню. Из этого безумного состояния меня вывел телефонный звонок. Звонила какая-то девушка и что-то предлагала — сейчас таких бестолковых звонков много, покоя от них нет.
А я сказал ей: «Нам уже ничего не надо, мы умерли».
Потом позвонил в полицию и скорую помощь по местному МАДА. Позвонил сватье Анне и Соне в Испанию и сообщил о случившемся горе.
Соня прилетела в этот же день и взяла на себя все хлопоты по организации прощания и перевозке тела в Россию. Потом прилетела Анна, её мама.
Мы все вместе сидели и плакали. Они меня успокаивали, но как можно успокоить человека, который тоже почти умер?
На похороны Нины в Питер сватья Анна не полетела — у неё так и остался панический страх перед бывшей родиной. Этот же страх был до самой смерти и у её мужа, они так и не посетили Россию. Тот страх из конца восьмидесятых и обида на родину в них жили всю жизнь.
Когда закапывали гроб Нины, мы с Соней стояли вместе, она обнимала меня и говорила очень нужные и тёплые слова.
— Виталий Александрович, вы для меня с Ниной Ефимовной были всегда как вторые отец и мать. Мне очень жаль, что так случилось… Для меня это тоже большое горе. И у меня в жизни остались только два человека, ближе которых нет никого, — это мама и вы.
У меня текли слезы и от того, что закапывали гроб Нины, и от слов Сони.
Я ответил: «И у меня, кроме вас, нет никого».
Пробыв ещё несколько дней в Питере, я каждый день ходил на кладбище и разговаривал с Ниной. Рассказывал о всей суете после похорон, о своих чувствах, вспоминал нашу с ней жизнь.
Наше знакомство в лагере, нашу питерскую жизнь.
Нашу жизнь в Израиле и наши путешествия.
Спрашивал, как ей там? Встретилась ли она с Андреем и как ему на том свете? Как бабушка, как мои родители? И ещё много чего спрашивал.
Но она молчала.
Мне вдруг вспомнился наш с Ниной разговор на берегу Лигурийского моря в маленьком итальянском городке Рапалло. Мы полюбили эту, можно сказать, небольшую рыбацкую деревню, где было тихо и уютно, где время как будто замерло на сотни лет.
На набережной, сидя на лавочке, мы любили наблюдать за бухтой, где было много рыбацких лодок и небольших яхт. Где в прозрачной чистой воде плавали рыбки. И куда по утрам, как и много лет назад, рыбаки привозили рано утром свой улов и продавали его прямо с лодок.
Там Нина как-то вдруг меня спросила: «Виталик, а ты счастлив со мной?»
Я даже не задумывался — прижал Нину к себе и сказал: «Я с тобой безумно счастлив», — и поцеловал её.
«И я с тобой тоже, — ответила она мне тогда. — Я знаю, что ты по-прежнему любишь свою первую любовь — Эмму, но я тебя к ней не ревную. А только, может быть, немного ей завидую. И я очень благодарна, что ты от меня ничего не утаивал, а был со мной откровенен. Я всю жизнь в тебе ни разу не сомневалась и всю жизнь тебе верила. Но я, уж извини, часто думала, а как бы у нас сложилась судьбы, если бы ты не попал в лагерь и я не встретила бы тебя? А ты остался бы с Эммой?»
Тут я задумался, а потом сказал: «Я тоже об этом думал. И знаешь, что я тебе скажу, моя любимая и преданная жена? С Эммой я горел и, думаю, уже сгорел бы дотла. Хорошо это или плохо, не знаю. А с тобой я отогрел свою почти остывшую душу, поверил в себя, в жизнь, научился быть другим, научился любить по-другому — не сгорать от страсти, а согревать и хранить наше счастье и наши чувства. Ты для меня стала всем — и женой, и любовницей, и другом, и партнёром, и, думаю, даже матерью. И я очень тебе благодарен за всё это. Без тебя меня просто нет. И не потому, что я слабый, нет. Просто теперь я и ты — мы одно целое. То, что у нас нет детей и внуков, в этом твоей вины точно нет, как, впрочем, думаю, и моей. Просто Бог так решил. Но у нас есть Соня, и она нам как дочка. И возможно, у неё будут ещё дети, а значит, у нас, возможно, будут внуки. Пусть не родные по крови — это неважно, главное, что родные по душе и по сердцу».
«Да, Виталик, ты прав», — и мы оба улыбнулись.
…Через неделю после похорон мы с Соней улетели в Испанию. Там, рядом с Анной и Соней, было проще пережить жизненную утрату.
В Хайфу мы с Соней прилетели только на сороковой день, чтобы отдать дань христианской традиции. Я за это время хоть и успокоился немного, но всё равно очень страдал.
Опять были тёплые слова, воспоминания и много чего другого — всё прошло и все разошлись.
Соня улетела в Испанию, а я остался на время в Хайфе, чтобы уладить дела, но планировал в ближайший месяц опять уехать к ним в Испанию. Мне там не было одиноко, там были близкие родные люди.
Через полгода было оглашено Нинино завещание, где она свою долю в компании передавала Соне. Я, конечно, об этом знал — мы же вместе писали свои завещания, и у нотариуса лежало и моё завещание, в котором и я свою долю и всё свое имущество отписывал тоже Соне. А кому же ещё?
Соня не ожидала этого, но была тронута. Хотя, как она говорила, ей это было как-то неловко. Я все объяснил ей, а она все поняла, и эта тема была закрыта.
Все эти годы мы были не просто родственниками — мы были близкими друг другу людьми. Такое и у кровных родственников не всегда бывает.
Год я выдержал — пусть спокойной, но никчёмной жизни .
Меня, конечно, поддерживали и Соня и сватья. Но это всё не то, эта не та жизнь, к которой я привык с Ниной. Мне её очень не хватало.
Тут я старел — превращался в настоящего старика, а этого не хотел.
 Да, сытно. Да, тепло и красиво. Но без забот и дел я чах.
Сватья Анна уже была стара и для общения, и для прогулок. Она хотела лежать, читать, смотреть телевизор, с головой уходила в мир интернета —реальная жизнь ей нравилась меньше виртуальной. И я её понимал — там радости, а тут болезни.
