Неподсудный век двадцатый

НЕПОДСУДНЫЙ ВЕК ДВАДЦАТЫЙ
роман



Часть 1
Страна Мамонтея

Чугунок парной картошки
— Мамка, отпусти! — прошусь в центр города.
Отец купил мне фотоаппарат «Смена-8». Учусь в третьем классе.
 Начались каникулы на ноябрьские праздники. На центральной
площади 7 Ноября общегородская демонстрация в честь Великой
Октябрьской социалистической революции. Революция произо -
шла в 1917 году в Петрограде. Теперь это Ленинград. Далеко он от
нашего сибирского города. Ленинград сейчас зовется «колыбелью
Революции». Народу со всего Канска тьма стекается в праздники
на центральную площадь. Там же Свято-Троицкий собор, в кото-
ром меня крестили десять лет назад. Знаю я все это от мамки. Отца
редко вижу дома, работает грузчиком на Мелькомбинате.
Наша шестая восьмилетняя школа тоже ежегодно шумит
и поет на центральной площади города, нарядная шарами и крас-
ными флагами над колонной, 1 Мая и в День Победы, 7 Ноября.
Школ в городе много. Предприятия выводят своих тружеников.
Перед площадью ; трибуна из красного кирпича, микрофоны.
Там всегда не протолкнуться от руководителей горсовета, рай -
комовских секретарей. По решению этих людей, с недавних пор
Свято-Троицкий собор превращен в городской драматический
театр. Броневик у театра имеется настоящий. Ленина актер нату-
реально изображает. И едет этот броневик с Лениным по перимет-
ру площади. Под фонограмму ленинской речи актер жестикули -
рует перед массами. Третьеклассников на демонстрацию нынче
не взяли. Морозы в ноябре навалились. А мне очень хотелось
сфотографировать Ленина на броневике. Но мамка уперлась, не
пускает на улку.
— Ага, — канючу я. — Чистить в хлеву у коровы глызы не хо-
лодно? А как в город сбегать, так неззя…
Живем на окраине. В нашем квартале только две семьи коров
держат. Мы и Чирки, которые через дорогу  живут. Летом
большое частное стадо собирается на заливных лугах за Военным го-
родком, где пасет коров и коз нанятый людьми пастух. Отец каждое
лето берет отпуск и уезжает косить сено к себе в деревню Егоровку.
Это за Абаном, дорога на Почет. На Покров отец привозит сено, но
я радуюсь больше деревянному бочонку соленых груздей. На уроках
классная мама подробно расспрашивала о наших родителях. Я рассказал
о корове, о сенокосе в тайге, откуда отец и грузди, всегда привозит. Ва-
лентину Константиновну Чухломину мы любили, как родную сестру.
Мы у нее первый класс после Канского педучилища. Восемнадцать
лет. Худенькая, маленькая, ее можно было бы и не отличить от нас,
школьников. Но огромные глаза, иссиня подведенные под веками от
бессонных ночей, выдавали в ней молодую мать. Ребенку еще и года
нет. Снимают они с мужем домик возле стадиона «Спартак». Мамка
моя полюбила Валентину Константиновну. Любил классную нашу
и я. Любил по-детски, как родную тетку, как сестру мамину Машу из
Игарки. Рассказывая об отце, неожиданно пообещал:
— Отец привезет сено. Угощу вас груздями.
Знакомство и рассказ о груздях были в первом классе. Уже тре-
тий год учусь у Валентины Константиновны. Обещание довелось
выполнить только этим сентябрем. Отец привез сено и бочонок
груздей на лесовозе ночью в субботу. Утром я аккуратно уложил
в трехлитровую банку красавцев лесных, груздь к груздю. Мамка
знала о моем обещании Валентине Константиновне, ведь именно
она приучила меня с детства держать слово.
— Сказал — держи слово. Наш отец никогда не обманет, если
пообещает, — подчеркивала мамка надежность отца.
Разрешил и отец взять мопед «Рига-2». Поехал я к стадиону «Спар-
так». Подобного потрясения детского я больше не испытывал. На ме-
сте домика, где жила Валентина Константиновна с мужем, остались
одни развалины. И где теперь она живет, не знал. Я прислонил мо-
пед к столбику палисадника из беленого известью штакетника. Стал
бродить среди руин. На глаза попалась фотография мужчины. Я ни
разу не видел мужа Валентины Константиновны. На обороте фото-
графии была надпись фиолетовым карандашом:
В тумане жизненных исканий,
Порой, наедине мечтаний,
Быть может, вспомнишь обо мне?
Домой вернулся с грибами. Мамке рассказал о своем горе.
— Не переживай, сынок. Отнесу я грузди Валентине Констан-
тиновне, раз ты обещал, — утешила мамка.
В школе подошел на перемене к Валентине Константиновне, пе-
редал забытое на развалинах фото.
— Ты там был? Зачем? — удивилась она.
Ночью сено виделось огромным зародом на площадке лесово-
за. Я и мамка всю ночь помогали отцу переносить его на сеновал
и в огород. Лесовоз тоже с нашей улицы. Рядом с Чирками дядя
Юра Коростелев живет. Работает на лесовозе в «Канском леспром-
хозе». Прошлым летом брал меня в рейс в тайгу за лесом. Старый
ЗИЛ с округлыми крыльями манил меня постоянно. Притягивал
магнитом, когда лесовоз стоял с прицепом на площадке перед воро-
тами коростелевского двора. Дядя Юра не жалел кабину, не запре -
щал покрутить руль. Сын у него Толька еще сопливый, обижает его
ребятня нашего квартала, я защищаю Тольку. «Как тебя звать», —
спросишь Тольку. «Ко-о-о», — протяжно, заикаясь, отвечает. Хоть
и не заика он. Шпыняют Тольку братья Анисимовы. Борька Ани-
симов мой ровесник, дружим, а братья его — Вовка с Саней ; уже
приблатненные. Но братишку своего меньшего слушают. Я прошу
Борьку, чтобы не трогали Тольку, когда играем в «чику» на солн-
цепеке перед воротами Анисимовых. Толька от меня не отстает, ко-
гда я на улице, путается под ногами. Борька просит брата Вовку:
«Оставь соплю». Коростелев Толька был еще подростком. До учебы
в Школе милиции звали его не иначе как «Ко-о». Дядя Юра знает
о моей опеке над его сынишкой, меня добрым словом привечает.
Поехал с ним в рейс. Дожди лили неделю. В Дзержинске лесовоз
загрузили бревнами с горкой. На ровном месте кряхтит старый
ЗИЛ, а грязь — заехали по ступицу, поползли как черепаха. Улица
Красной Армии тянется вдоль военного городка далеко за город.
В дожди по ней только лесовозами и ездить. Выпил дядя Юра креп-
ко в дороге, несколько раз останавливались на тракте. На подъезде
к улице Красной Армии и вовсе заснул за рулем. До наших домов
на улице Лазо пять кварталов. Я уже умел включать и выключать
первую скорость в машине. ЗИЛ остановился, дядя Юра сонно вы-
ключил передачу, спросил меня: «Доедешь до дома?»
За кабиной ночь. В свете фар впереди видна одна глубокая гряз-
ная колея от грузовиков. Сполз дядя Юра на пассажирское сиденье,
я перебрался за руль. До педалей уже доставал носочками. Выжал пе-
даль сцепления, включил рычагом первую передачу. Как и учил дядя
Юра, медленно отжал педаль сцепления. Придавил носочком педаль
газа. Тронулся лесовоз послушно, забилось мое сердечко! Сам! Да так
загромыхало от восторга и радости, что перестал я слышать рев дви-
гателя. А лесовоз метр за метром выбирался по намятой вгрязи колее.
«Гидравлики» на старых ЗИЛах не было. Руль вырывался из рук на
каждой кочке. Но я цепко держался ручонками за баранку. И бросало
меня вместе с ней из стороны в сторону. Дядя Юра спал. Явел машину
и не заметил, как впереди в свете фар показались ворота коростелев-
ского двора. Успел и затормозить! Заглох мотор. Дядя Юра остался
в кабине. Тетка Вера — вредная хохлушка, в дом мужика не пускала
пьяного. И часто дядя Юра досыпал ночь в кабине. А утром полз к но-
гам жены. Удивительно мирный мужик, добрейшей души человек.
Мамка у меня строгая. Боюсь ее пуще огня. Слушаюсь. Росточ-
ком она отцу и подмышек не достает. С Валентиной Константинов-
ной они и статью, и ликами похожи. В рейс отпрашивался у отца.
Мама ему не перечит. Вот и на демонстрацию прошусь, мамка
уперлась. Рано еще за окном, отец спит в спальне. Пришел с работы
поздно, калымил на разгрузке угля на железнодорожной станции.
Жили мы хорошо. Мамка держала огород, от скотины собирался на-
воз на парники; ранние огурцы отец любил. Вырос отец в тайге, где
огурцы и не знали, как выращивать. Молоко и сметана от домаш-
ней коровы, мамка и масло из сметаны сбивала в деревянной мас-
лобойке. Отца кормить надо, работа грузчиком тяжелая. Отец лю-
бил меня, но виду не подавал, всегда был сердит, как его отец, мой
дед Василий Павлович Шелях. Любил отец свою семью, работал
не покладая рук и слово свое всегда держал. Подростковый велоси-
пед «Орленок» у меня единственного в нашем квартале, теперь вот
и фотоаппарат отец купил. Есть и фотоувеличитель, все химикаты
для проявки пленки. Прошлую зиму я ходил на соседнюю улицу
к Журавлям. Сын Журавлей Володя работает в городе мастером
в фотоателье. Мои родители дружат с Журавлями. Володя научил
меня обращаться с фотоаппаратом, заряжать и проявлять пленку,
делать фотографии. Пошел я будить отца. Он у меня «косоватый»
на левый глаз, от рождения такой. Но я этого не замечал.
— Тоня, — позвал отец маму из спальни. — Одень тепло парня,
пусть идет фотографирует.
Зима шестьдесят третьего года. У меня синяя китайская шубейка
с капюшоном на кроличьем меху. Мамка купила ее давно, до войны
с китайцами на острове Даманском. Покупала загодя, на вырост, мне
для школы. Шубейка висела в шифоньере, пересыпанная табаком
от моли. Одела меня мамка в эту шубейку впервые. Моя любимая
одежка — черная телогрейка. Я любил фуфайку за мягкое и уют-
ное тепло. Но на праздник в телогрейке идти грех, когда есть доб-
рая одежка. Черные валенки, отцом подшитые. Шарф шерстяной,
вязаный мамкой из красно-сине-зеленой пряжи, шапка цигейковая.
Фотоаппарат можно держать в тепле на груди. Как я любил в этот
час родителей! Отец всегда говорил со мной как с ровней, особенно,
когда я ездил с ним рыбачить с ночевкой на Терскую протоку. Купил
себе мопед «Рига-2». Разрешал мне на мопеде кататься, он на работу
ездил на нем. Мелькомбинат далеко, в зарельсовой стороне околоток,
автобусы туда не ходят. Там и кондитерская фабрика. Одно время
отец работал на этой фабрике грузчиком. Толька Коростелев вечно
у нас пасется. Тетка Вера работает швеей, вот мальчишка и дневалит
у нас, кормится воробьем. Конфетами я одаривал и братьев Аниси-
мовых. Старшие братья работали на Канской «ликерке», воровали
водку. Чирки оседлали мясокомбинат, можно было у них обменять
сметану на колбасу, а колбасу на водку у Анисимовых. «Коммерция»
в нашем квартале процветала. А недавно поселилась семья из Укра-
ины. Вдовиченко. Дядя Петя с рыжими усами стрелкой, в фуражке
с черным околышем артиллериста, в армейском галифе. Тетя Лиза
стала брать у нас молоко. Трое детей в семье Вдовиченко. Сережка
на пару годков старше меня, а Муха в параллельном классе теперь
учится. Самый маленький у них годовалый Женька, пока дальше
ограды его тетка Лиза не выпускает. Ребятни в нашем квартале так
много, что никогда не скучно на улице, снежные горки строим. Ле-
том в лапту режемся на пустыре — в заливных лугах, на солнечных
зеленых полянах, которые раскинулись до самого Кана, — недалеко
от стрельбища Военного городка.
Отец любит париться в городской бане. С пяти лет берет меня
с собой. В нашей ограде есть маленькая банька для мамки, она там
стирает, моется с моей старшей сестрой Людкой. Но главная у бани
задача — это варить на плите для скота картошку в чугуне. Мамка
варит картошку свиньям, в бане запаривает горячей водой из чу-
гунного котла лузгу в ведрах с комбикормом, готовит пойло для
коровы теплое. У Коростелевых бани нет, тетка Вера у нас в бане
полощется, моет вечно чумазого Тольку. Дядя Юра не парится.
У Коростелевых времянка теплая и зимой, круглый год хозяева
там толкутся, в дом только ночевать ходят. Во времянке тетка Вера
и моет дядю Юру. И выругает его там, и приласкает — хитрая лиса.
Гуляют на праздники наши родители вместе. Столы любит на-
крывать у себя тетка Вера. Изба у них высокая, горница простор-
ная, зал светлый. Пьют гости, бабы поют. Мужики неразговорчи-
вые. Меня не гнали от стола, любуюсь отцом в нарядной рубахе.
Мамкой в малиновом шелковом платье, черные лаковые туфельки
на каблучках. Локоны школьной ручкой завьет от виска.
— Моя королевна, — хмыкнет одобрительно отец. Любил он маму.
За работой отца редко вижу дома. Мамка даже надоедает, уроки
гонит делать. А отец добрый молчун.
В школу на сбор я опоздал. Наши учителя уже увели колон-
ну в город. На площади не стал искать свою школу. Демонстран-
ты стоят долго, каждый ждет своего часа пройти перед трибуной,
мерзнут, приплясывают, потирая руки и уши. А на трибуне громы
раздаются, в микрофоне рев голосов стоит на всю площадь. Ревут,
а не говорят по очереди начальники большие и не очень. После
праздных речей медленно катится вокруг площади зеленый броне-
вик с «Лениным» на башне. В центре площади обелиск вождю. Ак-
тера на броневике мы, дети, слушали с разинутыми ртами. Толпы
праздного народа оживали, приходили в волнение. Школьники за-
мерзали, в колонне носами швыркали. Уже и домой скорее хочется.
Простыл я. Китайская шубейка на кроличьем меху не годится для
двадцатиградусного мороза. Пронизал меня холод насквозь. К вече-
ру поднялся кашель. У мамки градусник, смерила, нет у меня тем-
пературы. Еще не вечер. В бане в чугуне только что сварилась кар-
тошка в кожуре. В этот год взрослые и не гуляли 7 Ноября почему-то.
Каждый сам по себе отметил годовщину Великого Октября.
Мамка пощупала лоб. Температуры нет, а в груди хрип. И ка-
шель забивает до свиста в горле. Мамка моя деревенская. Девчонкой
войну выдюжила без болезней, босиком ей приходилось боронить
поля. Обувка в хлам быстро рвалась на полевых работах. От хвори
и простуды знает, как лечить. Сняла мамка пододеяльник с ватного
одеяла. Отец дома был, принес из бани чугунок с парящей жаром
картошкой в кожуре. Воду из чугунка слил. Жаром духовитым ды-
шит разваренная картошка. Когда остывает, мамка толчет ее ко-
лотушкой и добавляет в комбикорм свиньям. У нас два кабанчика
постоянно в свинарнике растут. Одного держат на мясо питаться
отцу, работа тяжелая — кормить сытно надо. Второго кабана пе-
ред ноябрьскими праздниками продали на базаре. Купили Людке
пальто. Сестра старше меня на четыре года. Растет быстро. Это не
я, облачился в телогрейку да побежал в школу. Стыдно родителям
дочь в школу неряхой отправлять. Платье школьное коричневое,
белый фартук. Сестра уже комсомолка. Алый комсомольский зна-
чок на белом нагруднике белоснежного фартука делает ее краса-
вицей. Я завидую сестре. Хожу в октябрятах. В четвертом классе
в пионеры примут. А в седьмом, как сестра, комсомольцем буду.
Чугунок с вареной картошкой в кожуре отец поставил на пол
возле кухонного окна в огород. Мамка раздела меня, накрылась
ватным одеялом вместе со мной над чугунком с картошкой. Отец
подоткнул одеяло. Силком наклонила мою голову к чугунку.
— Дыши! — потребовала она.
От первого вдоха парной картошкой я задохнулся. Зашелся
в кашле до слез. Отпрянул от чугунка. Мамка ждала, знала по свое-
му опыту, что так будет. Силой удержала меня.
— Не ошпаришься. Глубоко дыши!
И я задышал. Так легко в груди стало, начало клонить в сон. Пот
тек с меня ручьями. Мамка аккуратно закутала меня в одеяло уже
спящего, отец отнес на кровать в спальню.
На другой день я сделал фотографии с парада в Канске 7 нояб-
ря 1963 года. Фотографии не сохранились, а память цепко держит
прожитую жизнь.

ДЕНЬ ПИОНЕРИИ

В День Пионерии школьники не учились. Мама утречком собирала для меня "тормозок" из вареных яиц, прятала в чистую тряпицу шмат сала, заворачивала в кефирную фольгу жаренные еще вечером домашние котлеты, хлеб в газетку, перышки зеленого лука к хлебу, полагалась в такой день и бутылка сладкого домашнего кваса. Сегодня все школы города выйдут на природу. Родители мои держали для меня корову, вырос я на молоке; кроме кабанчиков и кроликов в нашем хозяйстве водились два десятка кур-несушек. Наливала мама и бутылку молока, день долгий и молоко не пропадет …
Школа наша «шестая» в Канске трехэтажная, из красного кирпича. Далеко видится она над шиферными крышами низкорослых изб из бревен, бараков из бруса, среди улиц и проулков в частном секторе – это в районе Первого военного городка. Красавица наша Школа! Школу мы любили. Казармы Первого военного городка – за высоким забором из бетонных плит, еще царского юнкерского училища постройки. В советское время была «Школа прапорщиков», готовили «стрелков-радистов». Мрачные, темные из красного кирпича казармы и складские помещения. Большой военный городок. Жилые дома для офицерских семей, как и казармы из красного кирпича, тоже от царя-батюшки стоят, мрачные, с узкими высокими окнами. Рассмотреть из школьных окон военный городок весь не удается за рослыми тополями. Но в нашей школе учатся офицерские дети, в городок не проникнуть без пропуска, поэтому и сам городок, и наши одноклассники «оттуда» - для нас как бы «военная тайна». За военным городком вольная пойма до реки Кана. В этой пойме, вдоль речной протоки, на луговых сочных травах – ох! как хорошо валяться на горячем майском солнышке, кувыркаться и играть в лапту, бегать с мячом и громко визжать, что мы и делали. Школьники ждали День пионерии не меньше, чем день 7 Ноября, когда всей школой ходили на демонстрацию в центр города. В нашем детстве праздников мало было у наших родителей. Днем и город-то выглядел полупустым, народ работал на многочисленных предприятиях с утра до ночи. И это напряжение трудового ритма чувствовалось в воздухе. Поэтому праздники для родителей, детей, вдвойне радовали. Праздновали День Великой Октябрьской социалистической Революции. День Советской Армии и Военно-Морского флота. Любимым был в школе и Международный женский день 8 Марта. 1 Мая. Учиться мы любили, я восьмилетку прошел «ударником». Любили мы учителей, наших «вторых мам». Удивительное советское время – это начало шестидесятых и до конца восьмидесятых годов. Четверть двадцатого века… А на праздниках, в День пионерии мы простодушно радовались полой майской воде в речных протоках; ольхе и черемухе - шиповнику по берегам протоки, которые уже бурели в уремах и согре вишневым прутом, а зеленые – смолистые, липкие, зеленеющие перышки из почек хмельно будоражили детскую кровь. Тайна жизни. Её новизна. Испуганно, по-птичьи колотилось сердечко детское от тайн и новизны познания жизни. От весенних - властных и терпких запахов влажной земли. Ах, как бьётся детское сердечко от первой детской любви к однокласснице Тане…
Наша шестая школа каждую весну отмечала День Пионерии в луговой пойме - вдоль берега протоки. Соревнования проходили между классами: волейбол, в лапту; намявшись на вольном воздухе, размещались мы, девчонки - мальчишки, локоть к локтю вокруг общего пионерского костра, и пели голосисто душевные детские песни: «Взвейтесь кострами синие ночи! Мы, пионеры - дети рабочих!"
Бывая с родителями на праздничных"маёвках", подражая матерям, расстилали наши девочки одноклассницы в День пионерии – хозяйками, к обеду, на травке скатерку, в складчину, укладывали мы на скатерку мамкины припасы, и по-взрослому, не торопясь, лупили от скорлупы вареные яйца, ели степенно котлетки и сало, запивая молоком и квасом, а то и просто колодезной водой, принесенной из дома. Беззаботные дети социализма. Все мы, советские школьники из рабочих семей, дети офицеров и не ведали тогда, что взрослый мир жесток и несправедлив. Все мы были счастливые маленькие люди в своем неведении. Благословенное время!


Огурцы — народ капризный
Колонка для качания воды у нас в огороде под окном кухни.
Отец сам забил трубы, на работе сварщики сделали колонку с ры-
чагом и клапаном. Резинка под клапаном не дает воздуху упустить
воду в трубах, когда качаешь. Вода для полива огурцов — обязан-
ность моя. Мамка первая огородница в околотке. Знает, что холод-
ной водой поливать огурцы нельзя, замокнет корень от простуды.
— Огурцы ; народ капризный, — учит меня мамка уму разуму.
Вода для полива парников с огурцами греется на солнышке
в цинковой старой ванне, рядом полный двухведерный эмалиро -
ванный бачок, железных бочек из-под бензина с вырезанным вер-
хом под воду в огородах не ставили. Да и где было эти железные
бочки брать? Деревянные бочки кедровой клепки покупали в арте-
ли «Слепых и глухонемых», которая находится за Канским мясо-
комбинатом. Там же и кожзавод. «Кожзаводом» звали ту же артель,
только работали там зрячие.
Рядом с мясокомбинатом городская тюрьма. Я люблю нашу ули-
цу Лазо. Наш дом на солнечной стороне. Последний квартал. Конец
улицы упирается в окружной гравийный тракт, а за окружной доро-
гой ; чистые без деревца зеленые поля илуга до самого Филимоново.
Поселок Филимоново знаменит сгущенным молоком. Там молоч-
ноконсервный завод. И рано утром пылят молоковозы по холодку
со всего Канского района, везут сдавать молоко на Филимоново.
В поле — недалеко от железной дороги, хорошо различимы от на-
шей улицы самолеты Ан-2, желтеющие рыбьими туловищами рядом
с постройками аэропорта. «Кукурузник» весь день летает. Веселая
жизнь идет. Лето! Я окончил восьмой класс. В деревню ехать неко-
гда. В июне экзамены. В доме спать душно. Мамка разрешила но-
чевать мне на потолке под крышей дома. Отец дал старый брезент,
овчинку рыбацкую, мамка ; старое ватное одеяло, памятное мне
с начальных классов, когда лечила от простуды над чугунком пар-
ной картошки. Два года назад мы жили в другом доме, в соседнем
квартале на этой же улице. Загорелось родителям увидеть Украину,
пожить в краях теплых, где цветут яблони и вишни. Отец родился
в таежной деревеньке в Абанском районе. Мамка из Канского райо -
на — из деревни Хаёрино. Деревни богатой до войны, многолюдной.
Хаёрино расположено в лесостепи. Окружена деревенька холмами
и березняками. На солнцепеке лысых холмов много растет клубни-
ки. Я не люблю собирать ягоды, но мамка заставляет, и клубникой
наедаюсь на всю зиму без варенья. Мамка дождалась, пока я отучусь
шестой класс, отправила меня в деревню Егоровку. Покупатель на
наш дом быстро нашелся. Отец купил в1958 году сруб, своими рука-
ми крышу крыл сосновым тесом, отгородил спальню от зала доска-
ми, поставил перегородку между прихожей с улицы и залом, где те-
левизор «Рассвет». Печник русскую печь в доме изваял раскрасавицу.
Мамка изнутри дранкой стены обшила, я, шестилетний мальчуган,
месил глину с песком ногами в ванне, раствор, которым мамка заки-
дывала дранку и вытягивала мастерком глину с песком в ровненькие
стены. Потом отец пристроил веранду. Одновременно с постройкой
дома поднялись связкой и банька, пристройка для кабанчика, хлев
для коровы. И мне иногда казалось, что я родился в яслях у коровы.
В детстве не помню, чтобы у нас пустовал хлев.
Родители упаковали вещи в железнодорожный контейнер. Поеха-
ли на родину тетки Веры Коростелевой в Кривой Рог. Собирались там
купить домик, потом и контейнер отправить. Отцу не понравилась
Украина. До начала учебного года они вернулись в Канск и купили
дом в соседнем квартале на нашей улице Лазо. Из деревни я приехал
в другой дом. Высокая сибирская изба под шиферной крышей шала-
шиком. Первый дом на Лазо, который отец достроил, был под четы-
рехскатной крышей из теса. Летом я любил забираться на конек дома,
выползал из слухового окна, подошвы не скользили на сухих досках
крыши. Сидел на верхотуре и смотрел вдаль — за окраину города, где
вдалеке дымилась городская свалка. Там мы часто бывали с братья-
ми Анисимовыми, Толька Коростелев с нами. В июне в Первом воен-
ном городке военные интенданты освобождали подземные овощные
склады под новый завоз. Солдаты привозили на свалку нераспечатан-
ные ящики с подпортившимися яблоками, иногда вываливали само-
свал гнилых арбузов. Для сибирского подросткового жителя — это
сказка. Яблок было много хороших, арбузы обрезали от кислой гнили
и ели радостно, смеясь своему детскому счастью. Рядом со свалкой
огромный песчаный карьер, вода в нем снеговая — стоячая и теплая,
купались там, в мае, пока курья от Кана не очистится ото льда. В кру-
том борту на обрывах песчаных карьеров гнездились стрижи. Над
свалкой кружило черной стаей гомонливое воронье.
Теперь, повзрослев, я видел в открытую дверку с потолка нового
дома все так же дымящую городскую свалку, тех же ворон, наре-
зающих круги в небе, видел песчаный карьер, промышляющих там
мальчишек и девчонок, подросла нам смена.
После школы мне предстояло работать на табачной фабрике,
ящички колотить. Отец на этой фабрике был кочегаром. Доучи-
ваться девятый;десятый классы я не хотел.
— Так тумаком и останешься, — сердилась мамка на мое неже-
лание учиться. — Сидеть на шее у отца не дам, пойдешь рабо-
тать, — пригрозила она.
— Школьников на фабрику берут ящики колотить, — подтвер-
дил отец. — Работают до обеда, а платят за полный рабочий день.
80 рублей получают.
Летние дни стояли безоблачные, горячие от солнца. Мамка
следила, чтобы я не выпускал из рук учебник, хоть и на крыше
живу. Но и там днем духота, мухи достают, в сон клонит. Она на
хозяйстве, не производственница, никуда от надзора не укроешься.
Я взрослел, но по-прежнему боялся ее пуще огня.

— Отпусти на озеро искупаться, — стал просить.
— Чтобы к вечеру был как штык дома! Надо поливать огород!
Жара стоит. Воду везде накачал? — мамка уже проверила воду
в ванне и бочке, придирчиво осмотрела чистый двор, который
я подметал каждое утро березовой метлой.
Подметаю и за воротами. Мамка моя чистюля. В доме у нас ни пы-
линки. Полы сверкают коричневым блеском от лака поверх краски.
На желтом комоде нарядная скатерка ручной работы с белоснежной
прошивочкой по краям. Моя кровать с панцирной сеткой в зале, ро-
дители спят в спальне. Большой кожаный диван с откидными под-
локотниками стоит в зале для красоты. Домотканые цветные поло-
вики из лоскутов в прихожей и зале. В спальне у кровати родителей
большой круглый половик из лоскутов. Кровати утром мамка сама
убирает, на покрывалах узорная русская мережка по краям. Бело-
снежные подушки взбиты, теремками постятся на кроватях. Днем
прилечь на кровать нельзя. На кухне есть для отца кушетка. После
работы приляжет и дремлет, пока жена к столу не позовет.
Летом печь не топят в доме. В связке с дворовыми постройка-
ми, сеновалом и хлевом есть летняя времянка из бревен. Баньки
нет. Времянка теплая, но темная, низкие потолки, окно во двор, за
печкой закуток без лампочки. Собачья будка под окном времянки.
Вдоль ограды провод, по которому бегает на цепи собачонка. Мам-
ка больших не терпит. Поэтому в нашем дворе только малорослые
собачонки, голосистые ночью, если кто чужой, и молчаливые днем,
«характерные», в мамку.
Школьником я не перерос мамку, и только в зрелые годы пришло
удивление, какая она маленькая, штакетник палисада ей до подбород-
ка. Как умудрялась обшивать высокие стены дранкой, когда строи-
лись? Сколько же надо было силы, чтобы затирать стены глиной
с песком, потом белить потолки и всю хату к Троице? Мамка любила
летнюю Троицу. Пасха всегда холодная, зимой никто не белит стены
и потолки в избе. Русскую печь мамка топит к ноябрьским. На же-
стяных листах в русской печи шаньги с творогом выпекаются, сушки
рассыпчатые. И нет слов, чтобы передать вкус шанег с творогом, ко-
гда она будит меня утром и зовет поесть горячие с молоком. А потом
хоть весь день спи. Каникулы. А какой сон после еды? В хлеву корова
ждет, надо вывозить на салазках грязь от свиней. Навоз из хлева для
парников под огурцы отдельно копится. Для свиных отходов яма вы-
рыта в огороде специальная. Солнышко морозным утром поднимает-
ся ласковое. От работы удовлетворение такое, что в сон клонит. Отец
на работе, кушетка за печкой на кухне свободная. Мамка там никогда
не приляжет. В летней кухне, в темном закутке за печью, отец сделал
из досок жесткие нары. Она девчонкой много работала в полевых бри-
гадах во время войны, спали подростки вповалку на широких нарах,
с тех лет не любит мягкую постель. Часто о жизни мамка говорит:
— Мягко стелет, да жестко спать.
Не любит мамка и пуховую перину, которую на свадьбу подари-
ли ей тятя с мамой. Так она зовет своих родителей — моих деда Ва-
силия Ивановича Полякова и бабушку Ефимью. Отец любит спать
на перине. Пуховая перина, как полати русской печи, всю хворь жа-
ром вытягивает. Жарко спать в перинах, свариться можно.
Рисую акварелью с шестого класса. Зиму восьмого класса ходил
в художественную школу. В сентябре сдал экзамены по рисунку
и композиции, приняли меня первым набором в Канскую худо-
жественную школу. Галина Яковлевна Иванова ; мой классный
руководитель. Приняла она наш пятый класс от Валентины Кон-
стантиновны Чухломиной, учительницы начальных классов. Мы
очень любили своих учителей. Они отвечали нам взаимностью.
Муж Галины Яковлевны Ивановой ; известный в Канске и в крае
художник. Виктор Александрович долгие годы добивался открыть
художественную школу. Помещение выделили в здании Детской
и юношеской библиотеки, в которую я бегал с улицы Лазо за книж-
ками с пятого класса. Два этажа дома дореволюционной построй-
ки, через улицу «Гадаловские ряды», построенные купцами в де-
вятнадцатом веке. Галина Яковлевна и привела меня к мужу, он
посмотрел мои школьные стенгазеты, улыбнулся, допустил к экза-
менам. В нашем квартале, на солнечной стороне, через пару дворов
жил мой школьный друг Коля Телешун. Подружились мы в школе,
соревнуясь в новогодних стенгазетах: картины с открыток на ват-
мане акварелью заливали. В Коле виден был настоящий художник.
Отучившись в художке зиму, я уехал учиться в Томск. Коля по-
ступил в Харьковское художественное училище, вернулся в Канск
и всю жизнь отдал родной художественной школе, учил детей, ди -
ректором работал, на пенсию вышел. Кто тогда мог знать свои пу-
ти-дороги по жизни?
Мамка отпустила купаться. Я собрал в сумку альбом и краски,
повесил лямки на руль велосипеда. Поехал на этот раз на озеро Бо-
родинское. Длинное, рыбное, в рослых камышах. Южный берег
укрыт высокими тополями. Лесок редкий. Каждый год там распо-
лагается школьный лагерь, где живут выпускники Филимоновской
школы. Ребята и девчата отрабатывали на полях совхоза «Рассвет»
трудовую школьную практику. На совхозных полях необоримые
посадки свеклы, картошка цветет, окучивать тяпками надо. Все
требует прополки. Деревенские дети, привыкшие трудится на своих
огородах, утром, пока солнце еще не высокое и не жаркое, массо-
во высыпали на картофельные поля и споро обгарнывали тяпками
клубни картофеля. К полудню поля пустели. Под тенью тополей
в холодке школьники отдыхали. Рядом мостки в озеро из двух тол-
стых плах. Девчонки купаются, парни дрыхнут в палатках. Я при-
строился с альбомом в сторонке за камышами. Делал акварельные
наброски. Солнце припекало маковку, и я подумывал обогнуть на
велосипеде озеро и искупаться в стороне от любопытных глаз.
Обернулся случайно. Вздрогнул. Первая любовь. Много написано
трагедий и комедий, связанных с этим дивным явлением. Девушка,
с собранными резинкой на затылке шелковистыми русыми волоса-
ми, в купальнике, похожем на рыбью чешую, настороженно улыба-
лась, прислонившись к старому тополю. Недолго она стояла, засту-
пила за толстое становище тополя и растворилась в прохладе леса.
Мамка отпустила и на другой день на озеро. Ей нравились мои
акварели. Верила, что серьезно ребенок занимается художеством.
А я просиживал в камышах и ждал выхода девушек на открытые
солнцу мостки. Видел ее, купающуюся. Она приходила на прежнее
место под высоким старым тополем. У школьников, которые жили
рядом с палатками школьниц, узнал ее имя и фамилию.
Ночами я не мог заснуть. Школьники отработали практику
и уехали в Филимоново. Уже июнь. Какие экзамены? Я ни о чем
не могу думать, кроме девушки Нины. Меня лихорадило от тоски,
от желания сняться птицей с потолка дома и улететь к ней. Терзало
желание украсть мотоцикл у отца из гаража, тихо выкатить его но-
чью из двора в калитку и уехать в Филимоново.
Бестолочью я стал полной. Не просто оглупел, а дурак дураком
стал. Алгебру на экзаменах решил на четверку. А сочинение даже
не писал. Все два часа сидел и баловался, постреливая из резинки
пульками из жеваной бумаги в Серегу Лимберга, моего закадычно-
го школьного дружка. Галина Яковлевна плакала после экзаменов,
не знала, как меня спасти от второго года.
Лариса Владимировна Самсонова, директор школы, курила папи-
росы «Беломорканал», зимой ходила в белых фетровых бурках. Фрон-
товичка, прошла всю войну. Боялись мы Ларису пуще наших отцов
и матерей. Кабинет директора школы на первом этаже, учительская
на втором. Повела меня Галина Яковлевна к Ларисе Владимировне.
Разговор состоялся суровый. Лариса материлась не хуже своего
комбата и знала в этом воспитательном процессе толк. Отец ругал-
ся редко, чтобы вывести его из себя, надо было пуд соли съесть.
Мамка, грешным делом, иногда выражалась художественно.
— Вот что, сынок, — закурила Лариса Владимировна папиросу. —
Поставим мы тебе за год тройки по русскому и литературе. До конца
жизни молись на Галину Яковлевну. Выдадим аттестат за восьмилет-
нее образование. Иди и не греши. Мир большой. Мир научит всему.
На выпускной мамка купила мне белую нейлоновую рубаш-
ку, черные красивые брюки, крепкие и аккуратные туфли. Галина
Яковлевна не стала рассказывать мамке, что я экзамены за восьмой
класс не сдал. Отец работал в ночь, уехал на велосипеде. На рас-
свете тихо выкатил «Иж» из гаража, укатил по улице подальше от
нашего дома и завел мотоцикл.
Дом Нины я нашел задолго до экзаменов. Искать приехал в Фили-
моново днем на попутном молоковозе. Улица Луговая, где она жила,—
на окраине, рядом с трактом. Нина ждала. Верила, что найдет ее маль-
чишка с красками и альбомом. Уходили с ней в холмы за железную
дорогу. Гуляли по альпийским лугам, катались втравах и запоем цело-
вались, мяли цветы жарки, росшие в раю моей первой любви. Уходил
от Нины по тракту в Канск при ярких звездах в два часа ночи. Восем-
надцать километров одолевал к рассвету. Потом мамка с боем сгоняла
меня с потолка дома на работу. Отец не ругал за угон мотоцикла, но
стал сам ездить на нем на работу. Я садился на велосипед и крутил
педали в центр города на табачную фабрику, на ходу досыпая свое су-
меречное счастье от сладких ночных поцелуев с Ниной.
Мамка не подозревала о моей первой любви. Вернее, это была
«вторая любовь». В четвертом классе я влюбился в Лену Максимо-
ву. Ночью температура поднялась. Мамка рядом сидит, лоб щупает.
— Сыночка, что случилось? Жар-то какой.
Мамке я доверял с самого детства, как и отцу. Открылся:
— Люблю.
Оторопела от моего признания: двенадцать лет ребенку. Похо-
же, автоматически переспросила:
— А как ты любишь?
— Сердце бьется!
Сознался и заснул. Горячность первой детской влюбленности про-
шла быстро. Лена Максимова, офицерская дочь, в пятый класс учиться
не вернулась. Летчика, отца Лены, перевели служить на Дальний Вос-
ток. Нравился я однокласснице Люде Селиховой все восемь лет. Си-
дели весь шестой класс за одной партой. В школьном буфете работала
мама Люды. И я каждый день находил в своей парте пирожок с повид-
лом. Люду не обижал. Взрослые мы какие-то уже были в отрочестве.
Умели ценить заботу других о себе. Учились заботиться о тех, к кому
лежит сердце. Сердце к Селиховой не лежало. Я перебрался бездель-
ничать на последнюю парту к дружку Славке Горбунову. Славка был,
как тугой футбольный мячик, в руки его не поймаешь, когда дерется
с кем-то из старших классов. У нас уговор был выручать друг друга.
И мы выручали. Деремся на улице с местными рядом со школой спина
к спине. И никому не удавалось нас крепко побить.
После выпускных экзаменов мамка погнала меня на табачную
фабрику. По просьбе отца меня приняли учеником в столярный
цех. Колотить ящички научился быстро, норму до обеда делал.
Клал пару пачек папирос «Беломора» в сетку, вешал ее на руль. На
проходной охрана изумлялась. Пропускали мой велосипед в при-
открытую створку ворот, на проходной стояла металлическая вер -
тушка. Я еще не курил. Пачки складывал в чемодан, будто преду-
гадывая свою дальнюю дорогу.
После работы я ехал домой, мылся, обедал. Одевался вбелую ру-
башку и брюки. В Филимоново не доедешь по пыльному от машин
гравийному тракту на велосипеде. Отец мотоцикл от меня стерег.
Поэтому выходил я на окраину за город, ждал молоковоз. Шоферы
меня стали узнавать.
Уже июль. И каждый день я голосую на тракте. А на рассвете
возвращаюсь пешком в Канск из Филимоново.
Получил я полторы зарплаты за полтора месяца, отказался даль-
ше работать. С каких горних высот позвал меня Томский геолого-
разведочный техникум? В школу к нам приходили преподаватели
из училища железнодорожников, сватали в город Иланск учиться.
В Канске есть технологический техникум. Готовят специалистов
для лесопромышленного комплекса, механиков, мастеров-строите-
лей. А мне вдруг захотелось стать геологом! Дядя Юра Коростелев
давно ушел с лесовоза, работает шофером в Ивановской геологораз-
ведочной экспедиции. Я попросил его расспросить, где учат на гео-
логов. Он узнал подробности. Я долго не думал. Собрал чемодан,
упаковал пачки «Беломора» так, чтобы мамка не знала. Объявил,
что еду в Томск поступать на геолога. Отец мой любимый остался
с каменным лицом, за мои папиросы в сетке ему крепко досталось
от начальства на фабрике. Перечить не стал. Глянув на отца, мамка
вздохнула: «Не век же тебе ящички колотить».
Я поступил в Томский геологоразведочный техникум, Нина ;
в Канское училище связи.
Права мамка: жизнь мягко стелет, да жестко спать. Огурцы ;
народ капризный.

Бегство от любви
Роман Олега Куваева «Территория» — о чукотских геологах. Время
романтиков 1950;1960-х годов. Я прилетел в Магадан майским утром
1972 года. За десять лет время не изменило лик Колымы и Чукотки. Ла-
герей ГУЛАГа уже нет, но люди из этих лагерей, в прошлом заключен-
ные и вертухаи, никуда не девались. Ими построены благоустроенные
поселки на колымской трассе до Индигирки: Стекольный — Палат-
ка — Атка — Берелех, мощные автобазы. Круглосуточный поток ма-
шин с грузом для золотодобывающих приисков. Город Сусуман вцент-
ре обжитой Колымы. Роман «Территория» еще пишется. На материке
ничего не ведомо о жизни в Магадане простым обывателям. Поэтому
этот необъятный край на Северо-Востоке СССР и притягивает моло-
дежь. Распределялись в Магадан специалисты в геологические экс-
педиции Якутии и Колымы. В Певек на Чукотке, пограничную зону,
заехать можно только по вызову на работу. Магадан был закрытым
городом до 1973 года. Я прилетел в Магадан по вызову Геологическо-
го управления. Получил направление на работу в Хасынскую геофи-
зическую экспедицию. Студент-дипломник Томского геологоразве-
дочного техникума. После полевого сезона принял решение остаться
зимовать на Колыме. Моя зимовка на Колыме и Чукотке закончилась
на Индигирке в мае 1996 года. Ощущение счастья жить не покида-
ло меня все годы на Крайнем Севере. Короткий век у человека. Душа
ненасытная в познании всего сущего. Якутия — Индигирка — Ко-
лыма и Чукотка. Крайний Север — библейский рай! И сто тысяч лет
покажется мало, чтобы насытиться жизнью в этом раю.
Ромка
Река Аган лесистая, километров тридцать до истоков на пере-
вале. Морское побережье прячется за горным хребтом, часто наво-
лакиваются с Охотского моря густые туманы. Разведочная партия
Хасынской геофизической экспедиции, в которой я работаю, делает
детализацию участка Карамкенского золото-рудного месторожде-
ния. Палаточный лагерь геологов поставлен высоко над речной до-
линой, в огромном амфитеатре древнего вулкана. Страна вымер-
ших мамонтов. Страна Мамонтея.
Живем мы по соседству с шурфовщиками. По данным электро -
профилирования, которое мы проводим, горняк отряда размечает
шурфы на профилях, глубины до коренных скальных пород не тре-
буют взрывчатки. Ближе к центру древнего вулкана глубины в веч-
ной мерзлоте. Взрывные работы горняки проведут позже, когда гео-
физики снимутся на базу партии.
Шурфовщики работают по двое. Взрывник Мишка у горных ра-
бочих с одним глазом, зовут они его Кутузовым. Я часто бываю
в палатке Славки Гурана забайкальского и деда Гены. Гураном
забайкальским Славку кличут мужики за степную раскосость
глаз, родом он из Чикоя, помесь забайкальского казака и бурятки.
Вырос в детдоме в Улан-Удэ. Привезли мужиков на Колыму моло-
дыми парнями, на северах выветрилась их судьба до полтинника.
Культурные люди, слова матерного от них не услышишь. Играем
в карты, расписываем «тыщу». Палатка у шурфовщиков поставле-
на каркас из тонкомера лиственницы, сосны и березы на вечной
мерзлоте Колымы не растут, кедровый стланик, шишки настоящие
и орех в них с гречневое зерно. Брезент палатки натянут до зво-
на, капли дождя не прошивают. По низу каркаса брезент палатки
пришит рейками. Печь у шурфовщиков жестяная и очень большая.
Славка жестянщик, готовясь к полю, в мастерских экспедиции
в Хасыне сам печь склепал. Шурфовшики пьют чифир вприкуску
со сгущенным молоком. Дед Гена смеется:
— Старые, что малые. На сладкое тянет.
Смеюсь:
— Наше, филимоновское. Сам я из Канска.
— Вон ты откуда, — скрипит голосом дед Гена.— Молодой ешшо,
пластилин. В какие руки попадешь? И лепи из тебя кого хочешь.
На весновке произошла драка с Курилкой. Парень по фамилии
Курильный устроился в экспедицию поваром после армии. Дурако-
ватый, шебутной. Стал для работяг Курилкой. Решил он помыкать
мной, завел армейскую дедовщину, первое время просил по-чело-
вечески, мол, помоги дров для кухни наготовить. Мы с ним равные
по разряду и зарплате. Потом начал голос повышать при мужиках.
Фигурой и телом Курилка напоминал качка, колол дрова с откры-
тым торсом, играя мускулами. В отряде три студентки, плюс геоло-
гиня Машенька Кулагина и геофизик Таня Ержинская. Женщины
молодые, недавно из вузов распределились. Надоело мне терпеть
Курилку. По силе мне его не одолеть, да и на пять лет он старше.
Развязка пришла быстрее, чем думалось, без свидетелей, в бараке
начальника отряда Вадима Берчинского. На весновке мы строили
с геофизиком Вадимом этот барак, я остался жить в нем на закон-
ных правах. Геологи и рабочие сами себе палатки ставили. Курилка
приперся и начал грубо гнать меня на кухню носить воду из реки.
На горячей печи стояла сковорода с ручкой. Ухватистая, как раз для
боя. Мои нары рядом с печкой.
— Может, тебе еще и носки постирать? — с угрозой поднялся я.
Курилка не успел ответить. Я схватил горячую сковороду
и удачно двинул ему в лоб. Курилка осел на корточки у дверей.
— Сейчас я тебя убивать буду, — опираясь спиной о косяк, стал
подниматься он.
Я подпрыгнул и ударил его каблуком сапога в грудь. Дверь за
его спиной распахнулась, и он вывалился из барака.
— Еще раз сюда явишься, убью, — меня трясло.
Курилка, лежа на спине, стал отползать. В тайге у меня всегда на
поясе был нож в ножнах. Когда я нож выхватил, не помню. Курилка
отползал и дрожал голосом:
— Брось, дурак. Брось, ведь посадят.
Промелькнул вопрос: «Почему посадят?» Глянул на сжатый
в кулаке нож. Мысленно выругался: никогда в жизни за нож не хва-
тался. Я отправил нож в ножны, повернулся и ушел в барак.
Дед Гена и Славка Гуран забайкальский про весеннюю стычку
с Курилкой знали. В тайге, как и в мешке, шила не утаишь. Барак
построен на лесной террасе, палатки в сухом русле Агана, народ
там был. Видели. Слышали.
Любил гулять весной по ночному Томску. Надевал штормовку,
кеды обувал, кожаные перчатки на руки. И уходил в центр к хле-
бозаводу. В ночную смену часто работали студентки, окна в хлебо-
пекарне распахнуты на верхних этажах. Девушки услышат зов,
выглянут, попросишь хлеба — не откажут. Накидают горячих
батонов и белых буханок хлеба, упакую хлебное добро в рюкзак
и бегу в общагу на Сибирскую улицу. Народ в общаге, как птенцы
в гнезде без мамки, желторотые все, голодные постоянно. Ночью
не спят. Иду по комнатам своих товарищей, раздаю хлеб, намнутся
мальчишки хлеба с водой — и счастливы.
Рабочие мужики на шурфах — народ начитанный, палец в рот
им не клади. Старые колымские зеки. В изголовьях нар у деда Гены
на полочке книжная полевая библиотека. Сборник рассказов Ивана
Бунина, «Хождение по мукам» Алексея Толстого. У Славки кипа
журналов «Роман-газета», «Наш современник». Я пользуюсь этой
полевой библиотекой. Правда, читать некогда ; в ясную погоду
работаем до упаду. После смены все спать, а я беру у горняка Воло-
ди Кулагина карабин и убегаю в горы искать на тропах горных коз.
Славка Гуран подначивает:
— Ромка у нас коммунист.
— Почему коммунист?
— Смотрю, ты и рубаху последнюю отдашь, если попросят.
Гуран забайкальский кладет карты на стол, прихлебывает из
алюминиевой кружки чифир. Банка сгущенки проткнута ножом.
Славка, как дитя малое, сосет сгущенку из банки. Теперь мы ржем
с дедом Геной.
Дед Гена татарин из Казани, коричневый от колымских ветров
и солнца лицом, сухо бреется каждое утро. Славка с огромной чер-
ной бородищей ходит.
Печка в палатке рабочих из жести, поставлена у входа, на полу —
кастрюли и чашки, на горячей плите — чайник с кипятком. Дед
Гена чифир отдельно в кружке заваривает. Играем в карты, разго-
вариваем. В соседней долине работает геофизик Таня Ержинская,
с ней два парня, студенты из Казанского университета. Туманы
вторую неделю. Сидим в палатках, потеряться в тумане в горах
очень просто.
Рация в палатке начальника отряда Вадима Берчинского. Утром
собираемся у него, рация тихо потрескивает из-за грозы. В палатке
Вадима тепло, топится печурка. Сыро и холодно по ночам в брезен-
товых палатках без печей на Крайнем Севере и летом.
От густого тумана на улице мрак, в палатке из плотного брезен-
та темно, на столе коптит за стеклом керосиновая лампа. Ребятки
за горным хребтом доели и галеты. Берчинский переживает, вер-
толет в такой туман не прилетит на помощь. Надо нести нашим
товарищам продукты. Я единственный в отряде охотник за горны-
ми козами и лишь я знаю расщелину между скал в горном цирке,
тропа натоптана до подъема к расщелине. Известна она только мне.
Поэтому мне и нести продукты Тане Ержинской.
Таня
Мне нет еще и восемнадцати лет. Вадим искрится взглядом в мою
сторону, в этот миг он меня любит по-братски от нахлынувших чувств,
какие нередко вспыхивают в нас, когда наваливается беда, но брошен
спасительный круг. Нагрузили рюкзак консервами и галетами.
Отправился я, словно призрак в тумане, ощупывая подошвами
резиновых сапог тропу и свои давние следы. Подошел к крутизне.
Бывая на охоте за козами, в этом месте глинистого склона намял
вперемешку со щебенкой я в свое время ступени, солнцем их вы-
сушило до кирпичной твердости, сейчас глина ступеней отсырела
и скользила. И сам удивился, для чего закрепил узлом альпийский
репшнур наверху в скалах? Будто знал, придет час ; и он помо-
жет мне карабкаться наверх, держась за эту крепкую капроновую
веревку. Добрался по крутому глинистому склону до узкой расще -
лины. За скалами открылось пространство долины большой реки,
которое дышало, волновало мощью и далями, не видимыми за ту-
маном. От расщелины начинается спуск враспадок, он уходит в до-
лину широкой и лесистой реки. Не заблудишься в тумане. Только
в этом распадке лежал огромный ледник, который не таял даже
летом. В июне ледник под горячим колымским солнцем рыхлый,
промыт ручьями до глубоких расщелин, туман держится плотный,
дальше протянутой руки ничего не разобрать.
До расщелин в леднике подошел  боком, ступенчато переступая
вслепую. А дальше пришлось ползти. Тяжелый нагруженный рюк-
зак вымок, тащил его за собой волоком. В тумане мутно различимые
каменистые склоны пропали. Чем ниже я полз по леднику, тем шире
становилось белое поле, и берега ледника уже не просматривались.
Яснее стал слышен гул от воды, шумящей водопадом под ледни-
ком. Начались расщелины, страшные своей неизученной бездонно -
стью, темно-синие внизу. Слышно, как ледяная вода под ледником
ворочает галечное дно, будто шумит мельница, перемалывая ще-
бенку.
Спрыгнул в расщелину, когда стало видно поток, а ширина ще-
лей позволила идти по дну. Вода с силой тащит течением по руслу.
Из рюкзака вода льется через дырки, которые протерлись в брезен-
те от шершавого льда. Пока полз, изорвались в коленях штаны робы
полевой, протер и колени до мяса. С пылу-жару боли от ран не чув-
ствовал, пока шел в ледяном потоке, а когда прибыл в отряд к Тане
Ержинской, понял, что возвращаться придется таким же образом,
иного пути нет. Студенты выделили мне целые штаны, перебинто-
вали кровоточащие ссадины. С Вадимом Берчинским уговор, могу
остаться в отряде Ержинской и ждать ясной погоды и вертолет.
Таня поставила для себя двухместную палатку в стороне от глаз.
Казанские студенты жили в четырехместной палатке на тернистом
берегу реки, где каждый соорудил для себя нары из досок и обе-
денный стол. Изголодались студенты. Рядом рыбная река. Отец
приучил меня рыбачить с детства. Пачка крючков рыболовных,
катушка лески всегда со мной в тайге. Идешь вдоль гремящего
потока, на крючке красная тряпочка. Июнь. Хариус поднимается,
в каждой яме стоит. Пустишь «мушку» по воде вдоль бережка, вы-
несет мушку к яме, хариус обязательно зацепится. Костер, хариуса
присыплешь солью, в мокрую бумагу завернешь, сунешь под угли.
Ждешь недолго. Такую вкуснятину в ресторанах не подают.
Ержинская принесла студентам бутылку ради гостя, пир устрои-
ли из «Сайры» с галетами. Белая ночь в долине ясная, тумана нет.
— Шальной! — сладкое и манящее у Тани это слово. Я прово-
жал ее до палатки. Она попросила минуту постоять. Скрылась за
входным пологом, разделась и укрылась до подбородка в спальном
мешке. Нары в двухместной палатке не поставишь, брезентовый
пол вшит. Резиновые надувные матрацы выдают ИТР на скла-
де экспедиции. Снабжение продуктами на Колыме отличное. Нет
только «Птичьего молока». У завхоза на складе даже копченая су-
хая колбаса в мешках хранится. «Для начальства».
— Присядь, — предложила Таня.
Фантазии мои разыгрались. Ярко увидел Нину с охапкой цветов,
которые зовут «жарками». Меня затрясло в объятиях Тани Ержин-
ской. Она целовала торопливо мои губы, лицо, шептала:
; Шальной. Шальной мой, нецелованный. Иди ко мне…

