Некрасивая

 
Некрасивая, все так о ней говорили, да она и сама знала, что некрасивая. Но что она могла сделать с этим? Если бы что-то было одно, ну скажем длинный нос, так это можно было бы исправить, или подбородок, который настольно был мал, что челюсть, казалось, забыла вырасти, а щёки, наоборот, выросли, как пончики, да
такие пышные, сдобные по обе щёки. А глаза смеялись, всегда смеялись синими лучиками, может быть потому, что знали, что счастье не в красоте, а в гармонии души с природой… А в этой гармонии она жила, как ветер в поле, в полной свободе. Ей было всё по нраву, в душе светился огонёк, в ней светилась жизнь. Даже фиалки на её подоконниках всю зиму не вяли и листья не жухли…

В восемнадцать она решила поехать в Москву в училище поступать, да не в какое-нибудь унылое, а в самое, что ни наесть весёлое, в театральное. В деревне все смеялись, а бедный утёнок прямо не знал, что ему делать, нет, её конечно, любили,
смеялись по-доброму, но от их доброты подушка рыдала, а утром подойдёт к зеркалу и спросит:

- Ну каких героинь я буду играть с такими щеками…

А зеркало ей отвечало:

- Ты играть будешь не вульгарных красоток, которые не талантом награждены, а вседоступной красотой…, ты героинь Некрасовских, которые в огонь и в воду, да не за любимым побегут, а народ спасать будут, всем сердцем, всей душой горячей. Не сомневайся в себе, в библиотеке найди книги и роли учи.

И облегченно вздохнув, отойдя от зеркала зазвенел в душе колокольчик.

В библиотеке мёртвая тишина, книги спят, их давно никто не будит, в глаза не заглядывают, странички не гладят и даже не слюнявят, на что они это не любили, а помнят, ишь злопамятные такие.

- Что тебе Тосенька, почитать вздумалось.

- Может и почитать, только вот не знаю, что, не решила ещё.

- Если про любовь, так даже не знаю, что и посоветовать, сейчас редко кто заходит, Петька тракторист, так он эту, как её, майёршу всегда берёт, она детективы пишет, Маринину.

- Нет, мне бы стихи какие-нибудь душевные.

- Ой, это ты не ко мне, ты сходи к пани Ковальской, она у нас в деревне у Марфиных весь дом снимает, она видать грамотная.

- А ты почём знаешь?

- По походке, с задранным носом ходит, правда при встрече кланяется.

- Может ты и права, схожу к ней.

- Чудная ты Тоська, добрая вроде как, услужливая, но всё равно чудная какая-то, ну в общем, не как все.

Тося давно уже жила одна и историю её одиночества мало кто знал, те, что подробности знали, уж в мир иной ушли, а нынешние старики говорили, что Тося их дитя, да и только. Ну, а на самом деле, как уж там у Лебедевых под пятьдесят появилась Тося, никто не знал, да и не задумывался. Лебедевы были из староверов,
пришли неожиданно, неслышно жили и тихо ушли, только Тосю звонкую, как праздничный колокольчик оставили…

Юстина Ковальски, дама шестой десяток уж разменяла, а ходит, не горбясь и без тросточки, только шляпы меняет по сезону. А платье серенькое, длинное, видать сто раз стираное не меняет, как на фото, всегда в одном и том же. Зимой полушубок чёрненький, тоже жизнь повидавший, вот и говорят, одета небогато, а дом снимает и шляпки меняет…, говорят, она из бывших польских богатеев.

Где только Марфины её откопали… В деревне не знали, что она ещё во время войны старшего Марфина, раненного вылечила, от немцев спрятала и от смерти спасла, вот его дети за добро в ответе…

Отчество её никто не знал, да и спрашивать надобности не было, знали, что зовут её Юстина, да и только, общения-то у неё особого ни с кем не было, так здрасьте – до свиданья. Поэтому и Тося была мельком с ней знакома, но библиотекарша её на мысль навела, что мол она много чего может посоветовать и прочесть, и вообще, с ней можно поделиться, она не обхохочет меня, как многие, - так думала Тося собираясь к ней наведаться.

Воспитания особое она от родителей не получила, но кто-то всё же её душу наполнил и добротой, и стеснительностью, поэтому она не пошла напрямую в дом к Марфиным, а как бы случайно встретившись, спросила, может ли она зайти в гости к пани Ковальской, как её на деревне называли. Марфины кивнули, - приходи после трех, она в это время уже отобедав чай пьёт.

Тося, горячо поблагодарив, побежала в лавку, купила варенье и спекла трёхслойный пирог, а поперёк каждого слоя проложила чёрносмородиновое варенье и с ещё тёпленьким, посыпав сверху сахарком смолотым, и аккуратно завернув, пошла…

Марфины предупредили, что одна девчушка в гости просится, а когда и зачем они и сами не знали. Открыв калитку и не проходя ещё по тропинке, Тося попросту крикнула:

- Я к чаю не опоздала…, - чем вызвала моментально у Юстины улыбку и очарование,
а когда увидела её весёлые глаза и ванилью продушенный пирог, и отпускать не хотела.