Соня работала, и мучить её причудами я не хотел, да и не имел на это морального права. Она предлагала разные занятия, развлечения, даже пыталась с кем-то познакомить, но мне это было не надо.
Я тосковал по Нине и всё чаще скучал по исторической родине. Я хотел в Питер. Никакие уговоры на меня не подействовали — ни про климат, ни про нестабильность, ни про безопасность. Я принял решение и в июне 2013 года уехал в Питер.
Месяц прожил в гостинице, ходил на кладбище к родным и Нине, рассказывал им всё. Искал удобную квартиру для дальнейшей жизни, но покупать точно не хотел — зачем мне лишнее обременение? Кто знает, что будет со мной, и когда и кому эта квартира потом нужна будет? Соне точно нет. Решил снять, но там, где мы жили с Ниной.
Конечно, ту нашу квартиру я снять не смог, а вот в соседнем доме примерно через месяц пребывания в Питере подходящий вариант найти удалось.
Суета, ремонт, покупка каких-то вещей — я просто с ног валился, но был счастлив. Я забыл, что старый и мне семьдесят один год.
Спустя три месяца я наладил быт и жизнь.
Из старых знакомых мало кто остался и в живых, и в строю. Но мне повезло: у одного из наших приятелей — тех, что были сейчас в Хайфе, в Питере жил сын Григорий. Я с ним сошёлся и попросил иногда мне помогать по старой дружбе с его отцом и за материальное вознаграждение. Так у меня появились помощники и появилось новое общение.
Быт был налажен, я мог себе позволить поездки.
Как-то у могил близких, когда я разговаривал с Ниной, в голову пришла мысль: а почему бы не съездить в тот детский дом, откуда мы взяли Андрея?
Нет, понятно, я не собирался никого усыновлять и удочерять. Мне просто захотелось туда съездить и узнать, что там? И есть ли вообще сейчас тот детский дом? Думаю, Нина меня точно поддержала бы.
И я начал поиски и наведение справок. Но изначально решил, что даже если и нет уже никого детского дома, то всё равно туда съезжу.
Как ни странно, но детский дом существовал, видимо, сироты всегда были и будут.
Приехал я в Нижегородскую область, где находился детский дом, примерно в то же время года, когда мы забирали Андрея. Так же было прохладно, правда, не шёл снег. Такое же серое здание, но с новой крышей и новым забором.
Конечно, тут поменялись и воспитатели, и директор — возможно, не раз. И вряд ли кто про нас и Андрея помнит. Лет-то сколько прошло.
Но я не удержался и зашёл поговорить с директором.
Да, директор была новая, на мой взгляд, даже совсем молодая девушка. Звали ее Галина Николаевна. Об Андрее она не слышала и не знала — много тут ребят за эти годы выросло и много кого забрали в семьи.
Но когда я рассказал о его жизни и гибели в Афганистане, она очень прониклась и заинтересовалась этой историей.
Она объяснила, что у них в интернате, теперь это учреждение называлось так, создан класс-музей, где собирают материалы о воспитанниках, которые достигли в жизни успехов или были героями для страны. Для ребят, кто воспитывался в интернате, это был положительный пример: не надо отчаиваться — они могут многого добиться в жизни, несмотря на непростое детство без семьи. И таких примеров было немало. Жизненный путь Андрея хоть и короткий, но правильный, достойный почёта, уважения и памяти.
Я даже растрогался из-за её таких нужных слов.
Мы с Ниной всю жизнь не могли ответить на вопрос: а если бы он не был таким, если бы воспользовался нашими возможностями и остался жив? Для нас он всегда был бы желанным и нужным, и мы бы никогда его за это не осуждали…
Но я не стал свои мысли высказывать, а просто гордился Андреем и на глаза наворачивались слёзы.
Мы договорились, что я соберу все материалы, документы и фото Андрея и передам их в музей интерната. Ещё Галина Николаевна попросила записать историю жизни Андрея.
Потом мы долго говорили об интернате, о его учениках, о материальном обеспечении, о спонсорской помощи. Она показывала новые классы, новую мебель в спальном корпусе. Рассказывала о достижениях воспитанников в культуре, спорте и в учебе. И мне это было интересно: я, как хозяйственник, примечал какие-то детали, которые можно было бы улучшить, и перед отъездом тоже предложил свою помощь.
На что Галина Николаевна сказала: «Мы, конечно, не отказываемся от любой помощи, но ваши материалы об Андрее — это уже помощь нам, и очень большая. Вы же, наверно, пенсионер уже, и вам самому деньги нужны».
Я не рассказывал ей о своей судьбе, да и зачем?
— Да, — согласился я, — без этих денег никуда, они нужны. Но я кое-что заработал за жизнь и последнее не буду отдавать.
Она улыбнулась и добавила:
— Ну, как считаете нужным. Мы только рады.
Единственное, я попросил, чтобы моя помощь была конкретной и адресной. Она согласилась, и мы договорились это обсудить в переписке и при следующей встрече.
Уезжал я из интерната в приподнятом настроении: я был нужен, память Андрея была нужна. Мне захотелось опять жить и быть полезным.

Глава 14

Мне даже пришла интересная мысль: а может, мне на время тут, рядом с интернатом, поселиться? И помогать ему по хозяйственной части. Так мне самому приятней адресно тратить свои деньги, я буду при деле и нужен кому-то.
В общем, в Питер я вернулся с наполеоновскими планами.
С Соней мы созванивались почти каждый день, и нам всегда было о чём поговорить.
Я делился с ней новостями и мыслями, а она рассказывала, что у них творится. Но в последнее время её новости были в основном грустные. Её мама Анна Георгиевна болела и уже почти не вставала. Она сдалась, ей после смерти мужа жить стало неинтересно. Она это и не скрывала, и не боролась. Ни с депрессией, ни с другими недугами. И такой упаднический образ жизни приковал её к кровати. Как все повторяется — я сразу вспомнил свою маму.
Конечно, за ней был достойный присмотр, приходили доктора. Но если человек решил уйти, он уйдёт. Его может держать только желание жить и бороться. Но это в том случае, когда Господь сам не решил за человека время его ухода.