Я разжал замок ее пальцев у себя за спиной. Выпрямил спину.
— Нет, — тихо, но твердо отказался.
— Почему? Женщину не знаешь?
— У меня есть любимая девушка. Не могу ее предать.
— Ну и дурак, — засмеялась она звонко.
— Я пойду, — придержал руки Тани в своих горячих ладо-
нях. — Принял решение возвращаться в свой отряд.
— Иди, — согласилась она.
Нина
До устья распадка, в котором ледник, полчаса ходу. Пока шел, как
перед смертью переворошил всю свою короткую в семнадцать с по-
ловиной лет жизнь. Мысли о Нине стали частью моей жизни. Если
что-то собирался делать, доходило до смешного, думалось, а как на
это посмотрит она? Я стеснялся неприличных поступков. И в геофи-
зики пошел, чтобы потом жить достойно рядом с Ниной. «Не век же
мне ящички колотить», — часто вспоминался мамин вздох. Первая
любовь ; сильное чувство. О моих страданиях никто не знал. Жил
я нелюдимо, сторонился девиц нашего отряда. До выезда в поле прак-
тикантки распределялись шефом между геологами. Ходили девушки
маршрутными рабочими, учились профессии. Мелочей в тайге нет.
Томск. Третий курс завершен. Две недели практики на полиго-
не в «Староречье», что в сорока верстах под Томском. Потом все
мы, дипломники, разлетаемся на преддипломную практику — кто
в Казахстан, кто в Норильск, кто в Якутск, кто в Магадан. От Нины
нет писем месяц.
После школы мне и в техникуме повезло. Лидия Ивановна Ми-
ленко (преподаватель немецкого языка) — «мама» нашей группы.
Муж Лидии Ивановны полковник, служит в Томском высшем вой-
сковом военном училище связи. В Томск Миленко приехали, от-
служив в ГДР.
По всем предметам у меня ладилось. Только немецкий язык во
мне не приживался. Лидия Ивановна не сердилась. Женщина с чув-
ством собственного достоинства, уважительная к мнению других.
К студентам относилась по-матерински, заботилась о нас в обще-
житии, следила, чтобы не остались без стипендии.
— Рассказывай, что там у тебя, — попросила Лидия Ивановна
задержаться после сдачи «хвоста» по ее предмету.
— А что у меня? — растерялся я.
— Милый юноша, я прожила долгую жизнь. С мужем на фронте
полюбили друг друга. И глаза влюбленного человека меня никогда
не обманывают. Горишь весь. Как бы ни натворил чего. Рассказы-
вай. Подумаем, как тебе помочь.
— Ехать в Канск надо. Месяц писем нет, — безнадежно махнул
я рукой.
Занятия в стенах техникума закончились. Мы сдавали «хвосты».
Я получил сегодня тройку по немецкому. До отъезда на учебный по-
лигон есть время. Можно уехать на неделю, опоздать дня на три.
— И сколько тебе дней надо на поездку? — вздохнула Лидия
Ивановна. — Деньги на дорогу есть?
В деньги все и упиралось. Я бы давно уехал, плюнув на «хво-
сты» и на весь учебный процесс. Мои родители опять покинули
Канск и перебрались в Невинномысск. На Северном Кавказе дожи-
вала свой век родная сестра маминого отца. Тетка Ульяна и выма-
нила родителей в теплые края. И помочь деньгами мамка не сможет.
Можно ехать «зайцем», проникая в вагоны при помощи «ключей
проводника». Серега Уфимцев дал мне ключи от дверей пассажир-
ских вагонов, мать его работает проводником. Серега учится на бу-
ровика, он местный, томич, но дружим.
Лидия Ивановна открыла сумочку, с которой не расстается, вы -
нула десять рублей.
— И не спорь. Поезжай, улаживай дела. Я тебя жду.
Я и не спорил. Май победный над страной моей любимой. И я —
люблю-ю! Хотелось рыдать от благодарности к Лидии Ивановне
Миленко.
Поездом я приехал в Канск рано утром. Шел сильный дождь.
В здании железнодорожного вокзала огромные зеркала. Внешний
вид ошеломил: мятые черные брюки, черные ботинки с выбеленны-
ми носками (давно не чищены кремом и щеткой). Уже весна, а у меня
нет для мая легкой верхней одежды. Выбеленная старая брезентовая
штормовка для такой поездки не годилась. Пришлось ехать в тужурке.
Спать в ней на полке в поезде удобно и тепло. Правда, бежевая тужур-
ка на мне новая, сшита в ателье по заказу мамки, с шалевым воротни-
ком, боковые внутренние карманы на груди, поясок с пряжкой. Мод-
ная. Шапка цигейковая пепельной стала от старости, козырек оторван.
«Шпана», — поразился своему виду. Как в таком «наряде» появляться
перед Ниной? Но родителей в Канске нет, поспать, переодеться негде.
В туалете вокзала я помыл лицо и руки с мылом. Ночная бессон-
ница в общем вагоне почтово-багажного поезда начала мотать, но
холодная вода освежила. И мне стало ясно: пропадаю! Пропадаю
я без Нинки. И геология мне без нее не нужна. И Томск. Я душой
почувствовал, любовь моя первая в ином измерении уже живет. Рай
для влюбленных остался только во мне.
Городской автобус с ж/д вокзала идет на «Гидролизный» мимо
училища связи. Остановка рядом с общежитием. За два года разлу-
ки не получилось побывать в общежитии у Нины. После первого
курса я приезжал в Филимоново. Зимой письма. Переписывались
три года. Теперь я дипломник, подготовленный для работы в гео-
логии техник-геофизик. Нина окончила училище связи. Осталось
сдать государственные экзамены. Через полгода мне исполнится
восемнадцать. Нина на год меня старше.
На вахте общежития задержала грозная бандерша.
— Много вас тут шляется. Не пущу! — отрезала.
Спросил у девушек, стоявших в холле, не знают ли они Нину.
Назвал фамилию. Совпало, одна из них живет с ней в комнате.
Ушла звать.
От зеркал в холле никуда не деться. Я видел себя в зимней одеж-
де, в помятых брюках, шапку теребил в руках. Обросший волосами
до плеч хиппи! А на улице лужи и весенняя грязь.
Нина пришла, одетая в суконное осеннее пальто красного цвета.
Белоснежный оренбургский пуховый платок приспущен. Волосы
собраны, как я люблю, тугим узелком на затылке. Так прибирает-
ся утром мамка, придерживая шпильку для волос во рту. На Нине
резиновые красные сапожки. Я потерял дар речи. Лишь глаза сочи-
лись, казалось, кровью от боли.
— А мне говорят, какая-то деревня меня спрашивает. Подума-
ла, из Филимоново.
Нина не удивилась моему приезду.
— Не хотела тебя обманывать. А правду написать не решилась.
Замуж я выхожу, — созналась она.
Я сразу и не понял, что земля сорвалась с орбиты, а я лечу в ле-
дяной и безжизненный космос.
Следом спустилась девушка, ходившая за Ниной. Она тоже при-
оделась для прогулки.
— Нина, ты идешь? — позвала.
— Прощай, — равнодушно промолвила она.
Нина резко отвернулась, выскользнула за дверь общежития, вши-
рокое окно видно было, как с подружкой они устремились к авто-
бусной остановке. Я вышел и побрел следом. Подходил автобус,
который едет до ж/д вокзала.
Нина с подружкой втиснулись на переднюю площадку, я про-
толкнулся в заднюю дверь. Автобус людьми плотно забит. Я ви-
дел Нину. Оренбургский пуховый платок, овал лица врезались мне
в память.
На площади Коростелева Нина сошла. Следующая остановка на
ж/д вокзале. Я поехал в свободном от людей автобусе до конечной.
Купил в кассе билет до станции «Тайга» на пассажирский прохо-
дящий. От потрясения не спал трое суток. Потемнел лицом, глаза
потухли. Из чувства долга перед Лидией Ивановной глупости не
стал творить. Друзья в общежитии помнили добро. Помнили ночной
горячий хлеб с хлебозавода, шоколадные конфеты с кондитерской
фабрики, где я ночами работал — колотил ящики. «Белочку» короб-
ками выкидывал через забор. До общежития, не поверите, двести мет-
ров. За забором ждал по договоренности курьер, забирал коробку.
Арахис и миндаль сумками приносил после ночных смен. Вагоны
разгружал на овощебазе с бригадой студентов, воровал со складов
подсолнечное масло в бутылках, яблоки, виноград, все это я тащил
в общежитие и раздавал голодным товарищам. И делал это, огля-
дываясь на Нину. Верил, она будет гордиться мной: я — сильный!
Умею преодолевать трудности. Со мной ей будет надежно жить ря-
дом. Теперь все потеряло смысл. Я решил улететь в Магадан.
Общага собрала мне деньги на авиабилет до Магадана. Направле-
ние на работу в Северо-Восточное геологическое управление выхло-
потала у директора техникума Анатолия Николаевича Завьялова
Лидия Ивановна Миленко. С молодым учителем Завьяловым наша
группа ездила на уборку картошки. Жили гурьбой в одном доме, спа-
ли на матрасах на полу. Весело работалось. Норму по копке картошки
в поле из-под трактора я выполнял до обеда. Завьялов отпускал меня
в недалекий кедрач. Я лазил по кедрам, срезал крючковатой прово-
локой шишки, слезал, собирал их. Приносил ведро кедровых шишек
в дом, где мы все жили. Завьялов уважал меня. Вечером сельский
клуб, танцы под магнитофон. Счастливые семидесятые минули. За
три года Анатолий Николаевич поднялся от учителя до директора.
Мужик, знающий свою профессию, инженер-геофизик Завьялов был
умным организатором жизни техникума.

КОМЕНДАНТ БЕРТА
Томск конца шестидесятых. Третий курс Томского геологоразведочного техникума. В те годы в деревнях сибирских, людных и сытых, взрастало и взрослело наше поколение. По окончании школ, деревенские ребята съезжались в города, легко поступали в ВУЗы, осваивали общежитскую жизнь. «Проходили» летние практики в геологических экспедициях. На зиму нас собиралось в одной комнате общежития пять подростков, все самостоятельные, знающие о жизни достаточно, чтобы выжить без родительской опёки. Будущие буровые мастера, техники-геофизики. Мы все учились понемногу. Помногу мы тратили время на добывание себе пищи. Разгружали вагоны с яблоками на овощебазе, работали в ночную смены на Кондитерской фабрике, которая была за дорогой под горкой улицы. Питались мы деревенскими харчами, сало, стерлядь из Парабели - на севере Томской области, откуда приехал учиться в Томск Толик Кабанов. В Канске меня мама снабдила на учёбу, салом соленым. Печь «ландорики» и блины научился, работая летом в геологических экспедициях. На втором курсе, до Нового года - нашу "великолепную пятёрку", комендант общежития выперла из общаги за наш шумный и не совсем трезвый "образ дипломников" в жизни общаги. Недалеко от нашего студенческого ковчега - в продуктовом магазине, постоянно продавалось из бочек «марочное» вино "Айгешат". Вкусное, густое, как сироп. Мы разводили винцо «Айгешат» водицей и получалось «столовое вино». Вечера не проходило, но кто-то из нашей компании "дипломников" бегал с трехлитровым чайником за марочным вином. Взрослые мы были. Так себя видели на третьем курсе, будучи семнадцати лет от роду. Вихрастые, крепкие мужички - деревенские хлопцы, умевшие и сено косить, и огород пахать плугом, понукая коня, направляя его в борозду. Комендантом мужского общежития была пожилая "бендарша Берта", хриплый прокуренный голос, седые кудряшки, линзы очков круглые, постоянно в уголке губ папироса «Беломор». В молодые годы работала Берта "вертухаем" в женских лагерях. Тогда шла война. Зоя Космодемьянская погибла с товарищами за Родину, будучи разведчицей в тылу врага, за линией фронта. А кто-то «охранял» на вышках лагеря заключенных. Наша «Берта» служила не простым «стрелком», «начальником женского отряда заключённых», имела офицерское звание. В общаге мы все трусились лепестками на ветру, если Берта гремела подковами фетровых бурок по деревянному полу коридора, делала обход, требовала порядок и чистоту полов в комнатах. Носила Берта белые фетровые бурки, которые шили в Пекине для начальства в СССР. Строгая была Берта комендант. Рожденные в вольной таёжной глуши, мы не понимали тогда, что "пить вино - нельзя". Работать до седьмого пота в колхозе - можно. А пить вино молодым - нельзя. Водку молодежь в те годы не признавала. Родители нас на праздники не окорачивали, когда вместе с взрослыми мы гуляли за одним столом, пили бражку, роились мошкой вечером в деревенском клубе, катали наравне с взрослыми мужиками брёвна на колхозной пилораме. Не помню я пьяных - нас, подростков, в нашем общежитии геологов. Терпение коменданта « Берты» быстро выветрилось в отношении к нашим вечерним застольям, и она шуганула нас из общаги. В Томске училось триста тысяч студентов. Город студентов! Многочисленные Институты, Университет, Техникумы и Училища - на любой вкус выбирай ВУЗ и получай профессию. Часто иногородние студенты жили на квартирах. Нашли и мы квартиру за рекой Ушайкой. Неподалёку от нашего общежития, за мостиком "Резиновый заводик", заводская столовая кормила за сущие копейки и нас, студентов. Зимовали мы в хозяйском частном доме с подклетью, печь топилась нами углем, подклеть – под домом, печь выводилась кирпичной трубой на крышу - через верхние комнаты, и обогревала хозяйские хоромы. Домов с подклетью в старинном и деревянном Томске шестидесятых годов много было в хорошем состоянии. Кроме столовой, вечерком питались у себя в кротовине подклети. Сало - есть. Мука имеется в запасе. Даже куриные яйца мама мне выслала почтовой посылкой на новый адрес из Канска, быстро посылка дошла, яйца куриные пересыпаны были опилками, все целёхонькие и не протухшие. И стали мы до весны питаться блинами. Весной я улетел на практику в Магадан. В Томск я уже не вернулся. Техникум закончил «заочно». Осёдло жил семьёй на Индигирке четверть века. Но вышли из «ада - демоны». И всесоюзное человеческое счастье сожгли эти «демоны»! Сожгли обманом - в гиене огненной человеческих страстей: жадности, подлости, обмана. Всё поменялось в стране всеобщего счастья. Неизменными остались лишь в России блины на Масленицу.
Магадан — закрытый город. Без направления на работу не по-
лучишь пропуск в пограничную зону. Без пропуска не продадут
в кассе билет на самолет.
ИЛ-18 на Магадан летит из Новосибирска. Новый Магаданский
аэропорт на 56-м километре колымской трассы меня встретил пур-
гой у трапа самолета. И только много лет спустя стало ясно, что все
сделано было не зря. Прожив на Чукотке юность и зрелые годы,
я понял, что рай для влюбленных существовал именно там — на
земле в СССР. В стране Мамонтея.

Медвежья желчь
Подрыв рабочего парализовал все работы на Агане. Кутузов
взорвал  Курилку, который из поваров ушел на шурфы. Наглый,
с замашками блатного, мощный физически Курилка не прижил-
ся в среде горных рабочих. Шурфы бьются умением, а не кайлом
и ломом. К тому времени, когда это случилось, геофизику в цирке
древнего вулкана завершили. По данным электропрофилирования
разметили канавы и шурфы. Геофизический отряд перебрался на
базу, расселились каждый в своей палатке, поставленной на каркас
в сухом русле Агана во время весновки. Я вернулся в барак, кото-
рый строил с Вадимом Берчинским.

— Что же с тобой делать? — Берчинского назначили начальни-
ком Верхне-Аганской геологоразведочной партии. Предстояла зим-
няя шурфовка. Студенты из Казани бездельничали. Общей кухни
и повара нет.
На Колыме люди следят за языком. Поселки на колымской трассе
построены потомками заключенных в лагерях после войны. Потом-
ками тех, кто знал цену слову. Курилка грязно отозвался о Кутузове
за глаза. Всякий канавщик знает, что жизнь его в руках взрывни-
ка. Кутузов не спускался в шурфы, рабочие самостоятельно встав-
ляли взрывные заряды в шпуры, которые долбились ломом в веч-
ной мерзлоте, затем подключали детонаторы к проводу, уходящему
к взрывнику в укрытие. Рабочий выбирался из шурфа, прятался. Ку-
тузов соединял провод с «взрывной машинкой». Кутузов затаил зло-
бу. Курилка был в шурфе, соединил провод с детонатором, взрывник
крутанул «машинку». Из шурфа вылетела вместе с камнями и плав-
но приземлилась черная фуфайка. Приехала из Хасына комиссия. Из
райотдела милиции Новой Палатки прибыл следователь. Кутузова
скрутили и увезли. А нет взрывника — нет и взрывных работ.
Август на Колыме грибной. Маслят уродилось хоть косой коси.
Я таскал их мешками, варил и мариновал на зиму. Стеклянных ба-
нок на складе у завхоза завалы.
Набралось много штуфных проб с канав и шурфов. Берчинский
принял решение.
— Переведем тебя в дизелисты. Поставим дизельную электро-
станцию, будешь дробить штуфные пробы.
Зима не за горами. Под теплый продуктовый склад Берчинский
отдал барак, в котором мы жили. Собирая маслята, набрел на ста-
рое охотничье зимовье. Не порушено ни любопытным медведем,
ни временем. А медведей на тенькинской трассе много. Ягодники
на марях. Грибы вдоль старых дорог и звериных троп. Медведь
мышкует, обирает кусты голубики. Я осмотрел зимовье и решил,
что буду зимовать в нем. Нет дверей — это поправимо. Печь из тол-
стого листового железа целехонькая, обсадная буровая труба слу-
жит дымоходом, не прогорит. Жестяная разделка на покатой кры-
ше в труху дождями изъедена. Заменил. Стол у окна в головах нар
сколотил из досок, в ногах лежака печь обложил речными булыж-
никами из сухого русла Агана. Берчинскому моя затея зимовать
в домике не понравилась. Морозы на Колыме до минус пятидесяти.
Потолка в зимовье нет, крыша из накатника лиственницы наверста-
на от верхнего венца, щели я ветошью законопатил, но вокруг тру-
бы в железной разделке на покатой крыше, когда лежишь на нарах,
видятся ночью звезды.
К осени я свыкся с утратой. Но образ Нины помогал мне жить.
Я верил в чудо, верил, что замужество ее ; чудовищная ошибка. Вся
жизнь еще впереди. Надеялся, Нина все равно будет со мной. Из па-
латки я переселился в зимовье, ночами видел в щель лучистые звезды
в темном высоком небе. Мечтал и верил, что придет время, и я напишу
о нас с Ниной. Мысль стать писателем так поразила, что рассмеялся.
Из Хасына привезли дизельную электростанцию. Приехала бри -
гада плотников. Срубили из толстой лиственницы эстакаду, подня -
ли и укрепили на полу эстакады дизель. Неподалеку освободился
летний продуктовый склад, под который была поставлена весной
шатровая палатка. Вместе с дизелем привезли мельницы для дроб-
ления и измельчения штуфных проб. Электрик соединил провода,
дизель заземлил стальным тросиком. Запустили производство.
Я быстро освоил смежные профессии дизелиста и дробильщика.
Колымский август ночью знобкий. Пока позволяло дневное тепло,
поставил из кругляка над дизельной станцией каркас, обшил доска-
ми, накрыл крышу рубероидом. Когда дизель молотит, тепло рядом
с мотором. Я с раннего утра и до поздней ночи дробил штуфные про-
бы, измельченную пыль упаковывал в пакетики из крафтовой бумаги,
химическим карандашом писал номер шурфа, линии. Работал добро-
совестно. За четыре месяца после встречи с Ниной в Канске, здесь, на
Агане, от постоянной тяжелой физической работы я заметно возму-
жал. Армия маячила только весной. В Томск решил не возвращаться.
— В октябре перейдешь в бригаду плотников, надо рубить ба-
раки для горных рабочих. Штуфные пробы вывезем в химлабора-
торию экспедиции в Хасын. Электричество от дизеля подтянем
к баракам, — решил Вадим.
Поверх палаток рабочие раскатали рубероид. Палатка на четы-
рех человек имела сплошные нары, у входа ставилась печь из бочки.
Зимовать можно. Много народу в палатках не расселишь. Колым-
чане знают цену теплу в бараке во время стужи и усердному де-
журному истопнику. О гибели Курилки стали забывать. На смену
Кутузову приехал молодой взрывник Чирилов. За присказку «все
почикаем» сразу дали ему прозвище «Чикалка». За мной закрепи -
лось имя Ромка. Постоянно в тельняшке, гривастый, с широкой ма-
стеровой лентой через лоб, чтобы пот не заливал глаза при работе,
я всегда говорил, когда заканчивал дело: «Ша, Ромы!» Заходил в па-
латку к рабочим, приветливо поднимал правую ладонь и здоровал-
ся: «Привет, Ромы!» Даже Вадим Антонович Берчинский забыл мое
настоящее имя, звал по-свойски Ромкой. Мне это имя нравилось.
Но была и другая тайна: боль утраты осталась в другом человеке,
обманывал себя. Ромка эту боль не знает, не должен испытывать.
Так, путем самообмана, привык к мысли жить ожиданием.
Таня Ержинская сошлась на выброске с Сашкой казанским. Сту-
дент высокий и худой, как глиста. Вялый в делах, шустрым оказал-
ся до женской ласки. Мне вроде и дела нет. Но обозлился на Таню.
Вида не подавал. Сашка за неосторожное слово получил однажды
от меня кулаком в нос. Едва нас разняли. Своей кровью он мне весь
тельник умазал.
— Пока кровь не засохла, снимай, постираю! — потребовала
Машенька Кулагина.
Я подружился с Володей Кулагиным, который работал горным
мастером до подрыва Курилки. Брал для охоты у Володи карабин.
Правда, так ни одной козы не добыл. Но бегал по горам оленем.
Машенька относилась ко мне как сестра. С Володей они окончили
Томский университет, приехали в Хасын работать по распределе-
нию. Володя Кулагин из горных мастеров был переведен в геологи
участка. Спас горного мастера от суда отъезд в Хасын за аммони-
том. Машину с взрывчаткой надо сопровождать. Рабочие вышли на
канавы и шурфы по своему почину. Разобралось следствие.
Я часто заходил на чай в палатку к геологам Кулагиным. Днева-
лила у Машеньки и Таня. После мордобоя Сашка теперь не таскал-
ся за ней хвостом. Да и видимость их связи стала незаметной. Со
мной она при встречах шмыгала носом, фыркала, воротила лицо
в сторону. Не здоровалась. Таня Ержинская поняла причину моей
ревности. По молодости лет я не осознавал, что она — женщина
зрелая, в самой охоте. И я ей отказал. Выход в таких случаях для
полевых холостячек — студенты, которые каждый год разные.
В итоге все равно кто-то да и женился.
Утром завтракал в зимовье, до вечера уходил на работу. Еду
готовил сам, на растительном масле жарил из пресного теста лан-
дорики вместо хлеба. Аган к августу обезрыбил, хариус скатился
в главную долину большой реки. Река уходит к Охотскому побере-
жью, где и впадает в море. В августе лосось прет на нерест. Чируха
привез горбушу в мешках, пересыпанную крупной солью.
За Верхне-Аганской разведкой закрепили «краба». Трехосный
ЗИЛ-157 подходил для бездорожья. Взрывные работы велись в ам-
фитеатре древнего вулкана, подъем в цирк пробил отвалом буль-
дозер. Бульдозер таскал «пену» с грузом наверх. По долине «краб»
привозил взрывчатку в ящиках, солярку в бочках для бульдозера,
который держали на горных работах. Шофером был Генка Чирков.
Родился он в Хасыне. Родители его ; геологи послевоенного при-
зыва. Звали Генку в мастерских и в гараже Чирухой.
— Привет, Рома! — Чирухе понравилось мое зимовье. Он ча-
стенько останавливался у меня чаевничать. И всегда уезжал домой
в поселок Хасын.
Чируха видел меня с кулагинским карабином, с любопытством
всматривался в глаза, допытывался:
— Рома! А медведя не струсишь?
; А чего его боятся? С карабином и дурак не струсит.
— Это точно, — подтвердил Чируха.
— Слушай, у мостка на тридцатом километре на Теньке сено-
косчики стоят. Подвозил их за харчами до Новой Палатки. Медведи
совсем обнаглели. Сейчас сенокосчиков нет, давай поставим в их
шалаше петлю. Я договорился с ними. Горбуши из бочек соленой
возьмем, раскидаем в шалаше. Обязательно припрется мишка.
Ставить петли на медведей я не обучен. Карабин Кулагин даст
на охоту.
— Из чего петлю-то? Любую проволоку порвет зверюга, — рас-
судил предложение Чирухи.

— Петля из троса выдержит медведя. На дизеле у тебя заземле-
ние тросиком.
Дробить штуфные пробы временно прекратили. Кончились ме-
шочки с пробами. Берчинский разрешил съездить с Чирухой на
охоту. Я не стал ставить в известность начальника, что снимаю за-
земление с электростанции. Володя Кулагин дал мне десять патро-
нов к карабину, все, что у него осталось.
До устья Агана лесная дорога идет по старым вырубкам, места
открытые, голубики море, брусника стелется. Маслят хоть косой
коси. Такое богатство подножного корма спасало зеков «Даль-
строя» от цинги весной. Валили лес и выгрызали мерзлую брус-
нику из-под снега. Чируха просвещал меня, пока ехали до шалаша
сенокосчиков. Отсюда Тенькинская трасса резко забирала влево
и полого тянулась к перевалу, который был совсем рядом.
Медведей мы увидели сразу.
— Вон они, — рявкнул я и на ходу выпрыгнул из кабины.
; Ромка! Куда ты? Ушли они, — услышал вслед.
Я рванул через густые кущи стелющегося стланика. Выскочил
на открытое место террасы. Медведица и сеголеток спокойно уда-
лялись по краю склона к верховьям соседнего распадка. Думать
некогда. Первым выстрелом остановил медведицу. Сеголеток сде-
лал круг возле медведицы. Вторым выстрелом убил его.
; Чируха! Попал!
Медведица поднялась и тяжело пошла вниз от склона. Я бросил-
ся ей наперерез. По запарке карабин не перезарядил.
Она сошла в распадок, который сплошь был в зарослях кедро-
вого стланика. По центру распадка, вдоль ручья, высокие кроны
сходились с разных берегов над умятой медведями тропой. Пока
я присматривался, появилась медведица. Она неотвратимо шла
на меня. Вскинул карабин. Нет выстрела. Растерялся. И не пове-
рил сам, как мог выпрыгнуть из распадка задом на крутую бров-
ку за стлаником. Там я сообразил перезарядить карабин. Макушки
кедрового стланика шевелились, это, задевая деревья, шла ране-
ная медведица. Метров сто прошла, выбралась на открытое место
в верховьях. В гору ей не уйти, пойдет по склону от меня. При-
целился — промазал. Открыл канонаду. Попал в голову. Как шла,
так и уткнулась в могучие лапы мордой. Сижу и соображаю, что
делать. На канонаду примчался Чируха.
— Рома, завалил?
— Обоих.
— Врешь.
; Вон, — указал в сторону склона сопки на неподвижного сего-
летка. — А медведица за стлаником лежит.
— Да-а, — протянул Чируха. — Вдвоем мы их с тобой не погру-
зим. Надо ехать за бригадой плотников.
Закурили. Меня трясла лихорадка от пережитого бешеного чув-
ства первобытного охотника. Чирухе я не стал рассказывать, будто
кто за шиворот выдернул меня из распадка на это место, где курим.
— Пойдем посмотрим, — предложил он. — Бывает, притво-
ряются медведи. Держи карабин заряженным.
Открыл затвор карабина: магазин пуст. Все до единого выпалил.
У Чирухи двустволка. Пошли по звериной тропе в кущах стланика
к медведице.
Древний страх перед неодолимой и непонятной силой живет
потаенно в человеке от рождения. Всю жизнь он вынужден воспи-
тывать волю от боязни непонятных вещей и событий. Так близко
медведя видел я впервые. Остановился в метре, а дикий страх не
позволял потрогать мощный загривок.
Чируха запросто открыл пасть медведицы.
— Иди сюда. Вдохни вонь из пасти зверя! Навсегда переста-
нешь бояться медведей.
Я послушно подошел к открытой пасти и наклонился. Горячей
тухлятиной дохнуло из нутра медведицы. Такой же запах исходит
и от умершего человека. От запаха смерти из пасти отшатнулся.
Страх не прошел.
— Боюсь тронуть рукой загривок, — сознался.
— Возьми дрючок, повороши шерсть, потом ладонью раз-
гладь, — посоветовал Чируха. — Поеду за мужиками. Сюда по
распадку «краб» пролезет. Веревками затянем, захвачу на базе два
бруса. А ты сторожи добычу. Не бойся.
Мужество в человеке должно быть высшего сорта, а не первого,
второго, третьего. Чируха оставил мне свою двустволку и патронташ.
Ушел к машине. Звук работающего мотора с трассы слышен, будто
за кустами. Решил осмотреть медведицу. Получилось приоткрыть
пасть. Она еще не старая, весом килограммов двести. Когти на ла-
пах острые, как опасная бритва. И так мне жалко медведицу и мед-
вежонка стало. Помимо древней необоримой силы, от нее исходила
иная энергия, не известная мне. Энергия вечно сменяющейся жиз -
ни, неподвластная разуму человека. Интуиция зверя.
Убитых медведей привезли на базу партии. Я отказался обди-
рать шкуры.
— Рома, ты чего? — воззрился удивленный Чируха. — Понят-
но. Справлюсь без тебя.
Попросил Чируху медвежью желчь отдать мне. Язвой желудка
болеет отец. Медвежья желчь на спирту — лучшее лекарство от
многих хворей. Чируха ободрал туши, шкуру медведицы мы при-
били сушиться на солнечной стороне моего зимовья. Шкуру медве-
жонка он увез в Хасын.
Рано или поздно приходит раскаяние. В1978 году я завершал по-
левой сезон геофизиком в верховьях реки Иньяли — левый приток
Индигирки. Работали под перевалом, жили в палатке. Закончив ра-
боту, я ушел со студенткой с перевала в долину и поселился в охот-
ничьем зимовье. На перевале медведь разорвал все вещи и брезент,
сожрал ящик хозяйственного мыла, испортил продуктов на круп-
ную сумму. В начале сентября подошли к местам зимовки эвены-
оленеводы. Я уговорил парня Валентина убить медведя ночью из
скрадка. Услышал сопение зверя за двадцать пять шагов. Вглядел-
ся в сухое русло реки, объятое лунным светом. И показалось, что
на нас идет мощный паровоз. Огромный медведь. Напарник был
моим ровесником. Шепчу ему: «Идет». Отвечает: «Вижу». Предла-
гаю: «Подпустим ближе». Терпения хватило, подпустили и разом
выстрелили. У меня ружье ТОЗ-34, в патрон я досыпал порох —
усиливал для пуль. Старый медведь был мощным, вся картечь
застряла в мышцах груди. Пуля прошла между ушей в хребет по-
звоночника и обездвижила. Эвен первым выстрелом из карабина
попал в голову зверя. Прошло много лет, и я часто, наедине раз-
мышляя о своих добытых трофеях, искренне каялся в содеянном.
Жалко было до слез убитых сохатых и трех медведей. После этой
ночной охоты в 1978 году на Иньяли дал зарок не убивать медведей
и лосей. И слово свое сдержал до работы охотоведом, зайцев добы-
вал. А стал работать охотоведом Оймяконского района — отказал-
ся стрелять и по зайцам. Подарил ТОЗ-34 другу. И с тех далеких лет
не беру в руки оружие.
Медведь очень опасен и коварен в неволе. Много увечий рук по-
лучают люди, если решетки позволяют медведю высовывать лапы
между прутьев.

Осень на Агане
Баня в геологоразведке первое дело. В августе поднялась вода
в Агане. Горы вобрали в себя солнечное тепло и нагрелись настоль-
ко, что к концу лета начала таять вечная мерзлота. Другой берег
Агана делал колено ниже базы партии геологов, прижимался вод-
ный поток реки к обрывистым скалам крутой горы до небес. Под
прижимом зимовальная яма, и в самый пик морозов в декабре река
в яме до дна не промерзала. За скалистым прижимом долина Агана
расширялась к тенькинской трассе.
Баню поставили плотники на высокой террасе. Осенний паво-
док выплеснулся из русла Агана, вода стремительно потекла по
дорогам. Студенты разъехались. Палатки в сухом русле с каркасов
сняли. Жили дипломники в Хасыне, собирали геологические мате-
риалы для дипломов в архиве спецчасти.
Завхоз уволился. Берчинский временно назначил меня. Мужики
просили держать баню горячей в субботу. Бригада пилила и валила
в долине Агана лиственницу, трактором таскали хлысты на строй-
площадку, где до морозов должен подняться рубленый барак на
двадцать человек. Место высокое, от стройки видно и мое зимовье.
Чурок на стройке навалом. В шаге от зимовья пень старой лист-
венницы. На нем удобно колоть сырые смолистые чурки. Коло -
тые дрова складывал в поленницу за стеной зимовья. Медвежья
шкура высохла до жестяной прочности. Чируха незадолго до па-
водка привез пять деревянных бочек соленой кеты. Селедка и соле-
ный лосось на шурфовке в особой цене. Мужики работают кайлом
и ломом на канавах и в шурфах. Соль выходит с потом, воротники
рубах хрустят от соли. Кружка крепкого сладкого чая да кусок со-
леной кеты хорошо согревают желудок и душу после холодного
шурфа. Бочки с кетой закатили в теплый склад. На дверь я повесил
замок.
Вечерело. Надоело мне на горбу кругляк волохать, заготавливая
дрова для зимовья. Барак уже имеет два нижних венца. Рабочие
и плотники живут в палатках. День работают на трелевке, шкурят
бревна, рубят простенки. Полный кузов «краба» накидали обрез-
ками с Чирухой. Подвезли к зимовью. Шкуру медвежью пора сни-
мать. Ночи уже холодные.
— Отдай мне шкуру, — Чируха знал, помогая с дровами, что не
откажу.
— Забирай. В зимовье ей нет места.
Выгрузили из кузова машины чурки рядом с пнем для колки
дров. Сняли с гвоздей шкуру медведицы. Она аккурат на весь кузов
«краба» выстелилась.
— Отдам человеку, который выделывает шкуры, — остался до-
волен Чируха. В этот приезд Чируха привёз спичечный коробок «анаши» из конопли, прислали ему из Хабаровска. На Колыме конопля не водится. Я никогда не слышал о наркоманах в Канске, никто не «курил травку» из взрослых  парней нашего квартала.  На Колыме я курил я постоянно «Беломор». Чируха умело вытрусил табак из двух папирос, накрошил «анаши» в табак, перемешал, и также умело «забил косяки».
Над Аганом звездное небо августа. «Баню пора топить», — ре-
шил я, проводив Чируху в Хасын. Зил-157 проурчал и затих вдалеке. А я зверски захотел есть. Проголодался за день так, будто сто лет не ел. Кастрюлька супа под нарами на холодной земле. Печь топится. Поставил кастрюлю на горячую печь, согрел суп. И поварешкой вместо ложки выхлебал весь суп до дна. Незнакомое ощущение легкости от выкуренного «косяка» погрузило в сон. Я отключился, лежа поверх спального мешка.  И больше ничего не помню.
Проснулся  от холода в зимовье  рано утром. Крутит ноги, ломит тело, трещит голова от боли.
Рабочий день пролежал в зимовье. Вечерком ко мне наведался
из бригады плотников Паря. Удивительный молчун. Если он об-
ращался к кому-то, одно слово хрипло и говорил. «Хрипатый»,
«паря», кому как нравилось, окликали его. Паря привязался ко мне
душой. Он уже почти старик. Было в нем что-то нерушимое, на-
стоящее. После драки с Курилкой, когда я в беспамятстве выхва-
тил нож, уже никто в геологоразведке не пытался мною помыкать.
Паря летом был на шурфах. Он единственный из рабочих без пары,
был нелюдим и жил в палатке один. В Хасынской экспедиции Паря
работает лет двадцать. Знают его в геологических партиях как
хлебопека. Булки белого душистого хлеба в чугунных формах он
выпекал в полевых условиях чудесные. Друг у Пари есть, каюр Чи-
фирок. Вместе их в один отряд или партию не берут, пьянствуют.
Дело стоит. Работают врозь — каждый на вес золота. Ландорики
замешивать из муки, хлеб выпекать меня научил Паря.
С виду обычный плосколицый пермяк, с характерной ямкой
упрямца на подбородке. Парю побаивались в бригаде, не «канто-
вал» его и бригадир. Если Паря сидит на корточках, прислонив-
шись спиной к стене в бараке, курит и молчит, бригадир плотников
его не гонит работать. Остальные пашут.
Паря постучал с улицы ладонью в дверку лаза.
— Паря-я, — позвал хрипло. И столько тоски в этом зове, на-
дежды на то, что живой, что я нашел в себе силы и сел на нарах,
свесив босые ноги.
— Ты, Паря? — отозвался на его зов. — Лезь на карачках, —
сказать «заходи» ; издевка. Потому что вместо двери в зимовье
лаз — метр в высоту и шестьдесят сантиметров в ширину.
Косо протиснувшись в лаз зимовья, Паря присел на чурбак у сто-
ла. Я единственный из окружающих понимал его без слов.
— Это тебе, — на столе спичечный коробок с «планом».
  - Чируха вчера привёз. Впервые попробовал и больше не хочу.
В зимовье стойко держится дымок от выкуренной вечером с Чирухой самокрутки.
Паря взял коробок, выдвинул, понюхал табак.
— Паря, — ожил он от удивления. Благодарная улыбка на пер-
мяцком лице с приплюснутым боксерским носом показалась зна-
комой. Я много читал. «Собор Парижской Богоматери». Квазимодо
мне напомнил Паря.
— Паря-я, — опять прохрипел он. Поднялся с чурбака и также
кособоко, как втиснулся в зимовье, выполз на карачках на улицу.

Утром приехал из Хасына на УАЗике начальник партии Вадим
Берчинский. Жил он, бывая на базе, в бараке, который определил
под склад. Я в барак заходил по делам, ночевал в зимовье. На раз-
воде решено было топить баню. «Выходные дни. Отдыхать должна
и бригада. Стройки конца не видно. А живет человек здесь и сей-
час», — рассудил Берчинский.
В бригаде всем за сорок. Все прошли тюрьму и лагерь. Лишь
бригадир не судим. В Хасыне работал прорабом. Семья, дети.
Берчинский уговорил Журавля Рыжего, так мы звали за глаза бри-
гадира, организовать работу на участке в тайге. Бригадир Журавлев
выше всех ростом. На Агане Журавль Рыжий с бригадой в коман-
дировке. Бригада его сработанная. Костяк виден. Заметно стало, кто
останется бригадиром на зиму. Бывший шурфовщик Славка Гуран
забайкальский заметно выделялся умом и опытом, его прочил буг-
ром бригады Вадим Берчинский. Дед Гена тоже зимой не шурфо-
вал, годы уже не те, чтобы ноги морозить из-за длинных рублей.
Плотничал дед помаленьку в бригаде рядом с другом Славкой. Экс-
педиционные рабочие годами вкалывали в разведочных партиях.
Это их жизнь. Другой не предвидится. Дружбу со Славкой Гура-
ном забайкальским и дедом Геной казанским я не терял.
— Я же говорил, что Ромка — коммунист! — хрипло напомнил
дед Гена Гурану забайкальскому, когда узнал, что шкуру медведи -
цы я отдал Чирухе.
— Так мы же охотились вместе, — удивился я упреку.
Славка Гуран забайкальский ржет:
— Такая медвежья шкура пятьсот рублей стоит! Мы столько за
месяц на шурфах не зарабатываем.
— Ну и что? Чируха мой друг. Я ему продавать что-то должен?
С некоторых пор с Генкой Чирковым мы стали друзьями не раз-
лей вода. Чируха привозил на Аган взрывчатку, продукты и обя-
зательно для меня из своей теплицы зеленые огурцы и спелые
красные помидоры. Теплицы на Колыме шикарные, с подогревом
земли железными трубами с горячей водой от печи. Теплицы вы-
сокие, под стеклом, изнутри обтягиваются пленкой. Арбузы Генка
выращивал в закрытом грунте своей теплицы до десяти килограм-
мов каждый. Я натаскал из леса много маслят, гирлянды сушеных
грибов висели на складе. Мне нравилась таежная жизнь. Отсрочка
в армию до весны.
Управились до снега поднять сруб барака под крышу. Даже по-
толок засыпали. Чируха полный кузов золы из котельной в Хасыне
привез на «крабе».
Дизельная электростанция по-прежнему на мне. В бараке поста-
вили остекленные рамы, настелили полы, при входе укрепили боль -
шую печь, сваренную из бочки. Провода электрические протянули
к бараку от дизельной электростанции. На «крабе» подвезли к бане
сухих дров. Свет электрический от станции проведен и к бане.
Для своего зимовья наготовил дров впрок до Нового года. Ближе
к весне я собрался уехать из Хасына в Якутию. Колымская автомо-
бильная трасса заканчивалась на Индигирке. В поселке Усть-Не-
ра, районный центр Оймяконского района. Знал все это от Чирухи.
Рыбалка и охота в Якутии известная. Работа там найдется в Верх-
не-Индигирской экспедиции. Я написал летом в Томск. Преду-
предил о своем решении не возвращаться. Письмо отослал Лидии
Ивановне Миленко. Просил перевести меня на заочное отделение.
Получил в конце августа ответ: переведен на заочное отделение.
Не век же мне пробы дробить, вздыхал с тоской, когда дробилка
надоела до тошноты. Остатки летних штуфных проб Чируха увез
в Хасын в экспедицию.
Ночами подмораживало до ледка в лужах. Дизель на станции за-
водился заводной ручкой. Масло в поддоне дизеля от холода густе-
ло. Поставили в июне дизель без подкладок. Поэтому, кроме банки
из-под селедки с горящей ветошью от солярки, под поддон дизеля
ничего не втиснуть для разогрева застывшего масла. Заводной руч-
кой маховик не провернешь, когда масло густое.
В субботу сунул банку с горящей ветошью под дизель. Подался
к бане. Из реки воды натаскал в бочки, которые нагреваются рядом
с раскаленной печью. Печка укрыта речными голышами до прито-
локи вокруг буровой трубы. Полок парилки поднят высоко: в де-
кабре на полу бани лед, а паришься — уши от жара скручиваются.
Народ парится кедровым стлаником, купаются мужики после па-
рилки в ледяной воде в яме под прижимом.
Солнце уже невысокое на чистом осеннем небе. Желтая хвоя на
лиственницах осыпается в воду и вызывает тоску. Присел на по-
рожек бани передохнуть. И подскочил от сильного взрыва в райо-
не склада. Терраса там гористая, под дерном гравий и вечная
мерзлота. Берчинский на разводе поручил взрывнику Чикалке бе -
рег слегка взрыхлить взрывом. Лопатой сделать ступени, а то не
подняться к бараку. Я совсем забыл о банке с огнем под дизелем.
Дизельная электростанция к зиме закрыта от холодов каркасом ва-
гончика. Взрыв мерзлоты тряханул дизель на эстакаде. Из банки
под поддоном дизеля выплеснуло солярку, край горящей ветоши
перенес огонь на пол. Внутри мгновенно пол и стены охватило ог-
нем. Черный дым над макушками деревьев виден далеко. Я побе-
жал к эстакаде, по лесенке вскочил до двери в станцию, распахнул
и слетел вниз. Буйное пламя вырвалось из дверей. Тушить никто не
пытался. Бригада плотников прибежала из барака, стояли с отсве-
том пламени на лицах. Все понимали, что «электричество кончи-
лось, и кина не будет». Я объяснил Берчинскому причину пожара.
Вадим вздохнул.
— Проводим ревизию в партии. Придется списать.
Этот пожар еще более укрепил меня в мысли уехать весной
в Якутию.
Желчь высохла в мешочке в тени навеса, обдуваемая ветерком.
Отвез отцу в Канск. Родители вернулись из Невинномысска жить
в Сибирь. На Кавказе для сибиряков климат не тот.
В конце февраля покинул Хасынскую геофизическую экспеди-
цию. Мой путь лежал по колымской трассе на Индигирку.


Часть 2

Зеленый иней

Заполярье
В мае пошел массовый гусь. Тундра стыла под спрессованными
снегами, лишь на редких буграх скупое тепло весны оголило зем-
лю. Тяжелые и безмолвные косяки гусей держались на черных от
бурового шлама разведочных линиях, оставленных в тундре гео-
логами. Отдыхала птица.
Горный гусь шел из Канады косяком на весновку, не орал, как
водится. Некрупный, но выносливый к холодам тундры, когда она
еще укрыта апрельским снегом. В тундре канадский гусь отдыхал.
И отрывался к югу, к далеким на горизонте горам. Там уже тепло.
На горных озерах гусь гнездился и выводил потомство. И кричал
этот «канадец» осенью так, прощаясь с родиной, что хотелось пла-
кать человеку.
Весной гусь не кричал. Оберегаясь, он не выдавал свое присут-
ствие в местах скопления. Буровики птицу не жалели, добывали
гусей в пуржистую пору мешками. В такое время его можно брать
голыми руками.
Непогода давит птицу с небес. Гуменник переживает пургу,
камнем свалявшись под белым одеяльцем. Вожак сторожит стаю.
Сереет валуном, вытянув шею. При опасности уводит. Человек да
песец — враги для птицы в тундре.
Вторую неделю находился в буровой бригаде. И никак не мог
привыкнуть к варварству буровиков. В детстве, помню, в сильный
снегопад приземлилась масса диких гусей на луг перед стрельби-
щем Первого военного городка. Бабы из окрестных домов сторожи-
ли их от нас, подростков. Первый зазимок — снег густой и тяжелый.
Прояснилось небо, и гуси загоготали, вытянули шеи. Разбежались
серой массой и дружно взмыли в голубое небо. С благодарным кри-
ком русской женщине. Без милосердия мир не устоит.
Буровики выделили нам пустующий вагончик на санях из буро-
вых труб. Приехали с геофизиком Сашей Мельковым  налегке, рассчитывая
управиться за пару дней. А пурговали две недели. После чего на ди-
зельном вездеходе вернулись ночью на Мыс Шмидта в общежитие.
В комнате мы жили вдвоем с Володей. Мыс Шмидта находится
на побережье Восточно-Сибирского моря. От него до острова Вран-
геля 240 км или 130 морских миль. За поселком пологая тундра
в снегах к горизонту. Белое безмолвие.
Барак общежития стоит под крышу в снегу. Прилетел на Мыс
Шмидта в апреле из Магадана по направлению Геолкома. Погран-
зона. Морское арктическое побережье за Полярным кругом. Забрать-
ся непросто без направления и пропуска.
Время романтиков кончилось в восьмидесятых. И на меня
коллеги глядели, как на сумасшедшего. В Якутии оставил семью
и махнул на «пуп земли». «Пуп» этот в Арктике ощущается. Небо
рядом: рукой трогай. А при движении по тундре рождается чувство
катания с горки, будто по глобусу едешь.
Обычно «летунами» в экспедициях были «алименщики». Кто
работал до первого и длительного запоя. Народ на северах креп-
ко пьющий. Бескорыстный. Люди в своем деле спецы. Их знали
в лицо, легендарных берегли.
В тундре привычно жить, имея терпение. Работал на побережье
Моря Лаптевых. Жил в якутских поселках. Делал геофизику в ко-
лымских болотах Зырянки. Сезон отпахал гравиметристом в тундре
от Чаунской экспедиции в Певеке, на знаменитой «Территории» пи-
сателя Олега Куваева. Объехал на бульдозере «Территорию» вдоль
и поперек. Ногами «ощупал» болотистую Чукотку, работая на Па-
лявааме.
Нервная погода в тундре, дожди. Постоянно дует ветер. Сы-
рость и холод в продуваемых палатках. Болото. Бульдозер тонет.
Вагончики на санях зимой доставляются. В летнее время стоят ба-
зой на берегах рек и озер. Кругом топь. Куда их потянешь? Верто-
лет ; роскошь для переброски. Передвижение бригады по тундре
в «пене» — прицепом за трактором.

Мобильные отряды геофизиков живут в палатках. Щитовой
пол устилается рубероидом. На консервных ящиках — «приму-
сы» и «шмели». Работают на керосине. Греют пламенем помеще-
ние палатки. Спальные мешки влажные от сырости. Под сапогами
чавкает вода. Вода в тундре везде. Оттаивает верхний слой вечной
мерзлоты. Спать приходится на надувном матраце. Спальные меш-
ки впихиваются вкладышами в олений куколь. Трубчатая шерсть от
оленьих шкур и в супе, и в каше. Лица чумазые от копоти керогазов,
глаза лихорадочные от недосыпа. Кажется, сырость и холод вошли
в тело навсегда. И баня не поможет. Парная на базе в вагончике.
И становишься частью тундры, начинаешь жить. Даже бываешь
счастливым. Текучка кадров. Бежит народец.
На Мыс Шмидта упал прямиком с Индигирки.
Ключ от комнаты с Володей общий. Держали на вахте в отъ-
езды. Володя бурил в бригаде через две недели. Ключа на вахте
нет. Дверь комнаты заперта изнутри. На мой тихий стук отозвалась
Валя. «Вьет гнездо с Володей». Живет в комнате с Эрикой. Перено-
чевать в общежитии тундровиков не проблема. Вечно кого-то нет.
Постоянно люди в тундре на буровых. Места за геологами в обще-
житии закрепляются.
Одежда пропиталась угольной копотью тундрового вагончика.
Скинул бушлат в общем умывальнике. Оттер лицо и руки от саль-
ной дорожной грязи.
«Значит, Валя у нас. Эрика одна!» — не давала покоя вздорная
мысль.
«Правильная по жизни женщина, — уважительно отзывались
о ней буровики. — На Мысе Шмидта три года Эрика Лейбрандт.
И ни с одним мужиком не спуталась…»
В общежитии тесно для тайн. И «бабой» ее окликать ни у кого
язык не поворачивался. Тундровики выбирали попроще.
Эрика никого к себе не подпускала, слыла человеком строгим.
Скрытная, как и все немцы, сама себе на уме. Она жила в обще-
житии, была по-русски хлебосольная и приветливая. В экспедиции
на нее молились, как на специалиста и просто хорошего человека.
Работала старшим экономистом.

