Я украла конфету в магазине

Рассказ написан для сборника "Впечатление обманчиво", который сейчас готовится к выходу. В сборник входят рассказы разных авторов. Данный рассказ - вымысел. Все совпадения в нем случайны и образы собирательны.
 

— Я украла конфету в магазине.
Конечно, я долго готовилась, чтобы это прозвучало так просто, как будто шутка, ничего серьезного, но сказать надо было, повиниться, вроде. Муж отнял взгляд от телефона. Он пришел поздно, и сейчас сидел за столом и ужинал.
— Что?
— Я украла конфету. Даже две.
Он отрезал ножом мясо, отправил в рот, разжевал и снова посмотрел на меня в ожидании продолжения, наверное.
Как и хотела, привлекла его внимание.
— Зачем?
— Сначала взяла маленькую барбариску и положила ее в карман. Потом выбрала шоколадные — мне надо на работу в вазочку для клиентов, стала рукой зачерпывать и в мешок опускать — такие в фантиках. И там лежала одна голая.
— Голая? — он ухмыльнулся.
— Без обертки. Я ее съела.
Муж засмеялся. Наверное, на это можно реагировать только так.
— А на улице съела и вторую, — произнесла я вдогонку его смеху.
— Ну и ладно. Грязная только, — отсмеявшись, произнес муж.
Я пробежала мыслями по нашему диалогу — как будто чего-то не хватало для признания. Да, вот:
— Я, конечно, больше не буду воровать. Просто одна знакомая сказала, что все в детстве воровали в магазине.
— Какая знакомая?
— Неважно, новая. И я возмутилась и сказала: «возможно, не все»? Но сама стала вспоминать, может, я и правда воровала. А потом пришла в магазин.
— А никто не говорил из твоих новых знакомых, что-то типа: «Все мы в детстве убивали?»
— Нет. И знаешь, я ничего не почувствовала в тот момент. Просто увидела ее — без фантика. И подумала, она все равно никому не нужна такая — грязная, то да се, —мысли об этой злополучной конфете переплетались в словах с мыслями о сегодняшней встрече, не спрашивая разрешения, — вряд ли кто-то нашел бы ее, потом искал бы фантик, аккуратно обернул и забрал себе.
— То есть ты украла никому не нужную?
Муж как будто поддержал идею, доведя ее до смешного легкого бреда и мне стало легче. Ну пусть так. Это не его история. Пусть посмеется над ней и забудет.
— Да, именно, — я выдохнула и улыбнулась ему в ответ.

Он доел, убрал за собой и пошел смотреть недосмотренный вчера фильм. А я продолжила читать. Но в голове все крутилось, как я захожу после работы в магазин у нашего дома, как вспоминаю, что надо купить, пытаясь воскресить в памяти полупустые полки холодильника, какими я запечатлела их утром. Думаю, брать ли яблоки и какие лучше — зеленые или красные, касаюсь тех и других, выбираю зеленые и кладу в корзину. Туда же кладу сыр, молоко, останавливаюсь у чая, кажется, он на исходе, и захожу в ряд конфет. А дальше все быстро: прямо напротив лица любимые папины барбариски — он носил их в кармане и угощал всех. Я беру с полки одну и только потом оглядываюсь — в магазине почти никого. Наверное, можно съесть прямо сейчас — хочется чего-то вкусненького, но не ем и кладу в карман. Вспоминаю, что мне и правда нужны конфеты, что-то вроде шоколадных, я радую ими клиентов, оставляя в вазочке в приемной. Взгляд останавливается на тех, что похожи на «Ласточку», в блестящих обертках. Наклоняюсь к нижней полке, начинаю зачерпывать их в заранее приготовленный пакет и тут вижу ту самую — развернутую, шоколадное полешко, столбик с палец. Через секунду конфета уже у меня во рту. Целиком. И я сразу отхожу от полок. Как вор. Но конфета не вкусная, приторная. Тогда я сразу возвращаюсь, вытряхиваю их обратно на полку, вижу те, которые беру обычно, набираю, завязываю пакет узелком, кидаю в корзину и ухожу — и так слишком долго задержалась.