По этой причине, естественно, у Сони в последнее время всегда было грустное настроение.
Я это хорошо понимал, но что-то изменить было не моих силах. Я слушал её. Ей нужно было с кем-то поделиться своей печалью и тревогой за маму.
Но я пытался её отвлечь рассказами о России, о Питере и об интернате.
Когда я ей рассказал об интернатском музее и о просьбе директора собрать и привезти материалы об Андрее, Соню это тоже тронуло и она даже расплакалась.
Я её успокаивал и говорил: «Ну что ты, моя дорогая, не надо. Это же хорошо, что об Андрее будут помнить. И не только мы, но и другие, и будут ставить его в пример».
Её успокаивал, а сам смахивал ладонью подступившие слёзы.
Рассказал о своих мыслях пожить там и попробовать помогать интернату и материально, и своим личным участием. Соня была за меня рада: «Вы, Виталий Александрович, молодец! Я очень рада, что вы смогли найти в себе силы после ухода Нины Ефимовны жить дальше, несмотря на ту боль, что у вас в душе. Я очень рада, что вы есть в моей судьбе и что тетя Нина в ней тоже и была, и осталась».
Через месяц я уже собирался вернуться в интернат и приступить к воплощению своих мыслей. Мы даже с директором Галиной Николаевной обсудили, в чём может быть мое адресное участие.
Я решил взять на себя кое-какие ремонтные работы, и начать мы решили со спортзала. Потом в моих планах был актовый зал и покупка новых музыкальных инструментов. Ребята любили музыку, она их отвлекала от грустных мыслей, как, впрочем, и спорт тоже. Ещё я хотел заменить все старые окна на новые. А то, когда я сидел у директора в кабинете, из окна сильно дуло. И когда осматривал классы и спальные комнаты, видел, что окна сто раз крашенные и много раз заклеенные.
Думать об этих делах было приятно, и я мечтал о воплощении своих идей.
Я часто ходил на кладбище и всё это рассказывал и Нине, и Андрею. И мне казалось, что они меня слышат и меня поддерживают.
Но загад не бывает богат.
Намеченную на ближайшее время поездку в интернат пришлось отложить.
И Испании у Сони умерла мама.
Морально мы к этому были готовы, но другое дело — реальная потеря близкого человека.
Соня рыдала в телефонную трубку. Я её успокаивал как мог, собирался к ней вылететь. Но она сказала, что мама просила похоронить её в Хайфе рядом с отцом. И что тело завтра будет туда отправлено.
Итак, вместо поездки в интернат я улетел в Хайфу на похороны Анны Георгиевны.
Как всё стандартно и почти одинаково на похоронах. Грустные речи в зале прощания, опускание гроба в зале прощания в никуда. Утешения близких. Поминки и воспоминания прошлой жизни усопшего.
Похороны Анны не были исключением. Единственное, на похоронах, помимо меня и Сони, были только два человека. Их знакомый по первой работе и бывшая домработница.
А кто ещё мог прийти? Коллеги по нашей клинике? Так там за это время сколько их сменилось. Да и Анна Георгиевна и Глеб Евгеньевич были не очень общительны.
Друзья из прошлого? Так они все в России остались. А из тех знакомых, что тут были, многие уже и сами на кладбище, а многие и просто забыли про них.
Так устроен это мир. Нужен — помнят, не нужен — могут и забыть.
Мы с Соней пробыли в Хайфе до девяти дней, сходили на кладбище и в церковь.
А когда были на кладбище, Соня сказала: «Одни мы с вами, дядя Виталий, остались на этом свете, совсем одни».
Я прижал её к себе и с грустью сказал: «Да, дочка, совсем одни».
А потом я добавил: «Какой я тебе дядя Виталий? Ты для нас с Ниной как дочка». Соня сквозь слёзы ответила: «А вы и Нина Ефимовна для меня как вторые родители».
«Я помню, мы уже когда-то об этом говорили, — добавил я. — Грустно, жалко, но надо жить дальше».
Чтобы поддержать Соню, я уговорил её поехать со мной в Питер и там немного побыть. У неё не было того животного страха перед прежней родиной, как у её родителей, и ей эта идея понравилась.
Соня не была в Питере после их отъезда в Израиль. И, конечно, многому удивлялась и поражалась. Разумеется, она интересовалась и своим прошлым, и бывшей своей родиной, много смотрела в интернете и даже поддерживала связь с кем-то из своих подруг молодости. Но воочию наглядней и интересней.
Мы гуляли по Питеру, не раз были у Пети, Нины, Андрея и Зинаиды Семёновны на кладбище. Я понимал тонкость момента и тактично старался уйти куда-то что-то якобы спросить, чтобы Соня осталась одна и могла наедине пообщаться с душами Андрея и Нины.
Зинаиду Семёновну она помнила, ведь они с Андреем с детства дружили и не раз у нас дома бывали вместе. Мне было приятно осознавать, что она до сих пор любит нашего Андрюшку.
Две недели нашего общения в Питере пролетели, как один день. К сожалению, хорошее обычно так быстро пролетает, и это хорошее начинаем помнить и ценить, когда оно остается в прошлом.
Настала пора Соне лететь к себе в Испанию, а мне — воплотить задуманное.
Когда был в Хайфе, я перерыл все наши документы и семейные альбомы, собрал значительный материал об Андрее.
А пока были с Соней в Питере, попросил её написать о нем. Как бы показать его жизнь её глазами, рассказать, какой он был.
Получилось и красиво, и романтично, там был и случай из детства, когда Андрей отстаивал честь Сони и побил того мальчишку. И их детский роман и их любовь в юности. Их необычная свадьба в Термезе перед его отправкой в Афганистан, его похороны и её болезнь.
Действительно, получилась интересная, романтичная и печальная история.
Я несколько раз перечитывал написанное и каждый раз был и горд за сына, и мне было его жалко, и очень был благодарен Соне за то, что она все эти годы хранила о нём память. Как я жалел, что эти строки не может прочитать Нина вместе со мной.