Сбежала  Эрика от мужа из города Каратау Джамбульской области
Южного Казахстана. Тайком от родителей получила вызов в Мага-
дан от знакомых на Мысе Шмидта. И в двадцать два года рванула
из райской Азии в такие края, где с крутого бережка за кромкой
океана в ясный день виден Северный полюс!
Поступок тем и дивный, что геологи-романтики ехали в Запо-
лярье по распределению, «экономистками» — жены за мужьями.
Даже за длинным рублем сюда редко кто приземлялся. Настолько
суровая жизнь на берегах Северного Ледовитого океана для евро-
пейца. В Арктике Эрику Викторовну, с девичьей фамилией Функ,
мужу не достать.
В тундре, как и в тюрьме, ничего не утаишь. Тайное все равно
становится явным. История Эрики была известна в таком изложе-
нии. Свой отъезд с Индигирки объяснил неудержимым пьянством,
потерей семьи и желанием забраться туда, «где Макар телят не
пас». Знакомая история. Моя легенда была правдивой во всех дета-
лях. Кроме истинной причины — «зуда писательства», овладевше-
го мной менее полугода назад. Этот факт своей биографии первое
время умалчивал. Легенду коллеги приняли.
«Исполнительный лист» нашел быстрее, чем успел заработать
деньги.
И правильно: душа человека — привилегия поэтов. В обычной
жизни тундровик обязан быть мужиком, асом в своем деле.
Коллеги не принуждали к выпивке в застолье. Человек отды-
хает. Не возбраняется в поселке жить трезвенником. До «защиты
полевых материалов» в камералке сухой закон. В тундре же, будь
бродягой, дели судьбу наравне с другими.
Валя убежала к Володе на пару часиков. Дверь в комнату не за-
перта.
Эрика спала совершенно без ничего. Понял по обнаженным пле-
чам, по ночной рубашке, брошенной на спинку кресла. Лежала спи-
ной к теплу от лампочки ночника, что рядом сдиваном под абажуром
на тумбочке. Молодые женщины купили вскладчину двухместный
диван. И спали каждая на своей половине, под своим одеялом.
Палас на полу, ковры на стенах, окно затянуто пленкой. По-
лярная ночь на долгие месяцы. Небеса в окно не видятся, стекло
обморожено льдом. На улице сугробы под козырек барака. Типо-
вые домики снегом заметены. По трубам определяются. К входным
тамбурам ступеньки снеговые вырублены. Обыденность жизни
в Арктике. Поэтому и простенок с окном прикрыт ковром.
Эрика выросла в Каратау. После бегства дочери в Арктику, роди-
тели перебрались из Казахстана на постоянное жительство в Гер-
манию. Муж Эрики, казахский немец, сына родителям жены не
отдал. Надеясь, что из-за ребенка она вернется. И сын Эрики жил
теперь в Джамбульской области с отцом.
«Мы даже не знакомы! Откуда такая наглость?»
Быстро раздевшись, заполз под одеяло к Эрике холодный, как змей.
От неожиданности она выгнулась упругой лозой, отпрянула от
холодного тела и сонно буркнула:
— Валя! Сколько тебя просить? Я же не грелка…
Моя комната в бараке угловая, окном в тундру. Холодная, аки
морг. Володя для Вали держал пару ватных одеял. Я же и постель
не раскатывал. Спал в верблюжьем спальном мешке, следил за
чистотой вкладышей. Мешок собственный, не с экспедиционного
склада. Купил у арктических полярников в поселке Черском. Еще
студентом усвоил правило: все мое всегда со мной. Имел ружье
«вертикалку» и «винторез». Охотничьи торбаза, пошитые из каму-
са лося. Подошва мягкая, из кожи лахтака. В них выезжал в тундру.
И сейчас они остро воняли у порога звериной шкурой.
Запахи пробудили Эрику окончательно. Она напряглась, крут-
нулась с боку на бок. Наматывая на себя веретеном одеяло, укута-
лась коконом.
Откатился на Валину половину дивана. Открылся до пяток. За -
ломив ладони рук под затылок, прикрыл глаза. Тихо. Прошло доста-
точно времени. Стал подрагивать. Прохладно в комнате. В тундре
немного выпил. Спирт перегорел в организме, и запаха не осталось.
Но от волос, от одежды и ватника у дверей на полу воняло соляр-
кой, снегами тундры и еще чем-то таким родным и ветхозаветным,
чего не объяснить.
Рядом слышно ее дыхание. Лицом к лицу лежим. Встретились
взглядами. Огромные удивленные глаза под рыжими ресница -
ми уперлись пытливо в мой прищур. Золотистая прошва бровей
гармонично сочеталась с голубизной арийских глаз в золоте длин-
ных ресниц. Малозаметные издалека веснушки на греческом носи-
ке. Пухленькие губки гнули едва заметную усмешку.
Я любил женщину. Она так и не сумела всепонимающе вгляды-
ваться в мою душу. Эрика не судила, смотрела с любопытством,
посмеивалась. Отвернулся, бесцельно уперся взглядом в потолок.
Она приподнялась, прижалась спиной к ковру, подогнув под
себя ноги. Укуталась одеялом до подбородка.
Теперь я видел ее взгляд, он не изменился. Обозначилась ми-
ловидность молодой женщины. Она чрезвычайно высокого роста.
Я маломерок рядом с ней.
Все в Эрике гармонировало с рослостью. Нет сутулости, прису-
щей высоким людям. Грудь тоже дополняла упругой зрелостью ее
статность. При свете ночника ее волнистая шевелюра светилась зо-
лотистой медью. До этого видел Эрику изредка в коридорах экспе-
диции. В общежитии ни разу не сталкивались. Теперь рассмотрел.
«Зачем приехал? Какого рожна мне здесь нужно? — размыш-
лял. — Чтобы лазить по чужим кроватям? В Якутии на Индигирке
остались жена и малолетняя дочь…»
Я любил. Меня ненавидели. Дождался вызова на Камчатку. При -
летел из Магадана сюда вместо Корфа. Необъяснимая судьба приве-
ла в Геолком. И будто не со мной это случилось, оформился геофизи-
ком на Мыс Шмидта. Что это? Всю жизнь мечтал увидеть Камчатку.
И добровольно отказался от мечты? Ради «медвежьего угла», где мог
бы работать и писать? Сомнения в истинности выбора остались на
Индигирке. Поверил в Божий дар ; и все определилось.
Душа наполнилась любовью к слову, сравнимой с первой юно-
шеской страстью. Талант — благодать Божья. Талант властен
и управляет человеком: если захочешь, не сопьешься. Талант рев-
нив. Выйдет помехой твоя любовь к женщине. Талант жесток. Он
заберет у тебя женщину, которую ты любишь. И она возненавидит
тебя и твой талант. От бессилья овладеть тобой будет беситься. Ибо
ты — собственность таланта. А не ее предмет вожделения. И жен-
щина тебя бросит.
Так и произошло со мной. Поневоле смиришься с утратой. И я сми-
рился.

Талант не приемлет к себе иронии и шутовства, пренебрежения
и предательства. Талант — наказание и проклятье, как любимая,
но деспотичная женщина. Трудно с Талантом ужиться. И когда че-
ловек поладит с собой, наступает умиротворение. Человек истинно
становится Творцом.
Талант в крови. Кровь волнует сердце до учащенного сердце-
биения. Кровь волнует мысли, которые не формулируются. Та-
лант — он же и гений, капризный, упрямый. Не злодей. Главное
достоинство таланта — мудрость. Она, мудрость, — мать талан-
та. Мать смирения, милосердия и всепрощения. Капризные люди
бездарные и бессердечные. Гордыня их мачеха. Подменяют лука-
вым умом истину.
К осмыслению своих чувств и поступков иной человек не об-
ращается до смерти. Живет, аки рыба с холодной кровью. Но кому
положено испытание провидением — берегись.
Мне это испытание было положено! И от алкоголя отошел. И по-
тянуло к общим тетрадям, в которых жизнь, в процессе писания
строк, расширялась до непознаваемых глубин. Осознал: чтобы по-
знать эти глубины, для начала необходим отдых душе и телу. Сле-
дует осмотреться, опереться. На кого? Надеяться можно только на
Бога. Кто надеется только на себя, тот глуп.
Геофизику я любил до прошлой осени. Она, геофизика, откры-
ла мне дорогу на Север. Кормила, определяла отношение ко мне
людей. Я трудился безотказно и много, делал работу качественно.
Жил, не обижая людей и зверей. Прошлой осенью и от стрельбы по
зверю отказался. Шел естественный отсев зла от добра. И в этом
сите жизни после «просеивания» остались крохи добра! Из тридца-
тилетней пыли дней жизни.
Провидением назначалось: начать жить сначала! Главные цен-
ности определились: любовь и верность долгу. Заслуга родителей.
С добрым взглядом на мир родили. И мама с отцом не осудили за
уход из семьи.
«Спасешься сам, рядом с тобой спасутся и твои дети, — рассу-
дила мудро мама. — Бог тебе судья, а не мы с отцом. Внуков мы не
оставим в беде».

— Кто ты? — наконец нарушила Эрика молчание.
— Сам не знаю, — подумав, ответил.
На Индигирке осталась беременная жена. Но осмыслил, что
я сделал, только здесь и сейчас. Именно под пытливым и умным
взглядом этой женщины. Стыдно признаться.
Хрипловатым баритоном без утайки стал рассказывать. Сама рас-
судит, кто пришел.
До приезда на Мыс Шмидта. Летом работал в Якутии на заверке
аэромагнитных аномалий. Геофизиком в геолого-поисковой партии
вдвоем с женой Натальей. В июне определились в отряд студенты.
Парень и девица Людмила. Работа в гористой местности с магнито-
метром, визуальное обследование рудопроявлений. Отбор штуфных
проб и образцов из обнажений для химлаборатории. Много тяжелой
работы. У рюкзаков лямки обрывались от загруженности камнями.
Техники нет. Пять участков в горах: там и коняги ноги кале-
чат. Для перебазирования есть вертолет. В геологических отрядах
имеются вьючные лошади. Объем каменного материала у геологов
огромен. Каюры на вьючных лошадях собирают штуфные пробы,
«металлку» с временных стоянок. Доставляют на базы. Мне с по-
мощниками и лошадиный труд выпадал: тянуть в рюкзаках образ-
цы из маршрутов на своем горбу.
Студент из Миасса оказался совсем не годен для работы с маг-
нитометром, для самостоятельных поисковых маршрутов. Лодырь.
Людмила приехала на преддипломную практику из Киева с ясным
пониманием жизни. Круто сбитая девица девятнадцати годов. Ум -
ная, подвижная и уважительная. Даже в маршрутах общалась толь-
ко на «вы» и по отчеству.
; До отчества далековато, — посмеивался я.
Божьей помощью в делах явилась студентка! Жену берег.
Людмила скоро освоила дело. Могла самостоятельно работать.
Приставил ей помощником студента. Парня она гоняла безжалост-
но. И тот шел за ней теленком на веревочке. Работала она сноро-
висто, по восемь;десять часов. Ухайдакала работой студента так,
что убежал с профилей. Сам я вел одиночные маршруты по горным
каньонам, продолжительные и тяжелые. В аномальных участках.
Людмила справлялась на альпийских лугах.

Кружились без передышки. Лето в Якутии жаркое. В июне-
июле белые ночи. Делали работу белыми ночами. Благодаря второй
группе «план» за сезон получался.
Подламывал студент. Поставил его к вариометру. Жена засиде-
лась на базе отряда. С энтузиазмом вышла на профили с Людми-
лой. Показала класс работы. В экспедиции лучший техник — опе-
ратор. Имела грамоты.
Людмила вернулась восхищенная: подменяясь у магнитометра,
сделали трехдневный план! Но выяснилось, что студент на базе
у вариометра проспал весь рабочий день! За прибором не следил,
данных геомагнитного поля нет. Брак всей работе на профилях без
поправки на геомагнитные колебания. Отослал бездельника в рас-
поряжение начальника партии. Замену не дали. Так и стали мы ра-
ботать одиночными маршрутами.
Людмиле доставалось одной на профилях. Жена наблюдала за
вариометром круглосуточно, регистрируя в журналах геомагнит-
ные изменения. В магнитные бури геофизику не сделаешь. В ред-
кие сырые от дождей дни отдыхали, обрабатывали данные. Геоло-
гические отряды пересекались работой с нами. Приезжали гости.
Глушь, безлюдье. Гостям в горах всегда рад.
Вся графическая работа на жене. И быть привязанной поминут-
но к вариометру до измождения трудно. На профилях легче. Я ис-
кренне жалел жену и Людмилу. Свою работу любил. И была она
мне не в тягость. Успевал охотиться, добывал горных коз на тро-
пах из «мелкашки». Счастье, когда есть на кого положиться в тайге
и горах. И что я делал бы без Людмилы? Завалил бы работу.
Наталье объяснял и не скрывал восхищения качествами сту-
дентки. Редко встретишь человека с умным сердцем. Мне бы, про-
стаку, помалкивать. Жена тихо ревновала. В конце концов открыто
возненавидела Людмилу. Такой несправедливости терпеть не стал:
из-за ее бурканья и рыканья дивчина интерес к работе потеряла.
При переброске вертолетом на последний участок супругу отпра-
вил на базу партии.
— Смотри, как бы тебе ни пришлось собирать чемодан. И ехать
следом за любимой студенткой в Киев, — огрызнулась она.
Улетать Наталья не желала.

Остались мы среди диких гор вдвоем с Людмилой на долгий
и счастливый сентябрь. Памятен он для меня. Прежде всего, за
обретение в себе Человека. Светлым остался в душе. За нашу
с Людмилой честность перед всем белым светом. Ибо после завер -
шения полевого сезона случилось такое, что ни в сказке сказать,
ни пером написать. Но это было потом. Жена скрыла, что улетает
беременной.
Эрика слушала, а моя речь лилась ровно, словно читал заучен-
ный текст. Читал без запинки, с выражением, обобщая и делая вы-
воды.
Вертолет отгрохотал в небесах и исчез за горным хребтом.
А нам оставалось жить на грешной земле. Вот только грешить ли?
Интимные маршруты в среде геологов заканчивались полевыми
романами. Нередко рождались после подобных романов дети. Рас -
падались семьи и рушились судьбы.
Как не любить жизнь, когда ты молод и живешь в первозданной
природе? Душа восторгается каждой ягодкой, каждым цветочком
и узором мха. Восхищается лучезарными облаками, голубизной
неба. Ясным воздухом и ледяной, до ломоты зубов, вкусной водой.
Торжественно и нарядно душа твоя прихорашивается в чистые
одежды к предвечному празднику жизни. В лучезарном восходе
и закате солнца. В хороводе деревьев, одетых в желтую хвою.
Первую проблему мы решили гласно: две палатки ставить глупо.
— У меня после диплома свадьба, — открылась Людмила. —
Жених бережет «это» до брачной ночи, — она с юморком принажа-
ла на «это». Предполагая возможную проблему проживая в одной
палатке с молодым мужиком.
— В таком случае я тоже не хочу быть негодяем в вашей жизни.
— Вам надо быть писателем, — засмеялась Людмила. Подчерк-
нуто выделила отчество.
— Почему писателем? — удивился искренне. — Никогда в го-
лову не приходило.
— Вы честный. Живете счастливым человеком.
— А ведь нам никто не поверит, — поскреб я затылок. — Что
мы такие хорошие.
— А я вашей жене справку принесу! — засмеялась она.
— Это правильно, — согласился.
— А работу мы сделаем. Объем на пару недель беготни по про-
филям…
Погода в горах изменчива. Нас выбросили вертолетом на горное
плато могучего горного хребта. Судя по геологическим данным,
шурфовку и магниторазведку здесь никогда не проводили. Аэро-
магнитная аномалия над седловиной мощная. Рядом немагнитные
граниты. Съемка с воздуха.
После войны много золота в этих местах добывалось. Богатей-
шие россыпи выгребли. Все «золото Иньяли» на полсотни верст
ниже по реке. Геологи колотились в поисках золоторудных место-
рождений. Рудопроявления на поисковой площади встречались
незначительные для промышленной добычи. Крупное месторожде -
ние пока не найдено.
Сырые облака висели над горной седловиной постоянно и низко.
То капал нудный дождь, то порошил манной небесной снежок. Ле -
дяной ветерок. Холодно работать с магнитометром, стынут пальцы
с карандашом. Кроме геофизики, еще и поисковые маршруты, от-
бор штуфных проб из кварцевых жил.
Видимое золото не встречалось. Без шурфовки на магнитной
аномалии не докопаешься до истины. «Лотком» не работали. Но
присутствие магнетита в штуфах в переизбытке: магнитометр за-
шкаливал при подносе образцов к прибору.
Золото и магнетит — тяжелые металлы. Постоянные спутники
в шлихах. Известны случаи золотоносных россыпей на таких пере-
валах. Словно леший их в карманы засыпал. Объяснение золоту на
перевалах есть ; ледники притащили.
В эпоху обледенения ледники надвигались, пропахивая горы
корытообразными долинами. «Троговыми» они зовутся. Тащили
в себе ледники массу валунов и золотоносные россыпи, сформиро-
вавшиеся в доледниковый период за сотни километров. По составу
моренных отложений прослеживался след ледника.
Морена из окатанных валунов различной величины тянулась
и к седловине по горному распадку из троговой долины Иньяли.
К перевалу ныряла морена под холмистое плато из розовой глины
и мелкой щебенки.

Мы жили под перевалом в палатке. На границе леса с мореной,
под горным западным склоном. За безводным руслом ручья валуны
разных размеров. Серые и огромные, они быками переваливались
до подошвы гранитных склонов.
В ясную погоду граниты розовели своей громадой и пугали взор.
Для строительства Мавзолея в Москве добывали красный гранит
на Алтае. Здесь его горы! Захотелось сходить к гранитам. Седлови-
на в поперечнике не более версты.
В непогоду граниты прячутся за плотными облаками. Но тя-
жесть их вселенская ощущалась всем человеческим естеством.
В планах поисково-разведочной партии, в которой я работал, завер-
ка этой аномалии шурфовкой в следующем сезоне. Моя же задача ;
детально отработать геофизику. И мы с Людмилой сделали. Даже
сами не поверили, что ровно за день до первой пурги управились.
Ожидание вертолета для выброски на базу затягивалось. В хао-
се мрачных гор, в продуваемом корыте перевала сидеть в палатке
первые сутки весело. Благостно жаться к горячей печке, пока не
отдохнешь, отоспишься. Приемник играет, рация потрескивает,
переговоры между отрядами. Все сидят в горах. Все сделали ра-
боту, ждут вертолеты. А их не хватает в летную погоду. Какой-то
«шах из Арабских эмиратов охотится на баранов-чубуку». Чубуку
в Красной книге. За минувшее лето скормил геологам пять горных
коз, добывая их из «мелкашки». Сам поел вволю козлятины.
Ценность чубуку в рогах: до двух метров в завитке. В бинокль
видел чубуку с такими рогами. Недосягаемые для выстрела в ска-
лах. На альпийских лугах полно горных коз. Вот и метались вер-
толеты над долинами рек горного хребта в поисках нужных рогов.
Часто мотались «восьмерки» и над рекой Иньяли. Ждали геологи,
рабочие, когда «шах» освободит вертолетный авиаотряд.
С базы иногда интересовались: «Как медведи?» — «Двадцать
штук сегодня с вертолета насчитали».
Сидеть в горах без дела бессмысленно и тоскливо. Принял ре-
шение свернуть стоянку. И с рацией, налегке, прихватив спаль-
ные мешки, спуститься в долину Иньяли. Судя по карте, напротив
устья нашего распадка за просторной гарью на полянке в леске стоит
рубленая изба.

На гари ягодник сплошным ковром. На этой гари и насчитали
вертолетчики двадцать медведей. У нас ружье. Звери не страшны.
Сам не знал, с какой целью прихватил чистую общую тетрадь
в дерматиновом переплете на сорок листов.
И горе тому, кто наивно полагает, что стать писателем можно
в один день. Стоит только сесть и что-то написать! Горе мне, не
знавшему это. Ибо право работать за письменным столом в обыва-
тельском сознании отсутствует. И право это приходится писателю
отстаивать всю жизнь.
И горе нам, читателям, если писатель малообразован, лукав
и лжив, невежа и циник, жаден до славы и денег. Без чистосердеч-
ной и мудрой души русский писатель никогда не состоится. Без ве-
ликих страданий, без мученичества…
Выбора нет. Или положи душу на алтарь родного русского сло-
ва. Родной русской речи. Годы трудись. Претерпи разочарования
и нищету, потому что «строки рубля не накопили»… И настоящее
человеческое счастье испытаешь в конце пути, если твоя благодар-
ная душа созреет и сделается от духовных трудов мудрой.
Или, если обманулся лукавым, который поиграл твоим без -
рассудством и бросил, лучше спейся, умри, чтобы никому не
вредить своими пошлыми многописаниями — плодами невеже -
ственного ума.
Но коль дано тебе природой и не отнять, то запасайся терпением
и трудись.
И люби! Люби! Люби!
Дверь в комнату Эрики бесшумно отворилась. Прощаясь с Во-
лодей в коридоре, Валя осторожно вошла. К ее приходу сидел
в глубоком кресле и был одет. Эрика за этот долгий час так и не
переменила позы. Хотя видно было, что поджатые ноги затекли.
Распахнутым взором она впитывала мою исповедь. И верилось, ви-
дит всех людей и предметы, о которых рассказываю.
— Ох! — Валя повернулась на цыпочках с глупой улыбочкой
сомнения, туда ли зашла.
Поднялся из кресла.
— Спасибо, Эрика, — поблагодарил негромко своего слушателя.

Кивнул Вале, мол, не пугайся, ухожу. Сгреб у порога теплые зим-
ние вещи. С легкой душой простился с девчатами. А через день уле-
тел в тундру на полгода.

Взрослые отношения
Из тундры на Мыс Шмидта геофизики вернулись в ноябре. Разъ-
езжались в мае. Полгода на полярной орбите. В продуваемых па-
латках. Озвереешь от такой цивилизации.
Володя жил с Валей. Справлять свадьбу они намерились в Но-
вогоднюю ночь. Примета счастливая. Перебрался я в пустующую
комнату рядом с Красным уголком.
Новостей много. Эрика ездила в отпуск. Привезла сына в Арктику.
В экспедиции проблема с жильем. Северный завоз от навигации
до навигации. Стройки нет.
Благоустроенный дом ; наследство от полковников «Даль-
строя». Управление добротное, в два этажа. Тоже гулаговское. Гля-
дится оно окнами в океан. И чудятся пароходы. Черный дым из
труб ледокола прогибается коромыслом ко льдам. Угольный дым
в зверином дыхании океана.
Ледокол на рейде. Людей черными колоннами гонят из трюмов
на лед. На верную погибель. От берегов Ледовитого океана не убе-
жишь. «Отсюда, возврата уж нет…»
Время похоже на вечную мерзлоту. Вобрало в себя это время со-
бытия и судьбы тысяч и тысяч людей. Сковало холодным льдом
мрачные тайны Гулага. Хранит. Помнит.
Крепкие и черные от времени, в прошлом бараки зеков, хуто-
рами гнездятся они по каменному мысу, упертому в Ледовитый
океан. Живут вольные люди, геологи, оленеводы в чукотском по -
селке Рыркайпий.
Рядом современность. Полярная атомная электростанция «Во-
сток» на плаву в заливе мыса. К скалистому побережью принай-
тована станция накрепко. Вся потребляемая электроэнергия от
атомной станции. «Восток» — электрическое сердце Арктики. Ди-
зельные электростанции у пограничников аварийные.
Мыс пятится медведем от океана в тундру. На холке загривка
этого медведя высится «Орбита».
Панельные дома у военных. Служат пограничники автономно
от гражданского населения, за бетонным забором. Спальный горо-
док открыт. Пятиэтажки военных имеются и вдоль берега океана,
и вглубь тундры к аэропорту. Военные объекты закрыты. Госпи-
таль помогает барачной больничке. В торжества на плацу погран-
отряда собираются все жители Мыса Шмидта. Почта, телеграф
и немногочисленная милиция теснятся в бараках «Дальстроя».
Эрика в бараке общежития временно с сыном. В полковничьем
доме освободилась однокомнатная квартира. Выделили ее Эрике.
Текучка кадров. Руководство справедливо решило: геологов много,
ездят туда-сюда. А старший экономист — редкость.
В общежитии Эрику не видно. Красит полученную квартиру
в доме напротив. Ромка, вернувшись из детского сада, без надзора
болтается по комнатам буровиков.
В Красном уголке цветной телевизор и ряд жестких стульев. Хо-
лодный, хоть волков морозь, он пустовал. Пурга за пургой в тундре.
Они хоть и теплые эти «южаки», но из комнат все тепло выбивают.
Мыться негде, кроме тесного умывальника. Общественный туа -
лет сооружен пристройкой над выгребной ямой. Пресная вода для
поселка хранится в копанях внутри скалистого мыса. Копани вы-
долблены в скале зеками при «Дальстрое». Возят пресную воду из
тундры.
Спирт на Мыс Шмидта доставлялся в бочках и танкерах на ле-
доколах. И был этот спирт на вкус горькой резиной от шлангов при
перекачке. Местный заводик этот спирт разливал в стеклотару.
В овощах, продуктах и японских вещах недостатка нет. Зарплата
с полярной надбавкой увесистой пачкой в руке ощущается. «Дом
в деревне купить хватит. Машину. На отпуск останется». Жить
можно. Когда ты молод, любишь жизнь, профессию и женщин.
Деньги в Арктике не в цене. Тратить их негде. В экспедиции одни
спецы. Народ калиброванный, отборный. Поэты по жизни.
В полярном общежитии одиночке смерть. И вечерком после
офицерской столовой в погранотряде, где кормили и гражданских
лиц, стал посиживать я в Красном уголке у телевизора.

В общаге мужские спарринги по профессиям и специальностям.
«Однокорытничали» питерцы и москвичи. Я жил «одиноким вол-
ком». Замкнутым и мало кому понятным человеком. Ни с кем не
застольничал, не пил.
Потрясение открытием в себе писателя на Иньяли. И тем, что
случилось после, даже год спустя не зарубцевалось. Страдал и по
другой причине. В мае работал далеко от побережья. Радиосвязью
сообщили, в Якутии родилась дочь. Второй ребенок в семье.
Коллеги недоумевали:
; Дети рождаются, а ты здесь! Как так?
; Так и получается…
Не стал каяться. Истинная причина известна Эрике. И верил,
провидение предопределило Эрику в судьбе. Эту женщину полго-
да держал под сердцем. Любил жену. Для Эрики второго сердца не
имелось. Вспоминались ее глаза, легкое дыхание. Рождалась в крови
нежность — истинное чувство. Любовь — временной обман. Иллю-
зия осмысленного текущего времени необходима человеку. И я жил
иллюзиями, поскольку настоящее разрушилось на Индигирке.
Страдал и ясно понимал, что возвращаться на Индигирку время
наступит.
Написал короткий рассказ о собаке. Назвал «Степкой». Брал
щенка у чукчей в стойбище. За полгода Степан вымахал. Ездовая
лайка размером и мастью с белого медвежонка. В общаге держать
не позволят. Вернул пса чукче Омрыяту.
На привязи Степан хрипел пропитым мужиковатым голосом.
Грыз веревку. Не верилось псу, что за верное собачье сердце его
бросает друг. Страдал и я.
Опубликовал рассказ в газете «Огни Арктики». И перестал ко-
ситься народ. Экспедиция — режимное предприятие. Не положено
находиться на объекте ночью. Скрытничал с позволения военизи-
рованной охраны. Рассказ «Степка» покорил вахтеров.
Пишущую машинку негде купить. Пользовался отрядной «Баш-
кирией». Эрика задерживалась на работе позже других. Ромка в са-
дике до закрытия.
Она спускалась в кабинет геофизиков. Наваливалась плечом на
косяк, облокачивалась на высокую спинку стула и неслышно вила
кудельку локона пальчиками у щечки, прикусывая в забывчивости
кончики волос. Я работал у темного окна. Полярная ночь. Под на-
стольной лампой в глубине помещения. Верхний свет пригашен.
Эрика держалась полумрака дверного проема.
Она спрашивала, когда украдкой заходила в кабинет:
— Можно, я посижу?
Эрика дежурила, будучи старшим специалистом. Дежурили все
в целях пожарной безопасности Управления. Так заведено было
в «Дальстрое».
— Можно, — соглашался.
Так и повелось. Черкаю текст повести. Пиджак на спинке сту-
ла. В светлой рубашке. Не подстригался полгода. В круге света на-
стольной лампы только руки на рукописи. Лицо за кругом. Свет
не слепит. Эрика вьет кудри и молчит. Она не мешала. Дополняла
своим присутствием покой в душе. Страдания касались рукописи
и событий, которые пробовал запечатлеть словом.
— Не получается, — отвечал на ее немой вопрос.
Что тянуло ко мне Эрику? Ведь не писательство же! Не выделял-
ся. Пригласил на танец в столовой, когда отмечали 7 Ноября.
— Под дулом пистолета не пойду, — отказалась.
Рослая молодая женщина в темном вечернем платье. Каштано-
вые волосы рассыпаны на плечи и грудь. Отказ не оскорбил, рас-
смешил. Дурачились геологи остроумно и весело. Пьяных не было.
Много вальсировали. Я сторонился застолья, не терпел трепа вы-
пивших мужиков о «бабах». Коллеги мои это себе позволяли.
Покинул столовую до окончания банкета. Ушел в Управление. Не
пил. Сел за рукопись. Эрика сбежала от приставаний. Пришла в рас-
стегнутой шубе в кабинет. Шапка песцовая в руках, локоны вольно
лежат на черном вороте шубы. Роса на лице. Море за рейдом откры -
тое ото льда, влажный воздух в морозец снежинками осыпается.
Хмельная. Хмель не раздражал, забавлял. Я ценил ее внимание
к себе, дорожил им. Облачился в свою шубу. Вышли на воздух.
Морозно. В тундре тихо. Звезды высокие.
Проводил Эрику в общежитие на край поселка. Вернулся в Управ-
ление. К океану. Он живой. Дышит во льдах. Звериное это дыхание,
мощный гул подземный до дрожи в мышцах ощущается.

Арктика. Пили все. Однако прозу с хмельной головой не родишь.
Безмерна цена сделанному выбору. Брошена любовь. На карту по-
ставлена жизнь. Осознал, с геофизикой придется прощаться. Тяну-
ло работать в газету. Вольная жизнь журналистов «Огней Аркти-
ки», их широта знаний и возможность проникнуть хоть на остров
Врангеля поражали. Загадочной жизнью манила газета.
В «Огнях Арктики» работал Илья Логинов. Известный русский
поэт. С первой минуты знакомства принял как брата. Прочитал рас-
сказ, с ходу подготовил для печати.
— Зрелая мужская судьба, — составил он гороскоп. — Все
в тебе есть. Со временем напишутся и книги.
— Необходимо гуманитарное образование. Занятие литерату-
рой — дело неблагодарное. Геологию придется бросить.
— И всю жизнь читать Пушкина. Изучать русскую классику.
Илья окончил Литературный институт.
— Газета — школа, — считал он. И прав был.
Не слишком ли много потерь? Судьба вела, не спрашивая угодливо.
По-мужски жалел Индигирку. Жалел глупую бабу, которая
успела оформить развод. Близко ни с кем не сошелся. В Арктике
мужская дружба так же ревнива, как и бабья. Видно это навскидку.
В Заполярье едут из институтов, группируясь, редко одиночкой.
На Мысе Шмидта — москвичи и питерские. Сибиряк — феномен.
Нет томичей и иркутян. Романтизма в Нарыме и забайкальской
тайге хватает.
Сибиряк — лесной человек. Пологость тундры его угнетает,
подберезовики выше полярной березки. Лес большой должен быть.
Тогда душе хорошо, и грибам можно укрыться. Где грибу в тундре
от оленя спрятаться? Питерцы и москвичи — дети асфальта. Сиби-
ряка им не понять.
Рабочий люд в Заполярье — донецкие сезонники. И ты третий
лишний без земляков.
После армии я поступил на заочное отделение факультета разве-
дочной геофизики Иркутского политехнического института. Учил-
ся на третьем курсе. Рабочей практикой овладел. Но теоретически
слабо был подкован. Стремился учиться. Нравилась профессия. Под
Северным сиянием на Иньяли вся любовь к геофизике перегорела.
На Мысе Шмидта жил другой человек. С пеплом прежней любви
к профессии. В пепле дней прожитой жизни. По-прежнему беско-
рыстный. Славка-техник выклянчил сохатиные торбаза. Купил их
дорого у охотников в Оймяконе. Подарил. Славка о таких торбазах
мечтал. Мечты должны исполняться.
Из тундры привез оленью поддевку. Чукчи исстари живут на
реке Кувейте. Геофизики там работали. Частенько встойбище наве-
дывался, изучал быт, записывал обычаи. В друзья попал случайно.
— Дрожжей нет. Выпивки нет, — жаловался старик Омрыят,
угощая чаем и вареной олениной.
«Томатная паста» у пастухов в избытке. В Чаунской тундре гео-
физики обходились без дрожжей. Двухведерная стеклянная бутыль
хорошо подходит для такой нужды. На пять кило пасты — десять
сахара. Пара суток в теплом тракторе ; и брага готова!
Бутыль в отряде имелась. Поставил бражку для старика Омрыя-
та. Принес в стойбище десять литров в канистре. Омрыят выпил
кружку.
— Какомей! — одобрил. — Научи нас.
На праздник «Молодого олененка» в сентябре Омрыят изловил
молодого олешку из стада. Подарил. Мясо оленя чукчи привезли
в отряд. Из шкуры жена старика пошила оленью поддевку в пода-
рок. И теперь эта поддевка грела и спасала от леденящей кровь хо-
лодной комнаты.
Общагу возненавидел, не желал в ней поселяться. Не писалось,
не читалось. Хоть волком вой. В собачьих унтах ноги стынут. Ледя-
ной «каток» от половой тряпки! Расшибешься ненароком.
«Божатко» упорно уводил в Управление на берег океана. Там но-
чами все и вершилось. Под вой пурги в уютном кабинете. Тосковал
продолжительные дни, не повстречав Эрику. Ровной вечерней за-
рей освещала душу любовь к Наталье.
Часто навещать вечерний кабинет Эрика стеснялась. В рабочее
время однажды поднялся на второй этаж. Она изучала в коридоре
Доску приказов. Не поставлена дежурить.
«Ждала?»
— Случилось что? — быстро и тихо спросила.
— Нет, — жаром обдало уши. — Ромки не стало видно в уголке.

— В круглосуточном детском саду. Ремонт надо закончить.
Смотреть за ним некогда.
Слышал легкое дыхание. Нежность горячила кровь.
Она видела, ценила. Пережила крах семейной жизни, первую
любовь к мужчине.
Люди из Управления обедали в столовой «Военторга». Стал
замечать нервозность Эрики, когда она присматривалась к офи-
церской жене, которая за буфетной стойкой работала. Женщина
слушала стихи интимно. Читал ей. От доброго слова она тянулась
и дышала порывисто. В присутствии Эрики сторонился буфетной
стойки. Иных стихов там от меня желали.
Читать стихи Эрике и в голову не приходило. Смущался леди
Лейбрандт.
Ужин в пятницу завершил рабочую неделю. Из столовой вышли
вместе.
— Не возражаешь, если за Ромкой провожу?
— Не возражаю.
Дыхание океана напомнило, в каких мы широтах. От Управле-
ния шагать до детского сада в Погрангородок. Улица одна по изги-
бу мыса. Тундра уже в глубоких снегах.
По меридиану на восток — Мыс Дежнева! По нему проходит По-
лярный круг. Там алой зарей трепетало Полярное сияние. Там очере-
том заканчивается родная страна. Роднее нет. Дальше бежать некуда.
— Лучше я одна зайду, — смутилась Эрика от моего желания
подняться по крутым ступенькам детского сада.
— Хорошо.
Одета она в добротную дубленку. Осанистый голубой песец
на шапке и вороте. Седые торбаза с бисерным орнаментом на го-
ляшках. Залюбовался, пока она поднималась на верхнее крыльцо
до дверей подъезда.
И тень сомнения от мысли, что могу исчезнуть из ее жизни, за-
печатлелась в лице и взгляде, когда она обернулась.
Ромке я не чужой. Мальчишке в общежитии приткнуться не
к кому. Нет ребятишек. И без Ромки мне не жить. Первое время он
63
вредничал, заслоняя экран телевизора. Дразнился в Красном угол-
ке, язык показывая. Я посмеивался да покуривал. Сизый дымок
в сыром холодном воздухе густел. Не комната, а табачная душегуб-
ка. Дверей навесных нет. И сизая полость дыма уплывала в двер-
ной проем в коридор. Ромка нырял под полость дыма, отдыхивался.
— Ага, ты нарочно, — догадался он, заметив, что вновь прику-
риваю цельную сигарету. — Нарочно выкуриваешь меня? — под-
скакивая, стал заглядывать в глаза.
— Нарочно, — согласился. — Ты ведь тоже из вредности не даешь
смотреть кино. Заслоняешь экран.
Перестал вредничать. В моей комнате варили чай, смыкали сгу-
щенку из баночных дырок, пробитых ножом. И, сглатывая смешки,
хихикали над своим телячьим сопением и чмоканьем.
Однажды Ромка поздно у меня задержался. Пурга в тундре ути-
хомирилась, и комната потеплела от электроплитки. Пили чай.
И Ромка, открыв рот, слушал стихи. Читал ему Блока из томика. За
дверью позвала Эрика.
— Ромка! Спать пора. В садик рано подниматься, — не пыта-
лась она войти.
Я отложил книжку, поднялся, распахнул дверь. Пригласил. Ром-
ка сидел уже на моем месте под настольной лампой. Рыжим затыл-
ком к нам, щекой на стол.
— Не пойду. Не хочу…
— Может, ты здесь и жить останешься? — вспылила Эрика.
— И останусь! И буду здесь жить!
Эрика мягко, для острастки, потянула пальчиками его ухо.
Тут уж загородил дорогу я.
— Зря ты этак…
Она разжала пальцы. Стояли мы грудь в грудь, и я слышал уча-
щенное дыхание.
— Защитник?
Ромка охватил меня за пояс со спины.
— Ну и живите…
Вышла.
— Обидели мать. Ступай домой. Поздно. Тебе игры, а у мамы
работы много.
— Хорошо, — ответил Ромка. — Мать обижать не будем.
— Не станем, — подтвердил я.
Ромка послушно ушел. Не прошло и часа, постучалась в дверь
Эрика.
Ночь на дворе. Спит общежитие.
Поверх ночной рубашки на ней теплый восточный халат.
— Не засыпает. Тебя требует. Приучил его к сказкам. Иди рас-
сказывай.
Капли из худых кранов в умывальнике в пристройке гулко
слышны в безлюдном коридоре общежития.
Эрика пропустила меня в комнату. Зашла следом, плотно под-
жав дверь. Сноровисто выкрутилась из халата. Осталась в ночнуш-
ке до пяток.
Ромка дрых без задних ног под своим одеялом, подкатившись под
ковер к стенке. Я опустился в кресло, в круг света от ночной лампы.
Эрика юркнула под знакомое мне одеяло и открыто позвала
взглядом. А во мне неожиданно открылось лето в Якутии. Понял,
почему «Ромка не спит». Не желал этого.
Тихо, чтобы не будить мальчишку, начал рассказывать.
Зеленый иней
…Старое зимовье на полянке в лесу сохранилось. Топографиче-
ская карта тридцатилетней давности не обманывала.
Ушли мы с перевала вовремя. Гранитный массив утонул в се-
ром мраке и хаосе. Над долиной туман. Светлая полость лишь до
макушек деревьев. Плотно накрыл туман ватным одеялом. Не ше-
велилось, не перемещалось это одеяло. Будто поземка в полях зер-
кальным отражением виделась в снежном поле. Барометр на нуле.
Миновали гарь. Она просторная. Судя по карте, должен быть под
горой и лабаз оленеводов. Пастбища Иньяли эвенские. Они придут
сюда с водораздела на зимовку через пару недель. Район знакомый,
как родной двор. Во много местах работал.
Белой костью на гари светлеет жердями сухостой. Лес жмется
к руслу. Хвоя на ветвях желтая. Золоченой редкой городьбой стоит
лес вдоль берега. В прогалины узнаются речные острова. Листва
багряная на осинах. Видимость дальняя.
Пара лосей появилась из русла на берегу. Мелькают между ство-
лов деревьев. За рогатым горбачом рысит безрогая лосиха. Передал
бинокль Людмиле.
Не слышат звери нас. Расстояние. Стрелять не хотелось. У лося
борода перестарка, рога уже по возрасту не сбрасывает. Лоси заме-
тили нас, остановились. Природу не обманешь. И пропали из глаз
под крутым берегом в островах осинника.
Лесная вырубка вывела к зимовью. Рублено оно из накатника
без внутреннего потолка. Крыша из бревнышек шалашиком. Про-
живать в зимовье можно. Дверь подправить только. Накренилась
углом, держится на резиновом ухе из транспортерной ленты. Печки
в зимовье не видно. Жестяная разделка с дыркой для трубы на угло-
вой крыше снаружи гвоздями приколочена.
Пока окончательно не стемнело, осмотрелись. За домиком деся -
ток прогоревших печек. Рыжей трухой осыпаются жестяные трубы.
В зимовье забил на месте печки четыре смолистых кола. Выру-
бил топором цельный лист железа. Закрыл дно годной печки. Уста-
новил пригрубок на кольях, приладил хлипкие трубы. Без тепла не
останемся. Нашлась и ржавая проволока. Обжал трубы, чтобы не
рассыпались.
В безводной галечной протоке заторы сухого плавника. Людми-
ла неотступно помогает. Перетащили сучья к зимовью.
Старый пенек в паре шагов от порога. Охотники полешки щел-
кали. Стеариновые свечи принесли с собой. Огарок в бинте — неза-
менимая растопка. Огонь занялся едко и лениво. Нагрелась печь,
разговорилась.
Стол метровой длины, шириной три локтя. Крепко сработан.
Охотничье зимовье на троих. Бревенчатая стена с боком печки
тесно стоит рядом. Заслоном поставил ржавый лист жести. Не за-
дымятся бревнышки от жара печки.
К порогу от печки свободно. Короткие нары вдоль стен. Земля-
ной пол. Я и не заметил, когда Людмила наломала веник из кустар-
никовой березки, подмела старые окурки и мусор. Укрепила в кон-
сервной банке свечу на столе.

Свеча горела. Чайник закипал. Все лето без хлеба, на мучных ле-
пешках. Все мы предусмотрели: и кастрюлю, и муку, и сахар, и соль,
и кружки принесли.
Раскинул телескопическую антенну на высокое дерево. «Карат»
сразу поймал базу. Голос чистый, будто в зимовье радист. Сообщил
о замене стоянки и где нас искать вертолетом.
— Погода испортилась надолго. Вас заберут в последнюю оче-
редь. Ближе всех к базе ваша стоянка. В тепле живете. В горах на-
род мерзнет. Дров нет.
Утешил. Жена улетела вертолетом с полевой базы в Райцентр.
Домой нескоро доберусь. Жить еще придется на базе в эвенском
поселке Тебюляхе. Там Индигирка отсекает плато от гор подковой.
Первопроходцы казаки окрестили это место «Государевой подко-
вой». Русские зовут «шиверами». На подкове первые пороги.
Ниже Тебюляха Индигирка рубит гигантским мечом горный
хребет Черского. Сотня километров порожистой воды в ущельях.
От рева волн сердце заходится. Бурлящий ад.
«В свое тридцатилетие одолею пороги», — мечталось.
Прекрасные места. Редкой красоты вершины гор, высотные аль-
пийские солнечные луга.
Работа сделана. Устал физически. Порадовался выезду из тайги.
В шаге рыбная река. По островам скачут уже белые пухом зайцы.
Семьями в намытых паводками песках обитают. В зарослях сереб-
ристой северной ивы.
Снег в долине отсутствует. Вершины дальних перевалов са-
харные. Белые зайцы, как в тире. Снежными колобками светлеют,
прижав уши, на черных сопревших листьях. Белыми пострелами
мелькают по голому галечному руслу.
На островах кустарник охты. Ветки подгибаются от крупной
темной ягоды. Желтый смородинный лист опал. Видом ягода
охта — смородина, но растет гроздью, как дальневосточный ди-
кий виноград. И привкус винограда. Индигирку открывали казаки.
Они дивились этой ягоде: «Ох ты!»
— Ох, ты! — изумилась Людмила. Кусты охты на островке
вдоль бережка рядом с затором сухого плавника.
— Вот и собирай ягоду на островах. В гарь не лезь, там медведи.
Жирует на ягодниках медведь загодя перед лежкой. Голубиш-
ник на гари медведями обшвыркан. Ест ягоду не торопясь.
Раскрылит мишка свои генеральские меховые черные штаны, по-
стоит на задних лапах, осмотрится. Потом торкнется задом в мяг-
кий мох гари рядом с кустом, полным ягоды. Поерзает, устроится,
урчит от удовольствия. Слюна течет. Расшиперит лапы — развалит
мозолистые пятки. Поклонится ягоде. И балует себя. Ягодку на ве-
точках длинными когтями к пасти подгребет, через клыки проце -
живает. А чего спешить? Хозяин тайги.
Умный зверь. От разбойного свиста человека горбушкой кувыр-
кается. Не жалуется, когда выстрелом пугнешь. Скачет прыжками,
как конь наметом.
Дальний обзор в долине между туманом над деревьями и галеч-
ным руслом. Светлые сумерки. Над гранитами мгла. В кромешно-
сти перевала от палатки шага не сделаешь. В долине воздух прохла-
ден, чист. Земля остыла.
Ходили кругами рядом с зимовьем в речных островах. Дыша-
лось ненасытно. Прощание с теплом в северных широтах всегда
пронзительное. Запахи отсыревшей листвы остры до привкуса на
губах. Черные и нагие осинники на островах виноваты своей на-
готой.
Особенная острота прощания рядом с северной рекой. Предвеч-
ный покой слышится в плеске. Вода из просторного русла к тако-
му времени теснится в одной струе. Петляя мелкобродной речуш-
кой, ушибается о каждый островок. Журчит водица мелководно на
обледенелых гальках переката. Речные уловы глубоки до синевы,
прозрачны до галечного дна. Хариус видит рыбака, не обманешь.
Но человек такой зверь. Обманет и себя, и весь мир.
И остывает осень, осиротевшая горными гусями и болотной
птицей. Холода надвигаются, как неминуемая старость.
Безлюдье на сотни верст. Жил бы, не умирая, тысячи лет…
Изрядно похолодало. Давление атмосферы поднялось. Пашню
рыхлого тумана утянул гранитный массив. Слышен стал шум воды
на перекатах. Жалко рушить торжественную тишину. Ружейные
выстрелы пушкой долбят.
— Медведь теперь к зимовью не подойдет, — утешил Людмилу,
которая жалела подстреленных зайцев.
— Варенья из охты, — решила она, — дочурке вашей наварю.
От зимовья далеко не уйдешь. На случай вертолета. Могут подо-
брать оказией. Людмилу, решил, отправлю воздухом. Ей собирать
диплом, отчеты прошлогодние по участкам в спецхране. Допуск
к секретным документам выдается Управлением. Жена поможет.
Выберусь на дизельном вездеходе. В партии работает друг Володя
Прусаков, геолог. Родом из Канска. Земляк. Явились на Индигирке
в один год. В одном бараке в Райцентре нужду терпим в старом об-
щежитии полевиков. Охотники, рыбаки. Спелись, как братья.
Тягач уйдет с водораздела после вертолета с людьми.
Володя сопровождает гусеничный тягач. По ходу охотится. Го-
товит запас мяса и рыбы. С Колымы привозили бочками хариус,
вяленого чира и сига. Делились вареньями. В декабре добывали
лося. Выезжали на зимники. Жены наши дружат, дочки; погодки,
в один садик водим. Интересно живется.
Погода сроки расставит. Сообщит Володя по рации. Стоянка на
седловине ; распадок проезжий для гусеничного тягача. Имуще-
ства мало. Тягач не перегрузим. Володя согласился, стороной не
прокатится.
Печка гудела на мороз
Граниты открылись. Громадой подпирали звездное небо. Тесно
двоим в зимовье, разминуться негде. Без внутреннего потолка мож-
но ходить в рост. Бревна в стенах сухие, накалились жаром. Люд-
мила раскинулась во сне поверх белого вкладыша. Нары высокие.
Нас разделяет стол. Пламя свечи колышется. Маячат на бревныш -
ках стен светлые пятна и тени. Дышится сосновой серой.
Спит Людмила, душно ей, тяжко мается во сне. Рука плетью
свисает до земляного пола, пробует поймать прохладу: сжимает,
разжимает пальцы, обиженно хнычет во сне, замирает. И все по-
вторяется.

Меня тревожат мысли, близость женщины, очарование сту -
денткой.
Зимовье в полумраке от огарка свечи. Алые глазки поддувала
мигают. Стоячок печной трубы в дырочках от коррозии. Пламя не-
сется. Светлячки — на стенах, мелькают на лодыжках Людмилы,
на голенях, колени подломлены. Непозволительно разрушать кра-
соту отношений мужчины и женщины. Теряется тайна, высовы-
вается рыло банальных блудных утех. Третью неделю мы вдвоем.
И пока «дров не наломали».
Вспоминаю о тетрадке в рюкзаке. Письмо Наталье получилось
правдивое. О варенье, которое Людмила наварит для дочурки
Шуни. Упомянул о справке, коль таковая потребуется. Написалось
о студентке с чувством. И ни слова люблю жене…
«Исповедь тетради» захватила необыкновенной и счастливой
благодатью. Показалось, жена склонилась над головой, отгородила
свисающими волосами свечу. Пламя мигнуло, и огарок погас.
Толкнул ладонью дверь. Темень за порогом. Яркие звезды в да-
леком космосе. После выхлопа жара в проем двери в зимовье за-
струилась ночная прохлада.
Укрепил в подставке высокую свечу. Затворил дверь. Дрова
в печке сгорели, и жар от железа увял. Положил пару полешек. От
алых пятнышек в дырочках дверной заслонки в зимовье живее.
Однажды она обмывалась в палатке горячей водой из тазика.
Я случайно вернулся из похода к гранитам. Видел ее всю. Хмыкнул
и вышел. После чего она укладывалась в свой спальный мешок. Хо-
дила в просторной палатке, накинув рубашку «жениха».
Палатки ставил всегда устойчиво. Собирал каркас из жердей.
Скреплял гвоздями. Натягивал брезент. Делал всегда крепкий стол
для чертежной доски. Печку устанавливал на гравийной основе из
ручья, чтобы мох не обугливался, горелым не воняло. Настилал полы
из тесаного накатника, мыться удобно. Сам купался в горных реках.
Сердился на Людмилу, знал, чем могли такие «помывки» закон-
читься. Любила плескаться она в теплой воде после маршрутов.
— Не искушай во мне зверя, — требовал.
Мне нравилась Людмила. Любовался ее молодостью, восхищал-
ся природой тела. Не в женской власти что-то изменить.
— Привыкла к вам, как к брату, — дразнилась она, не остере-
гаясь греха.
— И не стыдно?
— Не стыдно, — Людмила доверяла.
«Ядреная девка. Кровь с молоком…»
Гнал мыслишки беспощадно.
От написания письма устал, выбрался на воздух. Над головой
необъятный звездный космос. Долина Иньяли широка. Гигантская
рогатка. Слияние рек двух водоразделов.
Огненный столб вылетает из трубы кинжальным оранжевым
пламенем, искры рассыпаются и гаснут. Тяга в трубе на мороз. Воз-
дух прозрачен, мерцают звезды.
Над кромкой далекого водораздела ослепительным ртутным
свечением вспыхивают зарницы. В какой-то момент кто-то неви-
димый и сильный раскинул рыбацкую небесную сетку. Полярное
сияние! Для северо-востока Якутии редкое явление. И начала эта
сетка волноваться светло-зелеными крупными ячеями. Звезды рас -
сыпались лесными светлячками.
Бросился в зимовье и подгреб Людмилу. От сна тяжелая и без-
вольная, она не понимала, чего от нее хотят. Повел за порог, на ули-
це подхватил на руки.
Полярное сияние безмерное и высокое от горизонта до горизон-
та. Судорожно и переливчато светится. Небесный ловец перебирал
светящийся невод руками. Уводил подкрылки сетки к водоразделу.
Доменное зарево за водоразделом изливалось, будто лава из жерла
вулкана. Звезды мельтешили сверкающими юркими рыбками в зеле-
ной сетке сияния. И выскользнули, рассыпались на прежние точки.
Судороги Полярного сияния слабели и постепенно угасали. За-
таилось и космическое пространство в искристой росе звезд. Без-
донное и всеобъемлющее, как темное отражение водоема.
— Ах, — выдохнула Людмила, — все проходит.
Рассвет близок. Мы не спим. Людмила в спортивных шортах
и рубашке хозяйничает. Замешивает в кастрюльке на воде затиру-
ху из муки и яичного порошка. Потом печет лепешки в кипящем
подсолнечном масле в раскаленной чугунной сковородке. Дверь из
зимовья распахнута.