***
Дверь открылась и вошла она. Высокая, в ярком мягком кашемировом пальто и платке, намотанном вокруг шеи и покрывающем плечи. И в запахе духов. Не часто запах духов так активно овладевает клиентами. За всю практику может пару раз я отмечала, как тонкие ароматы бежали следом за своими хозяйками, ни разу за хозяевами. Чаще клиенты пахли ничем, кроме свежести с улицы, дождем, ветром — в зависимости от времени года. Как будто прятались, не выдавали свои предпочтения. Так мастерски скрываться тоже надо уметь. Иногда в след за мужчинами, особенно если встреча проходила в воскресенье, стесняясь, просачивался запах выпитого вчера алкоголя, уже поутихшего и, поэтому, робкого. Но сейчас запах был ярким, оранжевым, искрящимся. Клиентка как будто заявляла о себе с порога: «Да, я такая, а это мой платок, а это красивое пальто и духи. Прошу принять нас всех».
Женщина повесила на вешалку пальто, платок быстро перекочевал на плечи ее тонкого нежного светло-лилового свитера.

— Где можно помыть руки?   

Обычно я первая успевала показать, где тут туалет и уйти в кабинет, чтобы клиент мог немного побыть наедине с собой, собраться, вернуть себе свои границы, поймать разлетевшиеся при входе в новое для него пространство мысли. Но сейчас потерялась, или эта женщина сама бежала вперед, заполняя все собой и не оставляя места для кого-то еще.

И тут я вспомнила, что ждала семью. Одиночки на сегодня закончились, оставалась семья и домой. Я заглянула в телефон. Да, на аватарке была моя клиентка и, кажется, даже в этом же платке. Мария. Мы списались с ней несколько дней назад. Я еще предупредила, что на первую встречу желательно прийти не только подростку, о котором шла речь, а всем, кто проживает на данный момент в квартире. Мне, как психологу, важно погрузиться в атмосферу семьи, не просто услышать историю, но и постараться почувствовать, уловить то, что может нечаянно или намеренно скрываться за словами. Взгляды, интонации, жесты, даже одежда и запах, как сейчас. Клиентка ответила, что все поняла и постарается привести не только виновника — так сказала она, но и участников их общей жизни. Сказала, разделив этим НО семью на части, поставив грань между кем-то пока неозвученным во главе с собой и мальчиком четырнадцати лет, с которым «стало невозможно жить», который «переходит всякие границы», но которого «она очень любит» и «с этим надо что-то делать, и я верю, вы сможете нам что-то подсказать».

Так куда делся подросток? Я еще раз посмотрела на переписку. Да, вот: «Хорошо, договорились, будем вместе», время и дата.

Я отошла в сторону, когда за дверью раздался шум спускаемой воды, а потом загудел кран над раковиной. Вопрос был наготове, и, как только она вышла, стряхивая с рук воду, я задала его:

— Вы планировали прийти всей семьей, Мария? Я же ничего не путаю? Где мальчик? Где муж — отец?

Она улыбнулась невозмутимой давно отрепетированной улыбкой, выражающей одновременно уверенность и смущение:

— Они опаздывают. У нас же полтора часа. Мы договорились приехать вместе, но они задержались в музее, а я из дома, поэтому успела вовремя. Мы же можем начать без них? Я пока все расскажу.

— Хорошо, пойдемте.

Воскресенье, вторая половина, вечные пробки, а кто-то вообще хронически не может прийти вовремя. Делать было нечего, время действительно шло, время, которое принадлежало мне и этой не полностью дошедшей семье и можно было начинать. Возможно, мне бы все равно пришлось задать несколько вопросов ей наедине. Так почему не сделать это сейчас.