Написанное я хотел передать в музей интерната, но не мог не спросить у Сони разрешения на это.
Если честно, я представлял себе это так: директор Галина Николаевна соберёт ребят в отремонтированном актовом зале, объявит о новом герое их детского дома, а я расскажу его историю и зачитаю написанное женой героя.
Когда я рассказал об этом Соне, она задумалась и потом вдруг неожиданно для меня сказала: «А знаете, папа Виталий, поеду-ка я с вами в этот детский дом, я же там никогда не была и вряд ли когда буду. И кто знает, может, я и в Россию больше никогда не приеду. А тут такая возможность, да и вам, я думаю, со мной веселей будет».
Моему счастью не было предела: сказать, что я был рад, значит, не сказать ничего — я был рад, восхищён, счастлив, меня переполняли чувства.
Но от волнения я только смог обнять её, сказав: «Спасибо, дочка».
Сын моего друга Григорий, который мне помогал с ремонтом, да вообще за это время стал моим главным помощником как в быту, так и в делах, нашёл нам в посёлке приличную квартиру. Гостиницы хорошей там не было. А жить кое-где я не хотел: привык уже к некому комфорту, а с Соней — тем более.
…Дети обычно все милые, особенно маленькие. А когда смотришь на детей, которые растут без родителей, невольно возникает желание всем помочь и всех отогреть душевным теплом.
Актовый зал ещё не был отремонтирован, но работа подготовительная была проведена. Материалы куплены, доставлены, с бригадой строителей договор заключён. И тут, конечно, огромная благодарность Григорию: я хоть и оплачивал ему ежемесячную зарплату, но парень работал не только за деньги — он всё делал с душой, чему я был очень рад.
Представление жизненной истории выпускника их интерната Андрея Самойлова-Вершинина прошло трогательно. Сначала я рассказал, как мы решили усыновить Андрея, а потом Соня — она не зачитывала написанный текст, она просто рассказала его жизнь до самого конца.
У некоторых детей даже были мокрые от слёз глаза.
Были аплодисменты, директор Галина Николаевна добавила от себя правильные и трогательные слова о выпускниках интерната.
И все стали расходиться.
Я подошёл к Соне, поблагодарил её и поцеловал в лоб. Она сказала только: «За что, папа Виталий? Мне это самой очень приятно, хоть и волнительно».
Но говоря со мной, она постоянно куда-то смотрела мимо меня. Я сначала думал, что что-то не так с ней, но когда обернулся, сразу понял: почти на самом заднем ряду сидел светловолосый кучерявый мальчик лет четырёх-пяти, он был очень похож на Есенина. Ну прям маленький Сергей Есенин.
Соня смотрела на него, а малыш сидел на стуле, болтал ногами и тоже смотрел на Соню. Из зала вышли почти все дети, а он всё сидел, болтал ногами и смотрел.
Потом его забрала воспитатель со словами: «Елисей, ну ты что тут сидишь? Все уже ушли и тебя ждут». Взяла его за руку и повела с собой.
Наши с Соней взгляды невольно его проводили до двери. А «Есенин», идя с воспитателем, постоянно оглядывался и смотрел на Соню.
Когда он скрылся за дверью, мы вышли из оцепенения и Соня спросила: «А кто этот мальчик?» Я пожал плечами: «Не знаю, сам его первый раз вижу, но, если хочешь, спрошу у Галины Николаевны».
«Хочу, — задумчиво сказала Соня. И добавила: — Да, очень хочу! Узнайте, пожалуйста, Виталий Александрович».
Странно, она меня не назвала папой, как теперь обычно называла. Значит, волнуется. Но почему, что случилось и почему на неё так повлиял этот мальчик?
Соня ушла на квартиру, а я зашёл к директору поблагодарить её за проведенное мероприятие. А она благодарила меня. И нам обоим эта благодарность была очень приятна.
Я спросил про маленького «Есенина», она заулыбалась: «И вы тоже его Есениным назвали».
«А что, он очень похож».
«Да, действительно очень похож. Его с первого дня все воспитатели тоже так назвали. Хотя он не Есенин, а Елисей Петрович Сергеев. И он к нам прибыл только на прошлой неделе, пока ещё не совсем освоился, молчит. Как мы ни пытались его разговорить, пока тщетно. Психологи говорят, такое бывает — ему нужна адаптация и покой».
«А как он к вам-то попал — такой очаровательный малыш?»
«Так же, как и все: по несчастью, конечно. Он из неблагополучной семьи, родители умерли, вместо водки выпив какую-то гадость. Он три дня с ними в доме пробыл, всё пытался их разбудить. Соседи забили тревогу на третий день: мол, что-то Сергеевых никто не видел. А когда зашли в дом, то и увидели эту ужасную картину»...
«Да, — сказал я. — Такой очаровательный малыш и у таких родителей».
«Такое бывает часто», — только и ответила Галина Николаевна.
Вечером я всю эту историю пересказал Соне. Она опять стала задумчивой и, как мне показалось, даже немного отрешённой.
Я, если честно, очень заволновался: её такой помнил только после смерти Андрея. Хотел её чем-то отвлечь, поговорить о чём-то другом.
Но она сослалась на усталость, что день был сложный, пожелала спокойный ночи и ушла спать.
Ну хорошо, что опять папой назвала.
Но что же с ней? Я не понимал, как судьба этого Елисея связана с Соней? Да никак она не может быть с ним связана. Так и уснул с вопросами в голове.
А утром за завтраком Соня была уже не отрешённая, не задумчивая — она была весёлая, бодрая и решительная. И уверенным голосом произнесла: «Папа Виталий, я хочу забрать этого мальчика и усыновить. Это возможно?»
Я только и смог ответить с удивлением: «Не знаю».
«А как это узнать?» — не унималась Соня.
«Ну, поедем к Галине Николаевне, поговорим с ней. Ещё могу в Питер позвонить юристу своему и попросить его всё про это узнать».
«Звоните, просите. И идёмте к Галине Николаевне».
Такой напор был для меня в новинку. Я привык Соню видеть спокойной, покладистой и даже стеснительной, а тут такие перемены.