Я вспоминаю о письме жене.
— Послушаешь?
— Письмо вашей жене?
— О тебе…
Она вытирает руки, укрывает стопку лепешек в остывшей ско-
вородке. Из чайника дополняет мою кружку.
— Теперь можно. Слушаю.
— Это же рассказ!
— Не подумал как-то.
Дровишек в печь не подкладываю. Тепла от стен хватает.
Людмила дремлет, прикрыв глаза тыльной стороной кисти. По -
сле прослушивания моего рассказа жене, она увидела себя мои -
ми глазами.
Дверь распахнута. Пишу в общую тетрадь. Пламя свечи дергает-
ся, ручка подрагивает в пальцах. Спешу закрепить впечатления от
Полярного сияния, не получается. Нервничаю. Психанув, бросаю
ручку. За порогом синеет. Видятся за полянкой острова. Шагаю за
порог. Даю волю телу, разламываю сутулость зимовья.
Мрак ночи растворился в бледной синьке рассвета. Земля дев-
ственная и прекрасная, как при сотворении мира. Солнце за гори-
зонтом еще глубоко. Пики гранитных гор освещены зарей за хреб-
том, горные вершины в тени на фоне просторного и чистого неба.
На жухлой траве вокруг зимовья, в островах на черных листьях,
галечное русло посыпаны белой солью изморози. Травы седые. Па-
ром дышится. Воздух обжигает грудь морозностью. Рослая болот-
ная осока зеленым инеем опушилась. Прочный ледок сковал лужи-
цу, окольцевал кочки ; упал настоящий заморозок!
— Людмила, — позвал так, что она всполошилась. — Зеленый
иней!
Тихий мой голос убаюкал Эрику. И она, казалось, спала, вытя-
нув руки поверх одеяла, обмякнув левой щекой в промятую подуш-
ку. Едва заметно дышала. Одинокая женщина. Наклонившись, по-
целовал Эрику в полураскрытые губы.
— Иди ко мне, — прошептала, — под одеяло…
— Нет. Нельзя рядом с Ромкой.
Я ушел. Знал, что поступил правильно. Ради Ромки, ради Эрики.
Мне хотелось, чтобы и далее ее звали в экспедиции уважительно
«Леди Лейбрандт». Чтобы Ромка не слышал от взрослых плохие
слова о матери. Чтобы зеленый иней всегда жил в душе.
Принял решение уехать в Магадан, найти работу в газете. Время
поможет, подскажет.

Велосипед для мальчика Ромки
Эрика задерживалась в детском саду. Полярное сияние всколых-
нуло душу до тоски по Индигирке.
…Людмилу отправил в поселок вертолетом. Добрался на базу
вездеходом в начале октября. Увезла студентка и варенье из охты,
и письмо, мой первый рассказ.
Наталья выгнала Людмилу, выкинула вслед банки с вареньем.
А когда прилетел в Райцентр, объявила, что студентка ей все рас-
сказала. Что именно, разъяснений не дала. Подвела черту:
— Собирай чемодан. Поезжай за ней! Сейчас она в аэропорту.
— И уеду! — заявил в пылу.
— А я беременна, — со злой местью объявила жена.
— Что?
Известие о беременности страхом отозвалось в моей душе.
На Иньяли понял, что в геологию уже нет хода. Две недели над
общей тетрадкой прошли в благодатном состоянии. Поселилась
необъяснимая и трагическая тревога. Каждую минуту ждал ка -
кого-то чудовищного разрушения в себе, в окружающем мире.
Дождался.
— Не надо второго ребенка, — стал умолять Наталью.
— Тебя не спросили, — ехидно довела она меня до бешенства.
— Да! Не спросили! А если бы мы действительно "делали ребёнка". Что тогда?
— А вы и так! Все знаю!
Утром видел в зале ожидания группу студентов. Улетит Люд-
мила в Якутск с этой группой последним рейсом. Поздний борт.
Успею. Верил ей, не в чем упрекнуть. Сгорал от стыда за жену, без
извинений не желал отпускать студентку в Киев.

«Мне же надо писать! Я буду теперь писать!» — озарилась душа
при взгляде на Людмилу. Встретила приветливо, взгляд похож на
опасную бритву, но не было в нем места презрению. Сожаление,
усталость и грусть.
— Провожу на самолет. Поговорим.
В зале ожидания тесно от людей. Мы вышли к открытому лет-
ному полю. Горы в сахарной пудре снега. За рекой скалистые вер-
шины в тени. Добрый и теплый день. Красота. Жить бы без печали
и в радостях.
Она не стала ждать объяснений.
— Спасибо вам за лето, за сказочную осень. Домой еду с чи-
стой совестью, диплом собрала. Жених ждет. Звонила в Киев. Вашу
жену понять можно.
— Прости…
— Свадебные фото пришлю. Уезжайте, шеф, не провожайте, —
впервые за все время Людмила назвала меня «шефом». Стоит это
дорогого.
Уехал в поселок.
Фотографии она прислала к Новому году. Я собрался уже в Корф
на Камчатку. До Магадана от Индигирки колымская автотрасса.
Двое суток езды в автобусе до Охотского побережья.
На фото Людмила с ироничной улыбкой. «Мол, все в порядке,
шеф. Жизнь свою без обмана начинаю строить. Сохранила себя для
жениха».
До отъезда с Индигирки в семье не жил. Из барака жена пересе-
лилась в новое общежитие. Выделили нам большую комнату.
Полевое снаряжение сгрузил в сарай за домом. Прилетел самоле-
том из Тебюляха в субботу. Вьючный ящик с полевыми дневника-
ми оставил до понедельника в сарае под замком. Воры искали ору-
жие. Прихватили все. Привез копченого медвежьего мяса. Тайно
хранил в сарае мелкашку. Приходили за ней. Забрали все. Судьба.
Бывает же так. Живешь, никому не мешаешь. И вдруг для всех ста-
новишься «писателем». Наталья постаралась. Начальство домыслило:
— Развлекался со студенткой, не работал.
— Документов нет в природе. Подстроил кражу. Кто оставляет
в сарае вьючный ящик с полевыми дневниками?

В иные времена так не поступал. Очарованный писательством,
напрочь забыл о действительности.
Слух о моем вывихе дошел до местного стихотворца. Дубровин
писал хорошие стихи. Геологи его уважали. Работал он промы-
вальщиком. Пришел Дубровин в общежитие полевиков с сеткой
пузырей.
Наталья с дочерью появилась в дверях, обрадовался. Мельком
подумал: «Брошу все… Семья… Любовь».
— Мне нужны деньги, — угрюмо и отчужденно потребовала она.
— Сколько? — достал остатки расчета за полевой сезон.
Ждал, что позовет домой. Не позвала. Предупредила:
— К нам больше не ходи.
Глянула на Дубровина. Презрительно добавила:
— Один стихи пишет, а другой — прозу.
И так ехидно «прозу» произнесла. Стыдно стало и за Дубровина,
и себя.
— Стихи у Володи настоящие, — бросил ей расстроенно. —
Придет время, будет и проза. А пока, как ты видишь, мужики
отды хают… Не беспокойся за меня.
— Нужен ты мне…
Выгнала Наталья с Индигирки.
Подмерз, пока ждал. Первым появился Ромка. Эрика пропусти-
ла сына в зев тяжелой двери, придержав плечом, заступила пяткой
торбазов низ двери и порожка.
— Зачем пружина? — услышал Эрику. — Ребенка ушибить за-
просто.
Ромка выкатился на крылечко медвежонком в шубке, перехва-
тывая перила лестницы, упал в мои руки. Успел шепнуть на ухо:
— Ругать будет, — повис между нами на руках, и мы пошли на
край поселка.
— Стыдно, — не вытерпела Эрика. — Девочкам стихи читал. Уха-
жер. От стыда чуть не сгорела, когда воспитательница рассказала.
— Ну и, — подтянул Ромку на руке. — Повтори нам с матерью,
что ты прочитал девочкам?
Ромка хитро посмотрел на мать и прочитал:

Мы были вместе, помню я…
Ночь волновалась, скрипка пела…
Ты в эти дни была — моя,
Ты с каждым часом хорошела…
Когда Ромка успел запомнить это четверостишье Блока? Читал
несколько раз по его просьбе.
— Все правильно, — ухмыльнулся, поддержав Ромку. — Де-
вочкам и надо такие стихи читать.
— Заговорщики…
Эрика уже знала, что еду на месяц в Иркутск. Учебная сессия за
третий курс в Политехническом институте. Вызов на сессию полу-
чил. Спросил Ромку:
— Что привезти с материка? Завтра уезжаю на месяц.
— Скучать буду, — опечалился Ромка. — Купи велосипед.
— Куплю, — пообещал.
Мечта Ромки известна. Сам бы не додумался. Теперь куплю
и привезу.
— Когда вернешься?
Как объяснить мальчишке, когда вернусь с велосипедом?
— А ты каждый выходной загибай пальчик. Загнешь четыре ;
приеду. Четыре пальчика к ладошке. Понял?
— Понял, — отнял он правую ладошку от материнской руки.
Подкинул кулачок до глаз. — Так?
— Так. Каждую неделю загибаешь пальчик. За месяц управ-
люсь и вернусь.
Эрика закончила побелку и покраску квартиры. Высохнут полы,
перейдет без моей помощи. В общаге найдутся помощники. Мы
многое знали о себе без слов. Эрика сдержанно попрощалась в ко-
ридоре барака. Я вернулся в Управление на берег океана.
Велосипед для Ромки купил в Иркутске. Ровно через месяц вер-
нулся в Магадан. Купить билет на рейс до Мыса Шмидта в Магада-
не получилось. Вечерним самолетом улетал знакомый геолог. Он
согласился захватить упаковку с велосипедом.
Событие обязано созреть, прежде чем ему случиться. Толкаясь
в аэропорту, повстречал улетающего в Москву поэта Пчелкина.

Знаком он мне по книгам. Работал поэт на областном радио. Видел
его на Чукотке. Прошли в буфет. Мужику нравилась его известность.
Заслуженно узнают. Лобастый, ясноглазый и широкий душой, поэт
Пчелкин понял без долгих объяснений мои мысли о газете.
— В Хасынской газете нет фотокора. Смогешь?
— Смогу, — заверил. — Вырос с фотоаппаратом в руках.
— Диктуй адрес и данные. Вызов пришлю на экспедицию. До
встречи в Хасыне.
Ночью проводил Пчелкина на московский рейс. Утром удачно
попал на «грузовик» Полярной авиации. С посадкой в Певеке ИЛ-14
вез груз на Мыс Шмидта.
Рабочий понедельник. Ромка в детском саду, Эрика в Управ-
лении.
Поднялся к экономистам. Встретился на лестнице геолог, с кем
отправил упакованный велосипед. Не успел он его передать. Жи-
вет в многоэтажном доме рядом с Управлением. Принес велосипед
в кабинет геофизиков.
Эрика не ждала. Пуржило в тундре. Из кабинета экономистов на
мой зов вышла быстро. Бабы переглянулись. «Предмет вожделения
объявился». Рада и Эрика. Видно.
— Ждет велосипед, — тон такой, будто вечером простились.
— Сегодня получит своего «конька-горбунка».
— Привез? — впервые стала заметна в ней нежность. — Вот
ключ от квартиры. Отдыхай. Ванну прими. Жди Ромку из садика.
Велосипед в упаковке. Трехколесный. Рассчитал на перспекти-
ву. Подростковый. Надувные шины. Подрастет, на двух колесах
поедет. Только где? Коридор барака коротковат для езды. В одно-
комнатной квартире из комнаты в кухню? Летом хорошо кататься
по набережной каменистого мыса.
Из мебели в квартире диван да кресло-кровать для Ромки. Ме-
бель имеется в продаже на складах «Военторга». На кухне холо-
дильника нет. Стол и электроплита. Вход в ванную из кухни.
Велосипед блистал никелированной поверхностью, солидно
темнел зеленой рамой, благостно издавал запахи машинного мас-
ла. Зубчатые покрышки колес тянуло потрогать. Черные, остро
пахнущие резиной и детством. Памятен первый велосипед. Мама
откладывала с получки отца три месяца, прежде чем купили.
В возрасте Ромки поехал впервые на взрослом велосипеде под ра-
мой. Отец ездил на работу на этом велосипеде на Мелькомбинат,
где работал грузчиком. Постоянно ждал отца с работы и велосипед.
Плескаться в ванне расхотелось. Привез колбаску, тресковую
печень в банках, ветчину и сыр. В Арктике обычные продукты. На-
крыл стол, ждал, волновался.
В последнее время в душе творилась неразбериха. Существо-
вал некий притягательный центр. И этим духовным центром явля-
лась Якутия. Из Арктики материк видится на другом конце света.
В Заполярье притяжение этого духовного центра ощущалось слабо
благодаря удаленности. В Иркутске же власть этого притяжения
оказалась сильна. Я как бы забыл там Эрику, постоянно тосковал
по жене. Жил в другом измерении, по иным часам и минутам от
землян. Без настоящего и прошлого, одним днем. Не воспринимал
за реальность потерю семьи. Верилось, на Индигирку вернусь по-
сле сессии. Эрику начал «ощущать» в Магадане, когда вырвался из
внутренней орбиты этого центра духовного притяжения.
Не без удивления обнаружил, что дело, за которое взялся, беско-
нечно. И дело это, как неизлечимая тоска, жило во мне и тянуло
жизненные соки. Не падкий на вещи и деньги, вдруг обнаружил
в себе эгоизм, какой не ожидал. Страдал, но делиться временем ни
с кем уже не желал. Эрику и Ромку этот эгоизм не касался. При-
ятно заботиться о женщине, которую чрезвычайно ценишь. Доро-
жил и отношениями с Людмилой. Приятно заботиться о Ромке.
Родным детям отцовская любовь не досталась. Нашла выход к это-
му мальчишке.
Ромка от порога бросился в распахнутые руки. В шубейке, лисья
подростковая шапка. Глаз не видно. Стащил зубами варежку, под-
дел козырек. Открылся рыжий чуб, выпуклые глазищи веселого
тигренка. Он и походил на тигренка дальневосточного. Шумно со-
общил, протягивая к моему лицу кулачок с оттопыренным пятым
пальцем.
— Во! Дома мама не позволяла мне носить их в кулачке. Я их
в садике сжимал! — обнял меня, а сам потянулся посмотреть в ком-
нату: там стоял «конек-горбунок».

— Куда понес снег. В валенках? — остановила мать Ромку, ки-
нувшегося к велосипеду. — Разденься!
Стянула песцовую шапку, расслабилась станом под распахнутой
дубленкой. Оперлась плечом на дверной косяк. Отдыхала после пе-
ренапряжения пуржистой улицы. Ходить в пургу приходится в на-
клон и на ощупь. Пурга разыгралась порядком. Снега на одеждах
принесли много. Эрика тоже залюбовалась велосипедом, радова-
лась за сына. На трех резиновых шинах, на блестящих никелем
ободах — спицами к оси, велосипед и вправду смотрелся сказоч-
ным «коньком-горбунком». Наполнял каким-то особенным смыс -
лом и светом пустоты углов комнаты.
Принял из ее рук сумку с покупками. Прошел к кухонному сто-
лу, сгрузил на стул. Стол занят ужином. Отварить рожки осталось.
Заглянула на кухню. Не выдала удивления накрытому столу.
Вернулся. Помог снять дубленку. Подставил ей стул. Стянул плот-
ные в голяшке торбаза. Эрика скрылась за створкой шифоньера
и стала переодеваться в домашний халат.
Ромка вкатился на велосипеде в кухню. Задиристо жал пальчи-
ком рычаг велосипедного звонка. Круглая крышка звонка сверкала
серебром и тренькала на весь дом.
Из ванной Эрика вышла посвежевшая, с прической. Молодая
хозяйка. В общаге не посверкаешь голыми лытками, в тапочках
на босую ногу, в халатике. Холодно. Каждый прячется в ракушке
условностей.
Тяга к Эрике не искупала губительной тоски по Якутии. За письмен-
ным столом обреталось равновесие и наслаждение от осмысленного
труда. Пропадала «благодать». Ощущал под собой грешную землю.
Усмехался: «Зачем выдумывать? Эрика. Ромка. Грешная жизнь.
Пиши».
После ужина Эрика стала укладывать Ромку. Привычный гу -
лять в такое время в общежитии, мальчишка не стал противиться.
Покружил на велосипеде в центре зала и уперся колесом в кресло,
на котором спит.
Эрика привычно раскинула кресло и застелила бельем. В ван-
ной комнате упруго хлестала из крана струя воды, набиралась ван-
ная. Приготовился уходить в общежитие. Думалось о рукописях на
рабочем столе в круге света от настольной лампы. До ломоты в теле
желалось покоя, одиночества рядом с океаном. Его звериное дыха-
ние не пугало, наполняло душу силой и особым смыслом. Решил не
заходить в общежитие.
Ромка позвал.
— Нагнись, — попросил.
Приподнялся, обхватил кольцом рук шею. Зашептал на ухо:
— Живи у нас. Мы тебя ждали.
Такого участия к себе от Ромки не ожидал. Понимание нужно-
сти давило. Хотелось свободы.
В Иркутском Союзе писателей прозаик Дмитрий Сергеев по-
ложительно оценил мои «сырые прозаические работы». Будущее
предлагало самообразование. Одинокая жизнь и полная отдача сил
делу, за которое взялся. Не выбирал судьбу, она меня выбрала.
Не знал, какое место в этой судьбе определено Эрике и Ромке.
Замуж Эрика не пойдет. Дочь Александру любил всем сердцем.
Второго ребенка от жены Натальи не видел и не знал. Рождение его
давило неизвестностью и ответственностью. Угнетала невозмож-
ность жить рядом с ними.
В роду отца взрослые любили детей. Внуков у деда много. Все
выросли. Всем помощь оказана, совет да любовь дети знали. Кто
окажет помощь моим детям? Наталья родителей не помнит. Вырос-
ла в интернате. Непримиримость к мнению других в ней от незна-
ния семьи. От незнания примера отношений родителей, любви
к братьям и сестрам. Жесткий интернатский характер. Поссорив-
шись, из вредности молчит неделями. Понимал это, когда тянул
в ЗАГС. Не желала без любви. Не любила. Верила в хорошего чело-
века. Говорил с ней о ее проблемах. Просила терпения. Терпел бы
и дольше. Полярное сияние в сентябре на реке Иньяли освободило
от этого терпения. Любовь осталась и теперь мучила. Терпение тре-
бовалось теперь за письменным столом.
В зал пришла Эрика, попросила помочь раскинуть створки ди-
вана. Мужики тащили диван из общежития и с корнем вырвали
шурупы, крепящие подвижную спинку.
Поднялся от Ромки. Потянул спинку, вышла из пазов. Стало
стыдно за свою безрукость, обидно за Эрику. Отвертка и молоток
в хозяйстве нашлись, оставил прежний хозяин, уезжая на материк.
Прочно закрепил на шурупах шарниры. Эрика придерживала спин-
ку дивана, дивилась простоте решения проблемы.
— Струны для гардин купила. Володя обещал повесить. Неде-
лю жду…
Лежит картонная упаковка с гардинной струной на узком подо-
коннике широкого окна. Стекла затянуты пленкой. За окном поляр-
ное темное небо. Горячие радиаторы греют комнату жарко. Ковры
в рулонах дыбятся в углу. Вешать на стены надо. Без мужских рук
не обойтись одинокой женщине. Кого звать? Просила Володю через
Валю.
— Застели, пожалуйста. Я в ванную, — подала из шифоньера
комплект постельного белья.
«Отдохнул», — подумал с иронией над своими планами рассла-
биться в ночном кабинете.
Эрика ушла. Позвал из темноты Ромка.
— Ты ей ничего не говори. Не уходи и все. Она очень тебя ждала.
Пальцы мальчика не разжались, пока он глубоко не заснул.
Приятно грела душу мысль участия в его «велосипедном счастье».
Мечталось писать хорошо, правдиво, чтобы гордились сыном
мама и отец. Думалось о супруге: «Ей-то что до этого?» Презрение
Натальи — «прозу пишет» ; хранилось в душе. Не выветривалась
боль, напоминала при мыслях о жене: «Жить без понимания и неж-
ности нельзя».
Ромка спал счастливый. Веснушки как у матери. Дочь Шуня
тоже капелькой в меня.
Поднялся от спящего Ромки. Скинул рубашку. Открыл дверь из
кухни в ванную. Эрика сидела в прозрачной воде, вытянув ноги.
Роскошные каштановые кудри темнеют влажными кончиками.
Коллеги зло усмехались: «Чего она в тебе нашла?» Женщины
проявляли солидарность: «Любовь зла, полюбишь и козла». Наме-
кали на мою малорослость рядом с видной женщиной. Читал в их
взглядах одобрение.
Живем на виду. Детский сад на Мысе Шмидта для детей воен-
ных и геологов один. Похожие на родителей, дети общались меж-
ду собой, подражая взрослым. Ромка подражал мне. Я это знал
и старался не показывать при мальчишке отрицательных черт.
С развитием эгоизма они появились. Раздражительность стала по-
стоянной чертой. Сдерживался с коллегами, давил раздраженность
при Эрике и Ромке.
Эрика ценила не за заслуги, а за мужские поступки и простоту
в отношениях, за понимание. Чего так не хватало многим мужикам
Арктики. Интуитивно ценила человека, а не предмет вожделения.
Редкий для женщин взгляд на мужчину. Она поставила себя «пра-
вильной по жизни женщиной», а не «самкой» в стаде «арктических
быков». Никто и не претендовал «на место» рядом с нею. Мне это
«место» предложила судьба. Солидарность женщин Управления
понятна. Женщины Арктики общей судьбой связаны. У мужиков
судьбы разные. Поэтому неудачников раздражал «увод правильной
женщины».
Теперь все жены знали и о велосипеде. Корили мужей за невни-
мание к родным детям.
— Ромка спит?
— Плескайся. Чего смутилась?
Богом данную женщину грех отвергать.
Эрика притягивала неудержимо. Распахнутый взгляд в обводе
золотистых ресниц искрился и манил, испытывал терпение…
— Скучаешь по кабинету? — остудила она мысли. — Иди, я не
обижусь.
— С мужем в бане не мылась? В Сибири порядок такой.
— Нет.
— Набаню тебя, — развеселился ее испугом.
Мыл губчатой мочалкой плечи Эрики, размышлял о своей судь-
бе. Промывая рыжие пряди душем, крепко прожимал их от воды
между пальцами.
Мои руки тосковали о нежности. Касались эти руки и других
женщин…
Наталья сердито требовала: «Три спину сильнее. Мне не нужны
твои телячьи нежности».
Миллионы одиноких женщин мечтают о малости, сдержанной
похвале, сердечном слове утешения. Наталья имела мужа и не це-
нила добрых слов. Нежность ; основа отношений.
— Спасибо, теперь выйди.
Вышел на кухню. В зале спит Ромка. Поправил одеяльце. Обра-
тил внимание на сжатый кулачок с оттопыренным пальчиком.
Ромке снилась мечта. Во сне он еще ждал велосипед, ждал меня
и держал зажатыми четыре пальчика. Позавидовал его счастью.
Проснется, велосипед рядом с креслом! Чудо свершилось! Это ли
не счастье?
Сели к столу за чай. Пристально всматривался в Эрику. Сравни-
вал с Натальей. Людмила прошла по жизни мечтой. Мечту подарил
случай. Случайностей в жизни не происходит. Людмила не просто
так появилась в моем отряде на Индигирке. Неслучайно остались
с ней вдвоем на Иньяли. Всякое дело имеет логическое завершение.
Искушение верностью — Людмиле. Искушение верностью долгу
и делу — мне.
Думалось спокойно. Нежность грела мысли и душу. Рядом
с Ромкой мысли получили правильное течение.
— Я что-то не так сделала?
«Все так», — думалось мне.
Мучила неопределенность. Эрика не предполагала о моих пла-
нах уехать из Арктики. Забрать ее с Ромкой нет возможности.
— Давай распишемся, — предложил.
— Нет. И дело не в моем росте, если ты думаешь, что я тебя
стесняюсь на людях. Отказалась танцевать. Деспот, собственница
я, как и мама. У тебя выбора нет. Отравим друг другу жизнь. Не же-
лаю. Из тебя получится писатель. Я верю. У тебя своя жизнь. В ней
мне места нет. Искупайся с дороги. Я ванну наполнила.
Согласился принять горячую ванну. Наслаждался упругостью
струй из душа и ощущал угрызения совести.
В Иркутске у меня была женщина. Жил с ней до отъезда. Она
помогла выбрать велосипед Ромке, проводила к самолету.
Приземлившись в аэропорту Мыса Шмидта, полоса иркутского
месяца выпала из памяти. Под душем вспомнилась. Стыдно. «Как
я мог забыть о Евгении? Обязательно ушел бы после ужина!»
Новый год встречал в Иркутске. Первого числа в ресторане го-
стиницы «Интурист» на набережной Ангары. Место знакомое и по-
любившееся с первого курса.
Навещали зал для иностранцев в «Интуристе» всегда втроем.
Володя Кудинов из Петропавловска-Камчатского, Сергей Бабинов
из поселка Черского на арктическом побережье Якутии. Северяне
при деньгах.
Официантки нас запомнили. Сочинял им на салфетках стишки.
Володя с Серегой кадрили подруг из обслуги ресторана. Мужики
щедрые. Я уходил в общежитие учиться, отмахивался от мужиков.
Читал много. Экзамен по иностранному языку сдал чтением
своей поэмы на отлично.
Сергей Бабинов учил в школе английский. Пришлось и за друга
сдавать немецкий зачет. Взял его зачетную книжку с фотографией
и пришел к преподавателю, оценившему мою поэму.
— Ну-с, молодой человек, какое произведение сегодня прочтете
за своего друга? — подчеркнул, что все понимает.
— Блока, — предложил для прослушивания поэму «Двенад-
цать».
— Вы ее знаете? Блок немец по матери. Прекрасно! Прекрас-
но! — старика тронуло прочтение поэмы до слезливости. — Другу
вашему троечка. Мог бы сам прийти. Я ведь не зверь. А вы, мо-
лодой человек, утешили старика. Значит, не все так плохо в этом
мире, когда геологи пишут поэмы и знают стихи Блока.
Первого января появился в «Интуристе» один. Ночь провел без
хмельных напитков. Пришел после полудня, отдохнувший, выспав-
шийся, в свежей сорочке.
Зал для иностранных граждан за высоким заслоном. Боковые
открытые кабинки рядом с эстрадой вдоль стены. Столики свобод-
ные. На эстраде инструменты в чехлах. Дым коромыслом вечером.
Для порядка взял шампанского. Ел вяло мороженое. Думалось о На-
талье. Сессия подходила к завершению. Велико искушение уехать
на Индигирку. Ромка ждет велосипед. Обещание помнилось. Билет
до Магадана куплен. На велосипед не хватало. Ждал из Певека от
приятеля. За день до Нового года получил денежный перевод от
товарища по Чаунской тундре Анатолия Коваленко. Крепкое слово
и надежность в мужчине в большой цене. Работал с Анатолием дав-
но, «до падения» на Мыс Шмидта с Индигирки.

Хмельных сестер и художника официантка подсадила за сто-
лик вечерком. Празднуют скромно, не навязываются с вопросами.
Отдыхают люди после ночного столпотворения на площадях Ир -
кутска.
Цена велосипеду известна, деньги оставлены в чемодане обще-
жития. Накрыл поляну для сестер и художника по-хозяйски. Ана-
толий прислал вдвое больше, чем было прошено. Предусмотрел
друг мои новогодние дни. В геофизическом отряде были с ним не
разлей вода.
— Зачем идти в ресторан, если не веселиться?
Художник танцует с женой. Сестра свободна.
Она зовет:
— Северянин? — девица отогнула ворот сорочки под галсту-
ком, убедилась в ее свежести.
Догадаться нетрудно. На ногах ботинки, пошитые из камуса
лося.
— А ты официантка? — усмехнулся.
— Откуда знаешь? Работаю в «Ангаре». — Поедем ко мне, —
позвала.
После «Интуриста» поехали к Евгении. Так ее звали.
— Возьми меня на Север, — попросила. — Устала.
Путь от Иркутска на Индигирку тянул неудержимо. Помни-
лось чувство возвращения домой к Наталье. С первого курса летал.
В Арктику лететь утомительно долго. Никто меня там не ждал. Тя-
нула к себе Арктика океаном. Ромка помнился из детского сада.
В шубке и валеночках рядом. Качается на руках между мной и Эри-
кой. Цепким звеном судьбы. Далеко над Мысом Дежнева, в глубине
космоса, — Северное сияние!
Евгении не понять, почему не хочу жить в Сибири. Не зная Арк-
тики, людей, поживших там хоть год, тоску их по Заполярью не
поймешь. Тоска эта вселяется навечно и живет чудом, когда-то
свершившимся.
От Иркутска устал. В общежитии института надоело. Мужики
улетели. Несколько дней жил у Евгении. Пропадает женщина.
«Квартира. Работа. Союз писателей рядом. Есть с кем дружить.
У кого поучиться»… — Евгения предлагала остаться навсегда.

Ожидала Арктика, звала преданностью и любовью женщины.
Зачем я Евгении? Зачем она мне?
За день до отъезда купил «велосипед для мальчика Ромки».
Подарил Евгении на память колечко. Жалел женщину. Проводила
в аэропорт.
— Будто всю жизнь с тобой жила, — сердилась Евгения на сле-
зы. — Ты как кот. Молчишь и мурлычешь свое. Уютно рядом с то-
бой. Все северяне такие? Обязательно выйду замуж за северянина.
Их много через залы ресторана «Ангары» проходит.
Мое прошлое и будущее Евгении неизвестно. Бродягой в памяти
остался.
Эрика читала книгу в круге света от высокого торшера, стояв-
шего на тонкой ножке в изголовьях дивана. Присел на край одеяла.
Заждалась. Глаза сердитые. Завернула руку за голову, нащупала
выключатель торшера.
— Ложись, — пригласила из темноты.
…Она освободилась от томительного оцепенения и вздрагивала,
прильнув головой к плечу. Я был спокоен и жалел о «случившем-
ся». Совесть мучила за иркутскую историю с Евгенией. Не сулил,
не обманывал женщину. Погрелись общим костром. Одинок, имею
право. Совестно перед Эрикой за доверие, которое не оправдал.
Всего не расскажешь.
Деревянный полковничий дом подрагивал от бешенства пурги.
Мышкой шуршал в обоях ветерок, проникающий в щели между
оконных рам. Гудит за окном воздух. Содрогаются оконные стекла.
Эрика дремала. Задумчиво перебирал ее мягкие волосы.
— Ты уедешь? — тихо спросила.
Рассказал о случайной встрече с поэтом. Вызов на работу в ре-
дакцию обещан не раньше весны. Наши дни — остаток января,
февраль и март. Решил уехать из Арктики без вызова, если Пчел-
кин не сдержит слово.
— Хорошо, — согласилась она. — Живи у меня. Холодно в об-
щежитии.

Прощание с Арктикой
Март задышал теплыми влажными ветрами в притихшей тундре.
Под чистым близким небом легли ослепительно синие тени от за-
стругов в тундре. Задышало пространство обновлением жизни. Жи-
тели арктического поселка устали от долгой зимы. Мартовским яс-
ным днем все вышли кататься с Черной Сопки на лыжах и санках.
Черная Сопка в глубине тундры в версте. Смыкается седловиной
с холмами океанского мыса. Кромка Ледовитого океана извилисто
и прихотливо кольцует низменность побережья тысячи километров.
Эрика прикрывается рукой в варежке от слепящих лучей солнца.
Люди радуются жизни. Полярная ночь пережита. Солнце в Арктике
воспринимается с особенным видением. Оно рядом! Катится свет-
лым яичным желтком по кругу горизонта. Веселит взор золотисто-
стью и багрянцем. В такое время марта солнце в Арктике несколько
часов. Сонно выберется, оглядится и опять спать.
Ромка держится за руку и смотрит на склон, высматривая посел-
ковых мальчишек, знакомых по детскому саду. Его шестилетие мы
отметили скромно в семейном кругу. В ночнушке до пяток Эрика
немым укором напоминала Наталью.
Февраль стоял морозный. Двадцать третьего Эрика осталась
дома. Повел Ромку в Погрангородок глядеть военный смотр на
плацу. После зашли погреться в универмаг. Роскошный пеньюар
имелся в продаже. Две недели до праздника не долежит, купил.
Эрика приготовила нам праздничный стол. Мою слабость носить
элегантные галстуки под сорочку женщина учла. Ромка получил
к велосипеду кроссовки.
Мы подарили Эрике пеньюар. Праздник наш с Ромкой. Потребо-
вали в пеньюаре к столу. Нашу просьбу Эрика выполнила. Переоде-
лась в ванной из байкового халата, в котором надумала завтракать,
в чудесную шелковую пару. Дивное диво эти японские кимоно на
европейской женщине! Сразу и не сообразили, что купили пеньюар
приложением к кимоно. И ночной гарнитур из тончайшего шелка.
И кимоно плотного шелка. В цветах райского сада на фоне небес-
ного полотна. Расстроился своим невежеством к женским вещам.
Эрика заметила.
— Пеньюар полежит до восьмого марта.
Кивнули с Ромкой чубами. Прыснули.
— Мне в кимоно завтракать? — слепила почтительно ладошки
и поклонилась, театрально копируя гейшу. Кимоно ей пришлось впору.
— У японцев таких женщин нет. Для тебя шили в Японии. Мы
с Ромкой заказывали.
Эрика расслабилась от внутреннего напряжения. Солнце ярко
просветило тонкий лед на стеклах кухонного окна. В рассеянном
свете лучей китайский шелк воздушно задышал, заволновался роб-
кими перегибами при движении женщины.
— Довольны? Есть место подвигу, — подтрунила над Ромкой.
— В садике научат…
Сидели за столом. Шутили.
— Без чудес скучно жить, — подтвердил Ромка. Обернулся
к двери кухни. Его трехколесный «конек-горбунок» уперся в двер-
ной проем кухни.
Куплен на складах «Военторга» и двухкамерный холодильник
«Бирюса». Мягкие кресла новые. На стенах ковры. Квартира при-
няла вид уютного жилья, куда хочется приходить с работы.
Последнее время Эрика стала беспокойной. Начал подмечать,
неуверенность и мнительность. В Германии ждали родители. Со-
биралась ехать летом. Теперь сомневалась, сможет ли… И наконец
потребовала скорейшего моего отъезда, не дожидаясь первоапрель-
ской шутки в ее жизни.
Я согласился. Никак не мог принять решение. Десять полярных
надбавок с учетом высоких широт составляли львиную долю при -
личной зарплаты даже за вычетом алиментов. Увольняясь без пере-
вода из экспедиции, терял все льготы. Полярные надбавки отбира-
лись по закону. Этот факт удерживал работающий люд от беготни
по Заполярью и Арктике.
Наталья Хабарова в Арктике легенда, начальник «Шмидтовской
ГРЭ». Герой Социалистического Труда за открытие золота Чукот-
ки. Баба одинокая и пожилая. От злой тоски и вовсе характером
сделалась мужиком.
— Книги писать можно и здесь, — отрезала она на мою просьбу
отпустить в Магадан.
В госпитале пограничников дали направление на обследование
в Магаданскую областную больницу. Сорвал поясницу при достав-
ке холодильника со склада. Две недели лежал пластом. Направле-
ние страховало время поисков работы в прессе.
— Я ведь не вернусь, — честно признался Хабаровой. — При-
шлю вызов.
— Не дам перевод. Не приступишь к работе в положенный срок,
уволю по статье.
Впоследствии так и случилось. На вызов газеты «Заря Севера»
Хабарова наплевала, верная своему слову. Работать в редакцию
пришел со статьей и без полярных надбавок. Потерял льготы, за-
работанные потом и кровью в полевых условиях тундры и Якутии.
Жить на Севере выпадало с чистого листа.
На Черную Сопку собрались к полудню. Белоснежные скло-
ны муравейником шевелятся от многолюдья. Красные, желтые,
оранжевые, зеленые фигурки двигаются на полотне снега. Люди
обрадовались первому теплу и нарядились в весенние куртки.
У подножия тихо, на вершине обжигал ледяной ветерок. Эри -
ка знала этот холодок по прошлым годам. Предусмотрительно
оделась в старую рыжую шубу из искусственного меха. Двое
простых колготок под шерстяные штаны. Шапка песцовая. Вяза-
ные рукавички. Ногам в валенках холод не страшен. Ромка тоже
одет в зимнюю одежду. Лишь я понадеялся на призрачное маре-
во в голубых далях и пришел на гору в свитере под матерчатой
штормовкой.
Забрались наверх урезанного конуса сопки. Эрика распахнула
борта шубы. Спина и плечи согрелись от ее груди. Синие снега
тундры отражали близкое небо. Мы сторонились мест общего ка-
тания. Ушли от людной горки к обрывистой крутизне и стояли над
океаном. Виделся миражом далекий остров Врангеля. На людях
Эрика была сдержанна. Без любопытных глаз оживилась.
— Хватит целоваться! — сердился Ромка и отворачивался.
Мы отстранялись, смеялись и бросались ловить его. Он отби-
вался от Эрики, жался ко мне. Шептал на ушко:
— Ты никуда не уедешь?
Дети тундровиков знали о работе отцов, не считали вахту пере-
ездом. На работе отец. Для меня отъезд представлялся сплошным
горем для всех.
Неотвратимость прощания с Арктикой. Как ее передать на сло-
вах. Эрика не желала слушать утешений, молчала. Канул в реку
времени февраль. Улетучится мутной снежной поземкой в тундру
и март. Забудется? Нет, ничего не забывается.
После возвращения из Иркутска жил в ее квартире. Для всех мы
были парой. Роптание недовольных стихло. Весна пробудила в лю-
дях лучшие качества. Мужики взялись за ум, готовились к защите
проектов.
Полярная ночь угнетает человека. И слабому там не выжить.
Нужно иметь стальные нервы, чтобы избежать склок и скандалов
с коллегами. В семьях «сжигали» свой кипящий сгусток отрица-
тельных эмоций. Ощущение оторванности от реального мира в Арк-
тике велико. Теряется чувство меры в безмерных пространствах
близкого Северного полюса. Пережили полярную ночь изиму. Сла-
ва Богу!
Наши отношения с Эрикой протекали устойчиво и уважитель-
но. Заботились друг о друге. Ромка был счастливым ребенком. Что
еще надо человеку?
Прочность бытия и красота отношений не растранжирились.
Выручали и мои частые посиделки в ночном кабинете. После сбли-
жения с Эрикой работа за столом продвигалась трудно и вяло. Мыс-
ли заполнила женщина. Душа протестовала. Раздражался семей-
ными проблемами. Казалось, от чего сбежал с Индигирки, обрел
в Арктике. Стоило ли? Понимал. В Якутии жилось бы еще трагич-
нее. Ненависть Натальи не знает границ. Жить там в последнее вре-
мя для души было отвратно. Судьба спасла меня в Арктике, пода-
рив Эрику, которая ни разу не обмолвилась о чувствах. Опасался
и я этих чувств. Она видела это. Навещать кабинет геофизиков пе -
рестала. В ее дежурство оставался с Ромкой.
Весна переломила пуржистую пору. Вольно задышал пугающи-
ми вздохами океан. В море открылась вода. Береговой льдистый
припай трещал. Шли подвижки льда. Дыхание это передалось лю-
дям, жившим на побережье. Песец обнаглел, пришел к жилью на
помойки. Белые медведи вышли со льдов и бродили ночами вокруг
морга. Не уходили от поселка в светлое время. Их фотографирова-
ли. Людей медведи не опасались и не трогали.
Апрель подогрел снега, остеклил их. Скоро повалит над тундрой
и молчаливый канадский гусь. Очистится тундра от снега, озера
загомонят птичьим плеском и гоготом. Высветлится на фоне близ-
кого неба в пологой тундре зеркальных вод далекий журавль. Вся
тундра деловито и сноровисто будет обзаводиться гнездовьями для
выведения потомства.
И тихо станет в пологих пространствах воды и неба. Лишь вер-
толеты геологов да тракторы между озерами изредка нарушат этот
предвечный покой. Нефтедобычи в этих местах, слава Богу, нет.
Едва различимы низкие холмы в ясный день на горизонте к югу.
Холмистые горы от побережья далеки. Там вольные и чистые от
лесов оленьи пастбища. На горных озерах гнездятся морские утки
шилохвостки, турпаны и свиязь. Утиное мясо пропитано запахом
рыбьего жира. Без привычки грызть это жесткое мясо невозможно.
На всяком озере встретишь и гагару. Стремительная при взлете
птица размером с горного гуся своим плотным пухом не дается ру-
жейной дроби.
Промышляет гагара рыбой, запутывается иногда в рыбацких се-
тях. Только тогда и видишь, какая она, легендарная птица Заполярья.
Горный канадский гусь гнездится и в Якутии. Гагара и морская
утка встречаются на озерах в истоках Индигирки. Человек ограни-
чен в возможностях передвигаться, для птиц преград нет.
И с тоской по дальним странам провожаешь взглядом птиц, жа-
лея до боли в душе, что нет у тебя крыльев. Лететь бы и лететь за
этими птицами, пока они не приведут небом к месту твоего истин-
ного «гнездовища». Где оно, твое место на земле?
«Крылья наметились в душе». Пробовать крепость этих крыльев
рано. Трудно дается язык. Сочинять не тянуло. После публикации
«Степки» отпала охота печататься в газетах. В редакции стал бывать
редко. Мучился. Виделась бедность словарного запаса. Поэт Илья
Логинов из деликатности не подчеркивал главный пробел в моем
образовании. Понималось. Под рукой Пушкин и Блок. Александр
Сергеевич имел «в запасе двадцать тысяч слов». Современные пи-
сатели едва тысячью обходятся в своих детективах. Обыватель не
знает и пятисот слов речи быта. Богатство русского языка хранится
в русской поэзии.
Пушкин утверждал, что «…достаточно читать всю жизнь одну
книгу — Библию. И человек будет просвещенной личностью».
Это же можно утверждать и о произведениях Пушкина: «Библия
русской литературы».
Русский язык незрим как чистый воздух, им никогда не нады-
шишься. Кровь твоя — душа твоя. В крови память и чистота ды-
хания языка. Чтение серьезных умных книг — нелегкий труд для
неподготовленной души. Душа зреет годами. И без «дыхания язы-
ка» кровь в человеке с годами становится «порченой». Ей нечего
хранить, она «отравляется смрадом бытия» и стареет вместе с те-
лом человека. От порчи в крови лечит Любовь. Единственное спа-
сение человека — обновляться и жить.
Обсудив ночью с Эрикой нашу жизнь. Утром улетел на обследо-
вание в областную больницу. Улетел и не вернулся. На мои письма
Эрика не ответила. В тот же год она уехала в Германию к родите-
лям и родила там сына.
Прощание с Арктикой состоялось. И ныне в далеких криках ди-
ких гусей над Оймяконским меридианом чудится иногда, что где-
то среди диких гусей кричит теперь и моя душа.


Часть 3
Оймяконский меридиан

Перевал
На Ольчанский перевал поднимались при полном молчании
в кабине. Если говорили, приходилось кричать, перекрывая рев мо-
тора. Подъем на горную гряду долгий и тягучий.
В кабине ЗИЛа нас трое, в ногах теснится лайка Соболь. Шофер
Толя Табаков на слово скупой. Колька Кукса заикается, не говор-
лив. На зимнике в долине рассказывал друзьям о Чукотке, откуда
недавно вернулся. От мотора в кабине не так шумно было. Теперь,
когда ползли по крутым серпантинам к седловине горного Ольчан-
ского перевала, все напряженно молчали.
Вспомнилась недавняя жизнь. Кажется, вчера еще работал на
Мысе Шмидта. После Шмидтовской геологоразведочной экспеди-
ции девять месяцев был фотокорреспондентом в газете «Заря Севе-
ра» в Хасынском районе. В декабре восемьдесят первого вернулся
на Индигирку. Через пару лет, на свое тридцатилетие, сплавился
по Индигирке в одиночку на трехместной байдарке до Белой Горы.
Там Индигирское речное пароходство. На сухогрузе «Сибирский»
добрался до поселка Черский. До «бара» Индигирки взял меня по-
варом капитан Нефедов на свой изыскательский катерок «Сайгак».
В первых числах октября вернулся вертолетом в Мому, откуда рей-
совые Ан-2 постоянно летают в Усть-Неру. Жизнь, казалось, проис-
ходила не со мной. «Ромка» остался на Агане в 1972 году.
Рейсовыми автобусами в начале февраля 1973-го добрался я из Ха-
сына в Усть-Неру. Автостанция промерзлая, ночевать негде. Поехал
в аэропорт, спал на столе, накрывшись новой цигейковой шубой, ко-
торую купил за 90 рублей в Универмаге в поселке Палатка. Расчет
в Хасынской экспедиции получил царский — 800 рублей. Этих денег
хватило слетать в Томск, моя группа защитила дипломы, проводил
друзей, свой вопрос с дипломированием перенес на декабрь 1973 года.
Все получилось. И диплом защитил, и свадьбу сыграл с Натальей 3 ян-
варя 1974-го. В армию ушел 4 мая 1974 года. В мае 1976-го вернулся со
службы к жене и маленькой дочери в Усть-Неру. Жизнь налаживалась.
Работал в экспедиции геофизиком, рыбачил, охотился.
Но случилось то, что случилось: «заболел писательством». За-
пил, потерял работу и семью. Уехал в Палатку к другу. Оттуда уле-
тел самолетом на Мыс Шмидта работать в экспедицию. Завершив
круг, вернулся в Усть-Неру к семье, теперь работаю мастером лесо-
заготовок в СМУ ВИГРЭ на лесопункте в устье реки Кеонтия под
Оймяконом. «Болезнь» моя писательская прогрессировала, первый
рассказ «Санька — добрая душа» опубликовал журнал «Дальний
Восток» в № 4. И теперь я напряженно готовился поступить на за-
очное отделение в Литературный институт имени А. М. Горького.
По этой причине и спрятался в тайгу.
Жарит спину «радикулит» в ЗИЛ-130. «Радикулитом» зовут се-
верные шоферы радиатор, закрепленный внутри к задней стенке
кабины, радиатор соединен шлангами с водяным отоплением, ко-
торое зимой заполнено антифризом. Кипит антифриз при такой на-
туге мотора. Десять кубометров сырой лиственницы на прицепе.
За кабиной стальной щит ; колымбак на четыреста литров
бензина. Он защищает от наезда бревен. Не дает смять кабину при
перевороте машины. Спасает шоферов от верной гибели. В колым-
ском лесовозе бортов нет, лесовозные стойки из стального швелле-
ра. Ломаются стальные стойки спичками от оймяконских морозов.
Выезжали из лесной командировки ночью. Столбик на градуснике
показывал минус пятьдесят. Морозы в конце декабря придавили,
все зверье попряталось.
Из Усть-Неры до устья реки Кеонтий в оба конца четыреста
верст по зимнику. На лесопункте заправки нет. Солярка только
для бульдозера. Бензин для бензопил, масло для трактора хранят-
ся в бочках. Лесовозы заправляются в Усть-Нере. Пачка талонов,
перетянутых резинкой, случайно бросилась в глаза, когда шофер
потянулся к бардачку и нашарил там китайский фонарик.
Лесовоз с ревом медленно заползал на Ольчанский перевал. Тя-
гун к перевалу завершается крутым лобком. И, казалось, мороже-
ные склизкие бревна дельфинами нырнут с воза. Цепи на стойках
держали бревна. Подъем скользкий от шлифовки машинами. Бог
миловал, присыпан взгорок дорожниками дробленой гравийной
крошкой. Облегченно вздохнули, когда в свете фар высветились
заснеженные склоны перевала, а между ними пологая седловина
с тесным пятаком для стоянки машин.
Открылся восточный обвод звездного неба за далекой долиной
реки Индигирки. На северо-западе за Ольчаном полыхало северное
сияние. Там богатый золотодобывающий прииск «Октябрьский».
На Ольчанском перевале светло от северного сияния, как при высо-
кой ясной луне. ЗИЛ остановился, мы выбрались из машины.
За перевалом лежал «тещин язык», за которым под крутыми
склонами сопок виделась черная дорожная лента подковой. Взо-
ру открылось верховье глубокого ущелья, на дне которого работал
старательский участок, едва различимый мерцающими огоньками
в поселке. Теснится ольчанское ущелье в долину Индигирки на во-
семнадцать верст. Лишь на выходе из гор резко расширяется.
По левому склону ольчанского ущелья, извиваясь, чернеет авто-
трасса с перевала. Белые снега на сопках с голубым отливом. Бе-
лизна кругом, глазу зацепиться не за что, кроме черной дороги. Чер-
ная она от угольной крошки. Осыпается уголь за борта углевозов
на крутизне. От перевала до «тещиного языка» дорога падает кру-
то метров двести. За прижимом, минуя подкову, она устремляется
прямой лентой и летит стрелой наклонно до Индигирки.
Машины при спуске с Ольчанского перевала упираются, шофе-
ры тормозят на пониженных скоростях. Вся жизнь в тормозах. Слу-
чается, и обрывает тормозные шланги.
Возвращаются с приисков машины налегке. Когда идут с гру-
зом на Ольчанский перевал, проклинают шоферы себя. Материть
колымские перевалы не принято. «Бабай» гор накажет. От Ольчан-
ского перевала горы тянутся цепью вдоль долины Индигирки и па-
дают на восток отрогами. Глухие распадки в лесах к пойме матушки
Индигирки становятся пологими. Пойма в густых лесах, в снегах.
Красотища! И дышится непомерным счастьем в этой горной сказке
под мерцающей голубизной при северном сиянии. И ощущаешь об-
новление жизни. Наполняешься любовью к ночному колымскому
миру под высоким небом в ярких звездах. Страна Мамонтея! Оймя-
конский район — Крайний Север Якутии. Золотодобывающий гор -
нопромышленный район. Оймякон — Полюс холода.
Подъем на Ольчанский перевал протяженный по западным скло-
нам горной гряды. Устали мужики от нервного напряжения. Доро-
га узкая, в распадках тесные разъезды, встречному не разминуться.
Приходится прижиматься в карманах распадков, пережидая иду-
щую снизу машину. На перевале шалеешь от вида земных красот.
Не думается, что ждет за перевалом. За пятаком на перевале пу-
гающая крутизна в ущелье, дорога проваливается, как в преиспод-
нюю, — дух захватывает.
Положено постоять на главных колымских перевалах. Убедиться
в исправности машины, осмотреть сцепку, размять затекшие ноги.
Завершается трудовой год, пора закрывать наряды. С последним
лесовозом я выбираюсь из тайги, везу наряды для бухгалтерии, ра-
ботают вальщики в лесу сдельно.
От пятака с Ольчанского перевала на запад скатывается прямая
дорога на прииск «Октябрьский». От пятака наверху перевала три
дороги — на три стороны света. Одна из них наша. И вспоминается
сказка, в которой на развилке трех дорог лежит большой камень.
На нем скрижалями по граниту выбито: «Прямо пойдешь…»
Дальнейший наш путь лежит на восток. Налево дорога в доли-
ну реки Ольчана. Направо — горы до небес тянутся грядой вдоль
долины Индигирки. За спиной — пройденный путь: прииски
«Маршальский» и «Угловой». Ольчанский перевал самый высокий
и опасный на Индигирке. Но есть и круче его в стране Мамонтея.
Из них самый обрывистый и заоблачный перевал Кулинский за
Усть-Омчугом.
В 1982-м я возвращался на Индигирку к семье после двух лет
разлуки. Уволился из редакции, ждал на Новой Палатке возле
«Реалбазы» оказию на Усть-Неру. За комбикормом приезжали ма-
шины с Индигирки. С собакой в автобусе не поедешь за тысячу
километров. Соболюху я принес молочным щенком, вырастил его
и полюбил. Не согласился отдать лайку местным охотникам.
Наконец пришел с Индигирки дизельный Урал за комбикормом.
Парень согласился взять меня с собакой
— Веселее ехать будет. Сам собак люблю, — развеял он мои
опасения.
Вещей у меня немного, и мы разложили их между мешками
с комбикормом, чтобы не растерять в дороге.
Однажды я мотался в Усть-Омчуг от редакции, там наслушался
о Кулинском перевале. «Страшнее нет на свете».
Расстояние до Сусумана через этот перевал от Новой Палат-
ки на двести верст короче. Если ехать по тенькинской трассе, а за
Усть-Омчугом перепрыгнуть Кулинский перевал.
И взбрело мне в голову сказать об этом водителю. Парень загорелся:
— Рискнем! Мне самому интересно по этой трассе пройти до
Сусумана.
Двадцать четыре года парню. После армии работает за рулем
в Усть-Нерской автобазе третий год. Видом на цыгана смахивает.
Зовут Михой. Так представился при знакомстве.
Миха потрепал собаке уши, после чего нажал кнопку на магни-
толе: из колонок по углам кабины заревело «Любэ».
— С Богом, — включил передачу шофер.
И мы поехали. В декабре это было.
Кабина свободная. Соболюха не теснился, лежал под торпедой,
положив голову на лапы. Мне просторно ехать рядом с шофером.
Дремать можно.
Перевал описывать не берусь. Страх высоты меня преследует
с детства. Кулинский перевал мы одолевали метр за метром, про-
бивая сугробы, бороздя кабиной облака. Неделю мела поземка,
и бульдозер не чистил перевал. Вниз смотреть было некогда, дно
бездонного ущелья виделось будто из самолета. Миха оказался
опытным шофером и серьезным человеком, хотя с виду рубаха-па-
рень. Пробились через Кулинский перевал. Спуск оказался еще
сложнее и круче, чем подъем.
— С батей с детства по зимникам катаюсь, — пояснил свое
бесстрашие, машину Миха вел уверенно. — Кормилицу надо
любить, смотреть за машиной, тогда и перевалы не страшны, —
рассуждал он.
— А кровь все же играла, — признался мне позже.
В августе довелось мне съездить от газеты с Хасынской рыбин-
спекцией в рейд на реку Армань. Идет массовый ход кеты и горбу-
ши на нерест из Охотского моря. Написал о задержанных магадан-
ских браконьерах. Готовился к возвращению на Индигирку, загодя
съездил в поселок Стекольный к рыбинспекторам: мужики дали
два мешка соленой кеты.
В Усть-Нере подвез меня прямо к дому. Понравился мне Миха
Моринеско, отдал ему мешок кеты. На всю жизнь не запасешь-
ся, моей семье и мешка хватит. Ехали мы в декабрьские морозы.
И только сумасшедший рискнет в такую пору сунуться на Кулу:
снега на перевале много, едва пробились на дизельном вездеходе
Урал. Мы и были сумасшедшими. Страху натерпелись.
— Как ты работаешь геофизиком в горах, — дивилась первое
время Наталья моему страху высоты.
— Так и работаю, стиснув зубы, — сознался жене.
Однажды Наталья выводила меня с альпийских лугов, куда
я залетел, охотясь за козами. На скалах присел отдохнуть. Козы
ушли, до них на выстрел ружья не добрался. Остыл от напряжен-
ного подъема, огляделся и панически испугался высоты. Она ждала
в долине и наблюдала в бинокль. Поняла все. О моей болезни знала.
Забралась ко мне на крутизну и за руку свела по крутому склону.
У супруги два прыжка с парашютом. Училась в техникуме в Ста-
ром Осколе и ходила в парашютный клуб. Я в студенческие годы
занимался спелеологией. Ездил с группой студентов из Томского
госуниверситета в пещеры Горной Шории в Кемеровскую область.
В Красноярском крае посетили во время зимних каникул пещеры
«Баджейку» и «Торгашинку».
С годами страх пропал. И теперь, вспоминая перевал на Кулу,
Ольчанский меня не пугал. Страшен крутой прогон метров двести,
почти отвесным кажется сверху, прямой до первой петли на подко-
ву. «Американской горкой» висит дорога.