Мария пошуршала в сумке, достала бутылку воды, и мы пошли.
Войдя в комнату, она решила оглядеться. Пока запах ее духов обживал кабинет, она разглядывала мои сертификаты на стенах, полочки с игрушками, книги, картину с изображением молодой длинноволосой женщины, которую подарила мне одна клиентка.

Она была спокойна или тщательно скрывала волнение. Я села.
— Это вы рисовали?
— Нет, я не умею.
— Понятно. А я рисую иногда. Это же по номерам?
— Да, кажется.
— Точно по номерам, — она оглянулась еще раз, как будто проверяя, не забыла ли она чего рассмотреть и села в кресло передо мной.

Помимо двух кресел у журнального столика, в углу стояла кушетка для постоянных клиентов и два стула-кресла с высокими спинками и подлокотниками, приготовленные для приема большой семьи.

— Начнем?
— Да. Нашему младшему пятнадцать лет. Есть еще старший, ему двадцать. Иногда он живет у нас с девушкой. После школы он поступил в Герцена на кафедру математического анализа. Хочет дальше там в магистратуру. Он вообще молодец. Добрый, отзывчивый. Всегда помогает, если мы с отцом просим. Мы вообще очень дружные, — она замолчала и посмотрела на меня.
— Что же заставило вас прийти ко мне?
Она отвернула крышку у бутылки и глотнула воды. Пластик громко щелкнул стенками.
— Извините.
— Ничего страшного.
— Да, ничего страшного. На чем я остановилась?
— Вы говорили о старшем сыне, но, как я помню, в сообщении речь шла о младшем, о подростке, правильно?
— Да, вы правы. Дело все в младшем. Вообще они у меня оба молодцы. Младший — чудо. Очень красивый. Даже когда родился. Знаете, некоторые дети вначале похожи на червячков, морщинистые, розовые. Но в нашей семье не так. Оба сына родились красивыми и умными. Не умными прямо, но осмысленными. Врачи приходили на него смотреть. На младшего. У него была такая шевелюра! И губки бантиком, помните, как у Орбакайте: «Губки-бантиком, бровки-домиком». Волосы четырех оттенков, и я сразу сказала Диме (Дима — это мой муж). Я сказала ему: «Это на счастье».

Взболтнув бутылкой, которую по-прежнему держала в руках, Мария начала откручивать пробку, но задумалась, закрутила ее обратно и поставила на стол, повернув к себе этикеткой. Потом протянула руку и повернула этикетку наполовину ко мне. «Evi» — прочитала я про себя.

— Вы что-то спросили. Я путаюсь. Можете напомнить?
— Почему вы решили обратиться к психологу.
— Точно! 
В сумке, стоящей на полу рядом с креслом, зажужжало и Мария наклонилась и не глядя, достала телефон.
— Специально не выключила, — пояснила она мне и обратилась к телефону — Да? —посмотрела на меня и закивала, прикрыв микрофон рукой: — Дом пятьдесят три, правильно! Да, корпус два. Алло. Да, пятьдесят три — два. Да. Сколько? А быстрее? Ладно.
Она отключила телефон и положила его на стол перед собой экраном вверх:
— Пусть пока полежит, чтобы не пропустить — потом уберу.
Я кивнула.
— Еще десять минут, ничего?
— Это ваше время, Мария.
— Да, конечно.
— Вы уже были когда-то у психолога?
— Нет, никогда. Все было хорошо. Почему вы спросили?
— Решила уточнить.
— Нет, никогда. Так вот. Младший всегда был любимчиком. Красивый, умница. Со старшим разница в три… Нет, в пять лет. Точно. А сейчас — то ли период такой подростковый, то ли с ним что-то не так. Вы просто должны его увидеть, и нам сказать, что не так.
— А что не так? Можете предположить?
— А всё не так. Он на нас кидаться стал.
— Кидаться?
— Да. Ничего не скажи. Против не скажи. В комнату к нему не зайди. Он сразу злится, дверями хлопает.
Мария заерзала в кресле.
— Или это нормально для подростка?
— Злиться? Для подростков более чем. Подростки — отдельный народ. Они говорят на своем языке, глядят на все…
— Вот-вот, на своем! И на нашем не понимает! Брат тут к нему в комнату зашел, так он заорал, а потом еще в след стулом в дверь кинул! Хорошо, не ножом. А если бы в Сеню стулом попал? А если бы в голову?
— Сеня это…
— Сеня — это старший, который с Ирой.
— Сеня придет?
— Нет, еще не хватало. А младший Вова.