Хотя нет, вру: я вспомнил, с какой решительностью она пошла в милицию отстаивать Андрея в те далёкие времена.
Но я не очень понимал, что же всё-таки произошло, что так повлияло на неё и почему такая спешка в решении?
Конечно, я спросил её об этом.
Соня, немного помолчав, как бы готовясь к изложению своих мыслей, ответила: «Что точно, не могу объяснить. Вчера, когда я смотрела на него и в его глаза, внутри меня что-то произошло. Он смотрел в мои глаза, и мы были с ним единым целым. Более того, я вам признаюсь: когда я была беременна, я именно таким представляла в мыслях нашего с Андреем сына. Почему так, тоже не знаю, но я его, Елисея, видела во сне, и не один раз. И когда вчера вы рассказали его историю, я решила — хочу быть с ним. Хочу, чтобы он был моим сыном. И потом, мне уже сорок девять лет, я так и не встретила человека, который мог бы мне заменить Андрея. А может, уже и не встречу. А с Елисеем, я знаю, буду счастлива и его сделаю обязательно счастливым».
Мне нечего было ей сказать или возразить. Да и какое я на это имел право? Мы же с Ниной сами много лет назад, увидев Андрея, поступили почти так же.
Когда человек чего-то искренне хочет, он этого обязательно добьётся.
Всё, слава Богу, решилось. И решилось положительно и для Сони, и для Елисея.
Галина Николаевна не возражала, подсказала, как и что надо, юристы из Питера выполнили свою работу тоже на отлично. И через два месяца Соня обрела сына Елисея.
Всё это время она прожила в посёлке вместе со мной и каждый день с утра до вечера она была с Елисеем в интернате. Я с Григорием занимался своими хозяйственными делами. Мы уже отремонтировали актовый зал, купили музыкальные инструменты. Уже были доставлены новые окна.
Мы ждали весеннего тепла.
В честь весенних каникулы был дан концерт в новом отремонтированном зале и с новыми музыкальными инструментами.
Соня и Елисей настолько сблизились, что были просто неразлучны. И через  месяц их знакомства Елисей заговорил.
И первые его слова были: «Ты мама?» Он спрашивал Соню.
«Да! Я мама», — отвечала ему Соня.
Вот так, нежданно и негаданно, весной 2013 года мы уезжали в Питер — Соня с сыном, а я с внуком.

Глава 15

Питер встретил нас солнышком, и я подумал: наверное, это хороший знак.
В прошлом этот город встречал нас с Андреем сырой и мрачной погодой. Правда, тогда он назывался Ленинград. Летели мы на самолёте, и для Елисея это было настоящее приключение. Он первый раз осознанно ехал куда-то так далеко, да ещё и на самолёте.
Весь полёт он просидел у иллюминатора и с восхищением смотрел на облака.
А когда его переполняли эмоции или было немного страшно, он обнимал Соню и спрашивал: «Мама, а нам ещё долго лететь?»
Они очень быстро сошлись — Соня и Елисей.
Наверное, у них была какая-то загадочная связь друг с другом. Они почти с первого дня были уже близки. Мне тоже перепало счастье, от которого хотелось и плакать от радости, и благодарить Господа — когда Елисей садился ко мне на колени и трогал щетину на лице, да ещё говорил: «Деда, а почему ты такой колючий?»
Я, еле сдерживая себя, отвечал: «А это чтобы меня волки не съели».
А он смеялся и спрашивал: «А я когда стану колючим? Я тоже не хочу, чтобы меня волки съели».
«Вырастешь и станешь колючим, а пока мы с мамой будем тебя беречь от всех, и от волков тоже», — был мой ответ.
И Елисей опять смеялся и смотрел в иллюминатор.
В семейную жизнь с Елисеем мы втянулись быстро. Я, как всегда, по хозяйственной части и по снабжению, а Соня и Елисей занимались домом.
Во дворе Елисей быстро освоился, и, как он говорил, у него друзей очень много. Правда, иногда они ссорились с друзьями в песочнице, но потом быстро мирились. Одного, естественно, гулять мы не отпускали, не те теперь времена стали. Гуляли и попеременно, и вместе с Соней.
Я настоял, чтобы они не спешили сломя голову бросить Питер. У мальчишки и так стресс, и от нас с Соней, хоть положительный, но стресс. И переезд, и новый дом, и новые друзья. А если они сразу в Испанию уедут, то мальчишке ещё сложнее будет. Там и море, и новые люди, говорящие на другом языке.
Так что на полгода мы точно осели тут, в Питере. Пытались ездить на экскурсии, но не часто. Елисей был ещё мал, и ему в этом возрасте больше был интересен двор, друзья и игрушки.
Григорий остался на время в интернате, чтобы проконтролировать начатые работы. Там уже поставили все новые окна и заканчивали косметический ремонт.
Я был очень ему благодарен и не раз говорил об этом и ему, и его отцу, с которым мы по-прежнему держали связь. В Хайфе, где тот жил, было всё без изменений. Летом жарко, зимой чуть прохладней. Из новостей — в основном печальные. Опять кто-то из наших знакомых ушёл в другое измерение. Что поделаешь, это издержки старости.
Но я себя стариком не считал. Я жил, суетился, заботился, строил планы. Ходил на кладбище, делился новостями с Ниной и Андреем. Говорил, как жалко, что они не дожили до этих счастливых дней.
В конце лета я организовал для старшеклассников интерната поездку в Петербург. Ребята и Галина Николаевна были очень довольны. Я ездил вместе с ними на все экскурсии и тоже был очень доволен, видя их счастливые лица.
Раз в два месяца, а иногда и чаще, ездил в Москву и проделывал свой ритуал. Сидел и ждал, когда у подъезда появится Эмма. И, увидев её в полном здравии, со спокойной душой возвращался к Соне и Елисею.
Елисей за это время подрос, Соня его записала в кружки. Он ходил на шахматы и на плавание. Ему это очень нравилось, и он с радостью делился с нами своими успехами.
Полгода пролетели быстро, настал ноябрь, и мы уехали в Испанию. Соне надо было разобраться с прошлыми делами и решить кое-какие бытовые вопросы.