С возвращением, любимый
Мы стояли на Ольчанском перевале минут пятнадцать. Задерж-
ка вынужденная. Мороз обжигал руки и уши, выскочили из теплой
кабины раздетые. Толя полез под машину осматривать тормозные
шланги, где-то травит воздух. Пришлось накинуть бушлаты и шап-
ки. Соболюха сделал круг по пятаку. Принюхался к следам белых
куропаток у края дороги. Были до нас птицы, гравийные камешки
их сюда привлекают.
Мужики обсуждали спуск. Ходили смотреть дорогу за перева-
лом. Прикидывали, что нас ждет с таким высоким возом бревен
на прицепе, когда будем спускаться до первой петли. По Ольчан-
скому перевалу я ездил много раз и всегда испытывал неприятные
ощущения от подъемов и спусков; затяжные они больно, мрачные
и без леса на склонах. Крутой лобок, что миновали, поднимаясь на
перевал, хоть короткий. Но этот спуск, когда идешь с грузом, все
нервы вымотает.
Толя Табаков пожадничал при погрузке на лесобирже. Десять
кубов бревен грузят на УРАЛы. Вывозка леса дальняя. Каждый
стремится заработать, сделать больше рейсов. На ЗИЛ-130 с пло-
щадкой положено шесть кубометров. На прицеп с седлом вмещает-
ся и десять. Прицеп для ЗИЛа не родной, ураловский. Сам по себе
тяжелый. Не жалеет Толя машину, рвет движок.
На вывозке леса все хотят «пятьсот прямого». Восемь северных
надбавок собираются за пять лет, плюс семь надбавок — районный
коэффициент начисляется на заработок. И получается зарплата не
меньше, чем на госдобыче золота. До полутора тысяч. При средней
зарплате геологов в экспедиции до пятисот рублей. Я лишился де-
сяти надбавок на Мысе Шмидта. Зарплата мастера лесозаготовок
вместе с районным коэффициентом всего триста рублей. Наталья
получает больше, работая в Управлении экспедиции картографом.
Билет до Москвы с Индигирки обходился дешево, до ста двадца-
ти рублей. Дешевле картошки. Картошка на севере не растет. При-
возная, стоит дорого. Закупали мы ее мешками, тушами тащили из
магазинов австралийскую баранину. Яблоки детям покупали ящи -
ками. Все так делали.
Без мяса и рыбы моя семья не сидит, охотничаю и рыбачу. И на
этот раз не с пустыми руками приеду: десяток замороженных зай -
цев в мешке, вязанка кедрового стланика для елки к Новому году.
В октябре белковали с Соболюхой, беличьи шкурки детям на
шапки пойдут. Пару колымских соболей купил Наталье в поселке
Палатка. Имеется у жены шапка из лисы-крестовки благодаря Со-
болюхе; песцовый воротник она сама купила на новое зимнее паль-
то. Сохатиные камуса достал у ребят, сшил сапожник торбаза На-
талье модельные, с бисерным орнаментом по голяшке, на каблучке.
Одета женка. Пока я бродил по Шмидтовской тундре, без мужа за
два года совсем обносилась.
На участке дал замороженных зайцев и мужикам. Колька при-
езжал с Толей Табаковым поохотиться на зимнике, но раз на раз
не выходит. Не встретился им лось. Зайцев привезут, не с пустыми
руками к Новому году возвращаются.
На севере редко жадного человека встретишь. Скупые люди тырят
деньги на старость. Живут, отказываясь от многого, существуют от
отпуска до отпуска. В отпуске денег не жалеют. Кто-то, накопив,
проматывает. Кто-то покупает машины и жилье. Возвращаются на
Колыму, опять копят, чего-то ожидая от жизни, иные, кто на золо -
тодобыче, до ста тысяч рублей на книжках имеют. У таких людей
дела и жизнь временные: день прошел и ладно.
Большинство же нормальные люди. Трудятся, растят детей. Не
заботятся о старости. Забывают, что и для них наступят день и час
выбора. Кончится молодость, дети вырастут. Все проходит. Про-
ходит жизнь человека и на севере. Время не стоит на месте. Надо
родиться на Колыме, чтобы здесь умереть.
Приезжающих на заработки тянет на родину. Ибо сказано: «Где
родился, там и пригодился». Отец давно зовет домой в Канск. Но
чем там заниматься, кем работать и где жить семье? Вопросы.
Здесь же все ясно и просто: живи и помни, откуда ты родом. Время
придет. А пока наслаждайся молодостью и здоровьем. Живи сре-
ди людей открыто. За добро плати добром, за всю любовь плати
любовью. Воздастся и тебе. Что еще человеку надо для полного
счастья?
В лесной командировке за все отвечает мастер по лесозаготов-
кам. Я провожу обмер шестиметровых бревен «кубажником», ри-
сую на торцах углем цифры диаметра бревен, потом в бараке плю-
сую, пользуясь таблицей, и выставляю кубометры. Приписками не
занимаюсь. Шоферам это не нравится. Не нравится моя честность
и вальщикам леса, и бульдозеристу Лехе. В нарядах лишних работ
нет. Правда, если посчитать длину «сварочных швов» на ремонте
бульдозера, то получается иногда пешком до луны и обратно. До
меня на участке работал мастером Коля Маленький. Фамилия та-
кая. Сейчас он простой вальщик леса. По жизни Коля рослый мужик
с глуповатыми глазами. Но когда денег касается, соображает.
Первое время Коля Маленький помогал составлять наряды, отстаи-
вая каждый рубль для бригады. И если кубометры заготовленного
леса очевидны, то сварочные работы на ремонте бульдозера не учесть.
Я жалел мужиков, работа на валке и трелевке леса тяжелая, ведется
она до ноября. В декабре рабочие заняты погрузкой бревен на вывозке.
— У тебя лес золотой из-за одной только сварки! — отматерил
меня прямо в эфире по рации начальник строительно-монтажного
управления Верхне-Индигирской геологоразведочной экспедиции
Брытков Иван Иванович.
Иван Грозный — из бывших заключенных. За тридцать пять лет
на Крайнем Севере выбился из простых нормировщиков в началь-
ники СМУ, не имея образования, кроме колымского опыта. И на-
чальник он был толковый.
Раз в году на пару недель Брытков уходит в запой. В такие дни-
недели СМУ стоит, не ладится дело, хотя вроде все на местах. Неуправ-
ляемым становится народ.
Отведет душу, Иван Иванович, попарится в бане у своего друга
Митьки Фомичева. Выспится за двое суток. И опять везет Брытко-
ва с фомичевской усадьбы ГАЗ-69 до высокого крыльца конторы
СМУ. Маховик производства, будто и не ржавел: раз — и закру-
тится. Стоит только Брыткову появиться в своем кабинете, все как
шелковые ходят. За суровый нрав и окрестили Иваном Грозным.
К Брыткову я пришел, зная о его добрых делах. Кто-то возму-
щался, что принял он на работу уборщицей беременную женщину,
одинокую и молодую. Старые колымчане одобрили такое отношение
к человеку: молодая мать декретный отпуск получит, деньги будут
дитя кормить «до года по уходу за ребенком». За милосердие и спра-
ведливость рабочие любили и побаивались Ивана Брыткова. Ума
он был необыкновенного и лукавого, поэтому постоянно находился
в контрах с парторгом и высшими начальниками. Я пришел устраи-
ваться на работу не с пустыми руками, журнал «Дальний Восток»
опубликовал мой рассказ «Санька — добрая душа». Темнить в бесе-
де не стал: в лесу буду готовиться для поступления в Литературный
институт. Из моей трудовой биографии видно, что последняя запись
в трудовой книжке сделана в районной газете «Заря Севера».
— Напишешь потом про всех нас фигню разную, — в выраже-
ниях Брытков не стеснялся. — Ладно, подойди завтра. Подумаю,
что для тебя можно сделать. Журнал оставь, посмотрю.
— Учиться тебе надо, — вернул Брытков на другой день жур-
нал. — В преферанс случайно не играешь? — уточнил.
В преферанс я играл, работая геологом на разведочной штольне
на Тане. На руднике мы расписывали «пулю». В «классику» основа-
тельно играли геофизики на Мысе Шмидта, в тундре дулись в карты
в пурговые дни. Зная «сочинку», «классику» расписывать несложно.
— Приходи сегодня вечерком ко мне. Живу я один, моя Нина Гаври-
ловна в Иркутске на пенсии. В этом поселке доброго картежника не най-
дешь; все интеллигенты. «Пулю» расписать нет третьего. Есть у меня
товарищ, третьим будешь, «пулю» распишем. Влесную командировку
мастером поедешь, в тайгу с бригадой вертолетом через пару недель
вас забросим. Составлять наряды, за порядком смотреть — дело нехит-
рое. И читать книги времени хватит. Учись, готовься в свой институт.
Брытков жил в двухквартирном доме рядом с камералкой гео-
логов. Главврача Балаганнахской туберкулезной лечебницы я знал.
Юрий Егорович Кондаков был лечащим врачом моей Натальи. Его
и имел в виду Брытков, когда приглашал на игру в преферанс.
«Ничего случайного в этом мире не происходит», — подивился
я такому стечению обстоятельств.
Пока я трудился в Магаданской области, на Индигирке забо-
лела туберкулезом моя жена. Телеграмму от товарища я получил,
работая уже в газете: с Мыса Шмидта переслали. В телеграмме
говорилось о состоянии Натальи, о детях, которых придется опре-
делить в детдом на время лечения. Так бы и случилось. Но я не бро-
сил детей, по-прежнему любил Наталью. Телеграмму отправил мой
приятель Володя Дубровин, местный стихотворец.
Редактор газеты Шалимов отпустил без оговорок: сколько надо
времени, исправляй ситуацию. Стоял прохладный северный сен-
тябрь. Я срочно выехал.
Наталью я не видел около двух лет. Развелась со мной без моего
участия и согласия. Я в это не мог поверить, пока не получил на
Мыс Шмидта копию развода письмом.
Солнечным днем шел я к незнакомому дому. Без меня жена по-
лучила ведомственную квартиру от ВИГРЭ после рождения второ-
го ребенка. Оставил Наталью с пятилетней дочерью в трагических
для себя обстоятельствах, когда «заболел писательством». Наталья
была на четвертом месяце беременности. Жили мы тогда в обще-
житии полевиков на улице Трудовой.
Добирался из Магадана на попутных машинах около двух су-
ток, и все это время не сомкнул глаз. В общежитии полевиков у гео-
физика Славы Морозова выспался, прежде чем идти к ней. Шагал
с больной душой и со слезами на ресницах.
Новый дом стоял на насыпном грунте за клубом «Геолог». Дом
четырехквартирный, под штукатуркой и побелен известкой. У каж-
дого по отдельному крыльцу на две квартиры с разных сторон. Вос-
точное крыльцо Натальино. Голая земля перед окнами.
Семилетняя дочь Александра сидела на корточках на солнышке,
перебирая сухие былинки цветов. Одета в потертое зеленое паль-
тишко, вязаная шапочка узлом под подбородок. Подняла голову,
равнодушно посмотрела на меня, опустила личико к сухому буке-
тику в руках.
— Доча, почему с папой не здороваешься? — поразился ее рав-
нодушию.
— А я, папа, тебя не узнала, — всмотрелась дочурка.
— Мама дома?
Наталья в открытую форточку слышала разговор. Встретила
равнодушно.
— Здравствуй, поседевшая любовь моя, — хотел сгладить нелов-
кость.
— Здравствуй, — обреченно поздоровалась она.
Приехал я налегке, с «репортеркой» за плечами и, конечно, без
денег. Северных надбавок лишился. Зарплата фотокора в газете
всего 190 рублей. Продал за 250 рублей колонковую шапку шоферу
редакции. Вот и все деньги.
Билет от Якутска до Красноярска ; 82 рубля. Детей, решил,
увезу к маме в Канск. Вернусь в Магадан, поговорю с Марией Гри-
горьевной Шалимовой, главврачом Хасынской районной больни-
цы. Она жена редактора газеты, где работаю фотокором, должна
помочь. В поселке Дебин Магаданской области на берегу реки Ко-
лымы построена лучшая лечебница на всем северо-востоке страны.
Наталью лечить будем там.
Все это я обдумал, пока осматривал две комнаты квартиры. На по-
доконниках приличный слой пыли. Ничего не было, кроме старой тах-
ты и потертого дивана в детской комнате, столов и стульев, старенько-
го паласа на полу в зале. Нищета и безнадега. Полная разруха жизни
дорогой для моего сердца семьи пялилась на меня изо всех щелей.
Я ушел в детскую комнату, даже не спросив, где годовалая дочь
Анна, рожденная в мое отсутствие. Откинулся на спинку дивана
и зарыдал. Безмолвно, стиснув зубы. Проклиная свою отвержен-
ность к нормальной жизни, тягу к писательству. И решил: выведу
семью из бедности, а дальше видно будет. Наталью жалел до слез,
детей любил. Интуитивно понял, что именно писательское ремесло
поможет спасти жену.
Облегчив душу от слез, вышел на кухню. Наталья приготовила
незатейливый обед, поставила передо мною:
— С возвращением, любимый.
Она все поняла, спорить не собиралась. Помочь ей, кроме меня, неко-
му. Мать умерла рано, росла в интернате. У отца давно другая семья,
связи с ним нет. Мои родители Наталью полюбили, словно свою дочь.
— Где Анна?
Я уже знал имя младшей дочери. Заходил в магазин на берегу
Индигирки. Женщины скорбно поведали о беде в моей семье.
— В больнице. Пневмония. Через неделю выпишут.
Решение принято, переиначивать не стали. В тот же день пошел
к главврачу тубдиспансера, познакомились. Юрий Егорович Кон-
даков темнить не стал, у Натальи открытая форма туберкулеза.
На другой день отвез жену в тубдиспансер на Балаганнах. Неде-
лю подождал, пока Анюта поправится, собрал детей и увез самоле-
том к родителям в Канск. Вернулся в редакцию в Палатке. Месяцем
позже приехал автотрассой и забрал Наталью, лечение не шло ей
впрок. Жена Шалимова согласилась помочь, хотя супруга и не име-
ла магаданской прописки.
Устроил Наталью в больницу в Дебине в элитную палату. Глав-
врач повертел солидные корочки корреспондента районной газеты,
перечить не стал. Про особый блок мне было известно от наше-
го корреспондента Стаса Казимирова, он там лечился. Прописка
у жены якутская. Главврач намекнул, мол, не положено из Якутии
принимать. Но я житель Магаданской области с пропиской в Новой
Палатке. И в моем паспорте Наталья числилась законной супругой.
За три месяца в Дебинской больнице Наталья вылечилась от ту-
беркулеза. Сама привезла из Канска детей от моих родителей на
Индигирку. Я оставил работу в редакции и в первых числах декаб-
ря вернулся в Усть-Неру.
Привез домой и Соболюху. Зиму мы пережили трудно, я оставался
без постоянного трудоустройства. Работать в редакции на Индигирке
не получилось. Временно взяли грузчиком на нефтебазу. По ночам мно-
го читал и писал. Районная газета охотно публиковала мои небольшие
рассказы. Прав оказался мой первый редактор Юрий Борисович Ша-
лимов, когда предупреждал: «Нужда задавит. Писатель должен жить
один». И все же я вернулся к семье. Не сожалел о прошлом, вспоминал
Мыс Шмидта редко. Жалел Наталью и детей, старался жить для них.
Работая мастером лесозаготовок в тайге, дома бывал наездами.
К Новому году меня ждали. Рано утром, когда доченьки еще креп-
ко спят, подкладывал подарки каждой на подушку. Дети просы-
пались, бежали в длинных ночнушках ко мне и целовали в щеку.
Легко ломить любые трудности, если имеешь дом, семью, знаешь,
что ты нужен и тебя всегда ждут.
Еще осенью, пока стланик не лег под снегом, я заготовил кедро-
вых веток для елки. Дети скучают по Соболюхе, Наталья ждет.
Зимник по льду Индигирки тянется от устья Кеонтия около сот-
ни верст до якутского села Терють. Из села дорога выходит в доли-
ну. От Терюти насыпной трак к автотрассе.
В Терюти жил лесничий Степан. Он наказал заехать к нему пе-
ред Новым годом за гостинцами для Мирона Мисюкевича. Хромой
Степан и к старости походил на черного ворона с перебитой лапой:
припадал на левую ногу при ходьбе и не расставался с суковатой
палкой. На людях лесник был опасно услужлив. Степан из быв-
ших заключенных. Женился после лагеря на местной женщине, те-
перь хорошо говорил на якутском языке. Он единственный русский
в якутском селе Терють. Дети его там и внуки.
Степан ; опытный рыбак подледного лова. Мирон Иванович
рекомендовал его мне. В первую очередь в тайге мастер лесоза-
готовок обязан слушать требования Степана. Лесник выклянчил
у меня новую бензопилу «Дружба» и тонну бензина. С ведома Ми-
рона  Мисюкевича. От Степана сегодня я вез для Мирона два мешка
мороженой рыбы.
Мирон родом из Белоруссии. Добрый мужик, щедрый. Одарит
рыбой к новогоднему столу и женщин СМУ из конторы, и пило-
рамщиков. Даст пару хвостов, конечно, и мне. В мешки от Степана
я никогда не заглядывал. Суровой ниткой они всегда зашиты. На
Колыме такие качества, как щедрость и скупость, отвага и тру-
сость, верность мужской дружбе и своему слову — постоянно под
пристальным взором людей. Северяне, прошедшие лагеря и остав-
шиеся жить вольными людьми на Крайнем Севере, были людьми
особого свойства ума и характера. Но всех их роднила общая па-
мять лагерных лет, которая не позволяла проявлять жестокость
к близким, к товарищам и соплеменникам страны Мамонтея.
Хромой Степан исключение. С якутами уживался, а русские его
не любили. Такие мужики, как Иван Брытков, Мирон Иванович
Мисюкевич и сотни людей зрелого колымского опыта были лично-
стями. Местный люд живет заботой за всех, за все в ответе. Север
безграничен расстояниями, суровый климат и природа очищают
людей от грязи, ненависти, напускной важности. Замораживаются
социальные противоречия внутри человека.

До Терюти по Индигирке груженные бревнами лесовозы катят ти-
хим ходом. Ниже поселения Индигирка разбегается протоками, нале-
ди к такому времени в декабре дымят уже по - хозяйски. Поэтому нуж-
да заставляет лесовозы ехать по тракту, минуя Ольчанский перевал.
Наледи встречаются на Индигирке и выше села Терють. От про-
токи на Кеонтии, где стоит лесная командировка, долина Индигирки
идет одним руслом среди высоких гор. Выхода нет, приходится ма-
шинам пробиваться по наледям или объездами по лесным полкам.
Каждый год топят в наледях машины.
Лагерей заключенных на Колыме давно нет. Барак и бокс для
бульдозера в лесной командировке сохранились. Верхне-Индигир-
ская экспедиция строит из бруса двухэтажные дома в Усть-Нере
для своих сотрудников. Экспедиция большая, хозяйство огромное,
кроме техники и буровых бригад, полевых и разведочных партий,
в ВИГРЭ свое мощное СМУ (строительно-монтажное управление).
Имеется и автобаза. Вывозка леса на экспедиционных машинах. Ма-
шины геологов ходят за грузом в Якутск и Магадан. На колымской
трассе десяток автобаз. Каждые двести верст шоферские гостиницы,
в диспетчерских обязаны водители отмечаться в рейсе. Диспетчеры
принуждают магаданских шоферов отдыхать, за машинами в мо-
розы следят штатные прогревальщики. Такой закон сложился при
«Дальстрое», соблюдался порядок и к началу восьмидесятых.
Для шоферов из геологии закон не писан. Бывает, едет пара ма-
шин за грузом до Магадана неделю. На пятаках у трассы чайные.
Останавливаются, рыбачат, варят уху, веселятся. Отсыпаются
и дальше едут. На трассе не пьют, закон такой — не лезь на трассу
пьяный, не неси беду и горе другим.
На колымской трассе редко встретишь пьяного за рулем. Моло -
дые все, сильные, отборные мужики. Малохольные здесь долго не
работают. Три года по договору ; и забыли, как его звать. Яркие
личности помнятся.
Дело, за которое взялся, потихоньку налаживалось. Журнал «Даль-
ний Восток» дал рассказам зеленый свет. Якутский журнал «Поляр-
ная Звезда» взял повесть. Письмо от редактора отдела прозы Галины
Березовской: «…среди сотен рукописей я заметила Ваш рассказ» укре-
пило правоту в правильности избранного пути. Без самообразования
и дерзновения, без любви к русскому слову можно сразу ставить крест
на писательской профессии. У меня имелся уже колымский опыт, ко-
торый не приобретешь ни в каких институтах. Самообразование спа-
сает, когда живешь в глухом углу. А жил я не просто в глухом углу,
а буквально на Полюсе холода в Оймяконском районе.
На реку Кеонтий улетели на МИ-8 в начале сентября. Зимник по
реке открылся только в начале декабря. За три месяца звено из двух
вальщиков и бульдозериста подготовили к вывозке бревна.
Охота и рыбалка на Кеонтии хорошая. Мужики прикидывали
разжиться диким мясом к празднику. За три месяца часто встре-
чал лосей, когда белковал с Соболюхой. Однажды Соболь в конце
октября прихватил и поставил молодую стельную лосиху. Долго
кружил ее на острове, пока я не подкрался на выстрел. Дрогнула
душа: «Стельная? Зачем бить! Зайцев много, без мяса не сидим».
Вышел из тальника, свистнул. Пес ждал ружейного выстрела,
держал самку. Застыл на свист в недоумении, повернулся в мою
сторону. В этот момент лосиху только и видели. Погладил пса, гля-
нул в его умные и верные глаза.
— Прости, старик. Нельзя мамок убивать, — объяснил ему.
Гоняться за зайцами Соболюха сам отучился. Попал в заячью пет-
лю по первому снегу. Он часто без меня мышковал до покрова снега
в тайге. Уйдет, зову его, свищу. Делает вид, что его это не касается, не
выходит из тайги. Я не каждый день проверял петли, зайцев много.
Гоняясь за зайцами, Соболюха залетел на тропе в проволочную
петлю. Хорошо, время еще не морозное. Перегрыз ветку, за которую
была привязана петля. Сообразил, не стал рваться, не удушил себя.
А черный ворон на макушке соседнего дерева ждал, когда ослабеет
собака. Крупный якутский ворон в этих местах хозяин. От челове-
ка держится в стороне.
Случилось это далеко от барака. Ни лая собачьего, ни воя не слыш-
но. Я наивно полагал, что Соболюха отлучился к мужикам в брига-
ду, которые жили в деревянном вагончике на участке, где пилили лес.
Иногда пес так и поступал, ходил в гости к ним самостоятельно.
Вагончик у мужиков просторный, с печкой, на салазках из об-
садных буровых труб, перетягивают вагончик бульдозером с места
на место.

Я постоянно живу в старом бараке на берегу протоки Индигир -
ки. Рация, связь с экспедицией утром и вечером. Барак у воды, рыбы
много. В солнечные тихие дни сентября чистая вода просвечивает-
ся до дна. Протока забита рыбой: серюк, каталка. Лиственница
пожелтела. Обмелели перекаты. Закричали гуси, далеко слышны
в небесах. Утки улетели на юг. Душа плакала, прощаясь с теплом
осени. Остывала земля.
Полуночничал за книгами и учился писать, печатал на немецкой
машинке «Унис» при свете двух керосиновых ламп. По первой по -
роше вышли мы с Соболюхой за белками.
«Курорт, а не жизнь! — часто мучила совесть. — В семье надо
жить, а не прятаться от жены и детей. Пахать, огребать деньгу, как
это делают другие. Девки растут, расход на них большой».
Новой мебели в квартире нет. Купили с рук сервант и цветной те-
левизор у отъезжающих на материк. Кухонные белые шкафы из ме-
бельного магазина. Все как-то временно, все в мыслях о будущем.
А жизнь — вот она. Надо жить настоящим. Оклад лесного мастера не
ахти какой, правда, начисляются премии. Жена по доверенности по-
лучает мою зарплату. В тайге грех голодным сидеть, когда руки и ноги
целые, имеешь ружье и такую промысловую лайку. В протоке сеть не
поставишь, забивает плывущей желтой хвоей. Лесорубы ; опытные
рыбаки, нарастили крылья бредня, отрезав от второго бредня мотню.
Ночью Коля Маленький выгребался за центр протоки, натягивал бре-
день, делали заход полукругом, вытащили битком набитую мотню
серюком и каталкой, попалась нельма на пять килограммов. Второй
ночью опять огребли полный бредень рыбы, и вторая нельма попала.
Рыбы так много, что решили больше не рыбачить. Посолили в дере-
вянных бочонках из-под жира, клепка бочек чистая, упаковывается
жир в толстую бумагу — кальку, которую трудно разорвать руками.
Отъезжая в тайгу, отослал свои работы на конкурс в Литературный
институт. Ждал ответ и усидчиво занимался самообразованием. Читал
«Диалоги» Платона, «Войну и Мир», «Анну Каренину». Полюбилась
проза Николая Лескова и Ивана Бунина. Выучил наизусть «Двенад-
цать» Александра Блока. Всматривался в страницы книг, стараясь по-
нять, как создавались эти тексты, что виден при чтении реальный мир.

И не постигалось. Для этого надо было, наверное, родиться гра-
фом Львом Толстым, а не сыном деревенской русской женщины.
С молоком матери впитать русскую культуру, искренне верить
в Бога. А что я? Начал свой путь тридцатилетним невежей. Тяжело
было от безнадеги и неизвестности, от неопределенности.
Не виделись мы с Колькой Куксой пару лет. И Толя Табаков по-
дивился, что я на Индигирке, а не на Чукотке. Да еще мастером
в лесной командировке. Свела опять судьба. Баня у меня стояла
горячая, день субботний. Другие лесовозы загрузились и ушли.
Друзья задержались: в баню сходили, напарились. Чай пили. Путь
дальний через Ольчанский перевал, от выпивки отказались.
Леха подогнал бульдозер к окну, протянул переноску из проводов.
В бараке стало светло от автомобильной лампочки. В центре барака
на земле большая железная печь. Гудит пламенем на мороз. Вдоль
стены поленница лиственницы. До утра в стужу за дверь не суйся.
В просторном доме дышится свежо смолистым дымом и прохла-
дой от земляного пола. Сизый табачный дым висит над столом,
плавает косицами по всему бараку, не растворяется на границе теп-
ла и холода. Земляной пол дышит мерзлотой. Ногам холодно без
валенок, плечам жарко от гудящей печи.
Решили выехать в ночь, чтобы утром прибыть в поселок. На таеж-
ных зимниках редкая машина встретится. Никто не выручит, слу -
чись что. Пешком не дойдешь, замерзнешь. Пока ехали по льду Ин-
дигирки, говорилось легко и без крика. Кабина утеплена войлоком,
двойные лобовые стекла. В кабине темно, на дороге ; слепой свет
фар. Мороз клубится, ветер выносит выхлопы перед машиной. Жа-
рит «радикулит». Жарко без зимней одежды и шапок, жарко ногам
в унтах. Из офицерского шинельного сукна я сшил комбинезон,
в котором охотился в октябре. Шерстяной индийский свитер надел
в дорогу. Мужики в летних брюках, теплое байковое нательное бе-
лье, в рыжих водолазных свитерах.
В кабине полумрак от подсветки приборов. Впереди наледь. Буль-
дозер сделал отвалом дорогу на тесной полке, где редкий лес. Лесо-
воз на гребенке болтает, как рыбацкий поплавок на ветряной зяби.
Кабина угрожающе кренится на ухабах, раскачивается, того и гляди,
на бок ляжем. Колька злится на Табакова за перегруз бревнами на
прицепе. Едва ползем по замерзшему кочкарнику, слегка подре-
занному бульдозерным отвалом. Мужикам интересно, какая охота
на Чукотке. Гуся там много, утки, олени и сохатые; белые медведи
к людям выходят, куропатки, тьма наглого песца. Зоопарк, дразню их
воображение. Но голая тундра, ни деревца. То ли дело в Якутии ;
горы до небес. В самые морозы на Индигирке парят наледи. Ухнемся
в промоину, вытащить некому. Часа не пройдет, машина вмерзнет.
Кайли ее потом изо льда. Романтика. На Чукотке надоедает пурга,
в Оймяконе утомляют морозы. А жить везде хорошо.
О работе в редакции особый разговор. Вот у кого жизнь. Все
пашут, а ты наблюдаешь и пишешь.
— К-каво ч-чешешь? — Колька заметно заикается.
— Затылок чешешь, — смеюсь. — Когда получку получаешь, —
поясняю: — Или пропить ее сразу в придорожном ресторане в Па-
латке, или месяц на нее жить.
— Та-ак мало пла-атят в редакции? — не верит Кукса.
Думали, что заикой он никогда и не женится. Силища в мышцах
не меряна: правой рукой десять раз на турнике подтягивается. Тело
из одних жил. Взгляд меткий, острый, как опасная бритва.
С Куксой и Табаковым я подружился, когда поселился в рабочем об-
щежитии. Колька Кукса сметливый, за советом все шли к нему, спра-
ведливости тоже искали у него. Но драчуном не был. Добряк, готов
всем помочь. И помогал. Работал Кукса в автобазе ВИГРЭ мотористом.
Одевался Кукса в шелковые цветастые рубахи с широким отво-
ротом. В талии Колька ужимист, поэтому его крутые плечи еще
завиднее выделялись. Девчата к нему липли, будто медом намаза-
но. А женился на брошенной бабенке старше себя, взял женщину
с двумя детьми, теперь растит их как родных. Райка сына Кольке
родила. Живут, душа в душу.
Кукса подгреб мой чуб ребром ладони.
— Блажишь? Откуда в тебе писательство? Вроде лоб обычный.
Х-ха-лодный.
— Сам не знаю.
Толя за рулем работает в глубоких кожаных тапочках на меху. Та-
баков пижон по жизни. За Колькиной крепкой спиной жил в общагах
беззаботно. Кукса и поесть сварит, и заначку на черный день всегда
сохранит. Табак любил одеться с иголочки, галстук под костюм. Ба-
бенку нашел себе в Индигирском продснабе, товароведом работает.
Это она ему теплые на меху тапочки, глубокие как полусапожки,
у обувного мастера на заказ шила.
Пол кабины ЗИЛа застлан войлоком, поверх войлока тонкий ли-
нолеум. Снизу не тянет, все щели законопачены.
Толя Табаков и Колька Кукса хвалились женами, надевая в бане
китайское нательное белье. Достать такое можно только в Инди-
гирском продснабе. Там же можно достать и чешскую стенку за
900 рублей, холодильник и диван. Но по блату. На ногах у Куксы
серые катаные валенки. Свои валенки Табаков держит за трубами
«радикулита». Троим мужикам в кабине ЗИЛа тесно, колени рас-
слабить негде. Внизу на полу сжался под торпедой Соболюха. Уез-
жая из лесной деляны, привязал я Соболя в бараке. Лехе бульдозе-
ристу наказал до утра не отвязывать, пес сбежит! Соболюха умеет
открывать наружную дверь, вырвется из барака и побежит следом
за машиной. Ехать на праздники в поселок Лехе не к кому, остался
бульдозерист присматривать за базой. Вальщики Коля Маленький
и Ваня Стропко уехали днем с лезовозами.
Тайга для охотничьей лайки дом. В поселке Соболюхе придется
сидеть в теплой квартире. В лесу — морозы. У Соболя вырос гу-
стой подшерсток, резвясь днями на холоде, не мерз. Богатая у пса
шуба. В поселке быстро изловят и обдерут на шапку. Соболюха ;
беззлобная лайка, подходит на зов всякого человека. В квартире же
в такой шубе жарковато, прикинул и привязал его в бараке на по-
водок к своим нарам. Решил оставить собаку на праздники в тайге.
— Сидеть и ждать, — наказал Соболюхе, уходя из барака.

Чашка жирных щей
Подарил чистокровного щенка от русско-европейской лайки
друг юности Юрка Ламеко. Работал я в редакции. У меня была
комната в рабочем бараке на Новой Палатке, ожидалась одноком-
натная квартира. Редактору Шалимову в районной газете работать
неинтересно. Опостылело нянчиться с запойными сотрудниками
редакции. Годы подошли зрелые. Умный мужик, это чувствова -
лось. Ждал назначения в областную газету. Однажды он пришел
поздним вечером в редакцию. Возвращался от поэта Анатолия
Пчелкина.
— Ты, старик, по ночам не спишь? Узнаю себя в тебе молодом.
А я вот талант променял на чашку жирных щей.
Со временем Шалимов дал прочитать две тоненькие брошюры
художественных очерков, написанные им в молодые годы. Писа-
тельский талант прямо дышал из текстов. Но молодая жена — ред-
кая красавица! Главврач поселковой больницы. И стала жена той
«чашкой жирных щей», на которую он променял свой талант. Го-
дом позже после моего отъезда Шалимов уйдет работать в област-
ную газету редактором, но скоропостижно умрет от инфаркта, так
и не дожив до пенсии. Добра Юрий Борисович людям сделал много.
Кто не изведал своего горя, чужого никогда не поймет. Естествен-
но, когда Шалимов заглянул в мои воспаленные от бессонницы го-
лубые глаза, он все понял при первой встрече. Себя во мне узнал.
На работу фотокором принял без испытательного срока. И первый
урок преподал доходчиво и поучительно.
Выслушал меня, когда принимал в редакторском кабинете в ре-
дакции.
— Хорошо, возьму геолога работать в редакцию. Много из ва-
шей братии писателей вышло. Олега Куваева «Территорию» читал?
Великая вещь. Учись у Бориса Васильева, «Не стреляйте белых ле-
бедей» прочитай обязательно.
Помолчал.
— Газета без фотоснимков страдает. Пойдешь на стройку, сфо -
тографируешь передовую бригаду плотников-бетощиков, напи-
шешь текст, — дал задание Юрий Борисович Шалимов.
— На какую стройку? — не понял я.
— Поселок Палатка небольшой. Строится общежитие горного
комбината под сопкой, — подсказал редактор.
— Кто мне поверит, что я из редакции? Удостоверение давай-
те, — сообразил я, что в поселке журналистов местной газеты люди
знают в лицо. А я человек новый.

— Удостоверение? — спрятал Шалимов усмешку. — Фотогра-
фия есть?
Карточка годичной давности имелась, фотографировался при тру-
доустройстве в Шмидтовскую экспедицию. Заявление мое на работу
Шалимов еще не завизировал, лежало на стопочке писчей бумаги.
— Фотографию давай, — поднялся он к сейфу. Хоть и рослый,
крупный в кости, но худой, изможденный заботами человек.— Фо-
тографию приклей, пиши сам, у меня почерк неважный, — подал
он новые красные корочки. Нашелся и клеящий карандаш. Шали-
мов поставил печать. — Трудись на благо родины. Да, чуть не за-
был, ключи от фотолаборатории возьмешь у директора типографии
на Новой Палатке. Там тебе все объяснят.
Поселок разделен мелкобродной речкой Хасын, правобережная
часть и звалась Новой Палаткой с выходом на Тенькинскую трассу.
С удостоверением в кармане и с фотоаппаратом «Зенит» на гру-
ди принят был я на стройке как старый знакомый. Сфотографиро-
вал мужиков, с записной книжкой поработал, быстро орудуя руч-
кой, дивясь про себя, когда только успел научиться.
Фотолабораторию привести в рабочий порядок и того проще ока-
залось: проявители, закрепители, фиксажи в ящиках. Целый рулон
тонкозернистой фотобумаги. В третьем классе учился, когда отец
купил мне фотоаппарат. Любительские снимки с тех лет делал ка-
чественные. Фото для газеты требуют сюжетности и контрастности.
Шалимов перебрал десяток снимков, принесенных мною со
стройки.
— Этот, пожалуй, пойдет в номер. Иди в кабинет секретаря, там
сейчас никого нет, пишущая машинка не занята. Печатать умеешь?
Вот и сделай зарисовочку о людях на фотографии.
Рассказы свои я писал ручкой. Печатал на машинке уже сносно.
Двести строк намахал на «Башкирии» быстро. Вернулся в кабинет
редактора. Он углубился в чтение.
— Мн-да, — отложил он листы, задумался, посматривая изред-
ка на меня. — Молодец. Не ожидал от тебя такой прыти, — что-
то прикидывал он. — А теперь становись у меня за спиной, будем
учиться редактировать тексты.

Крупный и развалистый в плечах, в редакторском кресле он си-
дел высоко и загораживал мои листочки. Но сказано было стать за
спиной. Позже понял, с какой целью этот урок: он испытывал мою
«авторскую гордыню». Я стоял на цыпочках почти бездыханно,
наблюдая за кончиком его золотого пера. Все до единого предложе-
ния мой первый редактор набело переписал. Жаром пылало лицо,
но ни слова не возразил против редакторской правки.
— Фотограф из тебя не выйдет, а писатель со временем добрый
получится. Стиль у тебя свой. А стиль — это человек. Видно по
твоему словарному запасу. Трудно добрякам жить. А ты, смотрю,
добряк, — вздохнул Юрий Борисович. — Одна польза от тебя: со
временем хорошим словом помянешь меня. Держи заявление, иди
в отдел писем. Галина Казимирова у нас по совместительству и от-
дел кадров. Она сделает запрос в экспедицию на Мыс Шмидта, что-
бы тебе перевод дали на работу в редакцию.
Стас Казимиров с супругой работал в газете. Оба рослые, мо-
лодость прожигали на плавбазах в Охотском море. Начитанные
и пьющие люди. После отъезда с Индигирки я второй год не при-
трагивался к алкоголю. В редакцию пришел работать «непьющим
человеком».
— Это хорошо, — одобрил Шалимов. — Казимировы третий
день гуляют. Муравьенко, завотделом экономики, не просыхает.
Ничего не могу с ними поделать, пишут нормально.
Саша Муравьенко ; выпускник Литературного института, мой
ровесник. От него я впервые узнал, что Карл Маркс был «яврей».
Так он и выразился. Я, прожив тридцать один год, даже не подозре-
вал, что есть такая нация. Чему Саша несказанно подивился.
Вся редакция окликала его Муром. Ходил он всегда с наклоном,
выгнув шею, как сердитый гусак. Утром Муравьенко выпивал ста-
кан вермута, после чего расслаблялся, добрел, садился в своем ка-
бинете на жесткий стул и начинал строчить о проблемах экономи-
ки области и района. Болтался Мур бессовестным образом на всех
предприятиях района, поэтому положение дел хорошо знал.
Одевался Саша неопрятно, в бане не мылся неделями. Жил в об-
щежитии Карамкенского горного комбината. Из женщин выбирал
только «Веру Ивановну». Так окрестил народ вино «Вермут», кото-
рого в магазинах хоть залейся. Муру знакомы, казалось, все жители
Палатки. Никто его рублем и стаканом не обходил. Народ в обще-
житии при больших деньгах. Спился Муравьенко на моих глазах за
три месяца. Шалимов определил его лечиться в ЛТП под Магада-
ном. Больше Мура не встречал.
Я полюбил журналистов редакции всей душой и умилялся их
стойкости. Стас Казимиров на пару с женой после получки ста-
бильно по три дня в редакции не появлялись. Убедившись в моем
искреннем желании работать, Шалимов перевел Галину Казими -
рову из отдела писем и поставил на эту должность меня.
Казимирова он намеревался уволить, но закон не позволял. Со-
стоит на учете, болен туберкулезом, каждый год уезжает на месяц
в Дебин на лечебную профилактику. Стас меня и надоумил забрать
Наталью из Якутии, оформить лечиться на Дебине. В июне Стас за-
кутил крепко. Выбора не было, пришлось его мне тайно отправлять
в Дебин, пока Шалимов не уволил. В ночной сусуманский автобус
до Дебина я посадил Стаса. Деньги дал водителю, чтобы Казими-
ров не сошел в Карамкене. Журналисты в районе люди известные.
В почете у простого народа. Стаса знали хорошо и на шахте, и в Па-
латкинской автобазе. Каждый рад услужить.
Шалимов рассердился:
— Может, и редактором за меня сядешь? Некому работать. Ка-
зимиров на ставке корреспондента. На его место человека не возь-
мешь. От Галины Казимировой толку нет, работать не хочет. Один
Смоленский за всех пишет.
Юра Смоленский был заместителем редактора. Мягкий харак-
тером, тихий голосом безропотный трудоголик. Трезвый человек,
кормилец большого семейства. Он целыми днями не выходил из
своего кабинета. Прикипал к стулу за столом. И мы его видели толь-
ко в обеденный перерыв. Утром Смоленский приходил раньше нас,
садился и начинал работать. Часто он делал работу за ответствен-
ного секретаря, макетировал газету, вычитывал. Дежурил выпускаю-
щим номера. Меня дежурным номера не поставишь, плохо знаю
русский язык. Пишу интуитивно, но с массой ошибок. Юра прак-
тически на своем горбу держал всю газету. В глазах Смоленского
все мы были «пьющим детским садом». Но он никого не трогал, не
воспитывал, терпел нас без высокомерия. За это его уважали.
Шалимов мог вспылить, но был отходчивым и незлопамятным.
— Уболтал ты меня, старик, с этими Казимировыми, — остыл
он от гнева, когда узнал, что я отправил Стаса в Дебин. — Добрее
Папы римского хочешь быть. Иди работай. Пора тебе ехать в совхоз.
Куриных пупков на редакцию привезешь. Нашу газету там ценят.
В редакцию поступило письмо из совхоза «Талая» о бесчин-
ствах главного инженера. Рабочие просили приехать корреспон-
дента, искали правды.
— Вот и разберись. Ты же у нас за письма трудящихся отвечаешь.
Работу в газете я полюбил. Мотался в командировки в олене-
водческие бригады к орочам. После проверки жалобы на главного
инженера совхоза «Талая», факты подтвердились. Я написал едкий
фельетон. И главного инженера совхоза сняли с должности. Редак-
ционный УАЗик я отпустил, пока встречался с птичницами в це-
хах. Шофера Мишу в совхозе хорошо знали. Мешок мяса на заднее
сиденье УАЗика поставили, как это делалось всегда. Я сгрузил ме-
шок перед крыльцом конторы без объяснений.
Миша надулся:
— В редакции мясо ждут.
— Растешь, брат, — посмеивался Юрий Борисович. — Главного
инженера снял своим фельетоном с должности.
Меня этот «рост» не радовал. Понимал, на какую дорогу выво-
дит меня редактор. И упорно сочинял ночами свои рассказы, оста-
ваясь до утра в редакции.
Печатать рассказы в газете Шалимов отказывался.
— Я газету не для тебя держу. Народ в ней должен выступать.
Чем ты недоволен? Вон сколько писем с твоей подачи публикуется.
Твои фотоснимки передовиков производства, зарисовки о них. Че-
ловек уедет с Колымы, увезет с собой нашу газету, где его фотогра-
фия и добрые слова. Память! Перед внуками будет гордиться. Нет,
старик, делаем мы с тобой святое дело. А рассказы… Будет у тебя
книга со временем, и не одна. Может, и в Союз писателей примут.
Союз журналистов — тоже солидно.
— Гляди, какие красивые корочки, — однажды вынул Шали-
мов из сейфа удостоверение члена Союза журналистов. — Это, ста-
рик, ключ к любым дверям, власть. Трудись — года не пройдет,
примем тебя в Союз журналистов.
Перевод на работу мне Шмидтовская экспедиция не дала:
уехал с Мыса Шмидта в Магадан на обследование в областную
больницу, а не работать в редакцию. Уволили по тридцать тре-
тьей статье. Трудовая книжка пришла почтой со статьей, на осно-
вании которой терялись все десять северных надбавок. Жизнь
предстояла голодная.
— Станешь писателем, эту статью, с которой тебя приняли на
работу в редакцию, как медаль за боевые заслуги будешь вспоми-
нать, — засмеялся чем-то довольный Шалимов. — Так и думал,
не даст она перевод тебе. Знаю я Наталью Хабарову. Помнит и она
меня: пересекались дороги. Досталось ей однажды в областной га-
зете от меня. Злая на весь мир. Работай, старик. Парень ты сметли-
вый. С голоду не помрешь, поможем от профсоюза.
Не прошло и недели, как Шалимов добыл для меня отдельную
комнату в рабочем общежитии Карамкенского ГОКа. До этого
ночевал в кухне в квартире друга юности Юрия Ломеко. Юрка ;
томский сибиряк, охотник. На Охотском побережье много норки
и выдры. Добывал Юрка каждую осень и соболей в районе Кулы на
границе с дальневосточной тайгой. Жил промыслом, имел снегоход
«Буран» в своих охотничьих угодьях. Его лайка Мойра ощенилась
в июне. Юрка подарил мне щенка, которого за черный мех и назвал
Собольком. Освободилась комната в бараке на Новой Палатке. Жил
в ней Муравьенко. Шалимов уволил Мура, устроил лечиться. Ком-
нату эту выделил мне профсоюз редакции.
Редактор узнал, что голодный фотокор взялся морить голодом
еще и щенка. Благо, что жил я в рабочем бараке, где обитал добрый
и веселый народ. И как в воду глядел Шалимов: не дали люди про-
пасть нам с Соболем. Профсоюз газетно-типографский подкармли-
вал. Душевный все же колымский люд.



Соболюха
Вырос Соболюха на глазах, полюбили пса в редакции. Через
полгода стал кобель рослым красавцем, мастью серебристо-черно-
го окраса. Лишь на лапах белая шерсть чулочками, да на мощной
груди и широким ошейником. Особую стать и породистость при-
давал завитой пушистый хвост, плотно поджатый к спине, с белой
фигушкой на кончике. Грудь и загривок напрягаются, когда рычит.
Уши чуткие, дыбком стоят. Мужчина!
Я Соболюху почитал за друга. Понимал он слово и взгляд. И то,
что в лайке жила разумная душа, не сомневался. Голос на него ред-
ко повышал, если звал издалека, то чаще свистом. Промысловик
Соболь был подбористый, единственную белку в распадке найдет.
По воздуху чуял зверя. И не уйдет, пока не придешь на его лай и не
добудешь белку выстрелом.
Даровитый пес, три месяца всего было, когда он лису чернобурку
на тенькинской трассе под выстрел из зарослей ивняка и шиповни-
ка шуганул. Я работал в газете до пятницы, в субботу мы уезжа-
ли с Соболюхой на попутной машине до пятнадцатого километра
тенькинской трассы. Оттуда за день возвращались лесной долиной
до Новой Палатки, где и жили с собакой в бараке.
В десяти верстах от устья реки Кеонтия на Индигирке обшир-
ная наледь. Не проехать. Дорога вдоль берега бульдозерным отвалом
подрезана. Объездная петля долгая, намотало на колдобинах нутро
так, что решили остановиться.
Выбрались на мороз, осмотрелись с высокого открытого берега.
Окрестные горы темнеют лесами, вершины светлые от белых снегов.
Яркие звезды. Далеко на дороге черная точка за лесовозом движется.
Хорошо видно зверя на белом снегу. Кукса метнулся в кабину за ружьем.
— Росомаха!
А у меня сердце обмерло.
— Да Соболь это мой. Вырвался-таки из избы. Рано Леха его от-
вязал.
За лесовозом бежал Соболюха около десяти верст. Морда собаки
белая. Ноздри льдом забиты. Подушечки лап до крови изгрызены.
Время от времени пес останавливался и обгрызал намерзающий на
подушечках лап лед. Вот уж действительно, Бог надоумил остано-
виться перед съездом на реку. По мерзлым кочкам на полке вдоль
дымящейся наледи в русле едва ползли. За наледью дорога спуска-
лась на лед. По льду Индигирки машину Соболюхе уже не догнать.
Пропал бы мой «мужик».
Так звала собаку жена Наталья. Соболюха отзывался, когда
окликали его и дети. Для женщин в семье он был «настоящим муж-
чиной», терпеливым и мужественным. Взлаивал, когда просился на
улицу, не клянчил подачку лаем от стола, когда семья обедала или
ужинала. Любил пес беситься с детьми в большой комнате, валялся
с ними, они мучили его — таскали за уши, целовали в черный нос.
А Соболюха даже улыбается.
— Улыбка, Соболь! — требовал я от пса исполнить команду.
И он показывал клыки, улыбаясь. Научил его этому еще щен-
ком. Улыбался он красиво.
Слово «нельзя» Соболь понимал, но словом редко одергивал.
Шипел коротко, когда пес рядом. Обижался Соболюха, однако
подчинялся. Учил щенка повиноваться шипением. У оленеводов
подсмотрел, дивясь послушности оленегонок. Щенком Соболюха
напрудит в комнате на полу. Стану на колени, возьму за загривок,
носиком ткну и прикушу ему кончик уха.
— Шшик — нельзя! Шшшшши — нельзя, — шипел змеей. Быст-
ро усвоил Соболюха, стал повизгивать, чтобы его выпустили.
Воспитанный пес. Сильный кобель, овчарку своего возраста ва-
лил в драке. Отважный. Год ему был, когда штаны медведю драл.
Юрка Ломеко брал осенью Соболюху с Мойрой часто. Та натаски-
вала щенка на белку, мышковать, жить свободным зверем в лесу.
— Учись, отец, у настоящего мужчины! — подтрунивала Ната-
лья, когда сердилась на меня за строгость с детьми.
— Им дай волю, на шею сядут, как на Соболя. Девок надо
в строгости держать, — ворчал я.
В семье жил крупный черный кот. Пес Наталью запомнил по
Новой Палатке, приезжала ко мне с Дебина пару раз, пока лечи-
лась от туберкулеза. В декабре я вернулся на Индигирку, рыпнулся
Соболь на кота Чомбо. Наталья окоротила пса. Соболюха понял,
кто в доме хозяин. Потерял к коту интерес. Чомбо первое время ры-
сью пролетал через дверь к форточке на улицу в моем кабинете, где
Соболюха всегда рядом с письменным столом дремал. А прошло
время, из одной чашки с псом стал лакомиться. Заурчит на Соболя,
тот отступит от чашки, с высоты своего роста любопытно вертит
башкой. Кот обнюхает содержимое, ухватит шильцами ошметочек
из обрезков мяса и жвякает. Пока не наестся, не уйдет. Соболюха
сидит рядом, над котярой грудью нависнув, удивляется его нагло-
сти. Чомбо — любимец хозяйки. Соболь это понимает. Видит, ко-
гда Чомбо облизывает Наталье лицо наждачным своим язычком.
— А меня Соболюха поцелует, — смеюсь.
Соболь понимает, вздрагивает, возит задом, порываясь припод-
няться и подойти ко мне; крендель хвоста распушит, приветливо
погуляет белым пушком туда-сюда. Но я не позволяю псу бабьи
нежности.
— Что, не будем целоваться? — грозно спрашиваю. Пес прижи-
мает уши, обиженно воротит морду к детям.
Шура не выдержит, взвизгнет и бежит к Соболюхе, обнимает за
шею. Уж ей-то Соболюха все личико слюнявым языком изгладит.
Довольны все.
— Хорошая у нас семья, папа, — скажет школьница Шура.
— Почему?
— Вы с мамой животных любите. И мы с Аней тоже.
Постоянное место Соболюхи в холодной прихожей, где висит
зимняя одежда моя и детей. Наталья раздевается в длинном кори-
доре, который тянется до большой комнаты. Для пальто и шубы
прибита на стене вешалка из оленьих рогов. Напротив книжная
полка на всю стену. Наталья любит книги, выписывает, покупает.
Я работал за письменным столом в ночное время, курил папиро-
сы «Беломорканал» безбожно. Наталья ночевала с детьми в боль-
шой комнате, плотно закрыв двери. Семья спасалась от стука пи-
шущей машинки и папиросного дыма. Так счастливо и мирно мы
жили, пока я не стал работать в лесной командировке. Наталья вы-
лечилась от туберкулеза.