Мария изменилась. Все черты ее лица напряглись, оно стало жестким, как и голос. И это категоричное «Еще не хватало» о присутствии Сени. Но пока решила не уточнять, а только записала для памяти имена «Дима, Мария, Сеня, Вова». И Иру на всякий случай приписала.

— Что вы пишете?
— Для памяти.
— А, понятно. Но это же все конфиденциально?
— Конечно. Так что, по-вашему, могло случиться с Вовой?
— Сбрендил.
Она снова замолчала, и я решила помочь.
— Что значит сбрендил? И когда примерно это произошло?
— То и значит. Примерно год. Нет, примерно полгода назад. Вот такой стал. Отказывается на футбол ходить. Так не сам же ходит — то я, то муж возим, время свое тратим.
— На футбол? Он футболист?
— Да, причем ему нравилось всегда! Ходил с удовольствием, тренеры хвалили.
— Как интересно! А как с учебой, что-то изменилось за это время?
— Да он не только футболист. Он и на бальные ходит. Ну на соревнования мы не претендуем. Но успехи есть. Были. Вот теперь бросил и ни в какую. Футбол только остался, но и там грозит. Говорит, учиться ему некогда. А сам в комнате закроется — чем он там занимается? Думаете, учебой?
— А чем?
— Вот брат и зашел проверить, а он на диване лежит. Историю, видите ли, читал. Даты учил. Лежа ему удобнее. Видали? А мы как должны понимать — даты он учит или еще чем занимается?
— Чем?
— Сами знаете. Как мы должны понимать? 
— Так с учебой изменилось что-то?
— Да нет вроде. Но сами понимаете — программа тяжелая, не первоклассник же. Учиться надо. А он на диване.
— Но он же сказал, что учится?
— Учится он. Все мы так учились. Как будто вы сами не ленились в школе. Ну, признайтесь…

Экран телефона загорелся:
— Подъезжают, две минуты. Давайте так. Я сейчас спрячусь. А они как будто пришли первыми.
— Как это? — сопротивляясь попыткам вспомнить, как я ленилась в школе, а мне и правда не приходили в голову такие картинки, я не вписалась в резкий поворот темы и слегка опешила, поэтому на автомате задала вопрос, на который она тут же стала искать ответ:
— Сейчас придумаем. Пойдемте, — она встала и направилась к выходу, не давая мне опомниться.
— Так. Я спрячусь тут… — она открыла дверь в туалет.
— А пальто? — я взглянула на вешалку.
Я никак не могла понять, шутит ли она, проверяет ли меня или серьезно предлагает сыграть в свою странную игру.
— Правильно, — она стянула пальто с вешалки, — спасибо. Они позвонят, вы откроете, они зайдут, разденутся тут, вы проведете их в комнату, а потом приду я, и мы начнем.
— Подождите.
— Что?
— А если кто-то из них захочет в туалет?
— Скажете тогда… Точно. Давайте тогда так.... Ох, сейчас можем опоздать.
Глаза у нее забегали в поисках идей.

Чтобы ко мне попасть, сначала должен зазвонить звонок с домофона. Потом клиенты вызывают лифт, ждут его, поднимаются — редко кто отправится пешком на одиннадцатый этаж — все это было для меня сигналом. Но пока звонка не было. Она тоже поняла это, посмотрела на домофон и быстро надела пальто.