Конечно, тут в Мадриде красиво и теплее, чем у нас. Но для меня эта красота была уже не такая манящая. Я много что в жизни видел. Хоть я и понимал язык, так как многие говорили на английском, но я тут был чужой и не мог ощутить себя дома. Тут хорошо отдохнуть, погулять, но это не родина.
А, может, я просто уже постарел и мне хотелось покоя и быть рядом с домом.
А где он, мой дом, теперь? Это вопрос я очень часто себе задавал.
В Хайфе? Нет, там без Нины не дом, я там один и теперь я там чужой. Несмотря на то, что в Хайфе осталась хорошая квартира, где мы прожили с Ниной более восемнадцати лет. Там у меня доля в бизнесе, там в банке хранятся мои сбережения. Но мне без Нины неуютно и одиноко.
Тут, в Испании, для Сони дом, она тут долго жила и работала. Тут у неё друзья, знакомые, общение. А что у меня? Кроме Елисея и Сони, никого и ничего.
Вот и получается, что Питер для меня сейчас самое желанное место. Там, хоть и на кладбище, но близкие — Нина, Андрей, Зинаида Семёновна. А в Самаре могилы моих родителей Натальи Николаевны и Александра Ивановича.
Ещё забота об интернате, без которого теперь стало сложно жить. С Галиной Николаевной мы созванивались регулярно. Она делилась новостями интерната, благодарила за оказанную помощь, за экскурсию. Да и просто нам было приятно общаться. Всегда интересовалась успехами Елисея. Я ей высылал фото из наших путешествий.
Там, в России, я жил, там не чувствовал себя стариком. Там было общение с людьми. А не просто дежурные фразы: добрый день, добрый вечер, как ваши дела.
Там Григорий, с которым я уже так сдружился, что без него и его помощи и не мыслил, как бы всё успевал. Да, именно там, в России, в Питере мой дом. Которого у меня там нет.
А ещё там Эмма!
Но давить на Соню своими старческими пристрастиями я не хотел и не мог. Это их жизнь, а не моя. Они молоды, им развиваться, им строить свои судьбы. А я, несмотря на их выбор, постараюсь приспособить свои чувства и желания.
Два месяца мы прожили в Мадриде. Ездили на побережье, любовались морем и грелись на солнышке. Ходили в музеи.
Соня закрыла все свои накопившиеся вопросы, не могла решить только один: идти ей опять работать или нет? Материальное положение, конечно, позволяло не работать, но без дела было скучно даже в Мадриде.
Я тоже, если честно, уже маялся, мне очень хотелось в Питер.
Маялся и Елисей. Ему не хватало общения. Языков он, естественно, не знал, хоть мы его с Соней и обучали. Но он тоже себя тут чувствовал не в своей тарелке.
И всё решилось само собой. Он как-то вечером пришёл невесёлый в комнату, где мы с Соней пили чай, и искренне, с грустью сказал: «Мама, дедушка, а когда мы поедем домой?»
Он сказал то, что хотели сказать мы оба. Соня, конечно, видела и понимала, что нам с Елисеем тоскливо. И она, даже не думая, сказала ему: «Хочешь, возьмём и завтра улетим?»
«Хочу, хочу!» — кричал Елисей.
А она ему: «Но там холодно и снег».
«Пусть холодно, пусть снег! Ура! Я еду домой!» — кричал он, бегая по квартире.
Но завтра, конечно, мы не улетели. Надо было собраться, да и Соне доделать ещё какие-то дела.
Вернувшись в Питер, я стал думать о покупке квартиры. Обсудил это с Соней. Она тоже не возражала. Теперь, когда у неё был Елисей, она хорошо понимала, что ему какое-то время, а может, и постоянно тут будет лучше. Да и в будущем, когда он вырастет, Россия останется его основной родиной.
Мысли крутились в моей голове разные. Варианты тоже были разные.
Понятно, я хотел, чтобы мы остались в этом районе. Но мне всё чаще в голову лезла, возможно, бредовая мысль: я хотел вернуть квартиру, где мы жили с Ниной.
Гриша нам очень помогал. Он, можно сказать, стал членом нашей семьи. Я ему помог открыть небольшое архитектурное бюро. И он, помимо помощи мне, зарабатывал на проектах и дизайне квартир, домов. В этом деле Соня ему с радостью стала помогать, так как это профессия и её тоже.
Мы с Григорием долго думали, как лучше добиться положительного результата и купить квартиру. Он начал наводить справки о жильцах Нининой квартиры. Но даже и с этими сведениями особых идей не было.
Тогда я просто решил пойти и поговорить с ними. И поговорил. Сделал им предложение, от которого мало кто отказался бы. Я предложил им двойную цену, и они согласились.
Месяц ушел на все обсуждения, сделки. Ещё два месяца на оформление и ремонт (октябрь 2013), и к Новому году мы заселились теперь в нашу собственную семейную квартиру.
Когда я это всё рассказывал Нине, Андрею и Зинаиде Семёновне, мне казалось, что они не просто меня слышат, а они оттуда шлют мне свои радостные мысли и слова.
2014 год мы все вместе отмечали в нашем родовом гнезде.
Елисей ходил в сад, Соня с Григорием стали работать вместе и у них это здорово получалось. Я отводил и встречал Елисея из сада, с радостью гулял с ним и играл.
Вот оно — простое человеческое счастье.
Квартиру в Хайфе я продал, чтобы восполнить потери от покупки нашей квартиры.
Знакомые по Израилю в основном говорили, что я старый дурак. Зачем так переплачивать? Можно было и рядом купить, и больше по площади.
Конечно, можно, но я хотел именно эту. Тут живёт дух Нины и её семьи. Тут мы все вместе счастливы. А на это денег не жалко. Иначе зачем они нужны? Унести их с собой не унесёшь, всё вкусное не съешь и все блага не испытаешь. А простого счастья — его порой и с деньгами нет.
В феврале 2014 года в Сочи прошла Олимпиада, и её тоже бойкотировали некоторые недружественные страны. Только теперь из-за событий на Украине. Всё повторялось — нам не давали спокойно жить и развиваться.