Северное сияние
Все это вспомнилось с нежностью в душе на Ольчанском пере-
вале. Мы разминались на морозе, а Толя осматривал машину, под-
свечивая фонариком тормозные шланги.
— Налюбовались красотами? — подал голос Табаков. — С ма-
шиной порядок, можно на полусогнутых спускаться. Идите в кабину.
Мы стояли с Куксой над обрывом и восхищались северным сия-
нием в небе над перевалом, над далекими горами в долине Ольчана.
Соболюха что-то унюхал под склоном сопки и рылся носом в снегу.
— Место, Соболь, — позвал собаку в кабину. Пес сделал вид,
что приказ его не касается, стал бросать снег передними лапами
под себя; всю шерсть под брюхом порошей забил. Я подошел и взял
за ошейник, охлопал шерсть от снежной пыли. Повел к машине.
Соболюха уперся передними лапами, когтями бороздя накатанный
снег на стоянке машины. Обычно сам запрыгивал в кабину. При-
шлось поднять собаку и сунуть силком.
— Лежать, — шикнул.
За мной Кукса поднялся. Соболюха поджал уши, сжался в ногах
под торпедой. Кобель чего-то боялся. Я изучил его повадки. Пес он
отважный. Лишь однажды наблюдал за ним эту повадку вжимать-
ся. Юрка Ломеко привез из тайги соленого медвежьего мяса. Я бро-
сил кусок Соболю, тот чуть на спину не завалился, резко отпрянул
от вяленой медвежатины и зарычал.
— Что с тобой? — удивился. Поднял медвежье мясо, протянул
собаке.
Соболюха опять отскочил. Лег на брюхо и скрался по-заячьи,
вжав голову в туловище. Виновато скосил глаза, медленно начал
отстраняться от медвежатины, переворачиваясь на спину. Было
ему тогда полгода, щенок совсем. Повзрослев, от медвежатины уже
не шарахался. Но прежде чем съест, наиграется.
Пока успокаивал Соболюху, склонившись к нему под торпеду,
поглаживая пса за ушами, проследил момент съезда лесовоза на
крутой спуск. Лесовоз словно уперся на четыре лапы, и его силком
юзом тащила вниз огромная сила тяжести бревен на площадке за
кабиной. Двигатель ревел на первой передаче. Вся махина бревен
мощно надавила на тягач автомобиля. ЗИЛ-130 прилег от тяжести
и упирался, медленно скатываясь к петле, где дорога становилась
пологой, не было опасной крутизны. В свете фар размыто виделся
в ночи прижим у первой петли.
У Толи побелели костяшки, на сжимающих руль кулаках, белее
мела стала правая щека. Я оглох от рева и ничего не понимал. Коль-
ка рывком приоткрыл пассажирскую дверку.
— Не вздумай прыгать, — заорал Табаков.
В мои унты вжался в ногах Соболюха. Я бросил взгляд на прибо-
ры, и в памяти запечатлелась мертвая стрелка манометра, показы-
вающая давление при торможении. Давления не было — оборвало
тормозные шланги. Потому и стоит такой рев двигателя, сдержи-
вающего коробкой передач стремление машины скатиться в про-
пасть.
«Не дай Бог, если выбьет передачу…»
И, словно следуя моей мысли, выбило первую передачу. Стало
легко. И нас понесло. Дух захватило от свиста ветра за кабиной.
Я завороженно смотрел на стрелку спидометра, круто взмыв-
шую по циферблату километража: 60, 70, 80, 90… Боковым зре-
нием видел происходящее в кабине, за лобовым стеклом. Мы не
катились, а летели в преисподнюю, колесные скаты гудели ревом
истребителя перед взлетом. Откуда-то издалека услышал четко го-
лос Толи Табакова:
— Вот она… — он круто бросил баранку руля влево.
Свободный полет. Кабина медленно переворачивалась в возду-
хе, от деформации выдавило лобовое стекло. Меня вытянуло из ка-
бины следом за ним, ясно видел перед лицом капот машины и про-
валился с мыслью: «Сколько забот будет с похоронами семье…»
Дальше делаю кульбит на снежный склон и кувыркаюсь между
бревнами, скачущими вокруг. Переворачиваюсь и встаю на ноги.
Зрение возвращается, слух обостряется. Первая мысль: «Жив!»
Шевелю руками, ощупываю себя, ногами не могу пошевелить —
стою в плотных клещах бревен. Замечаю за бревнами свою собачью
шапку. Вспоминаю о Соболюхе. Оглядываюсь. Вижу опрокинутый на
кабину ЗИЛ колесами к небу, ручеек бензина из колымбака. Кричу:
— Братуха! Колька!
— Жив я, — доносится голос из перевернутой кабины. — Вы-
ползти не могу, дверку перекосило. Табак,— материт Кукса Толю. —
Кто в кабине домкрат держит? Летал по кабине, все ребра мне и Со-
болюхе помял.
Я рад, что Соболюха цел.
— Где Толя?
— Колька, брат, — слышим голос Табакова.
Невероятно, но факт: такая страшная авария и все живы.
Табаков барахтается на склоне в снегу. Замок водительской
дверки разошелся при деформации кабины, дверку оторвало. Та-
баков выпал в полете далеко на склон от бешено крутящихся
бревен.
— Скоро вы меня отсюда вытащите? — вопит из кабины Кук-
са. — Бензин хлещет, а вы блажите. Не дай Бог, искра… Сгорю
здесь с Соболюхой синим пламенем.
Мы зашевелились. Меня сильно зашибло капотом. У Толи трав-
мировано левое плечо, падал на левый бок с большой высоты.
Табаков пробрался ко мне, навалился на верхнее бревно, по -
мог вытащить ноги. Доползли среди бревен и снега до кабины
перевернутого ЗИЛа. Бог в эту ночь был к нам милостив. Покоре-
женную дверку удалось отжать и вытащить за ноги Куксу. Коль-
ка вытянул за лапы Соболюху, который кувыркался в кабине под
ним. Колька спас Соболя и себя, упав между сиденьем и торпе-
дой на собаку, схватившись за костыль передачи и за штырь руч-
ного тормоза. Сильные его руки и стали спасением: железный
козырек не дал смять кабину. Предусмотрительно приоткрытая
на ходу Колькой дверка искорежена, но мы ее отжали. Осталась
бы дверка запертой в пазах, нам бы Кольку с Соболюхой не вы -
тащить.
— Кто в кабине домкрат держит! — заорал Колька, как только
поднялся в полный рост.
— Ты же заикался, — удивился Толя.
— Хватит блажить, замерзнем. Надо зажигать запаску.
Запасное колесо оторвалось и валялось тут же.
— Резина новая, — взвыл Табаков. — Не дам.
— У тебя совсем крыша поехала? Не убились, так обморозимся.

Бензин ручейком журчал из колымбака, призывая к действию.
Мы с Колькой откатили колесо на край узкой площадки. Толя на-
шел пустое ведро, подставил под струйку бензина.
Зыбко светясь голубизной, сугробы в горах искрились от север-
ного сияния, видимость была как при полной луне. Мы без труда
обнаружили среди разбросанных по склону вещей каждый свои
бушлаты и шапки. От ведра бензина новая резина на чугунном дис-
ке занялась высоким пламенем вся и сразу.
Мы подсели на корточки к огню, вытянув ладони к пламени.
— До утра гореть запаски не хватит. Прогорит, что делать бу-
дем? — размышлял Кукса. Он часто харкал кровью, держась за
горло. Что-то там порвал от напряга, но доволен чистой своей ре-
чью. — Надо идти кому-то к старателям, — сделал он вывод.
Мы заметили, что на штанах Куксы плешинами стала распол-
заться ткань.
— Кислота из аккумулятора. Ты вообще сумасшедший, — на-
пустился Кукса на Табакова. — Еще и аккумулятор держишь под
сиденьем. Когда-нибудь замкнет ; изжаришься в кабине. Мне
идти, а то скоро голым останусь, — принял решение Колька.
— Старатели за спасибо не поедут под перевал, — возразил Та-
баков. Потом вспомнил про талоны. — В бардачке талоны на тонну
бензина. За бензин согласятся.
— Твоя машина, ты и лезь за ними, — огрызнулся Кукса, —
Съездил на охоту. Райка теперь съест с испугу.
— А чего пугаться, все позади, — возразил Толя. — Моя баба
ничего, смирная. Новые тапочки закажу ей. На седьмом небе будет
от радости, что они меня спасли. Счастливые чуни.
И только тут мы заметили, что Табаков, как был за рулем в глу-
боких меховых тапочках, так и сейчас на холод не жалуется.
— Везет нам, даже переломов нет. Святой кто-то с нами едет.
Соболюха, наверное, — погладил Кукса лайку.
— Мне сегодня прямиком в ГАИ, в трубочку дуть. Хорошо, что
не выпили на участке, — прикинул Табаков.
Я молчал, лежа на снегу у огня, обнял Соболюху. Пес мужествен-
но переносил боль в намятых домкратом ребрах. В глазах собаки
играл отсвет пламени. От шерсти пахло кислотой из аккумулятора.

Досталось и псу. Я черпал горстями снег и осторожно обтирал им
шерсть. На ощупь переломов у собаки нет, лапы целые. Соболюха
вздрагивал от прикосновений, но терпел, не отстранялся.
— А я бы сейчас выпил, два года даже пива не нюхал, — при-
знался мужикам. — Грудь капотом сильно придавило, дышать
трудно, — объяснил.
— Я бы тоже хряпнул, — поддержал Кукса, — мне в милицию
не идти, в трубочку дышать не надо.
Лежали мы с Колькой плечом к плечу. От огня кострища дыми-
лась одежда и пекло щеки.
Табаков поднялся и проковылял, прижимая рукой левый бок,
к перевернутой кабине. Протиснулся между дверкой, порылся. Хо-
хочет, заливается. Ничего его не берет. Нам хоть невесело, но исте-
рично вторим.
— Сейчас выпьем, мужики, заначка не выпала, — принес он
пачку талонов, свои валенки и солдатскую помятую алюминиевую
фляжку.
— Держи, братуха. Может, опять заикаться начнешь? Заикой
ты мне больше нравишься.
— Живые все остались. Радоваться надо.
Колька уважительно предложить мне первому. Я запрокинул
фляжку, наглотался вволю. Утихла боль в груди. Захмелел.
— Обезболивающее средство, — пролепетал.
«Господи! Отныне и во веки веков верую. Помоги моему неве-
рию. До конца дней своих буду Тебе молиться и благодарить, что
дал нам эту ночь, полную испытаний».
Кукса вскарабкался склоном до дороги, откуда мы улетели на пер-
вой петле. И, размашисто вскидывая ноги, побежал в старательский
поселок.
Поселок виден с высоты от костра. Внизу лежали сугробы на склонах
гор, прямиком до спасателей не догрести, только по накатанной дороге.
В низине Колька спустится с трассы на дорогу в поселок старателей.
Прошли долгие часы. Уже рассвело, догорала резина запаски. Мы
по очереди с Табаковым таскали ведра с бензином от колымбака,
поддерживали угасающее тепло кострища.

С рассветом картина аварии стала ясна. Спаслись мы благодаря
правой передней лесостойке на прицепе. При резком наклоне вправо
хрупкая сталь кронштейна, фиксирующего стойку из толстого швел-
лера, от тяжести леса на прицепе лопнула. Мороз под шестьдесят!
Цепь на обрывки разлетелась. И стойка из толстого швеллера рухнула
концом в дорогу. Расколола мерзлый грунт дорожного полотна, пробо-
роздила плугом канаву до обрыва, гася скорость. Поэтому и запомнил
медленный взлет в небо, переворот машины, как летело лоскутным
одеялом лобовое стекло, а меня следом за ним вытянуло под капот.
Теперь понималось поведение Соболя на перевале, его не жела-
ние возвращаться в кабину. Прижатые в тревоге уши. Вещее сердце
собаки предупреждало меня о грозящей опасности. Не внял.
На перевале Толя лазил под машиной с фонариком, осматривал
тормозные шланги высокого давления. При торможении заметил,
что воздух травится. Не мог понять, где неисправность, положился
на авось.
Смотрел Табаков тормозные шланги и в Терюти, пока я с хро-
мым лесником Степаном решал вопросы. Надеялся, что до пере-
вала пронесет. Не пронесло. Машина разбита, восстановлению не
подлежит, весь склон усыпан бревнами.
Я смотрел на огонь и сравнивал свою жизнь с разбитым лесо-
возом. Также прешь надсадно душой по жизни свою судьбу, как
эта машина, тащишь прожитые годы на очередной перевал. И пе-
ревалы эти с каждым годом становятся все дольше и выше. А когда
достигаешь с великим трудом пятака для отдыха, сжигая запас своей
жизни, как этот ЗИЛ горючее, понимаешь, отдохнуть нормально
некогда. Просто стоять, любоваться красотами. Не осознаешь, пока
молодой, что все когда-то кончается. И неожиданно — вот она, эта
первая петля, а тормоза обрезает. И сердце рвет инфарктом, как
случилось с Шалимовым. Авария! И все, колесами к небу, как этот
проживший долгую жизнь автомобиль ЗИЛ-130. И нужна ему те-
перь от людей благодарность?
Так и мы уйдем на переплавку в твердь земную, как эта груда
металла в огненную домну мартеновской печи. Но в человеке душа.
Господь ведет до срока. Жизнь с аварией на перевалах не заканчи-
вается. У каждой судьбы свой перевал.

Отдаленное урчание «краба» стало явственно слышно на под-
кове. На колымском языке так с любовью зовут трехосный везде-
ход ЗИЛ-157. Мы стали вытаскивать к дороге мешки с гостинцами.
Привезем семьям подарки к Новому году.
Брытков
После Нового года Брытков ушел в запой. Дни стояли актиро-
ванные, ночью стужа за минус шестьдесят. В такое время Иван
Иванович и позволял себе расслабиться, чтобы уж потом не при-
трагиваться к спиртному целый год. И теперь его никакими мера-
ми не унять, пока норму свою не выберет.
О поездке в лесную командировку на Кеонтий и думать нечего.
Новый год мы с Натальей встретили с надеждой, жизнь налажи-
вается. После аварии на Ольчанском перевале старательский
«краб» привез нас к моему дому рано утром. Наталья всполоши-
лась. Сильно ее расстраивать не стал. Табаков для страховки решил
наглотаться сырой картошки, один из способов сбить алкогольное
амбре, если оно есть от брусничного морса. У Кольки в нержавею-
щем железном термосе был морс. Его мы выпили на перевале.
Все случившее будто вышибло у меня из памяти после Нового
года. Озаботило сообщение в «Литературной России» о Всероссий-
ском семинаре молодых литераторов народностей Крайнего Севера
и Дальнего Востока. Семинар намечается в середине января в Ма-
гадане. Я не был еще связан с Союзом писателей Якутии, не знал
условий отбора молодых писателей на такие совещания.
Дома собралось много почты, пока работал в тайге. Наталья выпи-
сала для меня журналы «Новый мир» и «Наш современник», «Моло-
дую гвардию», московский еженедельник «Литературную Россию».
Народ на Колыме грамотный. При отсутствии телевидения кни-
ги играли в жизни людей важную роль. В личных библиотеках се-
верян можно найти Шекспира и Платона. Я уже разыскал такую
частную библиотеку у Клары Ивановны Бабиновой. Ее племянник
Серега работал геофизиком несколько лет со мной в одной партии.
Бабинов с Индигирки уехал жить в поселок Черский на арктическое
побережье. Клара Ивановна товарищей племянника по-прежнему
привечала, мы ее не забывали. Занимали у Клары Ивановны день-
ги. Старая колымчанка была богатой женщиной, работала эконо-
мистом на «Индигирзолото».
Прочитанные в тайге книги я вернул Кларе Ивановне. Давно
хотел посмотреть тексты Шекспира. Взял из ее библиотеки пару
томов и ночами просиживал за столом. Наталья выделила детскую
комнату для работы. Я привык читать и писать в тишине. С тре-
вожным сердцем прикидывал по ночам: «Ехать или не ехать на
семинар?» В Магадан дорога проторена. Морозы продержатся до
конца января, в тайге делать нечего, сидеть на актировке можно
и в поселке.
Я подался на квартиру Брыткова. В запое Иван Иванович до-
пускал к себе только Мирона Мисюкевича да своего кореша по ла-
герю Митьку Фомичева. Сашка рыжий, его шофер, выполнял по-
ручения. Больше никто не имел права видеть и тревожить его в это
время.
Открыла женщина и не пожелала впустить.
— Кто там? — голос Брыткова и покойника напугает. — Впу-
сти, — узнал он меня.
— Один? А где твой пацан? — Иван Иванович так звал Собо-
люху.
На игру в преферанс у Брыткова приходил всегда с Соболем.
К собакам Брытков относился терпимо. Соболюху уважал. Даст
ему мосол с мясом на кости, хмыкнет.
— Точи зубы, пацан, пока твой хозяин банк мечет.
Он справился о Соболюхе, значит, говорить можно. С Брытко-
вым я никогда не застольничал, поэтому меня поразила глубокая
тоска в его глазах.
В большом зале пол усыпан, как осенними листьями, красны-
ми десятирублевыми купюрами с профилем Ленина. И Ленин этот
как-то особенно виделся под ногами на полу. Двухкомнатная квар-
тира свободна от мебели. Нина Гавриловна, уезжая в Иркутск, все
распродала. В центре зала блестящий ореховый стол, за которым
мы играли в карты; у стены диван с высокой спинкой, на котором
спал Брытков. Вторая комната темная, без мебели.
Пьющих людей Иван Иванович на производстве на дух не пере-
носил. Это знали в СМУ. Производство под руководством Брыткова
всегда трезвое работало. Для севера редкость.
Запой раз в год у Брыткова случался от тоски. Человек смертен.
Прошлое не воротишь. Не верилось ему, что через полгода пенсия.
Иван Иванович мужик умный, начитанный. С лицом аристократа,
тонкий нос с едва заметной горбинкой, глаза всегда ехидные.
После Нового года вышел на работу новый начальник экспеди-
ции. Прислали из Якутска на замену Валере Гуминскому, с кото-
рым я был знаком. Забрали Гуминского друзья в Москву на работу
в Министерство геологии. У нового начальника Валерия Констан-
тиновича Филиппова в речи присказка через слово проскакивает —
«наете». Его сразу так и окрестили в экспедиции. Я тоже никак не
мог запомнить поначалу имя нового начальника экспедиции.
— Что там слышно? — спросил Иван Иванович. — Наете по-
терял Ваньку Брыткова? Ни дня здесь не останусь. Получу пен-
сионное удостоверение, в тот же день улечу в Иркутск. Приса-
живайся, — показал он на стул. — А ты иди домой, — отослал
женщину. — Завтра придешь.
Женщина накинула верхнюю одежду и вышла за дверь.
— Видел осенний сад? — это он о деньгах в зале. — И вот ради
этого люди держатся на северах всю жизнь. Я не держался. Жил на-
пролом, не оглядываясь. Многим помогал. А сегодня… — хмыкнул
с горечью. — Подруга жены смотрит за мной, еду приносит.
Составить компанию Брытков не предлагал. Раз пришел чело-
век, дело есть.
— Наете тебя ищет. Все были уже на ковре. Чистит кадры. До-
несли, что ты пьешь. Громы мечет, грозится уволить, — вздохнул я.
— Фиг ему, — вяло отреагировал хозяин. — Не таких вида-
ли, — добавил.
Брытков построил часть поселка за тридцать пять лет на Инди-
гирке. Прежние начальники экспедиции терпели его вольность. За -
крывали глаза и на отсутствие вузовского диплома. Без высшего
образования человек. Но, казалось, Иван Иванович знал о жизни
все. Легче спросить, чего не знает. Производство он берег, как род-
ную семью. Новый начальник ВИГРЭ решил похоронить пьянство
в рабочее время. В СМУ работал главным инженером брытковский
ученик Валера Кайтуков. Классный парень, родился на Инди-
гирке. Кайтуков недавно окончил Строительный институт. Отец
Кайтукова сидел в лагере с Брытковым в пятидесятые годы. Вре-
менно Наете назначил Кайтукова исполнять обязанности началь-
ника СМУ.
— Наете хлещет еще больше меня, — буркнул он. — Однажды
всю мебель в доме переколотил.
В Усть-Нере Наете человек новый, Брыткову без нужды лука-
вить. Не заметно было, чтобы и шутил. Общаясь с ним, взял за пра-
вило не задавать лишних вопросов.
— Уволит Наете тебя, Иван Иванович. Ей-богу, по статье спи-
шет в расход!
— Этот может. Шестерок много, доложат ему. Прав ты, пи-
сатель, пора из вертолета выпрыгивать. Устал. Митьку отправил
баню топить. Сашка вечером отвезет к Фомичеву. Ты по делу?
Брытков выслушал и все понял.
— Надо, значит, поезжай. Мирон прикроет. Кенты нужны в лю-
бом деле. А у меня нет желания работать с Наете. Хоть помирай, так
неохота возвращаться в СМУ.
Спасать надо Брыткова. Наете точно его уволит. Только появится
на планерке, сразу же выйдет из кабинета начальника экспедиции
безработным, к тому же со статьей в трудовой книжке. Не посмот-
рит, что до пенсии полгода заслуженному человеку. Уволит. В экс-
педиции никто в этом не сомневается. Я с Мироном Мисюкевичем,
начальником ДОЦа, был в доверительных отношениях. Сказать
своему шефу о грозящей опасности начальник ДОЦа боялся. На
память пришла история Стаса Казимирова. Главврач тубдиспансе-
ра ; наш приятель по преферансу. Высказал мысль Брыткову «за-
болеть» туберкулезом и полгода жить на Балаганнахе в лечебнице.
— Ты офигел? — взорвался Иван Иванович. — В лагере в боль-
ничку не прятался.
— Зарплата сохранится, — осторожно гнул я. — А у Наете руки
коротки тебя достать. Закон не позволит. Сам же говоришь, не хо-
чешь возвращаться в СМУ. А до пенсии пять месяцев осталось.
Поживешь на Балаганнахе. Моя Наталья там лечилась: курорт на
берегу реки Неры. Зима, правда, сейчас.
— Юра Кондаков согласится здорового подселить к больным?
— Откуда ты знаешь, что здоров? Отдельную палату тебе выде-
лит, — стал уговаривать я Ивана Ивановича. Кондакову поможете
с Мироном: постройки в лечебнице тридцать лет без ремонта, кры-
шу главного здания шифером надо перекрывать. Жена жаловалась,
когда там жила, на мокрые потолки во время дождя.
— Ну, ты и придумал! Все вы, писатели, такие! — с интересом
стал слушать Брытков. Взгляд искрометный, словно бритвой по
живому душу режет. — Разве нормальному человеку в голову такое
придет? Я Кондакова просить не стану, — подвел черту Брытков.
— Я упаду на колени, — заверил его.
День рабочий. От Брыткова я прямиком подался к главврачу туб-
диспансера. Кабинет его в старой больнице, которая недалеко от
Дома культуры. Новый каменный корпус районной больницы по -
строили недавно в центре поселка, главврач тубдиспансера остался
в старом здании.
Кондаков Юрий Егорович был на месте. Как и обещал Брыткову,
рухнул на колени перед ним. Юрий Егорович удивился такой вы-
ходке. Не виделись после преферанса четыре месяца, и вдруг такой
заход после рукопожатия.
— Беда, Юрий Егорович.
— С Натальей Дмитриевной? С ней порядок. Я наблюдаю. Даже
не скажешь, что была больна.
Я растолковал Юрию Егоровичу безнадежное положение наше-
го друга по преферансу.
— Это же должностное преступление, — сказал тихо Кондаков.
— «Снимок» покажет, здоров ли Брытков, — подсказал, что
у того может быть и пневмония. — Судьба ломается человече-
ская, — убеждал.
Кондаков понимал пьющих людей. Сам грешный. Мы парились
у Фомичева в бане по субботам. Брытков не притрагивался к стака-
ну. Я мало пил. В одиночку смущался пить и Кондаков. Парились
мы втроем до моего отъезда в командировку.

Юрий Егорович прикидывал. Великое желание помочь другу.
В такие моменты и проверяется на прочность человек. Я полюбил
Юрия Егоровича за ум и человечность. Сорок два года мужику.
Порядочный якутский интеллигент, каких встретишь редко. Его
жена Мария Семеновна работала в ЗАГСе много лет. Наша с Ната-
льей крестная мать, десять лет назад регистрировала нас, желала от
души счастья. Мария Семеновна ; юкагирка, Юрий Егорович ;
якут. Красивая пара. Он рослый, она приземистая. С красивыми
смуглыми лицами северные люди. В Кондакове я не сомневался,
когда шел от Брыткова.
— В четверг привози Ивана Ивановича ко мне. Обследуем.
Сдаст анализы.
В следующий понедельник вся экспедиция встала на уши от
удивления и восхищения. Не в запое Иван Иванович, а серьезно бо-
лен! В больнице на Балаганнахе вторую неделю. Наете перестал на
планерках упоминать имя начальника СМУ.
Морозы притихли на короткое время. Я собрал рукописи и уехал
рейсовым автобусом до Сусумана, оттуда ночным в Магадан. За
Соболя можно не тревожиться. Кобель полюбил семью. Даже в по-
селке за мной не бегает, если не зову из квартиры.
Спросишь Соболюху:
— Где твои хозяйки? — смотрит на ребятишек. — Вот и сиди
дома.

Оймяконский меридиан
На Всесоюзном совещании молодых писателей народностей
Крайнего Севера в Магадане мои труды понравились якутскому
писателю Софрону Петровичу Данилову. Якутский патриарх был
мягок и благожелателен. Красивый старик, прошедший Великую
Отечественную войну, в людях разбирался. Писатель он извест-
ный. Его роман «Бьется сердце» о Якутии я полюбил.
— Ты теперь наш, — сказал Софрон Петрович. — Не теряйся
в Усть-Нере, — попросил на прощание.

Магаданский писатель Виктор Кузнецов прочитал мои рукописи
и пригласил в гостиницу для беседы. На семинаре не стал пороть.
; Все, что написал, выброси в корзину, — посоветовал он при
встрече в номере гостиницы. — Сырые еще рассказы. Но в тебе есть
главное качество для писателя — душа. Не сори сюжетами, — заме-
тил собеседник мое удивление. — Украдут те, кто сидит в редакциях
журналов и читает наши рукописи. Люди, как правило, без судьбы.
Научились гладью писать, вот и черпают сюжеты у молодых. Когда
еще ты станешь известным писателем. Когда еще научишься мыс-
лить. За плечами колымская судьба, вот и пиши о себе. Писатель ин-
тересен личным опытом. Нет смысла о других что-то сочинять, когда
своя жизнь увлекательная. Твои книги будут пользоваться успехом.
Виктор Кузнецов поучал менторски, но был прав. Писатель он
заслуженный, известный колымскому читателю. Язык в его кни-
гах чистый и образный. В 1981 году я приехал в поселок Палатка
Магаданской области с Мыса Шмидта, где работал геофизиком.
Круто изменил жизнь: из геологии пришел работать в районную
газету «Заря Севера». Кузнецов жил в то время в Палатке, у него
вышла первая книга прозы «Что имеем — не храним…» Стал зна-
менитым в Магаданской области. Показал мне письмо от читателя
на больничной койке, колымский шофер благодарил писателя за це-
лительную поддержку словом. Появлялся в редакции газеты часто,
приглашал в местный ресторан, где его обслуживали за счет заведе-
ния. В Советское время уважали и любили писателей, доверяли пе-
чатному слову. Юношей я молился на Берчинского, до встречи с ним
на Агане не видел и близко таких открытых и честных людей!
Прозаик Виктор Кузнецов ; друг поэта Анатолия Пчелкина.
В среде литераторов начинают помнить тебя не сразу, пройдут
годы. Узнают тебя, убедятся, что делишь с ними судьбу, а не слу-
чайный прохожий, тогда о тебе начнут заботиться, помогать. Чи-
тать твои рукописи. За один день писатели не вырастают.
— Москвичи тебя заметили. Сергей Артамонович Лыкошин счи-
тает самым талантливым из всех семинаристов. Но ты губы не раска-
тывай. Не себя люби в литературе, а литературу в себе. Не слушай
других. И меня не слушай. В нашем деле все от лукавого. Как Бог на
душу положит, так и выйдет. Писатели это редко понимают.

Через неделю я вернулся из Магадана. На Охотском побере-
жье сырая зима с метелями. На Индигирке лед трещал от морозов.
В лесную командировку не поехал. Кайтуков поставил там другого
мастера. Я остался работать в ДОЦе на стройучастке.
В субботу Сашка рыжий привозил негласно Брыткова в поселок
на фомичевскую усадьбу, и мы парились. Юрий Егорович скром-
ный человек. Брытков предлагал для ремонта лечебницы стройма-
териалы. Советовал ему пользоваться моментом, пока он там. Денег
в медицине нет. Хоть таким способом наведет порядок. Больные
благодарные будут главврачу за такую заботу. Мирон выделял на
Балаганнах людей, пиломатериал, гвозди и краску, линолеум и ши-
фер. Юрий Егорович был доволен. Не для себя старался Брытков.
Сам строитель, Иван Иванович понимал, где и как дыры латать. За
тридцать лет лечебница изрядно обветшала.
В марте на Индигирке еще зима. Правда, веселее светит солныш-
ко. Дни ясные, лучезарные. Сосульки ближе к обеденному времени
капают. В такой час и пошел праздничным днем к начальнику экс-
педиции на квартиру. Двухэтажный особняк за Домом культуры на
берегу Индигирки стоит на отшибе от поселка. Мы незнакомы. Но
публикации рассказов сделали мне имя. Его жена работала с Ната-
льей. Она открыла дверь.
Первый этаж в виде обширной залы. Паркетный пол блистал
от солнышка за окном. Мебели нет, лишь стол с белой скатертью
в центре зала, да несколько стульев под него подсунуты.
Филиппов встретил доброжелательно. Пригласил к столу. По-
ступок и для меня необычный. Но Брыткову решил помочь. Пусть
уедет через месяц с Севера с легким сердцем.
Как-то Иван Иванович обмолвился:
— За тридцать пять лет даже «заслуженного работника севера» не
дали. Город почти построил. Иной здесь без году неделя. Асмотришь:
он уже «Ветеран Севера». Медальку ему прицепят «За трудовую до-
блесть». А я не гнулся ни перед кем, кукиш мне, а не медаль за труд.
— А хочется?
— Чем я хуже других? На материке все награды пригодятся. Ты
же видишь, какая система: без бумажки — ты букашка. А в Иркут-
ске — это не здесь: позвонил и привезут. Там везде будут копейку
вымогать. Общество — всегда отражение тюрьмы и лагеря. В тюрь-
ме хоть видно, кто ты есть.
Долго не мог я решиться на такой шаг. Хоть познакомлюсь с Фи-
липповым. Нравился мне его стиль руководства, крепкое надеж-
ное слово. Издали Филиппов смахивал чем-то на коня Холстомера
в рассказе Льва Толстого. Сам работал не покладая рук и других
заставлял. Зрелых годов колымчанин, не выгонит меня. Может,
поймет обиду Брыткова.
— Нет даже «Ветерана Севера»? — удивился Филиппов. — Ре-
шим, наете. Вместе с пенсионным удостоверением вручим, — при-
нял решение он.
Разговор состоялся короткий. Мы без лишних слов друг друга
поняли.
Ранним апрельским утром шли мы сБрытковым по улицам Усть-Не-
ры в Управление Верхне-Индигирской геологоразведочной экспеди-
ции. Иван Иванович прощался с поселком. Кончилась его каторга на
Балаганнахе. На работу в СМУ можно не идти. Первый день пенсии.
Началась рабочая неделя. Планерка в кабинете начальника экс-
педиции Филиппова в такой день на час раньше обычного. В по-
недельник приглашаются все начальники подразделений. Стулья
вдоль окон и глухой стены заняты. В глубине просторного кабинета
огромный стол с приставным столом для посетителей.
Соболюха остался ждать на широком крыльце Управления. Мы
поднялись на второй этаж. В приемной сняли верхнюю одежду. Ве-
лико было искушение признаться Брыткову, что был у Филиппова
по поводу медали. Не сказал.
Кабинет начальника полон людей, как бывает обычно на пла-
нерках. Народ заулыбался при нашем появлении.
— А теперь, наете, проводим нашего товарища на заслуженный
отдых. Решением Геолкома республики, наете, Брыткову Ивану
Ивановичу вручается медаль «Ветеран труда», наете. Знак «Вете-
ран Севера» и пенсионное удостоверение.
Мы стояли во время этой исторической речи у дверей. Смущен-
ный Иван Иванович прошел через зал под аплодисменты. Повер-
нулся лицом к людям. Помолчал, махнул рукой, и мы вышли.
От Управления Сашка повез нас в аэропорт. Соболюха торчал
между сидений и с интересом смотрел на дорогу. Я примостился
сзади рядом с Соболюхой и с грустью думал о предстоящем расста-
вании. Брытков и здесь оказался верен своему слову: уезжает в тот
же день, получив удостоверение пенсионера. Уезжает моя поддерж-
ка, старший друг и меценат. Неизвестно, как бы сложилась судьба,
если бы он не взял меня на работу мастером на лесозаготовку, не
прикрывал грудью мою семью, помогая деньгами. Мне было инте-
ресно рядом с ним. Я любил его как родного человека.
Около трапа самолета Ан-24, вылетающего в Якутск, Брытков
обернулся. Наши взгляды встретились.
— Никогда не думал, что именно ты будешь меня провожать, —
задержался Иван Иванович. — Столько добра людям сделал за
тридцать пять лет на Севере, тому же Мирону. Никто не пришел
вечером. Так и остался стол накрытым.
Увидел он и Соболюху. На поле запретил контроль выходить
с собакой. Пес ждал меня за оградой высокого зеленого штакетни-
ка, просунув черную мордашку между плашек.
— Хороший у тебя пацан, верный друг, береги его.
Самолет выкатился на старт взлетной полосы. Гул авиамоторов
среди гор всегда воспринимается с радостью и тоскою, когда про-
вожаешь кого-то, когда сам улетаешь надолго с Индигирки. И слы-
шится этот гул с тревожным и радостным для души нетерпением
увидеть жену и детей после долгой разлуки.
Брытков улетел навсегда. Мы оставались в стране Мамонтея.
Нам с Соболюхой предстояло еще долго жить на Оймяконском ме-
ридиане.


Часть 4
Охотовед Оймякона

Кузница
Москва шумела на митингах. Героический Ленинград потомки
блокадников поменяли на Питер. А на Колыме обычная трудовая
жизнь. Мой друг, начальник СМУ ВИГРЭ Брытков, улетел на пен-
сию в Иркутск. Колыма и Индигирка сотканы из лагерных судеб.
Иван Иванович пришел этапом из Магадана в Усть-Неру, где было
Управление лагерей «Индигирлага». Освободился из лагеря опыт-
ным мастером лесозаготовок, строитель по жизни, до всего дошел
своим умом, не имея технического образования и институтских
дипломов. За талантливую организацию труда дорос до начальни -
ка строительно-монтажного управления Верхне-Индигирской гео-
логоразведочной экспедиции. Получил пенсионное удостоверение
и в тот же день улетел.
Дома я не ночевал несколько дней, пропадая на усадьбе Фоми-
чева. Тот держал баню горячей, ждали Брыткова с Балаганнаха на
пару дней раньше, прежде чем идти ему в экспедицию за пенси-
онным удостоверением. Брытков покинул Тубдиспансер на берегу
реки Неры за сутки до выхода на пенсию. Шофер Сашка завез на
квартиру продукты для застолья. Звать Иван Иванович никого не
стал. Без приглашения никто не пришел. Прождали гостей с Брыт-
ковым в его квартире за кухонным столом до глубокой ночи. Собо-
люха вволю костей нагрызся. Никто не позвонил, не пришел про-
водить на пенсию, не вспомнил. О неблагодарности человеческой
и подлости много написано и сказано. Брыткова в поселке уважали
и любили. Выпал человек на полгода, уже и привыкли к его отсут-
ствию. Иван Иванович сам виноват, мог бы обзвонить, пришли бы
люди проститься. Но звонить ему тоже было не с руки, вроде как
дезертир — прятался в тубдиспансере с ложным диагнозом послед-
ние полгода до пенсии, получалось, отлынивал от работы.
Вечером не винил себя старый колымский заключенный Иван
Брытков, не каялся, что спрятался в больничку. Так и сидели с ним
за чаем, перекидываясь фразами о прошлой жизни. С думами о бу-
дущем.
— Учиться тебе надо. Все проходит быстро. Есть ли в твоей за-
тее смысл?
— Смысл есть, — отвечал я Брыткову. — Напишу о людях, с кем
рядом жил, о времени. Если не я, то кто же о тебе, Иван Иванович,
напишет? О том, как мы жили на Индигирке, не тужили в этом пре-
красном настоящем. Сам же говоришь, все быстро проходит. О севе-
ре литературы мало. А жизнь здесь необыкновенная. Почему именно
на севере человек стремится быть лучше, чище? Загадка.
Брытков вздыхал.
— Здесь просто лишних нет. Каждый на своем месте. Взять
тебя: выпал из своей колеи геологической. Кто ты теперь? Маешь-
ся, семья бедствует. Место для писателя здесь не кормовое. Люди
не помогут — пропадешь. Я на своем веку повидал. Здесь ведь, на
Индигирке, лет двадцать назад такой Вавилон был, что не приведи
Господи. Женские и мужские лагеря. Больничку на Балаганнахе,
куда ты меня упрятал, в то время строили под женский лагерь. Это
уже в шестидесятых, когда лагеря отсюда вывели, лечебницу от-
крыли. Все проходит. Прошло и это, — Брытков имел в виду свое
вынужденное «замастыривание» на Балаганнахе.
Наталья в последнее время играла в молчанку. Она понимала,
что с отъездом моего мецената вряд ли останусь на прежнем месте
работы. Нужда у порога квартиры уже топталась на просторном
крыльце, посматривая в окно моего кабинета с восходом солнца.
Каким-то образом начальник экспедиции прознал о моей неглас-
ной отлучке в Магадан на семинар молодых писателей. По табелю
я числился работающим в это время в цеху ДОЦа. Мирона Мисю-
кевича временно понизили из начальников в мастера. Валера Кай-
туков, заменивший Брыткова, пригласил меня зайти в кабинет.

— Наете требует уволить тебя за прогулы. Скидок он никому не
делает. Пиши заявление по собственному желанию. Задним числом
уволим. Но я тебе помогу, дам шабашку рыть котлован под золь-
ную яму новой котельной. Брытков просил помогать тебе. Работа
и сдача котлована по графику в июне. Верхний слой земли оттает,
сколько получится, выберем ковшом экскаватора. Мерзлоту бу-
дешь долбить отбойным молотком. Дам тебе компрессор, механи-
ческий подъемник. Напарника сам найдешь.
На том и договорились. Весь май был в моем распоряжении.
Ждал вестей из Москвы, был уверен, что творческий конкурс в Ли-
тературном институте пройду. По условиям требовалось выслать
рукопись. Я отослал вместе с рукописью и журнал «Дальний Вос-
ток» с рассказом «Санька — добрая душа». Готовился в июле ехать
на вступительные экзамены. Начальник экспедиции согласился на
мое «собственное желание» уволиться. Пришлось идти объяснять-
ся к Филиппову. Одна «тридцать третья» в моей трудовой книжке
уже имелась. Я уважал начальника экспедиции Филиппова за добро
к Брыткову, чувство укрепилось и за наказание: провинился — отве-
чай. Никаких поблажек. Сам я жил так, требовал того же и от других.
Предстоящее рытье котлована и хорошие деньги за работу дела-
ли будущее на ближайшие три месяца осмысленным. Прикидывал
после Москвы пожить пару недель у родителей в Сибири. Каждую
весну я увозил дочерей к маме — поближе к фруктам и овощам.
В этом году решили с Натальей не отправлять их на материк. Осе-
нью жена купила теплицу под стеклом. Дети без овощей и зелени
теперь не останутся. На Пасху Наталья высадила в теплицу рассаду
помидоров. Топит печь дровами и углем в теплице с конца февраля.
Зеленеют уже тепличный салат и петрушка. На центральном стел-
лаже радуют глаз уже и по три зелененьких листочка огурцов для
закрытого грунта. Опытные тепличники едят свои огурцы уже на
майские праздники. Теплица у нас первый год.
Под окна дома свалил пять самосвалов земли под посадку кар-
тошки. Хорошая земля в совхозе «Дружба». Колька Кукса возил
чернозем и перегной на свою теплицу, насыпал и мне. Я вырыл
ямки по периметру земельной кулижки, утрамбовал столбики,
приколотил гвоздями пролеты из бруска, привез из ДОЦа пачку
штакетника. Палисад из штакетника покрасил голубенькой крас-
кой. Дивясь, когда все успевается, ведь последний год дома живу
урывками и наездами.
Сосед Иван Шилов шоферит в экспедиции. Живет он в ветхом
бараке. Двор делит добротный сарай из досок. Для одного хозяи-
на он великоват. Попросил Ванюшку поделиться сараем. Жена его
Люба зовет Ивана Ванечкой. Он из породы «золотых мужиков».
Спокойный — воды не замутит. Сухощавый и улыбчивый. Утром
я выхожу на высокое крыльцо подышать рассветом. Ванюшка тоже
рано поднимается, если не в рейсе, курит в низкую форточку. Мы
видим друг друга, смеемся от избытка радости, кричим через двор,
здороваясь. Холостяками жили в одном общежитии, в один год пе-
реженились. Первая его жена — тоже Наталья, как и моя женка,
геологиня. Бабенка недалекая, но с гонором. Бросила Ивана, со-
шлась с промывальщиком в полевой партии. Ванюшка не запил, не
растерял себя. Живет хозяином. Его дочурка дружит с моей Шурой,
часто бывает в гостях у отца и у нас.
— Бери половину сарая, — согласился Иван.
Сарай я разгородил. Бензопилой выбрал проем для двери с вы-
ходом к моему крыльцу. Сарай в хозяйстве рыбака и охотника необ-
ходим: замороженные зайцы, бочонок с хариусом, мешок соленой
кеты в квартире не сохранишь. Обустройство гнезда делает теку-
щую жизнь основательнее, прочнее. В детях рождается и укоре-
няется чувство дома, места своего на земле рядом с родителями.
Для моей Натальи, выросшей в интернате, нажившейся в общежи-
тиях, пока училась в Старом Осколе, эта благоустроенная квартира
первый собственный дом.
Разбитые семьи, расхристанное жилье для севера не характер-
ны. Существует некая воля к «сцепке». Из поросли нашей начала
1970-х на Индигирке семья Ивана Шилова единственная и распа-
лась. А молодых семей в те годы вышло из общежития пар двад-
цать. Не разъехались, родили детей, прижились, работали хорошо.
И были каждый по-своему счастливы. Получали добротное жилье.
Из бараков в новые квартиры переселялись. Двухэтажные дома
из бруса, как грибы, в новом поселке вырастали. По воле Брытко-
ва я тоже начал свою семейную жизнь в одном из бараков. Теперь
и мои дети нежатся в горячей воде в ванне. В бараках-то детей омы-
вали в пластиковых тазах. Для взрослого населения в центре посел-
ка на берегу протоки каменная баня в два этажа имелась. Зимой на
улице ночью минус шестьдесят, неоновые фонари на столбах едва
видно в тумане. Стужа.
Тревожился за лайку Соболя: кобелю три года, в Москву ведь
его не возьмешь. К собаке привязался душой, пес рядом круглые
сутки. Иногда ловил себя на мысли: «Хоть бы не прошел конкурс.
Тогда и ехать не надо». Выручил геолог Володя Прусаков. Пари-
лись в баньке при его теплице, сам попросил лайку на лето в тай-
гу, чтобы не болтался пес по поселку за Натальей. В тот же час
заперли Соболюху в сарае, чтобы пообвык у временного хозяина.
Но Соболь оказался упрямым и верным: сгрыз конец крайней дос-
ки, подрыл землю и вытиснулся в узкий лаз. Три дня не прошло,
прибежал домой белой ночью, загавкал на крыльце перед входной
дверью. Сошлись, что заберет Володя собаку в день отъезда в тай-
гу. Пока же Соболюха преданно и с тоской искоса поглядывал на
меня, полеживая рядом с письменным столом. Начинал тосковать
и я из-за предстоящей разлуки с Натальей и детьми. О шабашке на
котловане она не ведала, знала, что вылетел из СМУ, но не попрека-
ла, не гнала искать работу.
Майские праздники просидел за письменным столом, читал по-
весть «Усвятские шлемоносцы» Евгения Ивановича Носова. Ната-
лья заметила подчеркнутые карандашом предложения.
— Так долго ты ни одну книгу не читаешь, — подивилась.
Предложил ей прочитать повесть «Шумит луговая овсяница»
Носова.
— Русский язык богаче и образней, на порядок выше, сдается
мне, чем у Бунина, — удивилась она.
— Вот и наслаждаюсь, напиться этим языком никак не могу,
как ледяную родниковую воду цежу сквозь зубы, — улыбнулся на
ее оценку повести Евгения Носова.
Я уже любил произведения и тексты Виктора Астафьева за сти-
хию языка, за образность и диалекты. Но не слышал в них музы-
ки. Читая про шлемоносцев, впервые услышал мелодию русского
языка, растворился во времени и пространстве, почувствовал ту
тревогу и угрозу в русском народе, которую принесла война на род-
ную землю. Лучшей повести о войне и мирной жизни селян, о ме-
сте человека на земле и его причастности ко всему сущему в рус-
ской литературе нет. Романы «Война и Мир», «Анна Каренина»
Льва Толстого и «Усвятские шлемоносцы» Евгения Носова рядом
с «Капитанской дочкой» Александра Пушкина — горние духовные
высоты одного порядка.
В летние белые ночи на Индигирке народ в основном не спит,
зорюет. Под утро забудутся коротким сном ; и опять заботы.
Июнь — разгар белых ночей. Небо высокое и просветленно-про-
зрачное, будто в светлые ночи не на земле человек, а во вселенском
Божьем храме призывается на молитву. И душа молитвенно очи-
щается. Чувство восторга рождается от избытка жизни, когда слы -
шится кукование в дальних речных островах, зеленых от строево -
го леса. Многочисленные острова на Индигирке, напротив поселка
Неры, жмутся к скалистому прижиму, над которым в заоблачной
выси видна гора Юрбэ.
Гора развалена распадком от вершины. Все лето в этом распад-
ке лежит и не тает ледник. На западном склоне Юрбэ, почти у са-
мой вершины, стоит домик из нержавеющей стали — метеослужба
авиаторов. При заходе солнца от этого вагончика, как от зеркала,
пучками сверкают в небо и на окрестные горы солнечные зайчики.
Чтобы не беспокоить семью, мы с Соболюхой уходим после по-
луночи на высокий берег Индигирки и ждем ледоход. Русло реки
набухло рыжей верховой водой. В первых числах июня лед стро-
нется, треск и шорох льдин в гулкие белые ночи, терпкий воздух
снеговой воды и свежий леденящий ветерок лечат любую хворь.
Любовь ко всему сущему разрывает оковы тоски. Душа омывается
в первозданности неба и в полой воде Индигирки.
При первых лучах солнца на востоке приходится собираться
домой. Ниже поселка — за лесистым мысом у подошвы горного
массива ; река Нера вклинивается желтым мутным потоком в Ин-
дигирку. В середине течения Неры стоит золотодобывающий при-
иск «Нерский». Оттого и желтая муть в воде. По долине реки Неры

двести верст тянется автодорога на Магадан ; колымская трасса.
Поселок Усть-Нера построен геологами в 1937 году. Золотоносный
район Колымы имеет продолжение в Индигирском бассейне.
Пришел с реки, пропахший терпкой речной волной, будто вы-
стиранный, выжатый и просушенный белыми ветрами. Наталья
встает рано. Застал ее плачущей на кухне в домашнем байковом ха-
латике. На кухонном столе чернел ее кожаный кошелек, светилась
медью мелочь.
— Не хватает дожить до аванса, — всхлипнула она на мой рас-
терянный взгляд. Воспитанная в интернате, не избалованная му-
жем большими деньгами, она редко показывала слезы. На этот раз
жизнь достала, мне стало не по душе, хоть в петлю лезь.
— Потерпи месяц. Кайтуков обещал шабашку. Без северных
надбавок нет смысла куда-то устраиваться работать постоянно.
Соболюха растянулся на всю кухню и часто дышал, демонстри-
руя розовый язык.
— Займу денег, — погладила пса по загривку Наталья. — Один
мужик только меня и понимает, — вздохнула она. — Да Чомбо любит
преданно, — кивнула на черного кота, присевшего на подоконнике.—
Три мужика в доме, а толку от вас никакого. Э-эх! — заломила Ната-
лья дугой руки над головой и хрустнула сцепленными пальцами.
И я была девочкой юной,
Сама не припомню когда!
Я дочь молодого драгуна,
И этим родством я горда!
Голоса у Натальи нет. В застолье она молчит. Скороговоркой пе-
сенка получилось забавно.
— А ты, корнет… Лучше бы не возвращался. Остался бы на Па-
латке в своей газете. Я бы уже тебя за это время забыла.
— Ты серьезно?
— Вполне.
Такой Наталью я не знал. Замуж она вышла за меня без люб-
ви, этого не скрывала. Верилось: дети появятся — полюбит. Но
наступал день, и я видел, что жена моя будто за стекло уходит
и не слышит меня. Угроза жить в постоянной нужде отравляла ей
жизнь, и без того нерадостную с таким мужем.
— Я выходила замуж за хорошего человека, а не за писателя, —
в шутку сердилась Наталья иногда. Бессребреник ей не нужен. Но
в одночасье не изменишься. Бросить занятия литературой и зако-
лачивать деньги она тоже не требовала. А почем фунт лиха в писа-
тельском ремесле, я уже испытал, работая корреспондентом в га-
зете в Хасынском районе в Палатке. И это только начало. Впереди
долгие годы ученичества. Прав был Шалимов: «Нужда задавит».
Промзона, где ремонтные мастерские и новая котельная, нахо-
дилась через дорогу за высоким забором. Конец улицы Коммуни-
стической. Улица эта главная в поселке. И тянется с востока на
запад на целую версту. Здесь, возле клуба «Геолог», перекресток
с окружной дорогой вокруг поселка. За перекрестком ; гаражи
экспедиции. Далее стоят старые жилые бараки вдоль берега до
пивзавода. В поселке два ресторана: «Северный» и «Солнечный».
Вечернее кафе «Светлана» в рабочее время — столовая.
Наталья ушла на работу, увела трехгодовалую Анюту в садик.
Александра ходит в третий класс во вторую смену и еще спит. Бес-
сонная ночь на берегу Индигирки, утренние слезы Натальи подстег-
нули сходить и посмотреть обещанную шабашку. Центральные во-
рота промзоны на соседней улице. Медпункт ремонтников построен
крыльцом на улицу Коммунистическую, рядом калитка в промзону.
За высотным бульдозерным боксом разместилась широкая про-
езжая пустошь. Грязи — не пройти без сапог. Приземистая кузница
примостилась рядом с новой котельной в дальнем углу территории.
Кузнецов я знаю давно. Дядя Миша Самийло с десяток тракторных
клапанов отковал для меня под ножи. Нож в хозяйстве геолога ;
первый помощник. Наждачный круг в кузнице хороший, заготовка
обдиралась на наждаке мигом. Старый кузнец ковал лезвие ножа из
тракторного клапана идеально. В ходу практичные якутские ножи
с заточкой под руку.
Дядя Миша умер, теперь работает его помощник Серега Вяткин.
Прежде чем идти к кузнецу, осмотрел новую котельную. Котлован
под зольную яму рядом с кузницей. Май завершается, и солнце
горячее в затишке. Черная от угля земля грязью чавкает под ре-
зиновыми сапогами. Квадрат под будущий котлован уже сдирал
ковшом трактор. Яма четыре на четыре метра, на ковш в глубину
уже выбрана. После обеда решил идти к начальнику СМУ Вале-
ре Кайтукову. Наталья неоднократно просила подвезти к теплице
угля. Рядом с кузницей заглушен оранжевый «Кировец» с широ-
ким ковшом впереди.
Серега Вяткин так кучеряв, будто только что бигуди снял. Широ-
кий в плечах, как бульдозерный отвал. Кузница — берлога, а куз-
нец ; медведь-шатун. В кирзачах, черной одежде, руки в мазуте
и копоти. Зарычит — испугаешься. Обнимет в приливе нежности —
дух испустишь от треска в костях и боли. Водитель «Кировца»
Володя Козлов ; флотский парень, душа нараспашку. С Володей
тоже хорошо знаком, живет он неподалеку в новом двухэтажном
деревянном доме. Володька ходит в тельняшке, волосом рыжий,
усики пшеничные до золотистости. Кузнец и Володька — заядлые
рыбаки. Летом к поселковому берегу Индигирки около сотни мо-
торных лодок пришвартованы, каждая возле своего сарая или ва-
гончика на берегу. У кузнеца своего лодочного сарая нет, дружит
с Володькой. Белыми ночами лодочные сарайчики воль берега Ин-
дигирки на полверсты пчелиными ульями гудят. Лодки мотаются
по реке. Жизнь кипит. Большинство мужиков и домой часто не ухо-
дит, досыпают в сарайчиках. Утром производство ждет. Поселок
большой, народу густо, но редко днем праздно шатающегося встре-
тишь. В мастерских работает народ оседлый, экспедиционный. Все
знакомы по работе в полевых партиях.
— Володь, угля подвезем к теплице? — жена напомнила утром,
что не хватит до теплых ночей.
Возле котельной много кускового угля. Если нагрузить полный
ковш, пожалуй, хватит топить печь в теплице до конца июня, пока
в том нужда не отпадет.
— Подгоню к углю — грузи. Я тебе не помощник — спина бо-
лит, — согласился Володя.
— Ножи еще делаешь? — спросил Серега Вяткин. — Есть
у меня заготовки. Бери
Первые годы после женитьбы в кузнице я часто вечерами пропа-
дал. Ковали с дядей Мишей ножи из разной стали. Обрабатывал их
на наждаке, доводил до шлифовки. Жил в многосемейном бараке
с Натальей. Кухонные столы у всех на коридоре. Соберутся вечером
жены каждая у своего стола, готовят ужин на электроплитках. Су-
дачат, смеются. Малыши по шаткому полу коридора снуют. После
ужина время мужиков наступает. Стоят часовыми у своих столов,
курят. Я на кухонном столе мастерил. Ручки для ножей делал из
березового капа, наносил выжигателем рисунок, покрывал паркет-
ным лаком, обшивал оленьим камусом. Хорошие ножи получались:
лезвие прочно держали при разделке зверя, не ломались при колке
льда. Закаливал дядя Миша лезвие ножа до пяточки. Спинка ножа
вязкая сталью, хрупкости нет и в лезвии. Делает так и кузнец Се-
рега Вяткин. Порядочный северный таежник заводской охотничий
нож в тайгу не возьмет. В любой геологической экспедиции кузнец
у работяг и геологов в авторитете.
Отбойным молотком мне приходилось работать. Одну зиму чис-
лился геологом на Тане в Верхне-Тарынской геологоразведочной
партии. Штольню били, разведка геологическая велась на сурьму.
Отбирал бороздовые пробы со стенок рассечек отбойным пневма-
тическим молотком, работающим от компрессора на сжатом возду-
хе. Наконечники быстро тупеют о вечную мерзлоту. Часто прихо-
дилось менять. Старые наконечники в кузнице накалялись в горне,
молотом до пики оттягивались. С десяток таких пик для пневмати-
ческого отбойного молотка лежали на верстаке из толстого железа.
Я взял и стал осматривать.
— Надо? Бери, — предложил кузнец.
— Пяток штук возьму. Понадобятся. Котлован Кайтуков обе-
щает дать.
— Этот за кузницей? — ухмыльнулся Володя флотский. — До-
стал меня этот котлован. Каждый вечер приходится брать трактор
«Белорус» с ковшом и гнать сюда, — сердился на Кайтукова Козлов.
— Оттаивает за день на солнце мало. Скребешь его, скребешь.
Плотная илистая глина.
За Володей, кроме «Кировца», закреплен и колесный трактор
«Белорус» с ковшом.