— Тогда так, — повторила она, — я сейчас бегу наверх — там же еще есть этажи?  — не дожидаясь ответа, она быстро повернула защелку замка, выглянула за дверь и прислушалась, — и там жду. Они приходят, — она уже стояла на первой ступеньке и смотрела на меня чуть сверху, хотя и без этого она была выше меня ростом, — Вы запускаете. Потом они раздеваются, то да се, туалет, вы уходите с ними в комнату, и через некоторое время прихожу я.

Сцена побега разворачивается на моих глазах очень быстро. Любопытство, удивление и одновременно желание привязать эту игру к нашей семейной встрече, не дают мне остановить ее. Я наблюдаю и мне интересно, чем это закончится.
 
— Каким образом вы заходите? — поинтересовавшись, я как будто вступаю на территорию ее безумия и становлюсь соучастником. Но не поддерживающим, а сомневающимся, и тут же вижу в ее глазах что-то похожее на раздражение. Или это злость вперемешку с трезвым умом, расчетом и безумием?
— В дверь. Я захожу в дверь, вешаю пальто и прохожу. Вы просто дверь не закрывайте! Нет. Вы закрывайте, а я…
И в этот момент в ее сумке вибрирует телефон, и почти сразу пиликает звонок домофона — они приехали.
— Все, закрывайте.
— Подождите! — внизу хлопает дверь, но я останавливаю ее, чувствуя, как раздражение во мне берет верх, — я уже вас знаю. А вы предлагаете мне играть, что нет?
— И что? Обмануть не можете? Вы что — не врали никогда? Да ладно вам! Мы же все в детстве воровали в магазинах. 
— Я не буду. Ничего страшного, если все будет так, как было. Вы просто пораньше добрались.
— А что я скажу?
— Что не было пробок. Хотите, я все скажу?

Жужжит лифт, и я не могу понять, то ли он уже поднимает гостей, то ли еще едет за ними — я пропустила этот момент. Она на секунду задумывается, но успевает вбежать внутрь, и через несколько секунд гремят двери лифта и звенит дверной звонок.

На пороге перед нами стоит симпатичный подросток с меня ростом, в желтой вязанной шапке и сером полупальто.
— Добрый день, заходите.
— Заходи, дорогой, доехали? Где шарф?
— Да. Здравствуйте.
— Ты один? — спрашиваю я.
— А ты уже приехала? — он удивленно смотрит на мать, пропуская мой вопрос.
— Да, пораньше добралась, — отвечает она моими словами так естественно, как будто весь спектакль, который происходил до этого, был плодом моей фантазии.
Он проходит, за дверью больше никого. Заглядываю наверх — после истории с мамой, я уже начинаю думать, не решил ли спрятаться папа.
— Папа сейчас подойдет?
— Нет, он в машине подождет, — сообщает мне Мария, как будто это давно решено и мы только что не обсуждали другую версию.
— Мы же говорили о семейной консультации?
— Он передумал.
Я ничего не отвечаю, но испытываю резкое желание, отправить и ее туда же, посидеть в машине.
«А вы точно психолог?» — в голове шутит мой муж. — «Точно», — успокаиваю я внутреннего его, а заодно себя.
— Готовы?
— В туалет не хочешь?

Сын давно снял шапку, и длинная челка Ди Каприо из Титаника падает ему на лицо, когда он отрицательно трясет головой. Мария смотрит на меня с насмешкой — план с туалетом мог бы сыграть. Я делаю вид, что не понимаю, и они молча идут в кабинет.

Когда я захожу, они уже сидят и молчат. Мария на прежнем месте, Вова — наконец-то я вспоминаю, как зовут ДиКаприо — на дополнительном. Он переставил один из стульев ближе к нам.

— Жалко, что Дмитрий не смог, — говорю я, чтобы что-то сказать, а еще, чтобы напомнить о важности его присутствия.
— Да нормально, — не глядя отбивает подачу Мария.

Она смотрит на меня заговорщически, и я сначала поддаюсь — пытаюсь понять, что она хочет. Но тут же вспоминаю, что это ее игра, их игра, а я здесь чужой человек. Или не чужой — общий. Я нейтрально принадлежу обоим или никому и играю в свою игру. По моим правилам сейчас мне надо понять, в курсе ли Вова — Ди Каприо Джек Доусон, зачем он здесь.

