Туман. Глава 3. Петер

Глава 3.

ПЕТЕР

Петер сидел у себя в кабинете и курил, глядя в окно. В пепельнице дымились окурки, рядом стояла чашка остывшего кофе, который он так и не допил. Последние несколько месяцев он работал почти без сна, но следов и зацепок не было
Он вёл расследование серийных убийств бывших усташей. Список рос — сначала один убитый, потом второй, третий... Все они, исчезли, растворились в новой жизни, а теперь их начали находить по всему району с перерезанными глотками.
Он выстроил даты, места, связи. Это был не хаотичный кровавый беспредел, а методичная охота. Кто-то выслеживал этих людей, кто-то знал, где они прятались, кто-то решил, что время настало. Когда пришло сообщение, он уже знал, что это снова они.
Пыльная дорога вела в самое сердце деревни, где белёсый туман ещё не рассеялся над крышами низких домов. Петер, тяжело ступая, неторопливо двигался в сторону лавки, в которой убили Николая. Ему было за сорок, но война, потерянная семья и долгая служба сделали его старше. Волосы тёмные, жёсткие, вечно всклокоченные, как будто он только что снял фуражку. Глубокие морщины на скуластом лице, тяжёлый подбородок, который будто привык сжиматься в жёсткой решимости. Он не торопился — опыт подсказывал, что торопливость в расследовании сродни ошибке в шахматной партии: один неверный ход, и дальше будешь только запутываться. Он когда-то был другим. Весёлым, беспечным лейтенантом, у которого была жена, дочь и вера в то, что жизнь имеет смысл. Потом пришла война. Потом был лагерь. Потом пустой дом. А потом — следствие, сыск, работа, в которой ничего личного, только поиск и логика.
Лавка представляла собой покосившееся строение с заколоченными ставнями. Петер толкнул дверь — та неохотно поддалась, пропуская его внутрь. Внутри пахло пылью, мокрыми мешками и чем-то сладковато-гнилым. Петер склонился над прилавком, осмотрел пятна на досках, приподнял мешок с мукой, наклонился к полу. Гвоздь, торчавший из доски, был криво вбит — словно кто-то недавно двигал здесь что-то тяжёлое. Он осмотрел стол, выдвинул ящик, пошарил в бумагах. Квитанции, записи поставок.… А вот и фотография. Николай, запечатлённый на фоне обгоревшей синагоги. Петер посмотрел на снимок, прищурился, проводя пальцем по уголку пожелтевшей бумаги. Синагога… Значит, он был связан с теми, кто там бывал? Или просто проходил мимо?
— Дьявол, — выдохнул Петер, убирая снимок в карман.
Петер вышел из лавки. Он задержался на ступеньках, щурясь от солнца, которое, казалось, не знало ни о вчерашней крови, ни о сегодняшнем молчании.
Он медленно пошёл по пыльной улочке, ведущей к краю деревни. Дома были низкие, облупленные, с крытыми виноградом верандами, и в каждом чувствовалось что-то недосказанное. Воздух был густ, стоял без движения, как перед грозой. Из-за плетня, покрытого вьющимся плющом, доносились голоса: тонкие, старческие, ворчливые. Петер замедлил шаг, остановился. У ворот, как у живой книги памяти, сидела старуха — высохшая, в черной кофте с потёртыми пуговицами, с руками, покрытыми пятнами времени. Её глаза были острые, как иглы, и внимательные.
— Вы про Николая? — спросила она, не дожидаясь, пока он что-то скажет. —А вы кто?
— Следователь, — ответил Петер, неохотно. — Собираю сведения. Кто мог его видеть последним? Кто знал его лучше других?
Старуха долго молчала, будто взвешивая: стоит ли с ним говорить. Потом фыркнула, откинулась на спинку скамейки.
— Кого вы спрашиваете? Людей? Люди молчат. Только одна у нас может знать — Тара. Ветру верит. Землю слушает. А ещё — прошлое помнит.
— Кто она?



— Она не простая. Её бабка повивальной бабкой была, а мать — зелья варила. Тара сама не скажет лишнего, но всё видит. Только ты к ней не как следователь иди, не с бумагами своими. С уважением иди. Тогда, может, и услышишь то, что другим она молчит.
Петер собрался было спросить как найти Тару, но старушка опередила его.
— Живёт на краю деревни, за ручьём. Близко не подходит никто. Боятся. А зря. — Старуха глянула на него в упор. — Но если хотите что-то узнать — идите.
Дорожка вела к покосившейся избушке. Крыша заросла мхом, в ставнях затаилась сырость. На крыльце стояла женщина — плотная, в тёмном платке, с ведром в руке. Она щурилась, прикрывая глаза от бледного солнца.