— Будешь помогать — поделюсь, — намекнул я Володе. Чтобы
охотнее грыз котлован ковшом.
Козлову известно о моей дружбе с Брытковым. Знал флотский
парень, что и слово мое верное. С другой стороны, Кайтуков обе-
щал два котлована для меня в нарядах «вырыть». На метр Володя
углубит котлован экскаваторным ковшом. Справедливо будет по-
делиться за его работу.
Сторожа на воротах промзоны нет. Ковш угля Козлов вывез стер-
ритории без проблем. Помог и тяжелые куски забросить. Блажил
на больную спину. Уже знал, что деньги с котлована будет иметь.
Я радовался за Наталью: уголь для теплицы привез. Поработал за
«трех мужиков в доме».


Котлован
Июнь выдался жаркий. Где-то горела тайга, сизая дымка пропи-
тала воздух. Ощущалась в дымке паленая сухая трава. Зной одо-
левал к полудню, от котлована несло древним холодом. Насколько
возможно, Сашка помог выбрать грунт экскаватором. Но теперь он
не помощник: стрела коротковата, ковш дна не достигает.
Рядом с ямой поставили дизельный компрессор на колесной те-
лежке. Володя Козлов заправил бак соляркой, завел дизель. Подсо-
единили к компрессору пневматический молоток. Запасных нако-
нечников к перфоратору нет. Серегины пики из кузницы оказались
к месту.
Работал отбойным молотком, бросал совковой лопатой мерзлую
глину по восемнадцать часов. За смену иглы тупились о вечную
мерзлоту. Серега покорно и без всякой мзды каждый день оттяги-
вал механическим молотом пики.
Народ уже знал, что я получил вызов в Москву. И каждый ста-
рался помочь. Рассказы мои, опубликованные в районной газете,
мужикам нравились. Москва, как и золото, слабым духом не дается.
Котлован вырыть необходимо за две недели. К этому времени осво-
бодился в СМУ механический подъемник «Пионер» со стрелой.
Серега выделил по дружбе квадратную железную бадью с тросом.

По лестнице я выбирался из котлована, крутил лебедки «Пионера»,
поднимал бадью, вывертывал мерзлые куски глины за бруствер
вокруг ямы. В четыре часа дня от жары валился дома спать. В де-
сять вечера опять заводил дизель компрессора. С трудом верилось
в рассказы старых колымских зеков, работавших на шурфовке уже
после лагерей, что может выдержать человек восемнадцать часов
смену. Теперь знаю, может. В небо посмотреть некогда. Около две-
надцати ночи Наталья окликала с края бруствера:
— Ужинать думаешь? — первое время звала домой. Живем че-
рез дорогу. Последующие ночи жена стала носить еду к котловану.
Соболюхе надоедало шататься вокруг ямы, и он увязался за сво-
рой собак. Вскоре досталось ему от клыков стаи: шрам на всю мор-
даху до правого глаза кровенит. Пришлось посадить на цепь возле
дома у крыльца, где имелась летняя будка для него. Днем позже
Соболя забрал к вертолету Володя Прусаков. За пса душа улеглась,
до осени заботы о лайке нет.
Котлован сдал в срок. Кайтуков, как и грозился, закрыл в нарядах
«два котлована». Флотский помощник получил обещанную сумму.
Наталье дал тысячу. И с пачкой пятерок в кармане улетел в Москву.
Наивный человек! Единственный институт на всю страну. Конкурс
запредельный — тридцать человек на место. Не поступил. Завалил
историю партии доценту Малькову. Обществоведение и историю —
не понимаю и не знаю. Душа будто покинула бренное тело, а сердцем
очень захотелось увидеть отца и маму. Напоследок рискнул сходить
к ректору Литературного института Евгению Сидорову.
Он вальяжно полулежал в кресле и снисходительно наслаждал-
ся моим растерянным видом. «Этот не поможет», — понял с пер-
вого взгляда. Во время сессии при поступлении из любопытства
взял я в институтской библиотеке небольшую по объему книжку
Евгения Сидорова. После текстов Бунина и Носова сидоровская
халтура так ударила по глазам. Произвольно, не успев подумать,
что творю, швырнул эту книжонку в угол комнаты. А теперь еще
и приперся к этому «автору», который, на мою беду, ректор инсти -
тута. Сидоров пространно рассуждал о дилетантах в литературе,
о расплодившихся графоманах, осаждающих Москву, словно тати:
«Зачем пишут? Для чего стремятся в институт? Вот вопрос…»

— Зачем тебе институт? Далеко от Москвы живешь. Пустая
трата денег, — спросил Сидоров и подвел итог своим мыслям.
От ректора я вышел с чувством брезгливости к этой ничтожной
личности. Помочь он мне мог. Но, будучи серой крысой, уничто -
жает вокруг себя все живое и талантливое. Стараясь быть объек-
тивным, просмотрел еще несколько сидоровских тщедушных кни-
жек. Везде ахинея о произведениях мне известных.
Спешить с отъездом не пришлось. Деньги кончились. Ждал пе-
ревод на билет от отца из Канска. Абитуриенты разъехались. По-
ступившие заочники в означенный день собрались в аудиториях
Литературного института на своих семинарах для знакомства с ру-
ководителями. Николай Семенович Евдокимов позволил мне при-
сутствовать на ознакомительной встрече. Он набрал новую группу
студентов-прозаиков, куда до экзаменов входил и я. Не получилось,
не сдал. Николай Семенович очень сожалел и наставлял поступать
на следующий год.
— Кому, как не тебе, у нас учиться, — вздыхал доцент Евдоки-
мов. — А без образования ничего не получится даже из гения.
Я скромно сидел в актовом зале на семинаре позади всех и наблю-
дал за происходящим. Не было ни зависти, ни ожесточения в душе.
Покой и уверенность владели мной. Я уже понял, что Литератур-
ный институт — мой дом.
Терпение. Именно это качество необходимо писателю. Виктор
Астафьев однажды в узком кругу высказался: «Книги пишутся
терпением болезни. Терпением врагов. Терпением жены. Терпением
немощи. Если даже не можешь физически, все равно пиши. Ибо
никто за тебя эту работу не сделает. В нашем деле замены нет».
Среди поступивших выделялся Слава Дёгтев. Стало интересно
посмотреть его тексты. В завершение семинара Николай Семено-
вич представил студентам меня и горько сетовал:
— Вот кто должен с вами учиться.
Славу это задело. В общежитии он пришел ко мне в комнату, при-
нес свою рукопись. Разговорились. Дёгтев работал в Воронеже по-
жарным. Рассказал, как пожарные в горящих квартирах шарят в по-
исках ценных вещей и денег, пока тушат. Я не поверил в эту дикость.

— И ты тоже? — переспросил.
— Случалось. Помог раз вынести ковер…
Мне и рукопись его расхотелось читать. Пройдет несколько лет,
вспомню Дёгтева, работая пожарным на Сарылахской обогатитель-
ной фабрике. Утром по тревоге мы выехали в совхоз «Дружба»
в километре от поселка Усть-Нера. Горел коровник. Рукава с водой
тяжелые. Работали по двое с подстраховкой. Я забрался по лестни-
це на плоскую крышу коровника. Петька Лапшин подал наконеч-
ник с пустым еще без воды рукавом. Я и крикнуть не успел: «Давай
воду». Как гнилой потолок провалился под моей тяжестью в по-
жарной  амуниции. Обрушился в «доменную печь» горящего ко-
ровника. Брезентовый рукав без воды натянулся канатом. Я повис
над полом в бушующем вокруг пламени. Мгновение — опытный
Лапшин выдернул меня обратно, благо, что рукав с наконечником
я цепко держал. После пожара, отдыхая с расчетом, я припомнил
рассказы Славы и поделился с ребятами.
— Какой же он после этого писатель? — возмутился Петька. —
Мародер!
Лапшин в армии служил пожарным рядовым бойцом. На обога-
тительной фабрике одна пожарная машина. Расчет ; четыре бой-
ца. Лапшин — начальник караула. Опытный пожарный.
— Тебе нельзя работать пожарным, — подвел Петька Лапшин. —
Нас в армии по специальному тесту отбирали. «Героев» не брали
пожарными. Сгоришь когда-нибудь со своим характером лезть впе-
ред батьки в пекло. Не будь меня сегодня рядом на крыше коровни-
ка, точно бы погиб.
Петька Лапшин убедил. Не стал я ждать очередного пожара,
уволился. «Бережет Господь. На Ольчанском перевале не дал по-
гибнуть, в горящем коровнике не позволил сгореть. Значит, нужен
Богу», — размышлял я, продолжая заниматься самообразованием.
Вторую свою поездку в Москву даже не запомнил. Как сон про-
шла. Как с аварией на Ольчанском перевале ; вышибло из памяти.
Но Бог любит Троицу. Дело свое упрямо осваиваю. В «Полярной
Звезде» вышла повесть «Чифирок». Софрон Петрович Данилов по -
торапливает с изданием книги. Патриарх якутских писателей пред-
лагает с первой книгой стучаться в Союз писателей Якутии, пока

он жив. Написал рекомендацию в Союз писателей СССР, отдал ее
мне на руки.
— Мало мне осталось. Возраст. Успеть бы хоть тебя в люди вы-
вести…
Я любил Софрона Петровича, душой принял его произведения. Пи-
сатель он был настоящий и честный. Якутский Союз писателей мно-
гочленный, русских только трое. Большинству приехавших временно
работать в Якутию не до литературы. Добывают золото, алмазы, рабо-
тают шоферами на зимниках. Живут одним днем. Для меня Север за
пятнадцать лет стал родным домом. Мыслил жить на Индигирке до
старости. Не понималось и не думалось, что и отец с мамой не вечные.
Что детям надлежит жить рядом с родителями в их старости. Обяза-
ны хоронить их, прибравшихся в родную землю, после земных тру-
дов. Должны присматривать за могилками. В родительскую субботу
поминать их и любить. Не понималось. Собственная жизнь виделась
устоявшейся, будто в одном нескончаемом дне текущая, как летние
белые ночи на Индигирке. Жизнь — бессмертный день.
Жизнь — бессмертный день
Творческий конкурс я одолел по третьему кругу. Работал уже
охотоведом Оймяконского района.
Может быть, я и не поехал бы из-за безденежья. Но получил
вместе с приглашением на вступительные экзамены коротенькое
письмо от Михаила Петровича Лобанова: «Уважаемый Валерий!
Приезжайте обязательно. С уважением. Михаил Петрович Лоба-
нов». Будто чувствовал мои сомнения Михаил Петрович, когда
отбирал рукописи будущих своих студентов. Нашел время зайти
на кафедру заочного отделения, попросил декана Галину Алексан-
дровну Низову отправить письмо вместе с приглашением. Галина
Александра любила одаренных ребят, и когда я не поступил во вто-
рой раз, жалела меня, словно мать родная.
— Наберись мужества. Бейся на следующий год. Мы костьми
здесь ляжем, но ты будешь учиться. Именно тебе Литинститут
многое даст.

С Михаилом Петровичем Лобановым я не был знаком. Поднял
журналы «Наш современник» за прошлые годы. По оглавлению
нашел его статьи о литературе. Отмечал эти статьи и прежде при
чтении, дивился чистоте русского языка, хрустальной прозрачно-
сти и глубине мысли. Человек я уже был искушенный, опытный
читатель. Пересмотрев статьи Михаила Лобанова, понял: есть кому
доверить мысли и чувства в Литературном институте имени Горь -
кого. Ехать в Москву следует. До поездки оставалась еще пара ме-
сяцев. Мой начальник, старший охотовед Оймяконского района
Егоров Юрий Георгиевич, пообещал:
— Денег я тебе на поездку дам.
Охотоведом работать в Райохотнадзор устроился случайно. Как-
то сидим в камералке геологов в кабинете у начальника полевой
партии Михайлова. У мужиков дорожное настроение — скоро
в поле. Говорим о рыбалке на знакомых реках, о медвежьих углах
хребта Черского. И, конечно, об охоте. Михайлов рассмеялся:
— Мужики, анекдот! Геолог нашей партии Виталька Егоров
рассказал. Был однажды с братом на весенней охоте. Подстрелил
случайно глухаря. А стрелять глухаря запрещено. Юрка — стар-
ший охотовед района — на родного брата протокол за глухаря со-
ставил, оштрафовал. Как вам нравится?
Много злых слов от охотников в адрес старшего охотоведа на-
слушался за минувшие пару лет, бывая на весенней охоте на уток.
Но встретить его в тайге не довелось. Редко кто робко возражал:
— Справедливый мужик. Вам только волю дай…
Воли при единственном охотоведе на весь Оймяконский район
и так хватало. В Артыке автобаза большая. На Татрах забираются
шоферы к рыбным озерам и неводом вычерпывают чира целыми
кузовами. Зимой на снегоходах бьют лосей и оленей без лицензий.
Охотовед Егоров меня заинтересовал. Откладывать не стал, по -
ехал автобусом в поселок Дорожный. Там мост через Индигирку.
На краю поселка аэропорт. Егоров жил с родителями. Отец его ра-
ботал гидрологом. Мама — финка по происхождению. Семья доб-
ропорядочная, объяснили мне местные мужики.
— А Юрка вообще мужик золотой!
— Так уж и золотой, — не поверил.
— Узнаешь его — убедишься. Вечный труженик. В одиночку
бокс для машины построил, — указали путь к гаражу на берегу
Индигирки.
Заробел я от таких оценок. В районном Охотобществе рыбин-
спектор Семен Винокуров масла в огонь подлил:
; Юра ищет помощника. Желающих много пойти в охотнадзор
работать. Да он кого попало не берет.
Ехал к Егорову с надеждой устроиться работать охотоведом.
«Слава в поселке у меня скандальная, но честность и враги при-
знают. Справедливость — первейшее качество в человеке, если ты
за перо взялся», — размышлял я, достигнув высоченного бокса на
одну машину. Стены набраны из бревен стоймя, крепкие распаш-
ные ворота. Глухая калитка с кованым кольцом. Повернул — от-
крылась. На рабочем месте охотовед. Я ожидал увидеть вездеход
ГАЗ-66, который имелся в инспекции. Опешил от пустоты бокса
и голой рамы на колесах. Егоров возился с двигателем. Кабина
снята с рамы. В боксе продумано все. Под потолком кран-балка
с подвижной электролебедкой. Кран при надобности катается по
швеллеру от стены до ворот. И не мудрено, что старший охотовед
в одиночку разобрал и снял с рамы все агрегаты и кузов автомоби-
ля. Везде порядок и системность.
Юра мне сразу понравился. Моложе меня на три года. Голубо-
глазый фин. Высокий ростом, крепкий телом. Говорит незамысло-
вато, до неожиданности прямо.
— Винокуров подсказал, говоришь.
Работу он не оставил. Сидел над ванной с соляркой и промывал
шестеренки. В боксе тепло и светло. На стенах мощные неоновые
лампы.
— Помощник нужен, — согласился Егоров. — Машину одному
собирать сложно. Ставка охотоведа не занята. Зарплата маленькая.
Прибавка от штрафов тоже не ахти какая. Но жить можно, если
природу и зверей любишь. Наведу о тебе справки, поговорим. При-
езжай завтра к девяти. Двигатель на раму поможешь ставить.
Так я и стал работать охотоведом. За месяц собрали с ним маши-
ну. Поставили на раму удобную и легкую будку с печуркой.
— Что за справки ты обо мне наводил, — спросил его, освоив-
шись.
— Положено. В милиции — о судимости. В браконьерах тоже
не числишься. Оружие охотоведу положено: наган или пистолет.
В наркологии — может, ты псих.
— Ну и как?
— Нормально. Работай.
Однажды я приехал угрюмый на работу.
— Что так?
— Жена. Денег совсем нет.
Управление Охотнадзора находится в Якутске. Бухгалтерия на-
числяет и высылает зарплату на сберкнижку. Мне зарплата еще не
положена. Вечером прощались, Юра подает деньги.
— Двести рублей. Пока хватит семье. У меня тоже лишних нет,
но я с родителями живу.
— Жениться не собираешься, — случайно брякнул.
— Рад бы. Да не на ком. Я и не целовался еще ни разу.
Таким откровением я был потрясен.
— И женщину не знаешь? — осторожно, чтобы не обидеть,
уточнил.
— Не знаю.
— У моей жены есть подруга твоих годов. Тоже ни с кем еще не
целовалась. Моя проболталась. Девка зрелая. Не прочь с хорошим
человеком встретиться. Но застенчивая, упаси Бог. Познакомить?
— Познакомь…
Отдал Наталье деньги. Перед сном поведал о непорочности Его-
рова.
— Он хоть интересный с виду твой Егоров? Наталья за кроко-
дила не пойдет, красавица.
; Еще какой! Не пьет, не курит. Окончил Иркутский сельскохо-
зяйственный институт. Сильный душой мужик.
Наталья Динвай родилась на Индигирке. Егоров тоже потом-
ственный северянин. Жена горела нетерпением свести молодых
людей. С Егоровым я сработался. Восхищался им после задержа-
ния следователя прокуратуры и двух милиционеров на браконьер -
ской охоте. Помогли нам тогда старатели. Самосвал возвращался на
участок с прииска, когда мы задержали прокурорский УАЗик в тай-
ге и досматривали. Убить зверя браконьеры не успели, но три кара-
бина пришлось им под протокол отдать. Оружие не зарегистриро-
вано, разрешения на него нет.
После ледохода в июне мы разделились. Егоров контролировал
верховья реки до Оймякона. Моя территория — низовья реки до
хребта Черского. Две моторные лодки. В конце июня сенокос. На
каждом прииске подсобное хозяйство. Держат коров ради молока
детям в детсады и ясли. На сенокос прииск выделяет людей. Живут
они в пойме рек и речек артелями и поодиночке, косят. Хариуса
острогой по ночам бьют на мелководье при факелах. Постреливают
уток. И, как водится, оружие нелегальное.
Погода установилась ясная и теплая. Решили с женой ее подругу
Наталью с Егоровым познакомить. Воскресным днем на Юриной
«казанке» поплыли отдыхать в рыбное место. День провели без на-
пряжения. Женщины смотринами остались довольны.
Через пару дней жена с детьми улетела самолетом в отпуск
в родной Воронеж. Остался один. Соболюха уже третий сезон
в тайге с Володей Прусаковым. Зиму Соболь рядом со мной живет,
а весной охотно селится в Прусаковском сарае, из которого когда-то
удрал. Соболя любил и не на шутку обижался за его стремление
покинуть меня летом.
После отъезда семьи собрался пожить в палатке на берегу реки
в низовьях у Софроновского прижима. Место там рыбное, сенокос-
чиков с прииска «Юбилейный» много. Хоть рыбу не дам острогой
бить. Колька Кукса в отпуск пошел. Согласился на пару дней поры-
бачить. На борту моей лодки белой краской трафаретная надпись
«Охотнадзор». Сорок километров до Софроновского прижима сплав-
лялись без мотора часа три. То там, то тут выстрелы. Причаливаем
к берегу. Ружья изымаем под протокол: закрыт сезон для охоты.
Десяток нелегальных одностволок отобрали.
— С тобой порыбачишь, — ворчал Колька Кукса.
На Софроне землянка, вырытая в откосе берега, полная рыбаков.
Рыба, жаренная на жестяном противне, вся в следах от остроги.
Мужики нагло оттерли меня к двери.

Колька был на улице, на шум появился за моей спиной. В зем-
лянке полутьма от одной свечки. Не разберешь, сколько человек на
нарах. Порвут мужики любого инспектора.
— Ты писатель, что ли? — раздался вопрос из темноты. — Это
вы с Егоровым ментов повязали? А ну-ка место у стола дайте ува-
жаемым людям!
Зимой при задержании прокурорской машины в охотугодьях
старатели подвернулись свидетелями. Молва быстро среди золото-
добытчиков прошла.
— Присаживайся, потолкуем, — поднялся с нар пожилой че-
ловек. По пояс без одежды, от синих наколок на теле свободного
места нет. — Виноваты, начальник. Казни.
— Казнить я вас не буду, но остроги и огнетушители с факела-
ми отыму, — нахмурился от такого поворота событий. Протоколы
составлять глупо в такой темени. Лодка с изъятым оружием у бере-
га без присмотра.
— Иди, Коль, к лодке, — попросил. — Я и один здесь справлюсь.
— Не боишься, что когда-нибудь тебя за борзоту прикончат? —
спросил кто-то из темноты.
— Почему борзоту? Поступаю справедливо. Сам не шакалю
и другим крысятничать в тайге не даю.
— Э-э, браток, — усмехнулся мужик в наколках. — Такие, как
мы, грешные, тебя не тронут. Справедливость и честность в людях
ценим. Он о ментах тебе толкует.
С милицией у нас с Егоровым действительно натянутые отно-
шения. Приходил в кабинет Охотнадзора, просил за своих людей
начальник райотдела подполковник Масленников. Прокурор Нече -
порук дотошно изучал у нас в кабинете протокол на своего сотруд-
ника, просил дело замять. Егоров жил и работал открыто и чисто,
никого не боялся. Он старший охотовед, ему и решать.
— Ничего мы с ними не сделаем, — огорчился Егоров, когда
остались вдвоем.
— Сделаем. Напишу и отправлю в московский еженедельник
«Неделя» заметку. После этого вынуждены будут исключить всех
троих из охотобщества. К уголовной ответственности, конечно, их
не привлечешь, не успели зверя убить.
Так и поступил. Заметка вышла удивительно скоро. Милицио-
неров после этой публикации уволили из милиции, следователь
прокуратуры перевелся работать в военную прокуратуру в Якутск.
Такого эффекта от заметки не ожидал даже Егоров.
— Теперь пойдет охота на санитаров леса. Обложат флажками
и по одному отстреляют: с работы вышибут.
Так и случилось. В Охотуправлении в Якутске мне предложили
уйти из системы добровольно. Два года охотоведом всего и рабо-
тал. Чуть позже вынужден был оставить должность старшего охо-
товеда Оймяконского района и Егоров. Но это будет потом.
В сотне метров от землянки с сенокосчиками мы решили за-
ночевать. Какая уж тут рыбалка. Выспались в палатке и поплыли
с Куксой в поселок сдавать изъятое оружие. Три остроги и факелы
с огнетушителями под солярку я все-таки у рыбаков забрал. Понят-
но, новые изготовят, но совесть успокоил.
В поселке на крыльце дома ждал меня Сережа Казаков. Студент
третьего курса Литературного института. Познакомился с ним
в институтском общежитии, когда поступал по второму кругу. Па-
рень сам меня нашел, интересовался Севером. Пожелал приехать
в гости. Оставил ему адрес.
— Ты бы хоть телеграмму дал. Я мог и неделю дома не появить-
ся, — обрадовался я Сергею.
Двадцать лет студенту, какой опыт? Особенно у творческой на-
туры. Мозгов нет. Опыта житейского и подавно. Пожил у меня сту-
дент пару суток, и понял я, что в мое отсутствие он дом спалит.
Плиту включит, забывает выключить. Конфорка от перегрева ма -
линовая от жара. Постельную простынь в первую ночь сигаретой
прожег, курил в кровати. Ходит задумчивый, с мутными зрачка-
ми — гений парень, не иначе. Писал Сережа Казаков фантастику.
Решил отправить студента за горный хребет Черского самолетом
в эвенский поселок Мому. В июне вода в Индигирке высокая. Глу-
бины для речных судов хватает. Баржи поднимаются от поселка
речников на Белой Горе к поселку Мома. Грузчики разгружают
баржи, бешеные деньги имеют: порта и кранов в Моме нет, все гру-
зы на баржах на мужицком горбу выносятся на пристань в склады.

Студент согласился посмотреть, как эвены живут. Не мешкая, отвез
его в аэропорт, сдал на руки Вирусу Черпаку, второму пилоту Ан-2.
«Вирусом» приятели звали Витька за энергетику, за способность
кого хочешь до бешенства довести. Витя — бард, исполняет свои
песни под гитару. Наш человек. Студенческий билет у Сережи Ка-
закова солидный: «Союз писателей СССР» — серебром на короч-
ках оттеснен.
— Писатель? — Вирус повертел студенческий билет. — По-
ехали.
Приехали мы в аэропорт утречком. Не прошло и часа, мой сту-
дент уже летел в Ан-2 над горами на восток.
Дома я не задержался. В лодке на берегу палатка, продукты
и удочка. Прикупил в магазине папирос, посидел у костерка на ка-
менной косе с мужиками и отправился работать к Софроновскому
прижиму.
Взял из дома кассетный портативный магнитофон — работает
от лодочного аккумулятора, аудиокассету с записями Моцарта,
трехтомник Александра Сергеевича Пушкина. Рассчитывал не по-
явиться в поселке неделю. Музыка Моцарта в потрясающей тиши-
не среди гор далеким эхом волнами наслаивается и возвращается.
Чувство такое, будто эта музыка рождена горами и водной стихией
Индигирки. Природная акустика всеохватна и чиста. Нет ни хри-
поты, ни визгливости. Каждая нота слышится, каждый звук хру-
стальный.
На третий день слышу утром из спального мешка, что моторная
лодка прет по реке сверху к устью ручья, где моя палатка. Хариуса
в устье ключа всегда много. Коренной берег высокий. Рослые в зе-
лени лиственницы, сухой мшаник. Обзор реки дальний с крутояра.
Костер жгу на галечной косе, где рыбачу удочкой. Красотища и по-
кой для души! Воздух — не надышишься!
Моторная лодка стукнулась дюралевым днищем о гальку, мотор
затих. Голоса Наташи Динвай и Юры Егорова.
— Спит, наверное, — громко сказал Егоров.
Я выбрался из спального мешка, натянул парусиновые брюки,
сунул ноги в болотники и вылез боком из палатки. Спустился по
тропинке к становищу.

Егоров смеется открыто. Таким счастливым я его никогда не ви-
дел. Они переглянулись.
— Две новости привезли, — хитрила Наташа. Обнимая за пояс
Егорова, поджимаясь щекой к его груди. — Одна — хорошая. Дру-
гая — плохая. Отгадай.
«Пожениться решили, по лицам видно, — прикидывал я. —
А вот плохая? Неужели…»
— Студент вернулся? Жениться решили.
; Угадал, — смеется Юра.
— Заявление в ЗАГС подали. Студент вчера вернулся из Момы,
через форточку проник в твою квартиру. Дверной замок изнутри
открыл. Ваня Шилов Куксе сказал. А Колька ; Наташе. Срочно
пришлось плыть к тебе.
Колька Кукса и Наташа Динвай живут в одном доме, соседи,
входные двери рядом. Колькина Райка работает в картооформи-
тельском бюро экспедиции вместе с моей женой и Наташей. Тесен
мир. Пришлось сматывать палатку, грузиться и плыть в поселок.
Натворит студент без меня дел.
Казаков после Момы изменился. «Гениальность» с облика лица
и повадка думать, подперев лоб растопыренными пальцами, испа-
рилась. Полы в квартире вымыты и блестят. Везде порядок, ни пы-
линки. Даже электроплиту отмыл до натуральной белизны эмали.
— В Моме комары крупнее пчел, — оправдывался Сергей.
— На какие шиши поедешь в Москву. В июле мне лететь на эк-
замены. У самого денег нет. Дать нечего. Устрою тебя грузчиком
на базу комбината «Индигирзолото». Бригадир там твой коллега
Володя Яницкий — тоже литератор, — высказался я, прикидывая
дальнейшую судьбу студента.
Володя Яницкий приехал на Индигирку в самые морозы в сере-
дине декабря. Привез жену, шестилетнюю дочку и японский ковер
в рулоне. Этот ковер меня больше всего позабавил. Какое надо иметь
представление о Крайнем Севере, чтобы ехать на работу в декабре?
Знакомые у Яницкого в поселке были. Позвали в свое время. При-
ехал. Время прошло, и знакомые перебрались в другое место.
Пару суток жил Яницкий в гостинице. Там ему подсказали, де-
скать, есть чудак в поселке, пишет рассказы. Володя нашел меня

вечером дома. Время еще не позднее, пошли с Яницким к Сере-
ге Вяткину, кузнецу, на квартиру. Серега как-то обмолвился, что
домик матери в районе вигровских гаражей пустует под замком.
Жить можно, печь исправная. Угля и дров в запасе нет. С женой
Натальей мы иногда скандалили, и я порывался в такие часы уйти
из дома. Мечтал о норе. Вяткин предложил поселиться в этом до-
мике. Я ходил смотреть жилье. Дом разделен на два хозяина, на
каждой половине кирпичная печка. Жить можно. Серега Вяткин
согласился пустить Яницкого в дом матери, дал ключ от замка на
входной двери.
Повел Яницкого смотреть жилье. На другой день попросил Во-
лодю Козлова выгнать из теплого бокса на мороз «Кировца», на-
валил в ковш угля, подъехали к пилораме — доверху забил ковш
обрезками чурок, досками на растопку. Привез во двор хибары.
А морозы будто взбесились. Володя Козлов не хотел трактор из теп-
лого бокса выгонять. Но помочь человеку для северянина закон.
Не прошло и недели, привел Яницкого на склады «Индигирзо-
лото» к начальнику базы Калоше. Сечевой казак с Украины, Дмит-
рий Тимофеевич был моим приятелем. Я — сибирский казак. Ко
всему прочему, Калоша был великий книгочей, боготворил меня
за стремление пробиться в Литинститут. Яницкий отработал про-
стым грузчиком, освоил профессию, и Калоша поставил его брига-
диром. Володя ; настоящий литератор, но тоже, как и я, молодой
писатель. Публикаций в журналах еще нет. Но по рукописям его
видно, толк из него выйдет в писательском ремесле.
Без лишних слов Яницкий взял моего студента Литинститута
в бригаду грузчиков. Летом основной грузопоток из Магадана, от-
грузка на прииски. Заработки высокие.
Лето в Якутии жаркое, дожди редко. Я жил на реке в палатке
и усиленно готовился к экзаменам. Читал Пушкина, Лермонтова…
Главное, написать сочинение.
Незаметно подкрался срок отъезда в Москву. Студент жил в квар-
тире аккуратно, собрался и август грузчиком отработать. За непол-
ный июль получил девятьсот рублей. В Москве мы должны были
с ним встретиться в общежитии.
Юра Егоров дал мне на поездку в Москву семьсот рублей.
— Нет больше, — засмущался. — В августе хотим с Наташей
в свадебное путешествие на недельку в Москву слетать. Получу
отпускные за три года. В Москве подкину тебе денег при встрече.
День отлета выдался хороший. Прошел регистрацию. Иду влюд-
ском потоке пассажиров к самолету Ан-24. Обернулся на аэропорт,
скользнул взглядом по высокому зеленому штакетнику, отделяю-
щему летное поле от аэровокзальной площади, и обмер. Соболю-
ха! Сидит на задних лапах, уткнул мордашку между штакетника
и повизгивает — зовет меня. С сумкой за плечами побежал к нему.
Соболь привязан конской подпругой к перекладине забора.
— Соболюха! — присел, расцеловал его в нос. Позволил обли-
зать мне лицо, короткий ежик на голове. — Соболюха, друг мой,
где Прусаков?
У забора сложены зеленый геологический вьючный ящик, объ -
емный рюкзак и спальный мешок в чехле.
Из отдела перевозок вышел на крыльцо Прусаков. Заметил меня
в окно.
— Среди лета в другую партию начальником отряда назначи-
ли, — подошел Володя. — Утром прилетели с Соболем вертолетом.
Вечером улетаем на Иньяли. Не забыл еще эту реку? Домой даже
нет возможности заглянуть, — объяснил он свое появление в аэро-
порту в мой день отлета в Москву.
Какое счастье, что их встретил! Реку Иньяли я не забыл. Зеле-
ный иней на осоке от первого ночного заморозка. Студентку Люд-
милу. Эрику с Мыса Шмидта…
Как хорошо и радостно жить в этом прекрасном мире!



Часть 5
Учитель Литературного
института
Я поступил в Литературный институт с третьего захода. Жил
в Усть-Нере. Работал охотоведом Оймяконского района. Шел 1986 год.
Якутия задыхалась в дыму от таежных пожаров. Москва бурлила
от начавшейся перестройки.
Август угасал. После зачисления предстоит близкое знакомство
с однокашниками, с руководителем семинара прозы Лобановым
Михаилом Петровичем. О его письме на Индигирку на собеседо-
вании не заикнулся.
Экзамены идут в три этапа. Первый — конкурс. Второй — собе-
седование. Третий — обычные экзамены для гуманитарных выс-
ших учебных заведений. Литинститут — духовная богадельня,
можно сказать, монастырь для творческих монашествующих душ.
Здесь каждый молится Богу, каким он его представляет.
Творческий конкурс состоялся зимой. Собеседование проходи-
ло в актовом зале на втором этаже Литинститута. В комиссии из-
вестные писатели. В истории учреждения известны факты, когда
студенты поступали не со своими рукописями. К третьему курсу
творческая несостоятельность выяснялась, и «творцов» отчисляли
безжалостно.
Собеседование доброжелательное. В рукописях автор виден, как
ни ухищряйся. Как живет, так и пишет. Какой интеллект и словарный
запас. Но есть в человеке основа, которая заметна только в глазах.
Это душа человека. Именно глаза подскажут: живет душа в челове-
ке или не дал ее Бог. Большинство писателей сочиняют рассудочно,
редко пишут, полагаясь на свою душу. Михаил Петрович колко изу-
чал меня, сидящего перед комиссией. И я видел, что мои рукописи
и все, что в них изложено, не вяжутся с моей внешней жесткостью.
Сидел, будто туго сжатая пружина. Речь через пень колоду.

— Вы мне чем-то напоминаете молодого Виктора Астафьева, —
выслушав мое словесное бездорожье, улыбнулся Лобанов.
До экзаменов я допущен. Два года подряд срезался у доцента
Малькова, который преподавал в институте научный коммунизм.
В этом году его тоже не миновать. Первый экзамен сдал на троечку
благодаря моему ангелу хранителю — декану заочного отделения.
На Малькова Галина Александровна Низова повлиять не берется.
Он безжалостен. Студенты очного обучения при этой фамилии
трепетали в страхе. В прошлом доцент работал прокурором. Ка-
ким образом стал историком научного коммунизма, понять труд -
но. В институте учил студентов по своей книге — компиляция
других авторов.
Я долго сидел за письменным столом, подперев кулаком щеку,
давил на кнопку настольной лампы в номере писателя Юрия Сер-
геева, чередуя свет с сумраком. Юра — слушатель Высших Лите-
ратурных курсов. Для семьи на два года снял квартиру в Москве.
Познакомился с ним в прошлом году. Также шли экзамены. У до-
цента Малькова я отсеялся второй год подряд!
Забрал документы и просиживал на лавке в дворике дома Герце-
на. Уезжать не стал, искал варианты. Евгения Сидорова из инсти-
тута убрали. Ректор другой ; Владимир Константинович Егоров.
Публицист, работавший одно время в «Комсомольской правде»
и в ЦК Комсомола. В институт ректором пришел кремлевскими
коридорами. По слухам, большая умница и порядочный человек.
Значит, есть какая-то калитка. Некому отворить потихоньку эту ка-
литку. Нужен авторитетный человек, ходатай за меня.
День светлый и солнечный, а тут хоть волком вой. Рядом ухнул-
ся крупный мужик в белой рубашке, распахнутой до пупа. Брюки
измяты в коленях гармошкой. На абитуриента не смахивает. Идет
набор на ВЛК.
— Ты, случайно, не с Севера? — задал он вопрос.
— Из Якутии. Как определил? — удивился.
— Только северяне могут вальяжно и независимо валяться на
московских лавочках.
Я всмотрелся в собеседника. Буквально перед отъездом попа-
лась на глаза «Королевская охота» Юрия Сергеева с фотографией.

Книга настолько хорошо написана о геологах и охотниках, что ли-
цо автора врезалось в память.
— А ты Юрий Сергеев? Автор «Королевской охоты».
Вечером договорились увидеться в общежитии в его 704 номере.
С собой в заплечной сумке был журнал «Полярная Звезда» с моей
повестью, дал ему почитать.
— Подарить не могу, единственный.
Журнал мне вернули вместе с документами.
Сергеев в молодых годах работал буровиком в Южной Якутии.
С Севером связь не теряет. Бывает наездами в Якутске, где собирал
материал для написания романа «Становой хребет». С собой у него
была вторая книга «Самородок» о старателях южной Якутии. Кни-
гу подарил с автографом. До вечера расстались.
Я поехал в общежитие. Три абитуриента в комнате. Время еще
раннее, и коридор безмолвствует. Мои сожители бродят по Москве.
За «Самородок» принялся сразу, зачитался. Вечером появился стре-
мительно Сергеев и сходу обнял, троекратно расцеловал.
; Это тебе за «Чифирок»! Собирай вещи, поедем на седьмой
этаж. Будешь жить в моем номере. Сам я квартиру снимаю.
Вечер прошел в беседе.
— Ректора Егорова не знаю, — прикидывал Сергеев. — Но зав-
тра поговорю с ним о тебе. Он из бывших комсомольских вождей.
Может, Толя Буйлов знаком? За роман «Большое кочевье» он полу-
чил премию ЦК Комсомола. Поговори с ним.
Буйлов жил на писательском этаже. Юрий поехал к семье. На
ВЛК Буйлов направлен от Красноярского отделения Союза писате-
лей. Живет в Дивногорске. Земляк. Пошел к нему.
Познакомились. Номер по-бабьи вылизан, чист. Самовар.
— Нее, к ректору не пойду, — отказался Буйлов. — Кто я та-
кой? Он меня и слушать не станет. Здесь нужен кто-то из мамонтов
в ходатаи.
Чаевничать после такого с Анатолием отказался. Неприятен
мне этот «лауреат» стал. С его самоварчиком, скатерочкой сте-
рильной на казенном столе, с мертвыми звериными глазками
в глубоких впадинах на узком лице. Юрий до слез расстроился
моим вторым провалом. «Сергееву понятно, как далека от Москвы
Индигирка. Рубашку готов снять, в своем номере поселил. И кто
из них после этого настоящий писатель?» — размышлял, возвра-
тившись в номер.
К Егорову Юрий решил идти без меня. В ректорском кабинете
пробыл долго. Я ждал его на подходе к приемной. Вышел Сергеев
взмыленный, будто воз тяжкий до этого тянул.
— Ничего нынче не получится, — утер платком лоб Юра. —
Придется тебе, брат, еще раз испытать судьбу.
Сергеев проводил меня до автовокзала, откуда идут автобусы
в Домодедово. Обнялись.
— На следующий год приезжай. Будешь жить в моем номере.
Ключ для тебя вахтеру отдам. Только сообщи, когда будешь.
Прошел год. Июльским утром я прилетел в Домодедово. На элек-
тричке доехал до Савеловского вокзала. На троллейбусе добрался
до улицы Добролюбова. Где и стоит семиэтажное кирпичное об-
щежитие Литературного института. Ключ от писательского номера
меня на вахте действительно дожидался. Из телефонного автомата
на седьмом этаже я позвонил Юрию по московскому номеру.
— Нет его дома, уехал на Кубань, — ответила женщина.
Писатель Сергеев ; кубанский казак. О казачестве мы вели бе-
седы в прошлом году. Мои прадеды — сибирские казачьи старши-
ны. Сергеев ; кубанских атаманских корней казак.
Каждый год я даю на вахту общежития журналы со своими пуб-
ликациями. Получая ключ от номера Сергеева, обратил внимание
на молодость вахтерши в нарядном платье, на ее золотые зубы при
улыбке. На очки. В вестибюле тусклый свет, а девушка в широких
солнцезащитных очках.
Обменяв ключ на «Полярную Звезду», поехал на лифте на седь-
мой этаж. После меня за минувший год в номере никто так и не
жил. Даже комплект чистого постельного белья сохранился в упа-
ковке на полочке в шкафу.
За распахнутым окном близкие листья рослых многолетних
тополей. Остро пахнет сухой осиной, горячим асфальтом. Жар-
кий день отстоял. Москва погружается в синеющую вечернюю
мглу, шумит вечером и ночью. В квартале от улицы Добролюбо-
ва — Останкинский молочный завод. Денно и нощно там гремят
железом и жестью в производственных цехах конвейеры, гудят
машины.
В районе Зеленой Рощи много зелени. Улицы чистые. За железно-
дорожной линией совсем близко Останкинская башня. Я полюбил
общежитие и этот район. Дружил со студентами очного обучения.
В прошлом году Сережа Казаков с другом возили меня в знамени-
тые Сталинские высотки на Воробьевых горах к своим подругам.
Ходил с поэтами-студентами на Арбат, где они подрабатывают
чтением своих стихов. Показали мне парни и Красную площадь,
и ВДНХ. «Обмен опытом» с Москвой состоялся. Принадлежность
к Литинституту позволит укоренить этот «обмен» с Москвой на
долгие годы. Если не поступлю и в третий раз, Москву я вряд ли
больше увижу.
Ощущение тревоги поселилось во мне в последний год после
прочтения «Усвятских шлемоносцев». Над страной нависла какая-
то угроза после прихода нового генсека в Кремль. А слово «пере-
стройка» вкрадчиво проникало в душу.
От размышлений отвлек тихий стук в дверь около одиннадцати
вечера. За окном еще небо не погасло от закатных лучей.
— К вам можно? Не поздно я? — девушка с вахты прочитала
повесть и принесла журнал. — Можно у вас посидеть?
— Пожалуйста.
Приход девицы меня не удивил. В общежитии Литературного
института давно никто не удивляется. Здесь не задают лишних во-
просов, не нагружают своими проблемами. Каждый сам себе тво-
рец. Девица пристроилась на единственном стуле. Кресло в номере
тоже одно. Верхний свет приглушен. Круг от настольной лампы
падает на ее округлые коленки.
— Вот вы писатель, разбираетесь в жизни, в людях. Научите
меня жить, — какие-то нерусские нотки звучали в ее интонации,
в тонком голосе.
Глупая просьба «научить жить», солнцезащитные очки. Пол-
ный рот золотых зубов в девятнадцать лет. Я заволновался от не
менее глупой догадки: «Неужели вычислили?» И похолодел.
— Пойдемте прогуляемся по вечерней Москве. Рядом в парке
хороший бассейн, — продолжала она свои нелепости.

Я молчал, прикидывал. В номере действительно душно, почему
бы не пройтись до парка.
— Хорошо, прогуляемся, — согласился. — До парка и обратно.
Кабинка вахтера освещена. Я полагал, что ее смена закончилась.
— Мы же недолго, — тянула она меня на ночную улицу.
Что за бесовщина. Стыдно сказать, что опасаюсь с ней выходить
из общежития. А что ждет за дверью в полуосвещенном парке —
неизвестно. Фантазии мои разгулялись настолько, что стал подра-
гивать. Причина опасаться есть.
Пару месяцев назад в кабинет Охотнадзора пришел капитан
Крыловецкий из валютного отдела районной милиции. Егоров от -
сутствовал. Находился я в кабинете на втором этаже старой почты
один. Крыловецкий заявился в гражданской одежде.
— Леший, — улыбаясь, протянул ладонь для знакомства. —
Помощь твоя нужна.
Чем занимаются оперативники валютного отдела, мало кому
известно даже в райотделе милиции. О Лешем я наслышан. От-
слеживает в тайге «хищников золота», занимающихся незаконной
разработкой недр. По возможности ловит за промывкой золота.
Тюремные сроки за незаконную добычу золота большие. Поэтому
с металлом взять «хищника» редко операм удается. Золото при себе
никто не держит. Хранят порциями в разных местах. А когда вы-
ходит «хищник» из тайги, фасует золотой металл или в ружейные
патроны вместо дроби, или в аптечные пузырьки от пенициллина.
При задержании скидывает увесистый от золотого песка пузырек
на камень в ручье — осколки с золотом вода уносит. Патрон можно
выстрелить из ружья. Докажи потом прокурору, что при нем име-
лось незаконно намытое золото. Приходится отпускать. В поселок
тащить пустого «хищника» смысла нет.
Охотоведы ; люди таежные. В теплое время года постоянно
в охотугодьях. Оперативники из валютного отдела тоже в поселке
не сидят. Приисков много. Контролируют участки. Золотоносные
полигоны в старые годы выбраны не полностью. Осталось золото
в бортах узких ручьев, где бульдозерный отвал не помощник.
Намытое золото у «хищников» скупают ингуши. На Индигирке их
нет. Диаспора ингушская в Магаданской области пустила корни после
смерти Сталина в конце 1950 годов. Пробовали черкесы и чеченцы
заняться скупкой драгметалла — не пустили. Ингуши монополиста-
ми владеют скупкой золота на Колыме. За грамм золота платят выше
биржевых цен в десять раз. Золото вывозят с Колымы «лошади». Так
называют на языке оперативников ингушских женщин, которые везут
при себе до десяти килограммов золотого песка и самородков. «Ло-
шадь» сопровождает охранник. При задержании «лошади», по неглас-
ному уговору с оперативниками, с найденным золотом арестовыва-
ется мужчина. Женщина не привлекается, в деле не фигурирует. Эта
скрытая война за золото между ингушами и государством ведется уже
полвека. По оперативным данным, колымское золото хранит верхуш-
ка ингушей в турецких банках: «общаг» ингушского народа.
Из местных «хищников» нет. Едут таежные бродяги парами и по
одному из Магаданской области. Площадь золотоносного бассей-
на Индигирке огромная, попробуй всех выследи. От вертолета
«хищники» маскируются в схронах. Костров дымных не разводят.
Махонький костерок в схроне, дымок от него поглощается ветка-
ми и мхом. Работая геофизиком рядом с прииском, встречал такие
схроны на Хаттынахе, за горным перевалом на безводном осенью
ручье Кварцевый. Ляжешь на скалистое русло и кончиком ножа
выбираешь между глинистыми стланцами илистый осадок от па -
водка. Если повезет, самородок с тыквенное зернышко выловишь.
Для геолога золото ; это хлеб. Бережное к нему и уважительное
отношение. Ради этого «хлеба» геологи искали россыпи, рудопро-
явления, вели разведку и подсчет запасов. Воровства золота среди
геологов не водится.
Крыловецкий просил сходить с ним на ручей Турист — мои
охотугодья. Капитан знает золотоносные места не хуже геологов.
Леший пользовался их геологическими приисковыми схемами
россыпей, знает и содержание золота на кубометр песков. Ручей
Турист ; правый приток реки Ольчан. Далеко от райцентра. Дел
много и на реке с сенокосчиками.
— Всего на пару дней, — уговаривал помочь ему. — У меня
УАЗик. Напротив Туриста бросим машину. Переправимся через
Ольчан. Сходим до перевала и обратно, проверим. С прииска зво-
нили. Предупредили, что «хищники» появились.

Я посматривал на капитана милиции и невольно думал над сло-
вами Егорова: «Флажками обложат, как волков». У Лешего репута-
ция порядочного мента. Прозвали так не зря, круглый год из тайги
не выбирается. Обрастает рыжим волосьем — глаз не видно. В таеж-
ной одежде его от «хищника» не отличишь. Широкий нос выдает
крестьянскую натуру, глаза хитрые, иногда злые. Поговаривают,
пошаливает — лосей постреливает.
— Вранье, — уперся на мои подозрения.
— Мне лицензию не даст Егоров, что ли? Один я никогда зве-
ря не трону. Ружье в тайгу не беру. Карабина у меня нет. Из пи-
столета только кедровку и убьешь. Да медведя попугаешь. Кстати,
наши менты, кто нелегально имеет карабины, теперь их попрятали.
После вашей расправы с нашими ментами. Отчаянные вы ребята
с Егоровым.
— Ты что, казак?
— А то!
«Казаку верить можно. За други своя живот положит», — успо-
коился.
Полковник Пахарев, начальник КГБ района, тоже донской ка-
зак. В кабинете рядом с портретом Дзержинского шашка в ножнах
висит. Знаком я и с этой службой. Против Советской власти не вы-
ступаю, но коль молодой писатель, надо им меня было прощупать.
Приглашали к себе. С Пахаревым я подружился. Казаки все-таки.
От ментовского беспредела, в случае чего, прикроет. Полковник
Масленников, начальник райотдела, сам со мной дружбу искал. Из
сейфа достал листочки писчей бумаги.
— Глянь-ка опытным глазом. Я ведь на пенсию собираюсь.
Тоже рассказы начал писать.
— Полковник в писатели метит? — я рассмеялся.
Смеялся я не над Масленниковым. Многие из пенсионеров в по-
следнее время стали мнить себя писателями. Редактор «Полярной
Звезды» Володя Федоров показывал мне две фотографии. На од-
ной мужчина пенсионного возраста держит богато украшенную
трость в правой руке. На втором снимке этот же человек стростью
в левой руке. На обороте карандашом текст: «На этом снимке от -
четливее виден рисунок на трости. Печатайте эту фотографию».