— Ты… Или вы? Как удобнее? — обращаюсь я к нему.
 
Подросток резко пожимает плечами — поднимает и бросает их вниз, при этом руки продолжают безвольно лежать на бедрах. Этим неуверенным движением он скидывает с себя Джека Доусона и предлагает мне сделать выбор, как его называть. А если так и назвать его — Ди Каприо — он удивится? Но я все еще жду.

— Да на ты можно спокойно, — решает Мария, — просто Вова, и ты.

Хочется попросить ее помолчать. Но сдерживаюсь и все еще смотрю на него — вдруг ответит. Он молчит, опустив глаза. Молчит упрямо? Обреченно? Или снисходительно? Не могу пока почувствовать, что происходит с ним.

— Ну, если ты не против, то на ты, — решаюсь я, и он вяло кивает и отворачивается.

Он совсем не выглядит буйным подростком. Он не выглядит даже современным: клетчатая черно-оранжевая рубашка, наглухо застёгнутая, джинсы, что-то есть во всем этом домашне-немодное. Нет в одежде подросткового крика, бунта, какое-то безразличное «так надо».

— Давайте начнем с того, с чего обычно и начинается встреча, — говорю я, продолжая вглядываться в него, — в начале каждый из участников говорит, зачем он сюда пришел. Объясняет свою причину визита. Что я психолог, наверное, говорить не надо, — добавляю я, замечая, как Ди Каприо бросает быстрый взгляд на маму. Как будто выглянул маленький встревоженный Вова изнутри и снова спрятался за челкой.

— Давайте я. Нам нужно что-то сделать с поведением, — начинает Мария, — Вова в последнее время сильно злится на всех. На нас с папой, на брата… Мы хотим понять, что с этим делать.

Она что-то еще продолжает, повторяет, что я уже слышала в основном, а я, кивая ей, снова наблюдаю за ним, пытаясь понять его реакцию, уловить агрессию или что-то еще. Но Вова сидит, опустив голову, как заключенный за стеклом, и только одна рука его переползла с бедра в карман — спряталась. Думаю, что он весь бы сейчас хотел свернуться улиточкой и оказаться в своем кармане — «я в домике».

— Ты телефон выключил? Дай сюда, — неожиданно заканчивает свою речь Мария.
Вова отрицательно трясет головой, но вынимает руку уже с телефоном, кладет на бедро и каким-то неудобным движением выключает звук. Так, как будто у него руки заняты, а надо выключить — обращаю я внимание и жду, что теперь он заговорит. Но Вова убирает руку с телефоном обратно в карман и молчит.

— Расскажешь? Теперь твоя очередь, — почему-то сложно назвать его именем Вова. Володя, Владимир, а Вова — как будто по-детски, бескостно, вяло. Не называю никак.

Вова молчит и, по-прежнему ссутулившись, смотрит вниз. Я тоже смотрю вниз, как он. Пытаюсь понять, что не так в его образе.
 
— Ну, говори, — вступает Мария.
Вова молчит.
— Вот видите?
— Подождите.
— Говори, мы же договорились.
— Подождите.
— Мы правда договорились.
— Я понимаю. Не надо торопить.

Мария качает головой, но замолкает. У меня чувство, будто две тетки поймали подростка, загнали в угол и пытаются заставить его сделать то, что он не хочет. А ему деваться некуда, кроме как к себе в карман спрятаться. Какой-то бред.

— Вова. Вова. — пробую я, приучая себя к его имени. Время-то и правда идет, — нормально так? Или лучше Володя, Владимир?
— Все равно, Вова можно, — заговорил, челку с глаз откинул, но глаза как будто внутрь повернуты, только пробежались по мне, я взгляда не успела поймать. Не успела понять.
— Ты слышал, что мама сказала? Ты согласен с ней? Нет, давай с самого начала — я чувствую, что успела поймать его ступор и теперь освобождаюсь от него вместе с ним, веду за руку, хочу верить, что веду, — давай? Ты же знал, что сегодня вы идете к психологу?