Задушевный разговор у них получился, по две чашки чая выпили и до сумерек говорили, казалось, что две непонятые души нашли, наконец, понимание.

С тех пор Тося взяла шефство над Юстиной, хотя не без труда смирилась называть её без отчества, оно и вправду было трудно произносимое в сочетании с именем, отца её звали Юзом. А Юстина с жаром старой актрисы взялась за неё по всем статьям, уча её манерам, походке и, конечно же, общению…

До поступления в училище пока и речи не было, она говорила:

- Ты прийти должна, как Алла Тарасова, так, чтобы все в тебе стержень видели, а не весёлый колокольчик. Любовь Орлова со своей Волгой, не твоя роль, а Тарасова со своей Анной Карениной – твоя. И когда ты из-за любви смертельной сына бросишь, вся эта свора в комиссии слезами умыться должна. И так будет, или я не пани
Ковальски, и ничего в жизни не смыслю…

Тося уже и не Тося стала, и не Тоська, и не Тосенька, а уже Таисия, и как будто от этого сантиметров на пять выросла, а главное куда- то спали щёки и не отвисли, их вроде, как и не было. И глаза синьковость свою не потеряли, но стали меньше смеяться, больше улыбаться, от того и не сужались в полосочку, а похоже, вдвое
увеличились. Не говоря уже про её речь, про то, что она теперь на каждом шагу вместо спасибочки, благодарю говорит и извиняется безо всяких проказ.

Так слух о ней пошёл по всей деревне, мол как сошлися эти две, так нашу Тосеньку, как подменили, она даже уже и некрасивой не стала… Что только не происходит на свете, на глазах и правда, как подменили.

- Если можно бы было заглянуть в другое поколение, хотя история этого не позволяет, но я уверена, корни твоих изменений не во мне, - говорила Юстина, - ты на самом деле, детка, тех кровей, потому что тебе два раза ничего повторять не надо, ты, как будто, спала, а сейчас проснулась и всё вспомнила, нет, ты совсем не продавщица фиалок с улицы Монмартр и я не Хиггинс.

- А кем был мистер Хиггинс?

- Профессором фонетики.

- Ну, конечно же, Вы не профессор фонетики, Вы для меня, как обнявшее меня небо, подарившее мне понимание красоты зародившегося луча, Вы, подарившая мне возможность увидеть красоту в излучине реки, увидеть не блеск воды под лучами
солнца, а увидеть мерцающий в россе раскинутый бисер, а в осени понять грусть.

- Ну я же говорю, что не я тебя всему этому научила, это твои корни, старые книги листают страницы и ты вспоминаешь веками забытое… Но так или иначе, деточка, - так ласково называла Таисию Юстина, - Ваши борщи не отменяются и пироги тоже, несмотря на всё Ваше найденное величие, - со звонким смехом говорила Юстина.

Были у них и грустные вечера под гулкие длинные дожди, под промокшее несчастное небо, под дрожащие вокруг дома плачущие осины, совсем недавно облысевшие, но помнящие свои румяные, как узорчатые сердечки листья…, в такие вечера Юстина рассказывала про своё безоблачное барчуковое детство, правда было оно коротким, но цепкая память, единственное, что было хорошим в её жизни, ни за что не хотела отпускать. Она рассказывала, что мечтала быть высокой актрисой, и все думали, что так и было в её жизни, а на самом деле она пела в нищенских кварталах за кусок хлеба. От той детской богатой жизни осталось мамино серое платье, оно было сиреневым, но с годами и стирками стало серым.

- Я его не снимаю, оно всегда со мной на моем теле, как крест, как эти фотографии, как память. Девочка моя, богом посланная, ты знаешь, ты ведь первая перед кем я, гордая полячка, оголила свою душу…

В такие вечера мы вместе плакали с дождём, осинами и вишнёвой наливкой… Так прошло и лето, и осень, и мы должны были пережить вместе зиму, но Бог распорядился по-другому, и я ухаживала за ней, и молоком парным поила, а простуда была у неё внутренняя, душа, давно простывшая, не хотела больше жить…

Я переехала в Москву, прочла монолог Анны Карениной, прощание с сыном, в моих глазах тоже, как и у многих в комиссии стояли слёзы, только мои принадлежали ей, единственной родной душе – это были ей посвящённые слёзы – аплодисменты.


P.S.

Её серое нательное платье, висит в моей новой квартире, на самом видном месте, рядом с иконой – Благодетельницей.


Моя душа твоим дыханием согрета,
Как голубя заставила лететь,
А как мне жить без твоего совета,
Как без твоей души возможно сердцу петь.

Я говорю с тобой короткими ночами
И проходя, касаюсь нежно платья,
И репетируя часами,
Я чувствую твоё объятье.

Бывают дни, когда до боли жалко
Ушедшей от меня души,
И просыпается тогда провинциалка,
И плачет о тебе в тиши.


Наташа Петербужская.  @2025. Все права защищены.
Опубликовано в 2024 году в Сан Диего, Калифорния, США.