Опять в стране стало немного тревожно, но что-то менять в нашей жизни я уже ничего не хотел. Тут, в России, я дома.
Через два года Елисей пошел в школу. За это время у Сони и Григория рабочие отношения переросли в роман. По возрасту они подходили друг другу. Соне было пятьдесят, а Григорию пятьдесят два. Он был женат по молодости, но как-то не сложилась семья.
Я их отношения очень одобрял. Гриша был надёжным мужчиной, и его отец был очень рад такому развитию событий. А то он уже и не чаял, что сын устроит свою судьбу. Но, слава Богу, судьба устроилась.
В Москву я так же ездил и так же наблюдал. Полгода назад у Эммы умер муж. А узнал я об этом так. Я, как обычно, просидел, можно сказать, в засаде весь день. Но Эмму так и не увидел. За эти годы я, конечно, уже знал и номер квартиры, и этаж, и даже окна. Прождав до ночи, я понял, что что-то не так: в квартире никто не жил.
На следующий день я опять пробыл во дворе полдня, и когда опять не увидел Эмму, решил подойти к подъезду и узнать у соседей, что с ней. Я очень волновался и плохие мысли заполнили весь мозг. Хорошо, что у нас в России есть лавочки у подъезда, и там, как правило, кто-то обычно сидит из немолодых жильцов. Так и тут — на лавочке у подъезда Эммы сидела пожилая женщина, старше меня точно. Я представился другом юности Эмилии Львовны. Сказал, что проездом из Питера и хотел повидаться, но дома никого нет. И телефона нет.
Она рассказала мне всё. Оказалось, месяц назад у Эммы умер муж. Леонид был хороший человек, причитала женщина. И Эмилия Львовна сейчас живёт у сына на Шаболовке. Она очень тяжело перенесла утрату мужа. И сын забрал её к себе: «А телефон я вам дам, вы же друг юности. Может, хоть вы её немного отвлечёте». Я записал номер, поблагодарил женщину и ушёл.
И вот теперь прошло уже полгода, как Эмма одна.
Потом я ещё два раза был в Москве, Эмма вернулась домой. Я её видел. Но подойти к ней боялся, стеснялся и не решался.
Что я ей скажу? Здравствуй, Эмма, это я? «Глупый старый дурак», — скажет она. Может, она и помнить-то меня уже не помнит… Нет, так я и не решился.
Шло время, Елисей рос, наступило лето 2015 года. Григорий, Соня и Елисей улетели в Хайфу. Там у Сони были дела по её квартире — той, что от родителей осталась. И могилы их надо было посетить. Грише надо было встретиться с отцом и познакомить с ним Соню и Елисея. Они же только по телефону общались и по скайпу.
А я остался дома. И всё думал про Эмму — уже год прошёл после ухода её мужа. Как она? И что мне делать?
Конечно, я ребятам лишним не был и, если что, мог и в Гришину квартиру переехать. Но я понимал, что они уже и без меня могут.
Думал, думал и ничего так и не придумал, кроме как прийти и сказать те глупые слова.


Глава 16

— Здравствуй, Эмма! Это я — Виталик!
Эти слова я произнёс, когда открылась дверь квартиры. В руке у меня был огромный букет белых роз.
Потом немного затянувшееся молчание. Во время этой паузы женщина, вышедшая из квартиры, всматривалась в неожиданного гостя и, видимо, пыталась поднять из глубины памяти какие-то воспоминания.
Потом негромко произнесла:
— Виталик? Как ты тут оказался? А что ты тут делаешь? И кому эти цветы?
— Цветы, Эмма, тебе! А пришёл я к тебе! Выходи за меня замуж!  — выпалил с волнением я.
— Замуж? И цветы мне? Да ты сумасшедший! Какой замуж? Мне семьдесят три года и я помирать собралась! Нет, ты точно сошёл с ума.
— Да, — подтвердил я, — ты права, но только я таким родился и таким жил всю свою жизнь. Помня и любя тебя.
— Да проходи же, чего мы с тобой у двери-то стоим, жених, — сказала Эмма.
Мы прошли в её квартиру. Она была небольшая, из двух комнат, но уютная. Там был покой и домашнее тепло.
— А зачем же ты такой огромный букет купил? Это же очень дорого, да и куда я его поставлю? У меня прям голова кругом пошла... Наверное, и давление поднялось. Я так могу и вправду помереть от волнений. Нельзя так пугать невест в моём возрасте, — пошутила Эмма.
— Я не хотел тебя пугать, просто не знал, что сказать при встрече. А цветы мы можем в ведро поставить, ведро же у тебя есть?
— Ведро есть, — улыбнулась Эмма.
И мы пошли за ведром. Наполнили его водой и поставили в него эту охапку цветов. Так как ведро с цветами было тяжёлое, мы его решили оставить на полу около балкона. Смотрелось очень необычно.
Потом Эмма сделала чай, усадила меня за круглый стол в большой комнате и, можно сказать, приказала:
— Ну теперь, жених, давай всё по порядку и без суеты.
И я начал рассказывать о своей жизни с того момента, когда я её отверг второй раз. Долго рассказывал. И про лагерь, и про Нину, и про Андрея, и про Израиль. Про Соню и про Елисея. Она слушала меня, не перебивала. Иногда на её глазах появлялись слезинки. А когда я закончил, она посмотрела на меня так же, как в молодости, и заговорила:
— Интересная жизнь у тебя, Виталька, была. Но ты всё равно дурак…
Наверное, хорошо, что нас в молодости разлучила судьба. Ты стал сильным, смелым, научился говорить, а не молчать. Остался искренним и ранимым. Научился любить прощать и жертвовать.
Не думала, что мы ещё когда-то с тобой встретимся в этом мире. Хотя, если честно, об этом мечтала. Я благодарна тебе, что ты пронёс через всю жизнь нашу юношескую любовь и не забыл про меня. Я тоже всё помню. Хоть это так давно было. Наверное, в какой-то прошлой жизни.