Вова кивает бодрее, это хоть что-то. Я снова делаю паузу. Мария нетерпеливо елозит в кресле. Но я хочу, чтобы он заговорил. Но Вова молчит, хотя за челку не прячется.
— Значит знал. И что-то думал? Про нашу встречу. С родителями обсуждал, возможно, что пойдете, чтобы поговорить. Все вместе, чтобы было честно. Понимаешь?
Кивает. И слушает. Или это я хочу, чтобы слушал, а он просто сдался и хочет быстрее уйти?
— Твоя версия.
— Я всем мешаю своим поведением. Надо понять, что делать.
Наконец-то. Голос глухой, тихий, не детский, но и не грубый, взрослый. Ломается.
— Это ты так считаешь?
— Все.
— А ты? Мне надо, чтобы ты про себя.
— И я.
— Себе тоже мешаешь?
Вижу, что и Мария еле сдерживается — рвется в бой.
— Можно в туалет? — вместо ответа говорит Вова.
Мария шумно выдыхает. Я чувствую раздражение, что не бывало раньше. На кого-то из них или на всю ситуацию в целом. «Что такого — клиент хочет в туалет», — задаю себе вопрос и злость проходит.
— Конечно.
Вова тяжело встает, как будто отсидел ногу, а сидел-то всего ничего, и как-то боком выходит за дверь.
— Тебе показать где? — кричит в след Мария.
Вова не отвечает, щелкает вдали дверным замком.
— Вот молчит, а потом кричит. Не знаю, может зря все.
— Что зря?
— Зря пришли.
— Думаете, хуже теперь будет?
— Нет, хуже не будет. А может и будет. Скажет потом, зачем водили.
— Да, поэтому сейчас разберемся, — успокаиваю я ее.
 
В коридоре снова щелкает замок в двери. И Вова, пошуршав чем-то, идет к нам.
И только когда он появляется в двери, я вдруг замечаю, что он как-то странно ставит ногу. Одну — нормально, а другую приволакивает, подтягивает за собой, как-то неестественно выворачивая носок. Я смотрю на него, снова спрятавшегося за занавесочкой челки, он делает еще два шага и садится на прежнее место и ногу эту придвигает с усилием, как будто сама она не справляется и нужна его помощь. Мария что-то говорит ему, или мне.

— Я конфету там взял, — отвечает Вова, и той рукой, которая раньше оставалась на бедре, придерживает конфету, прижимая, а другой начинает быстро освобождать ее от обертки, и той же быстрой рукой кладет ее в рот, а потом той же рукой отбирает обертку у вялой руки, скомкивает и прячет в карман. А вялая рука — щепоточка так и лежит беспомощно на бедре, пугливо прижимаясь к животу. Я еще немного смотрю на него, а потом перевожу взгляд на Марию: «Почему вы не сказали мне, что Вова отличается от других?»  Я представляю, как он бегает в футбол с ребятами, как танцует. Мария говорила — с ним все в порядке, у него нет проблем. «Вы ходите болеть за него? Вы вообще видите его? Говорите с ним? Может он влюбился и теперь страдает?» Подростковый возраст — он такой. Он о теле и об ограничениях, он о желании быть лучшим, самым-самым. «Мария, вы вообще видите его целиком? Кто-то дома видит? Почему вы не сказали, почему вы рисовали мне совсем другой образ — красивого злого мальчика без проблем, которого надо теперь еще лишить его чувств?» Конечно, я ничего этого не говорю.

Только предлагаю ей выйти, чтобы я могла поговорить с Вовой с глазу на глаз.  Я так делаю всегда, чтобы понять, возможен ли контакт. Мы с Марией договорились заранее и она, глядя на часы, спокойно уходит в зону ожидания, прикрывая за собой дверь. Вова не смотрит ей в след, и я сначала молчу, а потом задаю тот неправильный, слабый, на взгляд Марии, вопрос:

— Тебе тяжело, наверное?