Пенсионер прислал «роман», написанный шариковой ручкой
в школьной тетрадке. Работал в давние годы инструктором рай-
кома, воспоминания наваял. Рассказал этот эпизод полковнику
Масленникову.
— Давай сюда, — забрал листки. — Прав ты. Не получается
писать складно. Заходи на чай, всегда рад тебе буду.
Встреча эта с полковником была до задержания его сотрудников
на браконьерской охоте. После заметки в «Неделе» перестал пред-
лагать чай.
На ручей Турист с Лешим я все-таки отправился. Машину замас-
кировали в лесу. Выше по реке Ольчан лежит круглый год огром-
ная наледь. Лето жаркое. Без дождей реку вброд свободно перейти
можно. Ни ветерка в природе, ни шевеления. Воздух влагой парит.
Первый признак скорых дождей.
— Ночью хлынет ливень, Ольчан взбучится. Не перейдем на-
зад, — опасался я.
— Не горюй, выше наледи перейдем. Там в любые дожди мож-
но расщелины перескочить, — заверил Крыловецкий.
Старая дорога на ручье Турист жмется к крутому склону сопки.
В устье Турист просторный. Протяженность распадка километра
три. Нутро ручья перелопачено старателями лет десять назад. Вез -
де поросль ивы.
Леший шел впереди. Капитан без ружья, в кобуре пистолет.
Я следом — держал дистанцию и осматривался. Отвлекся и нале-
тел на спину Лешего. Здесь ручей загибает вправо, место узкое.
И прямо на нас вышла из-за поворота огромная медведица. Стоит
в пяти шагах на дороге — не разминуться.
; Е… — начал Леший материть медведицу, хоть святых выно-
си. Я испугался сильно. Порвет нас за маты в ее адрес.
Фыркнула медведица и маханула на крутой склон сопки. Глазом
не успели моргнуть, исчезла из вида.
— У тебя же пистолет, — развеселился я.
— Какой пистолет? Ты видел, какой у нее лоб? Бульдозерный
отвал. Не прошибешь пулей.
Нас потряхивало от возбуждения.

— А ведь медведицу с верховий Туриста люди спугнули, —
сообразил Леший.
Крыловецкий оказался прав: ушли люди. Услышали маты, со-
брали пожитки и быстро снялись. Верховье ручья рогаткой раз-
дваивается. Старая бульдозерная площадка. На ней ветхий дере-
вянный вагончик. Пустошь. Углей и золы от кострища не заметно,
но люди ночевали. Пустые банки из-под тушенки еще не высохли
под палящим солнцем.
— Воды в ручье здесь нет. Как они моют? — прикидывал я вслух.
— За перевалом работают. Там богатое золото. Нас услышали
и ушли по тропе, — показал Леший едва примятую тропинку на
недалеком крутом склоне. — Сутки моют, не больше. Тропа не умя-
та. Отдохнем и нагоним.
Небо заволакивало далеко на востоке черным облачным валом,
когда переправлялись через Ольчан. Пока дошли до вагончика, чер-
нота надвинулась уже на окрестные сопки. Леший довольно поти-
рал руки.
— Чему ты радуешься? Через Ольчан не перейдем, вода мигом
взбучится.
— Для «хищника» в дождь самая работа! Менты по тайге не
шастают. Безопасно.
— Опытному «хищнику» и несколько суток хватит поработать,
если золото богатое. А золото там, куда они ушли, очень богатое.
После дождя борта ручья золотом, словно пшеничным зерном, по-
сыпаны.
; Я сам здесь иногда мою и сдаю в валютный отдел, когда «по-
казатели падают». Свидетелей нет. Спугнул, мол. Не успели «хищ-
ники» скинуть.
— Бес не искушал ингушам продать? — спросил Лешего.
— Предлагали войти в долю. Ты про честь русского офицера
слышал? Казак, значит, знаешь: честь — дороже всего. У меня се-
мья. Бывает, сдаю самородки на прииск, как подъемное золото.
В отделе знают. Наши все так делают. И магаданцы тоже. Они нас
и научили.
Дождь накрапывал. Мы сидели в вагончике, опершись спинами
на стену. Дверей входных нет, хорошо видны в белой ночи нити
ливневого дождя. Я не жалел об этой поездке на ручей. За одну
«честь офицера» готов был полюбить Лешего, как брата. Он напо-
минал мне наших геологических бродяг. Усталые от жизни и бес-
приютности мужики, терпеливые в работе, щедрые в застолье, для
которых мужская дружба превыше всякого злата мира.
Мы выбрались на горную гриву. Распадок на другой стороне от-
крылся неожиданно широко. За пологой равниной глубокого ска-
листого ключа вдали просматривалась большая река.
Дождь накрапывал редким ситом. Южный склон лесист, густо
растет кедровый стланик. Хорошо виден бурный ручей внизу. Мы
залегли под стлаником, накрылись зеленой офицерской накидкой.
Леший прилип глазами к биноклю.
— Нет никого. Ушли в долину. Теперь их не найти. Пошли, —
поднялся он в полный рост, — посмотрим, сколько успели «хищ-
ники» породы промыть.
Берегом миновали скалистые уступы верховий ключа. Вода не
шибко бегучая, хоть и прошел ливень. Ниже узких уступов начал-
ся обрывистый правый склон. Черный шлам, который зовут золо-
тоносными песками, как и рассказывал Леший, облизан дождем
и омыт до дресвы. Крыловецкий прав, только начали хищники
мыть, как мы их согнали.
— Без золота они не ушли. Кубов десять успели промыть, —
оценил он. — Здесь в песках 30 граммов на кубометр песка. Бе-
шеное содержание! Вот и считай: 100 граммов золота взяли. По
объему — два коробка спичек. Им за глаза хватит! Давай и мы по-
работаем! У меня здесь лопата припрятана. Все необходимое для
промывки имеется.
Я не любитель детективов. Никогда их не читал, но ситуация
складывалась детективная. Я мою золото. Менты по договоренно-
сти с начальством снимают меня на видеокамеру! Позже спектраль-
ный анализ подтвердит, что подброшенное золото, найденное уменя
в рюкзаке, именно с этого ручья. Минимум пять лет тюрьмы обеспе-
чены. Будет мне тогда «офицерская честь». Менты за своих мстят.
У браконьера (следователя прокуратуры) родственники в Якутском
Правительстве республики оказались.
«Неужели заказ на меня?»
— Нет, мыть золото мы не будем. Оставь, Леший, все как есть.
Уходим. Я этого золота, пока работал в геологии, в руках подержал.
Однажды полный деревянный лоток старатели дали — пятнадцать
килограммов.
— Уговорил, — согласился Леший. — Хочется чаю горячего.
Рядом есть отличное зимовье.
От ручья зимовье не заметишь, если не знаешь про него. Охот-
ничий домик из бревен. Крыша плоская, прикрытая травяным
дерном. Стены избушки с уличной стороны обвалованы дерном.
В морозы не промерзают. Печка из толстого железа еще не старая,
обсадной трубе сносу нет. Нары у стены. Оконце в ширину бревна
закрыто стеклом.
Мы выспались в теплом зимовье и утром вышли на берег Ольча-
на. Реку не узнать!
— К наледи мы тоже не пройдем, — оценил Леший.
Река из долины, где мы спали в зимовье, впадает ниже ледника.
В устье глубоко.
— Придется вплавь, — прикинул капитан.
Вышли к Ольчану по ручью. Машина на другом берегу далеко за
болотистой марью. Воду выпучило и на марь. Куда не посмотришь,
везде вода. Утро выдалось ясное, солнечное. Ольчан бешено несся
океаном воды и угрожающе шумел. Сколько жил на Севере, реку
вплавь не приходилось одолевать.
— В одежде поплывем, — сказал Леший. — Портянки снимем
и в рюкзаки сунем. Тяжко станет, сапоги просто сбросить. Хорошо,
что у тебя ружья нет. Кобуру с наганом на ремне через грудь под
мышку закрепи.
Капитан старше меня лет на пять. Ему уже за сорок. На севере
живет лет двадцать с гаком. Из них восемнадцать служит в мили-
ции. Строптивый, не угодник чинам выше, потому и в капитанах.
Масленников моложе Лешего.
— Вода ледяная, — помыл он руки. — А мы — как в омут! Па-
цанами страшно было прыгать с вышки? Ничего, прыгали. Прыг-
нем и сейчас. Не раздумывай. Готов?
Крыловецкий бесстрашно ринулся в стремительный поток. Ду-
мать некогда. Я за ним. И сразу глубина. Нас несло среди коряг
к острову. И минуты не прошло, мы уже выбрались на остров. Глав-
ное русло одолели. Протока за островом метров пять. Перемахнем.
Осока высокая и примята зверем.
— Леший, кажется, на острове наша знакомая медведица, — за-
кричал я.
А он уже летел во всю прыть. Махнул мне и сиганул в протоку.
Я следом. Выбрались на марь и хохочем. Медведица вышла к бе-
регу острова, откуда мы прыгнули в воду, и заревела, будто трубы
судного дня.
— Она там не одна, — смеется капитан. — Еще и двухлеток
с ней.
Хохотали мы до истерики, пока брели по водной гари к машине.
В райотделе, когда я к нему по случаю зашел, капитан примкнул
дверь изнутри.
— Покажу тебе кое-что, — подмигнул. — Этих людей тебе надо
знать в лицо. Встретишь в тайге — обходи стороной.
Крыловецкий подал мне из сейфа обычный альбом с фотогра-
фиями.
— Секретная картотека «хищников», — пояснил он. — Нельзя
посторонним, но твоя жизнь мне дороже всякой секретности.
Без спешки, внимательно я рассматривал лица людей на фото-
графиях. Молодые и пожилые, русские и нерусские. Были и увели-
ченные фотографии ингушских женщин.
— Мир тесен, братишка, — Леший покачивался с пятки на
носок, сунув руки в карманы, смотрел в зарешеченное окно.
Длинное здание поселковой милиции просело до окон в землю
от старости. В сороковых годах весь поселок Усть-Нера был ла -
герем. Здание это было администрацией лагерей на Индигирке.
И кого только не видели и не слышали эти стены за последние
полвека. Жутко стало от подобных мыслей. Вернул фотоальбом
Крыловецкому.
— Выкидывают меня из органов, — мрачно ошарашил Леший. —
До пенсии не дали дослужить.
Я все понял. Капитана увольняют из-за меня. Он сохранил честь
русского офицера, не подставил меня. Детектив. Ни один писатель
не придумает сюжет и судьбу, которую мне кто-то готовил. И опять

я вспомнил Ольчанский перевал, горящий коровник. Бог и на этот
раз меня спасает.
Неделей позже я прилетел в Якутск, следуя на экзамены в Москву.
Оформил билеты и бесцельно бродил по второму этажу аэропорта.
Свесившись на перила, рассматривал лица людей на первом этаже.
Время тянулось. Рейс на Москву ночью. Обошел второй этаж по
третьему кругу. Группа ингушей с женщинами и детьми размести-
лась на двух лавках у выхода на лестницу. Лицо ингуша показалось
знакомым. Да, видел его в картотеке Лешего. У меня имелся теле-
фон валютного отдела в Якутске. Майор Гмыза был на месте. Спать
в это время надо, а он на работе отмечает звание: подполковника
получил.
— «Лошадь» в аэропорту, — буркнул недовольно в телефон-
ную трубку.
— Откуда про «лошадь» знаешь?
— Показывать не буду, — отрезал. — Сами ищите по картотеке.
— Ты что, гэбэшник?
— Нет, я писатель. Ищите и найдете. В порту «лошадь», — по-
ложил трубку.
За ингушами наблюдал до приезда подполковника. Опера при-
были в штатском.
Гмызу я знаю много лет. Крыловецкий в те годы участковым на
прииске «Юбилейном» служил. Жена Гмызы работала геофизиком.
Он ; в БХСС.
Гмыза к ингушам не пошел светиться. Меня в первую очередь
нашел в аэровокзале.
— Они? — спросил.
У оперов специальные электронные детекторы. Аэропортовские
милиционеры проверяли у ингушей документы, штатские опера
терлись рядом, вычислили, кто летит с поясом золота. Ингушка
в роли «лошади» досмотр в общей очереди не проходит. Достав-
ляют ее к самолету из отдела грузоперевозок купленные работники
аэропорта. Гмыза отделился от меня и пошел к своим операм.
«Выдал меня, паразит. Какое мне дело до этого золота? Жива еще
профессиональная этика геолога. Заразился золотым авантюриз-
мом от Лешего? Может, стечение обстоятельств?» — размышлял я.
Погрузившись в воспоминания, незаметно добрели с девицей
тенистым парком к бассейну. Мысли о необратимости судьбы
успокоили. Пока шли, я молчал. Вахтерша щебетала без умол-
ку. Я понял, что зовут ее Оксана. Студентка Днепропетровского
педагогического института. Ей девятнадцать лет. В Москве при
помощи дяди, партийного работника, сумела сделать операцию
на зрачках. Яркий свет ей вреден, только когда спит снимает
очки.
Однако история знакомства с Оксаной прогулкой в парк не кон-
чилась. Она поднялась со мной на лифте на седьмой этаж. Говорить
нам не о чем. Я устал от перенапряжения. Хотелось спать, но не мог
найти слова, чтобы отправить ее на вахту. Отдыхал после долгой
прогулки в кресле и вяло наблюдал.
Оксана сняла с широкой кровати покрывало, откинула край одея-
ла, уверенно стала раздеваться. Я вспомнил «честь русского офи-
цера» Лешего. Как бы он поступил на моем месте? Жена не верила,
что я, бывая в Москве, оставался верен. А я был ей верен, приклю-
чений не искал.
«Оксана хороша, но эти солнцезащитные очки…»
— Сними, — попросил.
Она повиновалась.
— Одевайся, — принял решение не трогать ее.
Студентка надела очки.
— Оксана, будь добра, оденься. И не задавай лишних вопросов.
Студентка послушно взмахнула подолом платья над головой.
Облачившись, поправила лямочки на плечах. Проводил ее до две-
ри. Больше эту девицу на вахте не встречал.
До экзамена доценту Малькову оставалось двое суток. После
ухода студентки на вахту спать я не лег. Уже имел привычку вести
дневник. Память моя пылкая ничего долго не хранит. Записывая
события нескольких минувших суток, включая Якутск, я поймал
себя на мысли: «Не жизнь у меня, а сплошная литература». Взять
хотя бы историю с Крыловецким. Ведь только я и он знаем, какой
сюжет нам готовила жизнь. Неслучайно Леший дал ознакомить-
ся с секретной картотекой «хищников». События выстраиваются
с детективной последовательностью. Будто меня кто-то ведет. Оза-
рения неожиданны и мгновенны. И вздрогнул от пришедшей внезап-
но мысли поехать к доценту Малькову домой и поговорить с ним.
Выбора нет. Приняв решение, я мгновенно заснул.
Галина Александровна Низова, декан заочного отделения, дара
речи лишилась от просьбы сообщить домашний адрес Малькова.
— Нельзя, но тебе в виде исключения, — поразмыслив, напи-
сала адрес.
Бог меня водил по незнакомой Москве. Последовательно и без
нервотрепки добрался в нужный район на городском автобусе.
Быст ро нашел девятиэтажный дом. Дверь подъезда с домофоном.
Недолго ждал, когда кто-то войдет или выйдет. Поднялся на лифте
на нужный этаж. Позвонил в дверь. Мальков открыл, будто ждал.
— Вам кого, молодой человек? Студентов дома не принимаю.
— Я не студент.
— А кто вы?
— Охотовед из Якутии.
— Хорошо, пройдемте в мой кабинет, — пригласил он.
У порога я скинул белые туфли. Брики отутюжены, рубашка ды-
шит белизной. Чем не гость?
В кабинете письменный стол торцом к окну. Дневной уличный
свет под руку, писать и читать удобно. И стол, и шкаф с книгами —
раритеты дореволюционной работы. Болтаясь по московским теат-
рам и музеям, по магазинам с антиквариатом, я кое-что усвоил.
Меня обеспокоил чей-то взгляд в спину. Я ступил два шага к пред-
ложенному креслу, резко обернулся. На стене висел большой порт-
рет Сталина в парадном белом кителе. Я улыбнулся и опустился
в кресло рядом со столом. Мальков заметил мою доброжелатель-
ную улыбку. Сидел он за столом, опершись на локти, пальцы сцеп-
лены под подбородком.
— Я вас слушаю, охотовед из Якутска.
Как ясно и просто объяснить незнакомому человеку, зачем навя-
зался к нему в гости?
— В самом Якутске живешь?
— На северо-востоке Якутии. На Индигирке.
— Любопытно.
— В этом году я третий раз поступаю в Литературный инсти-
тут. Два года подряд срезался у вас на экзаменах. Мне нужны зна -
ния. На Индигирке их почерпнуть негде.
— На моем предмете? Два года подряд? Кому отвечал по билету?
— Вам.
— Не помню тебя! — похоже, Мальков был поражен своим
беспамятством.
— А как у вас с творчеством? Вы поэт?
; Нет, прозаик.
; Кто нынче набирает семинар прозы?
— Лобанов Михаил Петрович.
— Лобанов — великий человек. Как я вам могу помочь? Расска-
жите о себе.
У порога, прощаясь рукопожатием, Мальков посоветовал:
— Все, что я могу для вас сделать, — не принимать экзамен.
Идите с билетом отвечать к моим аспирантам.
Аспирант поставил мне тройку за безответное молчание на его
дополнительные вопросы. Вопросы в билете мне были неизвестны.
Две тройки — непроходной балл. Конкурс бешеный. Хоть со-
бирай монатки да беги без оглядки. Количество абитуриентов зна-
чительно поредело к последнему экзамену по литературе и русско-
му языку.
Ночь накануне провел бессонную и явился на экзамены с горя-
щим воспаленным взором. «Разгром» Фадеева читал последний
раз в школе. Другие темы тоже не прибавили мне содержательных
мыслей. И опять озарение, опять благодать теплой волной, будто
летним ветерком, огладила горящее лицо. Я успокоился, начал пи-
сать о днепропетровской студентке Оксане, о Лешем, чести русско-
го офицера, о «хищниках». Рассказ получился. А вот перечитать
написанное не успел. Время закончилось. Сдал работу и сразу же
отправился в общежитие спать, с ног валился.
Утром поехал забирать документы. Списки зачисленных вы-
весили на доске объявлений рядом с канцелярией. Решил посмот-
реть, кто из знакомых поступил, прежде чем идти в деканат за до -
кументами. Нашел свою фамилию. Постоял, покурил. Бежит Юра
Сергеев. Обнимает.
— Иди к декану, — хитро так посмотрел. — Тебя там ждут, на-
делал шуму своим сочинением. Хороший рассказ! Даже я прочитал.
И куда же девалось мое мужество. Шел в деканат заочного от-
деления, здание которого в смычке с Пушкинским театром, и было
мне стыдно.
Галина Александровна встретила с улыбкой. Женщина она ари-
стократичная и сдержанная.
— Мы тут всем деканатом читали твой рассказ. Исправляли
ошибки в тексте похожими чернилами. Михаил Петрович ходил
к ректору Егорову. Тебя зачислили по льготному ректорскому спис-
ку. Мы тебя все поздравляем. А уж как Михаил Петрович радовал-
ся! Смотри, не подведи его.


Часть 6
В Овсянке на Енисее

В конце августа улетел из Москвы в Красноярск. На установоч-
ной сессии разбирали мою повесть «Люди золота жаждут». Со-
курсники сравнивали ее с «Печальным детективом» Виктора Пет-
ровича Астафьева. Профессор Лобанов нашел внешнее сходство
с известным писателем.
В Канске ждут родители. К Виктору Петровичу Астафьеву, ре-
шил, обязательно заверну из Красноярска в село Овсянку.
В аэропорту «Домодедово» в книжном киоске случайно купил
книгу Астафьева «Всему свой час». Факсимильное вступление автора:
«Занятие литературой ; дело сложное, не терпящее баловства,
никакой самонадеянности, и нет писателю никаких поблажек. Со -
рвешь голос — пеняй на себя. Захочешь поберечься и петь вполго-
лоса, вполсилы — дольше проживешь, но только уж сам для себя
и жить, и петь будешь. Однако в литературе жизнь для себя равно-
сильна смерти».
Русскую литературу можно определить матерью русской души.
Запечатленная в былинах и песнях народом, русская речь веками
воспитывала и лечила народную душу. Слово определяло миро-
ощущение человека, бытие и жизненный уклад.
В нынешнее время хаоса Россия стала библейской Вавилонской
башней. Люди и народы перестали понимать друг друга. Даже на
семинарах прозы Михаила Петровича Лобанова в Литературном
институте этот «вавилонский вирус» ощущается.
Установочная ознакомительная сессия первого курса заверши-
лась. Собрались на последний семинар. В какой-то момент пере-
стаю сокурсников понимать.
За окнами аудитории во дворике дома Герцена рослые деревья.
Дождик говорливый ворошит листву, мокрит черный асфальт. Тя -
желые от влаги ветви прогнулись, едва заметно поддавливает их
ветерок и легонько качает. Обычная осень обычного года. Но Москва
гудит набатно от речей депутатов съезда. Грозное предчувствие
беды висит над отечеством.
И как-то не по себе от страданий литературных героев, которым
перемывают косточки семинаристы.
Я уже всем сердцем любил Михаила Петровича. Говорил учи-
тель тихо и кратко, точно, образно, емко. Чтобы лучше слышать
его, занимал место напротив преподавательской кафедры.
В завершение семинара стало тошно от перемалывания костей,
бабахнул кулачищем по столу! Михаил Петрович отпрянул с удив-
лением. Повисла тишина.
— Страна гибнет. А мы тут…
Обидел учителя. Сережа Котькало ; талантливый парень, моск-
вич, дружит с Михаилом Петровичем. С Котькало мы нашлись еще
во время вступительных экзаменов. Добрый малый.
— Деда обидел, — сокрушался Сергей.
Прощаясь с Михаилом Петровичем до следующего года, сознал-
ся, что улетаю к Астафьеву. Писатели-фронтовики Лобанов и Аста-
фьев в литературе единомышленники.
— Передай Виктору Петровичу привет. Доброго здоровья ему.
Перед Михаилом Петровичем извинился за свой срыв.
Август догорал просветленными днями вперемежку с резвыми
дождичками. Лето выдалось горячее.
Вокруг Москвы горят торфяники. Призрачная дымка напоми-
нает о далекой Якутии; там тоже горят леса. Тоскую оНаталье и де-
тях. Показал фото своей семьи Михаилу Петровичу.
Он улыбнулся:
— Валерий, вы такой одухотворенный, когда говорите о семье.
Глаза так и светятся. Любите детей?
— До слез…
— Человеку надежный тыл необходим, особенно писателю. Без
надежного тыла мы бы и войну не выиграли, — вздохнул Михаил
Петрович.

На протяжении маршрута из транзистора около водителя трол-
лейбуса слышно трансляцию со съезда народных депутатов. Ощу-
щение катастрофы усиливается словесной враждой депутатов.
Лица пассажиров напряженные, угрюмые. Потные от тесно-
ты люди внимательно слушают голоса народных избранников из
Дома Союза.
Товарищи мои разъехались по городам и весям Советского го-
сударства. Успокаивало, что ждут отец и мама в Канске, семья на
Индигирке: мир вечных ценностей. В этом мире весь смысл бы-
тия — надежность, сила, мужество и нежность к любимым людям.
Основа бытия в русском человеке — любовь к отечеству.
Литинститут одарил дружбой с прекрасными людьми. Профес-
сор Лобанов Михаил Петрович духовным светом напоминал отца.
В общежитии на седьмом этаже в комнате писателя Юрия Сергеева
познакомился с поэтом Николаем Шипиловым. Приехал он несколь-
ко недель назад из Новосибирска. Искал на этаже знакомых. Пора-
зили голубизна его глаз, откровенная чистота души. На этаже жил
Толя Буйлов из Красноярска. Пока шел до его двери, забыл фами-
лию Коли.
— Писатель из Новосибирска приехал.
— Как фамилия?
— Глаза такие, будто на ладонях сердце держит, — высказал
первое впечатление от знакомства с Шипиловым.
— Так это Коля Шипилов!
Я уже прочитал «Ночное зрение» Николая Шипилова. Порази-
тельная проза. И до знакомства любил автора. Предложил ему жить
в номере Сергеева, коль негде остановиться в Москве.
Николай низкорослый, волосатый, но наметилась сорокалетняя
возрастная плешь. Усы с проседью прикрывают верхнюю губу. Об-
рядить бы его в гуцульскую одежду, вылитый гоголевский казачий
старшина из Диканьки будет.
Шипилов — поэт одного ряда с Николаем Рубцовым. Приехал
он с гитарой, в наплечной сумке изрядно потертые общие тетради
в клеточку. Из сменного белья ничего нет.
— Всю прозу написал в поездах между Москвой и Сибирью, —
сознался он. — В Новосибирске живу в театральной каптерке.

Коля сходил в душ. Постригать товарищей я научился еще в Том-
ске, когда был студентом Геологоразведочного техникума. Осенью
в общежитии после геологических практик все заросшие, нередко
и вшивые. Двухэтажная деревянная общага холодная, сами всегда
голодные, но жили дружно.
Орудовал ножницами и расческой не хуже парикмахера. Постри-
гал солдат и офицеров своей роты в армии.
Шипилов постричься не отказался. Сделал ему «офицерскую» при-
ческу, подравнял ножницами усы. Выделил голубую льняную рубаш-
ку с коротким рукавом. Он и вправду стал походить на боевого офице-
ра. Стрижка преображает человека. Была у меня спортивная курточка
серебристого цвета со стоячим воротником. Оставил ему на осень.
Комната Сергеева на седьмом этаже общежития быстро стала
известной. Прозу Шипилова студенты очного обучения изучали на
творческих семинарах. Песенную поэзию Николай не издавал. Его
авторские военные песни под гитару или гармонь настолько про-
никновенны, что стихи о войне других авторов кажутся театраль-
ными. Шипиловские песни народные.
Однажды Шипилов привез пародиста Михаила Евдокимова, ко-
торый выступал на эстраде и стал известен благодаря «красной
роже после бани». В Москве он еще жилья не имел, обретался, где
Бог соломки подстелет. Друг юности Шипилова по Новосибирску.
Евдокимов моложе нас годами. Серьезный мужик и крепкий про-
заик. Бесхлебное литературное ремесло его не привлекало. Писал
и читал юмористические рассказы со сцены.
Я уезжал в аэропорт и радовался за Колю. Сергеев снял для се-
мьи квартиру в центре Москвы. Предложил зимовать Коле в его
комнате. С Шипиловым Сергеев пока незнаком. Учебный год слу-
шателей Высших литературных курсов начался, но Юра еще не
вернулся из Владикавказа. Коле Шипилову он всегда рад будет
помочь. Радовался за Юру. Сергеев настоящий романтик геологии.
Наш человек. Работал в Якутии старателем на золотодобыче. Напи-
сал книги о геологах, старателях золота. Родовитый терский казак.
Широкий в дружбе мужик.

На прощание обменялись с Колей Шипиловым нательными кре-
стами, троекратно расцеловались. В книжном киоске на улице Доб-
ролюбова имелась в продаже книга Шипилова «Ночное зрение». От
общежития дорогу перейти. Купил.
«Валере в тяжелые для нас дни. На хорошую дружбу. 9 сентября
1986 г. Н. Шипилов». И вот столько уже лет книга «Ночное зрение»
всегда рядом со мной.
Вячеслав Сухнев возглавлял отдел публицистики в еженедель-
ной газете «Литературная Россия». Знаком с ним по переписке.
В журнале «Наш современник» годом раннее вышел роман Ва-
силия Белова «Все впереди…» В либеральных изданиях началась
травля автора. С Индигирки отослал в Овсянку статью Виктору
Астафьеву, разбор романа в защиту Василия Белова. Астафьев от-
правил эту статью в Москву в «Литературную Россию».
Сухнев отправил гранки на Индигирку. Статья называлась «Не
об избе — о времени». Василий Иванович Белов из Вологды при-
слал письмо: «Как Вам удалось опубликовать?»
Вячеслав не раз бывал у Астафьева на Енисее. Профессиональ-
ная писательская этика и чувство долга, любовь к Астафьеву не поз-
волили пренебрежительно отнестись к его записке, приложенной
к моей статье. Сухнев подготовил гранки и опубликовал статью
в «Литературной России». Будучи в Москве, нашел его в редакции
на Цветном бульваре.
Энциклопедист, интеллигент Вячеслав Сухнев поставил меня
в тупик своим обаянием. Принес ему для газеты рассказ «Банные
дни на Индигирке». Дал для ознакомления «Полярную Звезду»
с повестью «Чифирок».
— Прочту до завтра. А пока пошли, студент, обедать, — пригла-
сил он в столовую.
Большинство из писательской братии люди чванливые и мало-
образованные. Настоящие писатели редки. При первой встрече
даже не обратил внимания на очки в роговой оправе, на профессор-
скую бородку Вячеслава. Голос с картавинкой ироничный, оторопь
берет от колкого пытливого взгляда. Такого человека начинаешь
уважать с первой минуты знакомства.
— Тебя, брат, нечему учить. Ты уже состоявшийся писатель, —
вернул он журнал с повестью. — В Магадане я бывал. Колыму
знаю. Спасибо Лобанову Михаилу Петровичу, что заметил тебя,
вытащил. Вот рекомендация в Союз писателей, — вынул он из вы-
движного ящика лист бумаги. — Всему свой час и время всякому
делу под небесами. Литинститут даст крепкое образование. А опы-
та тебе не занимать.
В Якутске подобным образом рекомендацию предоставил Пред-
седатель Союза писателей Якутии Софрон Петрович Данилов. Для
вступления в Союз необходимо иметь две книги прозы, три ре-
комендации авторитетных авторов. Книг пока нет, рекомендуют,
опираясь на журнальные публикации.
Третью рекомендацию через год даст писатель Борис Петрович
Агеев. Он приедет с Камчатки на Высшие литературные курсы.
Мы подружимся. Без просьбы он принесет и положит на письмен-
ный стол рекомендательное письмо.
— Времена лихие. Пропадешь на своей Индигирке без под-
держки, — буркнул Борис.
Агеев ; рослый молчун. Смотритель маяка в Мильково. Сло-
ва из него не вытянешь. Рыжая бородища, линзы очков. Доброты
в человеке — века не хватит истратить. На ВЛК в Москву Агеев
приехал с семьей. Жена его Галина рядом с увальнем супругом —
божья птаха. Доченька у них двухлетняя. В Мильково окрестить
ребенка негде.
Выбрали погожий день, поехали в подмосковное Черкизово.
Крестили девочку. Борис Петрович и Галя из Курска. На Камчатку
они после ВЛК не вернутся. Всему свое время.
С думами о будущем, счастливый воспоминаниями о минувшем
лете, ехал к Астафьеву с необъяснимым желанием повидать его.
Какой-то особенный смысл обрела деревня Овсянка после посе-
ления Астафьева на берегах Енисея. Дом Виктора Петровича еще
издали распознал верно. Огород при доме невелик, отделен от про-
улка высоким штакетником.
Миновал проулок, спустился к Енисею. Постоял на галечном бе-
регу у воды.

Дальний левый берег за Енисеем горист, изрезан падями. Хвой-
ные леса, высокое голубое небо. Раздолье.
Правобережье гнется пологой излучиной широко. Деревня Ов-
сянка старожильская. Четвертый век как поселились здесь люди.
Долгая череда изб на крутояре от воды видится островерхими кры-
шами, деревенская улица пятится хозяйскими огородами к реке.
Это крестьянское поселение хорошо представляется читателю из
книг Виктора Петровича Астафьева.
Поднялся тропинкой между хозяйских стаек к дому писателя.
Одолела робость стучать кованым кольцом калитки. Отошел от во-
рот к огородному штакетнику.
Створки низкого кухонного окна раскрыты. Белые ситцевые за-
навески прикрывают окно до верхней рамы. Прохладный ветерок
с Енисея живо шевелит легонькую ткань. В просветы штакетника
свободно видится двор, застеленный широкими кедровыми плахами.
Рослая рябина с тяжелыми красными гроздьями ягод на меже
с огородом. Лавка со спинкой и стол под рябиной чистые, двор под-
метен. Метлу со светлым черенком видно под навесом в дальнем
углу.
Кулижка огородной земли под картошку без ботвы. В глубине
двора ; летняя времянка и баня.
Утро еще раннее, солнце невысокое. Стоял долго, не решаясь на-
рушить спокойное течение времени. Первая встреча. Известна ему
моя проза. Отсылал Астафьеву «Картоху». «Хороший рассказ», —
ответил он открыткой. Рассказ опубликовал альманах «Енисей».
И все же встречаться с Астафьевым стеснялся. Обычное дело,
когда молодые литераторы приходят к мастерам прозы или сти-
хосложения. Не праздное это любопытство, а возможность понять
что-то такое, что тебе не дается свыше. Помогают такие встречи.
Писательская братия побаивается Астафьева. Мужик он за-
диристый, скорый на расправу. Характер беспризорного детства
и к старости не поменялся. Ложное и настоящее отличал влет. Без-
дельников и пройдох гнал от себя как собак. Те потом тявкали на
него в газетах. Хороших людей Виктор Петрович ценил и уважал
душевно, многим людям помогал деньгами, серьезным авторам от-
вечал письмами.

Астафьев отодвинул ладонью занавеску, выглянул из окна, сле -
повато всматриваясь за ограду. На войне поврежден правый глаз.
— Ко мне? Калитку сейчас отопру.
Взгляд его детско-пытливых голубых глаз я почувствовал изда-
лека. Тихий голос писателя успокоил.
— Откуда? Из Якутии. Спасибо за привет от Лобанова. Хоро-
ший он мужик. Проходи, не робей. Я недавно встал. Картошка сва-
рилась, позавтракаем. Омуля ребята из Енисейска прислали.

Неизвестная «Затесь» Астафьева
«Последний поклон» Виктора Петровича был опубликован в «Ро-
ман-газете». Повесть «Царь-рыба» принесла всемирную славу. Об-
суждается в прессе «Печальный детектив».
— Да я тебе подарю, — после завтрака разговорились мы. —
В библиотечке «Огонька» роман вышел, — принес из рабочего ка-
бинета пару тонких книжиц Виктор Петрович.
Для автографа подал ему и книгу «Всему свой час», купленную
в Москве.
— Летом мало кто из писателей объемно пишет. Покоя нет
от ходоков — не разгонишься. На «Затеси» только и выкраиваю
время, — простодушно объяснил он. — До твоего прихода на-
страивался поработать. Я ведь по миру поездил, посмотрел. Есть
с чем сравнить. Часто на встречах с читателями спрашивают
о загранице.
Рассказал Виктор Петрович о своих поисках в голландском Ам-
стердаме. Будучи там по издательским делам своих книг, переве-
денных на датский язык, решил почтить память национального
писателя Эдварда Деккере. И шибко удивился, когда хозяин из-
дательства сказал, что не слышал о таком. После чего и родилась
идея написать «Затеси».
Говоря о русских, Виктор Петрович рассказал быль, как на Ура-
ле в послевоенное время «Две подружки в хлебах заблудились».
В «Огоньке» рассказ появится много позже, прочитаю его, рабо-
тая в старательской артели «Мир» на участке Малтан. Молодым
авторам Астафьев ненавязчиво подсказывал: мол, мера правды —
это и есть настоящая мера таланта.
Летним вечером Виктор Петрович имеет привычку прогули-
ваться по селу. Рядом с Астафьевым день пролетел одним мигом.
Принял он по-родственному. Обедали у его любимой тетушки на
другом конце села. Петрович не шибко-то и говорлив. Дышится
человеку трудно: военная контузия. Внешне Астафьев напоминал
чем-то библейского пророка. Исходила от него необычная энерге-
тика, благодаря которой знаешь, о чем не сказано вслух.
Ночами на Енисее прохладно в сентябре. Из печных труб враз-
брос вьется куделька белесой дымки. Во дворах мало скотины. Ов-
сянка постепенно наполняется городскими хозяевами, они поку-
пают дома под летние дачи.
Воздух густеет до синевы, в падях остывают туманы. С прогул-
ки возвращаемся в сумерках. Пора прощаться и идти к автобусной
остановке. Уезжать не хочется.
— Ночуй, — пригласил он. — Марья моя сегодня уже не при-
едет, в Красноярске. Поставлю тебе раскладушку в зале. Утром на-
кормлю ; и поезжай с Богом.

ЗРЕЮТ ТРАВЫ НА ЛЕТНИХ ПОКОСАХ

 Пятнистый  красно-пегий телёнок  едва виден в зеленых овсах.  Бычок поджинает колоски живым розовым языком.  Мыкает мордой  в глянцевитые стебли овсов,  сочно перемалывает зелень. Зеленая  крупка мокро пузырится  в слюнявых губах теленка.
Бродит красно-пегий  бычок в зеленом море овсов  рядом с полевой дорогой.  Я намеренно покинул автобус, не доехал деревню Егоровку.
Ушел с тракта на колчеватый  проселок,  сухо белеющий пылью, присыпанный прошлогодней сосновой хвоей. Проселок  прижимается к светлому  сосновому  бору,  тянется эта полевая дорога далеко,  до самых  покосов. Земля изрыта  копытами коров  деревенского стада.
    Бычок   покосился  в мою сторону. Острекал едкого мокреца с бурых  ушей.  Вылупился  темными глазами в долгих белесых ресницах.  Потянулся к человеку, и  заревел - «му-у-у?». Отревелся, изогнулся становищем, порыл безрогим лбом белый пах под брюхом. Успокоился и продолжил кормиться.  Время к полудню и солнце жаркое. Стадо коров прошло недавно  прохладным  сосновым бором, пастух просмотрел телёнка. Городскому человеку не ведомо, что «зеленка»  скотине смерть.  А пасущегося красно-пегого бычка в зеленях, хоть сейчас на холст художника.
       Я подобрал  сухую  ветку и выгнал неразумного теляти из зеленей. Взбрыкивая задом,  задрав хвост трубой, бычок скачками пересек  дорогу и бегом углубился в бор. Высокие травы, заметно  промятые  проходами  и копытами  животных,  и по следам стада пегий бычок  найдет свою матку. Сам в  этих местах  деревенское стадо  коров   пастушком водил. Как  же  это было давно.

    …Перед обеденной дойкой стадо делается ленивым. В это время мы с Полелеем  где-нибудь под березой сидим.  Полелей  пристает:
     -Дай квасу…
Фамилия такая у пастуха. Звать Николай.
      У него  свой квас в бутылке в холщовом пастушьем  пестерке на лямке, но просит он квас у меня. Клянчит всегда на первом привале за деревней, когда стадо сбавляет ход и принимается за работу.  Квасу мне не жалко, но бутылка у меня одна. Мне восемь лет. Я на летних каникулах у бабушки Христины в Егоровке. Сегодня  очередь нашего двора  помогать нанятому пастуху пасти  деревенское стадо. Обычно это дело подпасков, в каждой деревенской семье есть подростки.
    - У тя же свой есть квас?! - делаюсь я непонятливым.
    - Жалко? Значит, жалко,  - вздыхает  Полелей.
  А ешшо – племянник! Все вы так, городские, муху из шчей за крылышки выкидываете! А деревенский человек  он щедрОй!  Ложкой – муху вместе с шчами выплескнет.  Вот,  и батька твой: с чакушкой приедет, а неделю  бабкину самогонку дрищет...
      За самогонку власти штрафуют. Дядя Володя, младший брат отца работает на мельнице в Зимнике,  гонит он скрытно первач  на древней  Павловской  заимке,  далеко в тайге,  хоронясь от  чужих глаз.  Отец приезжает в деревню раз в год: берет отпуск в конце мая на Канской табачной фабрике, где работает кочегаром, и везет меня на свою родину, в деревню Егоровку, где он родился и вырос.   И, конечно, с братом Володей  пьет. У Полелея в женах батина родная сестра Танька. Поэтому я  племянник  Полелею.
    - Дай махры, - подкатываюсь осторожно.  – Тогда и квас получишь!

     Все подпаски покуривают. Полелей, мужик  квелый. Опасаться его нечего, не продаст бабушке. Худющий, правда, как прут, будто Танька  его не кормит. Зубы гнилые и черные от махры.  Нос вислый и с широкими ноздрями.  Картуз натянет до бровей и посмеивается над подпасками,  округляя озорные и без того веселые свои глаза. Чуб редкий, залысина светится. Уши, как у летучей мыши торчком в разные стороны, шея зобастая, черная от загара и грязи под белесым пушком.   Редкая щетина на подбородке,  будто рыжая махра. Совсем заволохтел мужик. Глянешь на него, так и курить хочется.   
      - Не жрамши  с утра. Танька, на дойку чуть свет убралась… - подкрадывается  Полелей  к салу и ржаным пирогам с картошкой в моей котомке.
Рядом в березняке  кукушка  кычет: «ку-ку», «ку-ку»,  горлом стонет зозуля.   Зуд от комаров  – воздух шевелится. Махорочным дымом только и спасаемся.
Меняемся с Полелеем:  ему мою  котомку, он мне  свой кисет с махоркой.
    - Свертать-то смогешь?! – щерится черными зубами. – На-а, гумагу-то!

 Полелей достал из  нагрудного  кармана рубахи  складыш  из газеты. Опыта вертать самокрутку у меня маловато,  но козью ножку -  на указательном пальце,  скручиваю лихо.
    - Не сыпь на землю махру-то,  весь кисет изведешь… - ворчит Полелей. Он подтягивается на  руках спиной к стволу березы, запрокидывает бутылку с квасом.
    - «Глок! глок! глок!» - глыкает горлом.
      Я отворачиваюсь: опустошил бутылку, варнак.
     - Зачем весь-то выдул? Договаривались,  на глоток, - отдаю Полелею  кисет.
      Полелей, шкодливо хихикает, напоминая, что в деревню  бежать мне придется. Водим скот по березнякам мы с ним не впервой,  история с квасом всегда повторяется. После курения, во рту горчинка, и хочется напиться теперь уже мне.
    - Дай твоего квасу, - канючу.
   – Ведь договаривались же, штаб не весь  мой квас. Выдул…- обиженно дуюсь.
     Полелей хитрый, свой квас в бутылке, держит в пастушьей  холщовой сумке. Пока я курил, он умял и мои ржаные пироги с картошкой под сало, какие бабушка положила работнику.
    - Так моей махры, зато покурил, - доволен он. – Мне у бабки квасу нальешь? – просит Полелей. - Тогда дам квасу, хошь весь  пей.
       Квас у Полелея не то, что у бабушки: незрелый какой-то, вода водой с тухлинкой. Бабушкин квас из березового сока. Брат Петр в мае подсачивает березы, и сок флягами привозит в телеге домой. Выливает сок в чан, который в  темных сенях, огромный,  деревянный чан на тридцать ведер. Из широкой кедровой  клепки в рост детского человека, в старину в таких  хозяева  детей мыли, сами купались - «банились».  Квасу на все лето хватает: суровец!  Мне  без сахара квас пить невозможно, скулы сводит: ледяной,   шипучий!  Не оторваться от ненасытного,  терпкого  напитка.
     - Налью и табе квасу, - соглашаюсь.
Стадо от деревни, пасясь,  далеко убрело. Коров  на водопой  пастухи к озерку гоняют, близко  к  деревне.  Полелей  пригонит  стадо  на водопой и без меня.  Рядом с покосами  много озерков в низинах лугов,  питаются  они подземными родниками;  вокруг озерков заросли черемухи и ольхи, имеются открытые берега, удобные  для людей во время сенокоса, поить скотину.
В обед бабы  коров не доят.  Все доярки  до синего вечера в летних гуртах, на  дойке  колхозных коров: в пять утра уезжают из деревни  в кузове грузовика,  в сумерках их привозят. Летние лагеря  коров у Апанских озер. Молодняк пастухи пасут далеко в тайге.
    Бежать в деревню мне  лень, и я медлю. Полелей  валяется, расслабленно, на пиджаке под березой.  Козырек замасленного суконного картуза на глаза насунул, рубашку расстегнул до пупа, чешет  нехотя впалую грудь; рубаха сатиновая  в розовую клеточку давно не стирана,  худоба мужицкого тела  похожа на кожуру  печеной картошки. Моется Полелей  от бани до бани. В лесу вроде и пыли нет, а придешь вечером со стадом, будто у черта на куличках  побывал. Танька мужу Николаю и рубахи  из-за этого редко меняет.
     Валяется Полелей  на спине, вытянувшись, скрестив долгие худые ноги в кирзовых сапогах. Кирзачи на сгибах в дырках, глянцевитая подошва без каблуков.  Я и сам в рваных  братниных штанах, веревкой подпоясанный. В кедах. Кепка тоже  великоватая, но надежно прикрывает стриженый загривок от комаров; ношу  кепку  долгим козырьком назад.  Зато рубаха у меня, что надо: байковая и комарам ее трудно шить. Комары едят настырно, и мажемся от них дегтем.  Мало  деготь спасает  от гнуса,  мелкий мокрец находит места под мышками, где кровушку попить. Оттого и черные от дегтя и пыли, как черти.
      Полелей пастух добрый. Дерганого человека не поставят  к стаду, изведет коров  суетливой пастьбой,  набегаются буренки. Молоко в вымени покой любит. Корову тоже с умом кормить надо. Полелей спокойный мужик.  Сытно кормит скотину; каждое лето Полелей нанимается пастухом. Подпасками ходят дети, по очередности от каждого двора, и по числу коров на каждом  дворе у хозяев.  Последние годы бабушка живет тихо. Дед умер. Младшая дочь Валентина вышла замуж. Внук Петр живет все лето скотником на летних гуртах. Держит бабушка корову,  да десяток овечек.
    - Ну, пошто за квасом не бежишь, – гонит Полелей.   
    - Бегу,…
     Гороховые поля легли  долу от зноя.  Зеленовато-оловянные на полуденном солнце, гороховые стебли перевиты диким  мышиным горошком,  который  краем поля воль  полевой дороги и цветет алым крапом. Поля кормового гороха   гудят от рабочей пчелы, собирающей нектар.  Пространство  дышит степным вольным простором. В деревню  не миновать гороховое поле.  На ходу пасусь краем гороховой посадки, набиваю тугими гороховыми  стручками  мошну под рубахой  до брюхатости. Рядом с усадьбой деда  дом его сын Володи мельника.  Детей там полная изба, есть, кому гороху  радоваться: старший Володька - мой ровесник,  сестра  Люба еще только ходить начала, а между ними погодками Вася, Надя, Коля.
   С Володькой мы ночуем на избе под тесовой крышей. Валя Колесень рано утром кличет нас с крыши:
- Володька, сынок!  Слетайте с  избы, соколы! Корову подоила…

Днем мы шаримся с братом Володькой по тайге, ловим молодых дроздов проволочными петлями и жарим их на костре. Коля еще мал с нами, а Ваську за дроздами берем в лес. В августе лазаем по кедрам, сшибаем проволокой тяжелые от смолы кедровые шишки.  Таскаем шишки братишкам домой, на дворе  сложена из кирпича летняя печь, в чугунке  варим смолистые кедровые шишки. Смола выкипает и орешки сами сыпятся в детскую ладонь.  Дети Вали Колесень и Володи мельника - это моя семья на всю жизнь.  Любимые мои сродные  братья и сестры. На речке дружки ждут: Валерка Демкин и Мишка Грешников. За полями шумят березовые леса и перелески. Ах, как хорошо жить в детстве!
    По тракту поднял пыль лесовоз из Почета. От  гравийного большака я ушел порядком. За дальними зеленями, по низинам,  молочно розовеет гречиха. Полураскрытый сосновый бор светел и тенист. Жаром дышит зрелое лето.  Запах гретого мёда  разлит в позолоте  цветущих лугов, в  соснах и в густых мятных травах. «Жж-ум! Жж-ум!» - ощупывает цветочки  лохматый шмель. Полянку с травами и высокий муравейник  под сосной,  коровы  и телята обошли краем.  Мураши чекотят  травку,  бегут на работу и обратно строем по сосновому стволу, находят тропинки  в золотистой сосновой кожуре с завитушками, тонкой как сусальное золото. Слава Богу,  в Сибири не плодится жук «ламехуза». В южных широтах  этот паразит откладывает личинки в муравейник. «Ламехуза» выделяет алкогольные трахомы!  Фермент трахомы отключает у муравьев коллективный разум. Муравьи  «хмелеют»,  становятся банальными «пьяницами безродными»,  забывают свои дела в родном муравьином  королевстве,  и переключаются  откармливать личинки ламехузы! Все, как у человеков. В муравьином,  царстве-государстве…
 
Зеленая косынка полянки  полна разноцветных бабочек. Золотистый трилистник на тонких стебельках облетают  пчелы  и шмели, божьи мухи подсаживаются на  бархатисто-лиловые «медвежьи ушки»,  исследуют светло-розовый клевер, вперемешку с алым мышиным горошком. Зрелый июль. Воздух звенит пчелиным гудом. Время главного медосбора на пасеках!
      Стрельчато-розовый  Иван-чай  шевелится от рабочей пчелы, в остинках соцветий искрятся на солнце горьковатые капельки нектара.  Пчела перерабатывает  этот нектар в мед в полете до улья,  своей  «мандибулой». Так зовутся  пчелиные нижняя и верхняя «губа».
      У дороги вдоль бора  жмется, греется на солнышке,  развалистый от корня целительный подорожник,  матово зеленый и  широколистый,  ребристый прошвами по листу.
      Полевой межой шагаю  к дедовским покосам. Знакомая с детства старая береза  склонилась  над темной водой околка,  грузным  своим  меловым становищем накренилась от старости.  Крона березы высоко круглится  серебристой зеленью. Дерево глядится в озерко, питаемое  подземными родниками, зеленая ряска на водной глади проторена утками.  Почти полвека травы этого покоса кормили семью деда, отец здесь косил  сено для коровы, которую мама держал, живя  в городе. Травы на соседних людских покосах не тронуты косой,  зреют и щедро сорят семенем. Время стрекоз. Обезлюдела деревня. И сродникам отца дедовы покосы теперь без надобности. Вымерли…
     От цветов  на покосах  празднично.  Перепархивают от цветка к цветку различного окраса мотыльки.  В воздухе зуд  от рабочей пчелы, шевеление пчелиное  на белых, синих, розовых  и фиолетовых соцветиях. Часто торчит из высокой травы  трубчатая сахарная  пучка, крепкая стволом  для острого ножика,  далеко видна пучка  огромным зонтиком  в виде огородного укропа.  Под березой вольно невестится шиповник, отцветает он в июне и ягода уже розоватая,  наливается.
       Деревня рядом, не более версты до покосов. С ночевкой  на сенокосе в прежние годы  люди  не оставались. Ехали мужики в телегах, когда еще солнце на востоке за кромкой тайги,  туман на речке и в деревне Егоровке идет ранняя утренняя дойка, а в лугах роса. Косы и грабли от первого дня на укосах не увозились  по дворам,  прибирались  грабли косарями в таборе,  косы вешались литовками  высоко на  березовый сук. И махали мужики по росе косой так, что трава стоном ревела под острыми литовками, будто прутом ее секли: «Шик – ой! Шик – ой…»
     Опустела земля без отцов. И с болью в сердце приходят на память картины жизни. И никак не смиряется сердце за уходящих летно людей. Умершие своим чередом, покинувшие  лик  земной, они остаются в памяти нашей своими добрыми делами.  Из памяти не выкинешь отцовские  крупные руки. Надежные,  работящие руки отца, теплые  и родные  руки мамы.  И в смертный час,  когда отец, прибранный в домовину,  лежал дома,  руки  отца  остыли и стали  ледяными и каменно тяжелыми…
    Неумолчно, тонко  слышится  комариный зуд в разлитом  медовом  пространстве,  будто с небес он, покойный и мелодичный.  Музыка в сознании возникает глубинно, тихо  ширится охватом  застарелой тоской по отцу,  маме, брату Петру, бабушке Христине. По дедам и прадедам. По людям жившим рядом, и любившим тебя. И ты любивший, и любишь их пока живой …

    За хлебными полями березовые перелески. Проталины голубого неба между березняками.  Воздух наполнен маревом гретого мёда.  Звонко и с коленцем зорюют,  невидимые в густом подлеске, птички.  Птаха журчит хрустальным голоском, угадывается овсянка. В дальнем ельнике гомонят молодые дрозды. А из куртин дерев  ближнего березового леска, время от времени, высоко взмётываются  парами дикие голуби  в дымчато-голубое высокое небо. И  рушатся с небес в прохладу осанистых от листвы берез.
     Уже и небо остыло  красками до  водной мутности. И  горизонт задымился  угасающей  узкой полоской вечерней зари. И сухой воздух стал молочно-голубым, перед тем как упасть росе. Загустела ровная синева неба. И в святой час  на южном небосклоне  живым светом уже мигала яркая  первая звезда.  Зреют травы на летних  покосах.

И минул век двадцатый.
20 апреля  2025 г.