Тара стояла у крыльца, заслоняя ладонью глаза от заходящего солнца. Она сразу поняла, кто перед ней, ещё до того, как Петер открыл рот и показал удостоверение.
— О, господин следователь… Значит, всё-таки приехали, — протянула она, будто бы вовсе и не удивившись.
— Да, — Петер убрал удостоверение в карман. — Вы ведь знали Николая?
Тара хмыкнула, подняла ведро с очистками и, не торопясь, направилась к сараю.
— Это не первый раз, когда мрак в деревню приходит с человеком. Он сам по себе будто ничего... но тень за ним тянулась. С Николая тень серая была, и ветер за ним по утрам шёл другой. Слишком тихий.
Он показал ей фотографию Николая. Она долго смотрела на неё.
— Видела я его. Только не глазами. Чувствовала. Словно чужая душа в его теле сидит. Не своя. Не целая.
Петер тихо задал свой главный вопрос:
— Почему вы думаете, что его убили не просто так?
— А вы помните, господин следователь?
Петер не моргнул.
— Войну?
— Не только её, — Тара усмехнулась, поправила платок. — Люди ведь думают, что время лечит. А оно, знаете, скорее как капкан — раз, и щёлкнуло.
Петер знал этот тип людей. Те, кто умеет говорить загадками, кто всегда знает чуть больше, чем положено, но скажет ровно столько, сколько считает нужным.
— Кто мог пожелать ему смерти? — спросил он.
— Кто-то, кто знал его лучше, чем хотелось бы.
Петер достал папиросу, но не закурил.
— Вы говорите загадками, госпожа Тара.
— Потому что я это почувствовала в ту же ночь. Потому что в ту же ночь мне снились вороны, летящие низко. А утром, — она подняла глаза на него, — ко мне привели мальчика. Немого.
Петер чуть изменился в лице.
— В каком смысле?
— В прямом.
Петер сжал губы, внимательно посмотрел на неё.
Тара вздохнула, глядя куда-то в сторону.
— Был говорливый.… А потом вдруг – раз. И всё.
— А что случилось?
Тара усмехнулась, но уже без насмешки.
— Вам к его матери. К Анне. Они с Михаилом — хорошие люди. Но что-то случилось. А я — не Бог, чтобы всё знать.
— Думаете, стоит с ней поговорить?
Тара пожала плечами.
— Попробуйте.
Петер кивнул, сунул руки в карманы и направился по узкой тропе к дому Михаила.
Он шагал по жёсткой земле, примороженной к вечеру, поглядывая по сторонам. Всё выглядело обычно — где-то хлопнула калитка, кто-то загнал корову в хлев, но за этой обыденностью скрывалась глухая напряжённость. Он знал её слишком хорошо.
Дверь дома Михаила открылась не сразу. Петер постучал ещё раз, и тогда щеколда со скрипом отошла.
Женщина на пороге смотрела на него в упор. В глазах её мелькнул испуг, мгновенный, почти незаметный, но Петер не пропустил его.
— Анна Савич? — Он достал из кармана удостоверение, развернул его. — Петер Ковач, следователь. Можно войти?
Анна перевела взгляд с него на удостоверение, потом снова на него. Глаза её стали твёрдыми.
— По какому делу?
— Мне нужно поговорить с вашим сыном.
— Проходите, — наконец сказала она, чуть хрипло.
В доме пахло хлебом и луковой похлёбкой. За столом сидел Михаил, неподвижный, как камень, с покрасневшими от бессонницы глазами. Анна провела Петра в кухню и предложила стул.
— Он… не может говорить, — выдохнула она.
— Что случилось?
Анна села напротив, обхватила себя руками.
— Он пас коз у ручья, когда начался туман, упал в воду, а когда поднимался, ударился головой о мост, прибежал весь мокрый, голова в крови, а потом как закричит и в обморок упал, очнулся, а говорить не может. Беда, беда…
Петер кивнул, записывая.
—Вы  его водили к Таре?
— Да. Она сказала,… что у него не страх, а шок. Что, может быть, он что-то пережил, что словами не передать. Мы поехали к врачу. Он велел увезти его из деревни, подальше от этих мест. Мы отвезли Милана в монастырь. Там, тишина и порядок.
— Где монастырь?
— У озера. За холмом, дорога старая, кривая. Я скажу, как ехать.
Петер встал.
— Спасибо.
Анна проводила его до двери. На прощание задержала взгляд на нём чуть дольше, чем принято.
Дверь закрылась у него за спиной.
Петер пошел в церковь.
Тело Николая лежало в холодной комнате. Петер осмотрел рану. Нож вошёл точно, без суеты, почти профессионально.