И самой становится страшно. Я жду. Может сейчас он поднимет голову, встряхнет красивой челкой и рассмеется: «Мне, тяжело? Да мне лучше всех!» И позовет маму.
Но он кивает, совсем прячась, а потом вдруг выглядывает в прореху челки и впервые смотрит прямо на меня. И глаза его мокрые. Не показалось — мокрые, как будто заплачет сейчас. Но не плачет, а снова прячется внутри.

И я прячусь и жду, а внутри, как безумные, мечутся вопросы: как ты живешь так, мальчик, наполовину? Как это, когда тебя не видят близкие? А друзья? Есть ли они у тебя? Хотя на этот вопрос я знаю ответ — Мария говорила, что у него даже друзей нет, потому что он злой. А девушка? У брата же есть, а у тебя? Тебе же нужно с кем-то говорить по душам.

Но я не спрашиваю — рано пока. Потом да. Если он захочет. Сейчас он все равно не ответит — мы не одни. И я понимаю его. Только говорю, что буду рада работать с ним. Если он, конечно, захочет ко мне приходить. Потому что ему надо говорить с кем-то. Каждый человек имеет право быть услышанным. Он кивает.

Я зову маму. И говорю, что я согласна и Вова тоже. Если только они будут привозить его ко мне. Но Мария ставит условие: «Вы будете с ним заниматься, а потом рассказывать, как он, что у него внутри». А я не буду никогда так: «По условиям конфиденциальности, я смогу делиться с вами только если мой клиент попросит меня это сделать. Но я обязательно предложу вам родительские часы, на которых мы будем, обсуждать, что нам делать дальше и в каком направлении вместе идти».

Мария кивает, сжав губы. И я понимаю, что они больше не придут.
Я смотрю, как Вова идет за ней. Он тоже все понимает. Мне так кажется. И я думаю, может надо было согласиться, сказать Марии: «Хорошо, я буду, буду рассказывать. Вам. И папе вашему, который сегодня вообще не пришел. Раз так надо. Раз по-другому нельзя». Обмануть их, только чтобы приводили, ведь ему нужен кто-то, хоть один, кто его будет видеть таким, как он есть — в клетчатой рубашке и с этой челкой, красивым, но не таким, как все, и принимать. Но я не могу так. И уже в дверях проговариваю свои рекомендации на случай, если не придут, и на случай, если вдруг все-таки. Очень хочется спасти Джека Доусона: он не должен тонуть — у него вся жизнь впереди. Но как я могу? «Все мы воровали в магазинах?»

***
Я отложила книгу и вспомнила, как они вышли, а я закрыла за ними дверь, вернулась в комнату и взглянула на стул, на котором только что сидел Вова. И вдруг все поплыло перед моими глазами — Мария, платок, пластиковая бутылочка, цветной фантик теплый, скомканный в руке-горсточке и тот, который… не оправдал надежд… не хочет ничего… только сидит в своей комнате и орет на старшего брата, того, который молодец, и только добра ему хочет, как и все остальные, — и все это потонуло в слезах. Давно не разрешала себе рыдать в голос.
Муж услышал и пришел:
— Что с тобой?
— Мне так жалко его! Но я не могу ему помочь! Не могу! Я такая же бессильная, как они!
Он сел ко мне на диван. Мы обнялись, и он стал похлопывать рукой меня по спине: хлоп—хлоп, потом пауза и снова: хлоп—хлоп.
Хлоп—хлоп:
— Не плачь.
Хлоп—хлоп:
— По крайней мере, теперь он знает, что ты есть.
Я тоже об этом подумала, когда они ушли, но не поверила себе.
Хлоп—хлоп:
— Он подрастет. И, если ему будет надо, придет сам.
Хлоп—хлоп.
Пусть придет. Я буду ждать.