Но ты не думай, что я несчастна и что жила плохо. Нет, я очень хорошо жила. У меня замечательные дети, внуки, и был замечательный и любимый муж. Который год назад умер. Я очень понимаю, Виталий, твою потерю Нины. Я тоже после смерти Леонида перестала жить и хочу уйти туда к нему. Меня тут держат только дети и внуки. И ещё, я признаюсь тебе, мне просто страшно. А вдруг там больше ничего нет?..
А ты говоришь замуж, — и она рассмеялась. — Нашёл невесту. Да ты посмотри на меня.
— Я смотрел, я постоянно смотрел — каждый месяц, а то и чаще. Сидел в машине и смотрел на тебя, на вас. Но у нас обоих были другие жизни, и мы не имели право их разрушать. Я любил Нину и был ей предан, ты любила Леонида и была ему предана.
Но теперь мы остались одни, наши половинки ушли от нас в мир, который нам неизвестен.
И я уверен, что в моём предложении нет ничего предосудительного. Мы их память не предаём, мы просто живём дальше. А когда уйти тебе или мне, это не нам с тобой решать. Пока мы живы, надо жить. А какая ты, мне лучше судить — я, в конце концов, мужчина. Ты для меня всё та же Эмма, которую я любил и которую я люблю.
Проговорили мы с Эммой почти до самой глубокой ночи.
Она рассказывала о своей счастливой семье, о муже, детях и внуках. Показывала старые альбомы с фотографиями. И мы наткнулись на ту фотографию, где мы с ней в детстве стоим, держась за руки около речки. Смотрели, смеялись и вспоминали прошлое.
Возраст брал своё, очень уже хотелось спать. Да и устали мы оба и от волнений, и от разговоров.
Я хотел вызвать такси и поехать в гостиницу, но Эмма категорически возражала. Сказала шутливо: «Вдруг жених сбежит?»
Постелила в гостиной на диване, где я крепко уснул. Чего со мной не было долгие годы.
Так, оставшись переночевать, я остался у Эммы.
Как-то всё само собой произошло. На следующий день я уехал в Нижегородскую область, там в интернате надо было принять участие в детском празднике. Потом вернулся опять к ней, а затем мы уехали в Питер, где провели три замечательных дня. Я был её экскурсоводом и ухажёром. Дарил ей цветы и подарки.
Из Питера вернулись к ней в Москву, и я так и остался жить у неё.
Была ли у нас такая же любовь, как в юности? Не знаю. Наверное, да, была. Но другая — не страстная, не сжигающая и не безумная. Нам хотелось заботиться друг о друге. Она за эти месяцы помолодела и стала ещё краше. Исчезли вопросы об уходе в мир иной. Да и я опять почувствовал себя настоящим мужчиной. И даже сам от себя этого не ожидал. Нам было хорошо, спокойно и комфортно. А ничего другого нам уже, в принципе, было и не надо.
Но осталось одно неизменное с тех юношеских лет — наши объятия. Мы в них растворялись, мы как будто перемешивали наши души, энергии, тела и ещё что-то неведомое. И могли так блаженствовать подолгу.
Эмма познакомила меня со своей семьёй. Они меня не отвергли, а приняли очень тепло. Я Эмму и её семью познакомил с Соней, Григорием и Елисеем.
Жизнь пошла опять по хорошей колее.
Моих сбережений хватало на интересную и насыщенную жизнь. Мы с Эммой стали путешествовать. То, что для меня было уже обыденным, ей было в новинку. От этого и я опять реальность воспринимал по-другому. Пять лет жизни прошли как в сказке. Мы не ощущали себя глубокими стариками, нам по-прежнему было всё интересно и хотелось жить.
Как-то я привёз Эмму в Лигурию, в тот небольшой городок Рапалло, где мы с Ниной очень любили бывать вместе.
Я рассказал Эмме об этом месте и что когда-то я сидел тут с Ниной, и мы разговаривали о ней.
Теперь Эмма спросила меня: «А ты, Виталик, сейчас счастлив со мной? Ты не жалеешь, что женился на мне?», — она говорила полушутя.
— Нет, Эмма, не жалею, и я с тобой счастлив. Хотя замуж ты за меня пока так и не вышла официально, — улыбаясь, добавил я.
— И я с тобой сейчас счастлива, Виталька. Ты мне подарил вторую молодость. Спасибо тебе! И пусть Нина не ревнует, я тебя полностью у неё не краду, знаю и понимаю, что ты её до сих пор любишь. Как, впрочем, и я своего Лёню.
Я обнял её, и мы опять растворились в объятиях друг друга.
Время. Как же оно быстро бежит! Елисей учился уже в 4 классе и очень хорошо учился, мы им гордились. Соня и Гриша жили душа в душу. Эммины дети тоже жили дружно, и внуки были уже совсем взрослые.
Наступал 2020 год, мы готовились с Эммой его встретить у неё дома. Хлопотно уже куда-то ездить и проводить бессонную ночь. Как-никак возраст.
Эмма готовила салаты, заливное. Я купил дорогое шампанское в предвкушении новогоднего праздника.
В мыслях были шальные мужские желания. А что? Иногда этого ещё хотелось.
Я даже тайком купил какую-то волшебную таблетку. Говорили, что она творит чудеса.
Поздравлять наших детей и всех внуков мы собирались после Нового года. Они обещали к нам приехать — и Эммины, и мои из Питера.
Бой курантов, слова президента России Путина. И очень вкусное шампанское.
Небольшое застолье и, конечно, легли отдыхать.
Но я хотел помолодеть и принял эту волшебную таблетку.
Волшебство произошло, но в самый разгар удовольствия… я ушёл…

17 глава
Виталий Александрович Вершинин умер 1 января 2020 года от инсульта. Как потом врачи сказали, эти таблетки нельзя было сочетать с алкоголем.
Прочитав этот дневник, который он оставил после себя, дописываю его я, Эмилия Львовна Рештейн.
Он умер так, как он когда-то сказал в молодости, когда мы с ним первый раз стали единым целым: «Я так хочу умереть, и это будет самая счастливая смерть».
А в его дневнике, где было написано «Эмма + Виталий = ?» вместо знака вопроса я дописала: «Эмма + Виталий = Любовь длиною во всю жизнь».

25.12.24, Москва
Геннадий Платонов