— Не первый раз, — пробормотал он.
Последним пунктом маршрута стала корчма.
Хозяин, низкорослый мужчина с лысеющей головой, поставил перед ним кружку. Петер сделал глоток, стряхнул пепел с сигареты.
— Николай давно здесь жил?
— Летом переехал, откуда не знаю. Лавку бакалейную открыл.
— Кто его знал лучше всех?
Корчмарь пожал плечами.
— Да никто особо… Замкнутый был, много не болтал.
— А враги?
— Тут у каждого свой враг.
Петер медленно поставил кружку на стол и прикурил новую сигарету от окурка.
Когда Петер вышел из корчмы, небо было почти чёрным. Хмурое, глухое, только на западе осталась полоска выцветшего золота, которая быстро съёжилась и погасла. Ветер усилился, деревья заскрипели над крышей, как старые двери.
Он достал из кармана пачку и закурил. Табак был влажный от тумана. Оглянулся — улица, как вымерла. Только тусклый свет в окнах да редкие шаги за забором. Николая убили — и никто ничего не видел. Или видел, но молчит. Молчит так же, как Милан.
Петер сел в машину и тронулся. Дорога к монастырю шла в сторону озера — узкая, старая, покрытая корнями, которые вились под колёсами, как змея под снегом. По бокам тянулся сырой лес, а над головой повисла густая мгла. Фары выхватывали из темноты мокрые ветви и выбитые дорожные кресты. Однажды он даже остановился — показалось, что кто-то мелькнул на обочине. Но это, вероятно, был туман.
Монастырь появился внезапно — массивные ворота, каменная ограда, силуэты корпусов за деревьями. Звонок у калитки прогремел, как выстрел. Петер ждал. Наконец в темноте появилась фигура — худой мужчина в чёрном подряснике, с глубокими глазами.
— Добрый вечер. Я Петер Ковач, следователь. Мне нужно поговорить с одним из ваших… воспитанников. Мальчик. Милан Савич.
Монах кивнул и жестом пригласил внутрь. Повёл по узкому коридору, где пахло ладаном, сыростью и горячим молоком. За деревянными дверями слышались отрывочные молитвы, где-то капала вода.
— Отец Симеон вас ждёт, — сказал он.
Симеон оказался невысоким, сухощавым, с глубокой складкой между бровей. Он сидел за столом, на котором лежала раскрытая книга и простая глиняная лампа. Петер представился, достал удостоверение. Отец кивнул.
— Милан здесь, — сказал он. — Но я прошу вас… быть бережным.
— Он что-то видел?
Симеон молчал. Потом поднял глаза.
— Возможно. Но то, что в нём — не только страх. Это… рана, которую нельзя дотрагиваться словами.
— Мне нужно хотя бы попытаться.
— Хорошо. Но если вы почувствуете, что он уходит в себя — остановитесь. Иначе он замкнётся окончательно.
Комната была крохотной — только кровать, стол и распятие на стене. Мальчик сидел у окна, колени подтянуты к груди, взгляд — куда-то за стекло. Петер вошёл тихо, сел напротив, положил руки на колени, не приближаясь.
— Милан?
Тот не ответил. Даже не повернулся.
— Я Петер. Мне рассказали, что ты видел кое-что важное.
Пауза. Петер продолжал:
— Я не заставлю тебя говорить. Но если ты можешь — просто кивни. Или покачай головой. Мне этого хватит.
Мальчик не шевелился.
Петер достал фотографию Николая, но не стал показывать.
— Я думаю, ты был у моста. Я думаю, ты видел, кто подходил к дому. Может, ты даже знаешь, кто сделал это. И, может, ты молчишь, потому что боишься.
Он замолчал. Комната наполнилась тишиной, в которой было слышно, как за стеной скрипит пол, а где-то далеко звенит колокол — глухо, как в глубокой воде.
Петер поднялся. Хотел уже уйти, но вдруг Милан медленно повернул голову. Его глаза были без фокуса, будто он смотрел не на Петра, а сквозь него. Потом мальчик вздрогнул, как от холода, и резко закрыл лицо руками.
Отец Симеон появился у двери мгновенно, как будто всё это время стоял за ней.
— Хватит, — сказал он тихо, но жёстко.
Петер кивнул. Больше он не мог.
Он ехал обратно поздно вечером. Фары прорезали туман, ветер колотил по капоту. Петер курил сигарету одну за другой, не включая музыку. Его лицо было напряжённым, стиснутое подбородком и хмурым лбом. Он чувствовал, что упускает что-то важное. Что всё это связано: немота мальчика, смерть чужака, молчание деревни.
Монастырь остался позади — белое пятно в чёрном лесу.
Впереди был город.